Жасмин

Глава 1 Мертвые лебеди

После смерти Лиама начало происходить что-то странное. Чего я не могла объяснить и не понимала. Будто осознание того, как жить без него, не такая уж и сложная задача сама по себе.

Случай на похоронах был только началом, что иронично, ведь стоя там, я думала, что это конец. Я тогда подумала — это самое трудное, что мне придется пережить, прежде чем отдаться горю, скорби, а потом найти в себе силы как-то справиться со всем этим.

Когда время пришло, я так и не смога представить, что Лиам лежит в гробу. Сама мысль, что он лежит там, запертый внутри, казалась мне нелепой, и на какое-то мгновение я даже испугалась, что сорвусь и начну истерично хохотать. Смех уже поселился у меня в груди, но усилием воли я прогнала его прочь. Но как только желание смеяться пропало, меня вновь накрыла печаль. Это было так несправедливо. Меня не должно быть здесь. Меня не должно было быть здесь ещё очень-очень долго.

Впервые в жизни я жаждала старости. Вернее, я по ней томилась. Мне хотелось, чтобы между мной и этим мгновением чистой боли прошло как можно больше времени. Еще пока никто из моих родных не умирал. Я знала своих прабабушек и прадедушек с обеих сторон, но и те, и другие все еще здравствовали, так что я никогда не присутствовала на похоронах и видела их только по телевизору.

Я встретилась с родителями Лиама у церкви. Сначала я подумала, что Бен не пришел и меня охватил гнев. Где-то за десять месяцев до нашей свадьбы, Лиам поссорился со своим старшим братом, и с тех пор они не виделись. Они были полной противоположностью друг друга. Лиам был открытым, а Бен — замкнутым. Лиама все любили, и он любил компании, а Бен же предпочитал уединение и избегал большого скопления народа; Лиам любил поболтать, Бен же говорил всегда мало и по существу или предпочитал промолчать.

В начале недели его родители сообщили мне, что Бен за границей, по работе в Германии. И они не знают, приедет он на похороны или нет. Эти двое, конечно, последнее время были не в самых лучших отношениях, но меня тошнило от самой мысли, что Бен пропустит похороны своего единственного брата.

Но, потом я увидела его, стоящего чуть поодаль от родителей, и эмоции, нахлынувшие на меня, чуть отступили. Может быть, они были с Лиамом совершенно разными по характеру, но их внешнее сходство было поразительным. Всего каких-то два года разницы, но он обладал тем же ростом и телосложением, и такой же густой каштановой шевелюрой. Единственные различия между ними заключались в стрижке и цвете глаз. Бен стригся покороче, и цвет глаз у него был карим, а не зеленым, как у Лиама. Я не видела его десять месяцев и почти забыла, до чего же они похожи. У них даже повадки были схожими. При виде него у меня в горле застрял ком.

Бен же казался больше злым, чем опечаленным — челюсть крепко стиснута, а в глазах темнота и горечь. Тут он заметил меня и подошел.

— Здравствуй, Жасмин, — тихо вымолвил он, протягивая руку, чтобы пожать мою.

Едва не зарыдав, я, повинуясь порыву, бросилась ему на шею. Он был так сильно похож на Лиама, что мне захотелось прильнуть к нему и никогда не отпускать. Он чуть отпрянул, и я почувствовала, как он напрягся. Если бы он сейчас захотел оттолкнуть меня, то я бы еще сильнее стала за него цепляться. Я бы прилипла к нему, стараясь удержать свою прежнюю жизнь, потому что он, как никто другой, заставлял меня чувствовать себя ближе к собственному мужу. Ну а Бен, как разумный человек, неловко похлопал меня по спине, пока я не отпустила его, наконец, осознав, насколько глупо выгляжу, и что черный жакет теперь сидит на мне как попало.

Мы зашли в церковь и заняли свои места на передней лавке, зарезервированной для семьи и близких родственников. Будучи альбиносом, в черном я выглядела просто ужасно — мои белые волосы и кожа казались на траурном фоне еще белее, а бледно-голубые глаза совсем уж делали меня похожей на призрака. А мне ведь было всего двадцать семь лет.

