Жить

Глава 12

Но все дороги мира замкнуты в кольцо,

И каждое лицо увидеть суждено нам дважды.

(Вольный пересказ песни баянника)

К вечерней трапезе Горан не пошел, только взял ковшик пряного вара, который то ли горчил от неудачно брошенных в котёл трав, то ли это самому княжичу было горько. Но не успел он выпить и половину, как прибежал отрок и передал, мол, княжъ в тереме ждёт и идти прям сейчас надо. Княжич и прошел сквозь сумерки по высокому крыльцу мимо стоящих караулом гридней. Остановился на гульбище возле входа в княжью главу, прислушался к слышимому из окна княжон рыданию и тихому голосу матери. Вздохнул и постучал в дверь, да не дожидаясь ответа вошел.

Внутри по затянутым закладными и браными тканями стенам бежали тени, запущенные затрепетавшими от получившегося ветерка огоньками лампад. Большая часть комнаты отгорожена занавесью, расшитой золотой нитью, а то, что осталось взору — стол, застеленный скатертью, и с резным сундуком вместо скамьи. Всё так же, как и помнил Горан из своей юности, даже светец на столе с двумя фитильками и медным щитком стоял всё тот же. В этот вечер поверх бумаг лежали, поблескивая накладками, в ножнах меч и кинжал. Странно, но Терний никогда не запускал светлячков, хотя при его силе и опыте это было бы не сложно.

Княжъ сидел на сундуке возле стола, повернув ко входу правую руку, а левую положив на скатерть и был суров и задумчив. Горан едва вошел, не спрашивая, встал перед ним на колени.

— Княжъ, — склонил голову княжич и мысленно спросил «Отец?».

— Пришел. — Голос тяжёлый, властный, не родительский, а княжий. — После судилища ты уже знаешь, зачем я тебя позвал.

Горан молчал, не смея шевельнуться. За последние годы отец с ним вот так без посторонних не разговаривал, особенно после начала опалы. А так, наедине и не по-отечески, а властно… Когда это было? Лет десять назад перед прорывом во вторую сферу. Руки невольно сжались в кулаки, пряча дрогнувшие пальцы. Он понял за миг до того, как перед ним об пол звякнул вынутый из ножен кинжал, длинный, надёжный, клинок полторы пяди длиной.

— Недостойные дети — позор чести и славы прапрадеда Стояна. Да и помни, что мы один из двадцати великих кланов, один из тех кланов, что когда-то писали Новую Правду. Из тех, старых, великих кланов почти половина сменилась, пала, сметённая малыми кланами, занявшими их место. Я не допущу, чтобы наш клан пал, подобно тем, — презрение и лёд в голосе доставали до самых костей, а сказанное ложилось новым грузом на плечи и сердце. — Слабаки среди нас — угроза роду. Избавься от неё! Избавься и вернись на своё место. Больше я упущенные сорняки не прощу.

В повисшей тишине было слышно как вскипело перегревшееся масло в лампадке в углу, той самой, у которой был самый большой огонь, и всхлипы Углеши, и шорох ветра по крыше, и стук собственного сердца. Горло сжало, как и всё замёрзшее, заледеневшее нутро.

— Да, отец, княжъ, — выдавил из себя Горан, попытавшись казаться спокойным.

Княжич взял лежащий перед ним кинжал и посмотрел на Терния, княжъ кивнул на дверь, отпуская сына.

На улице уже стемнело и на небе стали видны первые звёзды. После прошлой ночи с её танцем мириадов искр над головой, оно казалось бездонной пустотой, настолько тёмной, что у воспитанного воином княжича не находилось слов, которые ему и не были нужны. Беглый поиск по поместью и единокровный брат был найден.

Куча остался в избе, бывшей его узилищем весь год. Он не зажигал света, не закрывал двери, просто стоял лицом к печи и скрестив на груди исхудавшие руки на которых болтались околецы. Да и одет он был в ту же рубаху, даже не прикрытую сорочкой, и посконные, а не как раньше кожаные, гати.

— Старший брат, — заговорил княжник с неожиданной тенью насмешки и медленно обернулся. — Любит тебя отец, верит тебе.

— И ты тоже его сын. Да и год назад ты бы первый вышел и уже всё поместье переполошил. А сегодня тебя и не слышно было, — Горан не спешил, он спокойно стоял прямо под матицей и смотрел на Кучу. Внутри же холод вгрызался всё глубже и сердце уже онемело, промёрзнув. — Пойдём наружу, тут грязно.

— Хм, у меня было время подумать, пока я год от ран помирал. Может поумнел? А может и Углеша своим плачем и криком заела.

Они вышли и сквозь ночь пошли дальше от двора и поместья, ноги сами их вынесли к краю курганного поля, где чернели новые курганы, не успевшие укрыться травой. На земле ещё стояли братины с вчерашнего пира, но кругом никого живого не было.

— Может отпустишь меня? Мы же всё же братья. Ты даже её с сестрой отпустил, — голос княжника на миг дрогнул в благоговейном страхе. — А ведь она чужая, никому не обещалась и в верности не клялась.

— А ты ведь её боишься, и раньше боялся?

Куча поёжился и нехотя кивнул.

— Боюсь. Даже больше чем тебя сейчас. А ты нет?

— Почему? Ты был её больше и сильней, она тебе и до плеча не доставала!

— Я перед ней провинился, — Куча покраснел, но в темноте этого не было видно. — И она меня победила с одного удара. Второй раз я это пережить не хочу, уж лучше снова год избитым пролежать. Хотя, хм, сочна девка, даром что шрам от груди на спину, а всё одно…

Закончить княжник Куча, договорной и признанный сын княжа Терния из рода Стояна, не успел. Кинжал пробил ему сердце и через метал в тело потёк огонь. Пять мигов, мгновение и тело превратилось в пепел, подхваченный ветром и унесённый к курганам. Только околеца упали на землю.

Горан замер с кинжалом в чуть согнутой руке. Холод добрался до самых кончиков пальцев, примёрзших к рукояти, и больше нигде в теле не осталось и капли тепла, даже мысли застыли. Он смотрел на улетающие чёрные хлопья, как они растворяются во тьме ночи, и долго молчал. Молчал пока тишину не разрушил его смех. И в этом смехе было всё.

Но его слышала только одинокая ночь.