Викарий спросил меня, хочу ли я во время службы выступить с прощальной речью, но сама мысль об этом приводила в ужас, и я прекрасно понимала, что не смогу этого сделать. Я хотела, но просто не могла. Наверняка, в порыве безумия, я бы сморозила какую-нибудь дурость или, того хуже, пошутила, поэтому я предложила, чтобы прозвучала любимая песня Лиама. Это было просто, я знала, что он очень любил «Мост над бурными водами»[1]. Но вместо того, чтобы поставить диск, я решила, что сама сыграю её на скрипке. Мне хотелось внести свой вклад. Пусть я не могу выступить с речью (и для не музыканта мелодия, конечно, будет звучать странновато), но мне нужен был повод, чтобы взять с собой свою скрипку. Мне почему-то казалось, что если скрипка будет со мной, то все пройдет легче.

В церкви мне удалось себя держать в руках ровно до первого гимна, а потом наступила полная безнадега.

Музыка всегда обладала свойством усиливать мои эмоции. Она делала меня еще счастливее, когда я была счастлива, но когда я грустила, она заставляла меня вовсе пасть духом. В течение всей службы я старалась унять дрожь и перестать, хотя бы на краткий миг, лить слезы. Я не могу играть в таком состоянии, а мне нужно сыграть во что бы то ни стало — иначе я всю оставшуюся жизнь буду сожалеть о своей слабости.

Моя любимая электроскрипка лежала на коленях, когда я уставилась на неё и неожиданно вспомнила, каким образом она оказалась у меня. Я давно хотела себе такую, но они очень дорого стоили. А потом, где-то в октябре, Лиам пошел и купил мне её. В качестве подарка на Рождество, но он был так взволнован этой покупкой, что не мог больше ждать и сразу же подарил. Меня, помнится, очень удивила его настойчивая просьба одним субботним вечером — сыграть на скрипке «Мост над бурными водами».

— Погоди, у меня тут самое интересное началось, — сказала я, отрывая глаза от романа, который читала на диване. — Давай чуть позже.

— Джез, сыграй сейчас, — настаивал Лиам, забирая книгу у меня из рук.

— Эй! — возмутилась я, приподнимаясь и пытаясь её вырвать у него из рук. Но Лиам уже держал её у себя над головой, и я никак не могла до неё дотянуться.

— Я твой жених, — сказал он с ухмылкой, — и я приказываю тебе играть мне. Сейчас же!

Я вздохнула и закатила глаза, вставая с дивана. Но, если честно, мне нравилось, что он получал удовольствие от моей музыки. Мне нравилось, что он гордился моим единственным талантом и просил меня играть для него.

— Ну ладно, — проворчала я, идя к скрипичному футляру, стоявшему у стены. — Но я сыграю только раз, а потом опять буду читать. Ты прервал меня на самом интересном месте.

Но вскоре я совсем забыла про книгу. Я опустилась на колени на ковер и расстегнула футляр, а когда открыла его, развернулась, чтобы схватить с кофейного столика нотный лист. Но, повернувшись обратно, тут же взвизгнула от удивления и отпрянула. На месте моей старой доброй, отливающей золотом в дневном свете, скрипки в красном бархате лежала скелетообразная скрипка, искрящаяся серебром и синевой.

Это была прекрасная новая электронная скрипка.

Я издала сдавленный возглас, олицетворяющий мой восторг.

— Это... это «Виолектра»! — выдохнула я.

— Нравится? — спросил Лиам, на какое-то мгновение придя в замешательство. — Ты же такую хотела?

Я недоверчиво уставилась на него.

— Шутишь? Нет, ты шутишь, что ли? Я собиралась потратить несколько сотен фунтов и купить «Yamaha Silent Violin». Я просто… Боже, я о такой и не мечтала! Ты уверен, что мы можем себе её позволить?

— Еще как, — сказал он, махнув рукой и по-мальчишески задорно улыбнувшись. — Это инвестиция. Таким образом, когда ты станешь прославленной скрипачкой, тебе от меня не отделаться...

— Жасмин, — раздался шепот мамы у меня под ухом. — Пора. Иди играй.

Её голос тут же вернул меня к происходящему. Я сжала и разжала кулаки, но руки по-прежнему дрожали.

— Ты вовсе не обязана, если не хочешь, — спохватившись, сказала она. — Это ерунда. Перед службой я дала священнику диск с песней. Он может поставить его.

Я помотала головой, изо всех сил стараясь не расплакаться, а потому не могла говорить. Я должна играть. Должна ему сыграть. Я поднялась со своего места и на ватных ногах, которые грозили в любую секунду подогнуться, прошла вперед. Хотя, по правде говоря, все это было фарсом. Я делала это не для Лиама. Не ради него. Лиам мертв, едва ли его волновало, что я делаю или не делаю. Я должна была это сделать ради себя, в попытке урвать толику успокоения. Я подключила скрипку к усилителю и положила её на плечо, прижав подбородком, надеясь, что привычное движение заставит меня расслабиться хотя бы чуть-чуть. Но стоило моим пальцем прижать струны и взглянуть на гриф, как я ясно услышала голос Лиама двухлетней давности, когда он впервые вручил мне её, а я просто таращилась на неё в футляре — это была любовь с первого взгляда:

— Так и будешь пялиться или что-нибудь сыграешь?

Казалось, его голос эхом прокатился по церкви, хоть и прозвучал только у меня голове. Я неотрывно смотрела на гроб и мужчину, лежащего в нем, такого близкого мне и уже такого далекого. Лиам был здесь, в деревянном ящике, а я боялась, что могу в любую секунду бросить свою скрипку и ринуться к гробу, сорвать крышку, вцепиться в него, да так и держать, пока кто-нибудь не расцепит мои пальцы, как какой-нибудь чокнутой.

Я сделала глубокий вдох и подняла смычок. Не счесть, сколько раз я играла на этом инструменте, но сегодня мои руки так дрожали, что я не смогла правильным образом надавить на струны, и звук получился слабее. Я попробовала еще раз, но на этот раз я перестаралась, и вышло еще хуже, совершенно не похоже на ту красивую мелодию, которую я обычно извлекала из скрипки. Будто сама «Виолектра» отказывалась играть похоронную мелодию, потому что это было бы слишком ужасно, слишком душераздирающе, слишком разрушительно... Я сделала очередной глубокий вдох, отчаянно пытаясь успокоиться, но почувствовала легкое головокружение.

А потом я заметила, как мама привстала со своего места, собираясь подойти и усадить меня на место. Думаю, именно это заставило меня собраться. Я подняла смычок, и на этот раз нота прозвучала ясно и чисто. Идеально. Я играла эту песню для Лиама прежде, и теперь (играя для него в последний раз) хотела сыграть её хорошо. Но я не смогла заставить себя не плакать. Слезы катились по щекам к подбородку, мешая мне хорошо держать скрипку.

Доиграв песню уже до середины, я заметила, что Бен встал и вышел из церкви. Я понимала, какие чувства его обуревали. Как бы и мне хотелось выйти отсюда. Казалось, музыка, созданная мной, вот-вот вырвет мне сердце. Но я продолжила играть, а когда все было кончено, слепая от слез, я все же сумела сесть на свое место, к семье.

К окончанию службы платок, зажатый в моей ладони, больше напоминал размокшую тряпку. Я обшарила все карманы в поисках чистого. Я помнила, что привезла из дома кучу платочков, но не нашла ни единого. А потом поняла, что мама протягивает мне носовой платок, и благодарно приняла его.

Гроб вынесли на улицу. Пора идти. И тут впервые, идя за гробом, я поняла, что гроб несут только мужчины-гробовщики. Это было неправильно.

Это было категорически неправильно. Они не знали Лиама, и им плевать, что он умер. Мне следовало попросить его отца и Бена, и его друзей... я не должна была позволять незнакомым людям его нести. Я знала, что гробовщики наверняка задавали мне вопрос о доверенных лицах, но я совершенно не помнила этого. Если честно, я мало что помнила из разговоров с ними. В какой-то момент все стало как в тумане, одним размытым пятном. Я перестала переживать и просто соглашалась со всем, что мне предлагали они или моя семья. Ведь в сущности, это уже было неважно.

Разве имело значение, какую древесину выбрать для гроба, или псалмы, кто понесет гроб, что за еду поставить на панихиде... все это казалось таким бессмысленным.

Но теперь даже смешно, до чего это стало важным. Я про себя извинилась перед Лиамом, что похороны проходят не так, как должно, а потом стиснула зубы, чтобы не разрыдаться в носовой платок. Еще до начала церемонии я была преисполнена решимости ни в коем случае не плакать, а вот теперь не могла перестать. Меня бесило, что посторонние люди видели мои слезы — я должна была приберечь свою печаль для более уединенного места. Я не хотела, чтобы они видели мою боль, мне не нужно было их сочувствие, оно только усиливало мое чувство утраты. Я понимала, как они смотрели на меня: Бедная вдовушка... она еще так молода... а муж ведь её тоже был совсем молод... слышали, что это аневризма. Трагедия, просто трагедия...

Какая классная трагедия — её можно смаковать за чашкой кофе, посплетничать о ней перед началом трудового дня, словно ничего не изменилось, словно не произошло ничего ужасного, ужасного, ужасно неправильного, и теперь ничего уже не будет как прежде...

Выйдя из церкви, я с удивлением обнаружила, что пока мы были внутри, небо потемнело: его затянуло угрюмыми тучами, и полил дождь. Над головой желтой вспышкой мелькнула молния, немного погодя прогремел глухой гром. Люди у меня за спиной засуетились, открывая зонтики. Я с собой зонта не прихватила и отпихнула предложенный моей мамой. Мне хотелось замерзнуть и намокнуть. Мне хотелось пропитаться водой и продрогнуть до костей. Я не буду чувствовать себя еще хуже, по крайней мере, мое состояние будет соответствовать настроению. Бен ждал нас у дверей, и на кладбище по мокрой траве он пошел вместе с нами.

Викарий что-то говорил, но я, как ни старалась, не смогла сосредоточиться на его словах. Мое внимание было сосредоточено на барабанной дроби капель дождя, когда они падали на крышку гроба, и лужицах, в которые они собирались на его гладкой поверхности. Все именно так. Сегодня я хороню Лиама. Боже, помоги мне, это не сон. Вот она я — стою здесь и безнадежно гадаю, оправлюсь ли когда-нибудь от этой мучительной боли. Дальше меня не ждет ничего хорошего, ничего.

Гроб только опустили в землю, как на него шлепнулось с неба что-то большое, черное и мокрое. Священник застыл на середине предложения, и все обескураженно зашептались, заглянув в могилу...

— О боже, — услышала я тихий мамин возглас рядом.

Оказалось, что с неба свалился мертвый лебедь, перья которого, все как одно, были черными, как у ворона, клюв красным, а глаза розовыми, как крышка гроба. Я задрала голову и, жмуря глаза от дождя, посмотрела в темное, затянутое тучами небо. Тут в небе появилось еще одно пятно, и слева от меня, совсем рядом, упало еще одно мертвое тело лебедя, длинная шея которого распласталась на влажной траве под неестественным углом. Кто-то взвизгнул и инстинктивно прикрыл голову руками. Я поймала себя на том, что слежу за тем, как с моих ресниц стекают капли и падают на землю.

Третий лебедь упал справа от меня. Церемония закончилась, люди начали разбегаться по своим машинам, чтобы ехать на панихиду, которая была организована в Ратуше. Я обнаружила, что на моих губах играет ухмылка маньяка. Это же все не по-настоящему. Это определенно был сон.

Слава Богу. Очередной раскат грома, громче предыдущего — словно над нами гладиаторская арена, представление на которой в самом разгаре.

— Думаю, нам следует зайти внутрь, — сказала мама, повышая голос, чтобы перекричать шум дождя.

— Когда же я наконец проснусь, — произнесла я тихонько. Я не собиралась говорить этого вслух, так получилась. Хотя вряд ли мама расслышала меня из-за дождя. — Я буду держаться за него изо всех сил. Я больше никогда не буду его принимать как должное.

— Пойдем, Жасмин, — сказал Бен, который вдруг появился рядом и взял меня за локоть.

Мои белые волосы промокли насквозь и прилипли к лицу. Не успела я вытереть глаза, как с неба свалилась еще парочка лебедей. Бен взял меня за предплечья и развернул лицом к себе. У него тоже не было зонта, и шапка темных волос прилипла к голове, по длинному носу стекал дождевой ручеек. И я хорошо разглядела это только потому, что он близко склонил голову, чтобы я могла расслышать сквозь дождь его слова:

— Не смотри на лебедей. Не смотри на них. Смотри только на меня.

Я непонимающе смотрела на него, и на долю секунды мне показалось, будто передо мной Лиам. У меня защемило сердце — до чего же они похожи. Когда я посмотрела в глаза Бену, то увидела мужчину, которого любила. Я чувствовала онемение — от холода, от горя, от шока — мне захотелось свернуться в клубок здесь, на мокрой траве, и больше никогда никуда не двигаться. Но Бен крепче сжал мои руки, лишая всякой надежды на капитуляцию. Он развернул меня и, будто лунатика, потянул за собой, подальше от гроба и черных лебедей, и кладбища, пропитавшегося водой... и Лиама, который теперь остался один в холодной мокрой земле.