Эмма. Безумная жена (СИ)

Глава 19 Разлука

Прошёл месяц, а я так и не привыкла засыпать и просыпаться в одиночестве.

Прикроватный столик оброс бутылками — горькие травы, едкие капли, настои с тяжёлым запахом, всё, что хоть немного помогало погрузиться в забытье. До тех пор, пока доктор Моррис не наложил запрет.

Вредно для ребёнка — и точка.

Несколько ночей я ворочалась в постели, сверялась со стрелками на часах и вела внутренние переговоры с совестью. А потом… сдалась и смирилась. Нашла себе занятие, чтобы не сойти с ума от тоски и бессонницы.

Я бродила по особняку, как привидение в белом халате, и пугала кормилицу Роланда. Каждый раз женщина ахала, крестилась и уносилась прочь. А я улыбалась — впервые за день.

Жестоко? Возможно. Но я не виновата, что ей тоже не спится и что ей лень носить с собой лампу.

Вскоре я и сама уже обходилась без света. Просыпалась в сумерках, и мягкого света во дворике хватало, чтобы не упасть и не свернуть шею.

Днём спать было легче. Спокойнее.

Голоса слуг, плач Роланда, скрип половиц, звуки с улицы — всё это больше не раздражало. Наоборот, будто держало на плаву.

А вот ночная тишина… Тишина сводила с ума. Она растягивала время в тонкую, звенящую нить. Секунды казались часами. Всё замедлялось, всё выжидало.

Но даже такое странное развлечение не могло длиться вечно. Через пару недель пришло первое письмо от Итана. Отец прочел инструкции корабельного лекаря и моя игра в ночного призрака закончилась.

Сначала меня будили в обед, потом в полдень, затем — утром.

Даже с борта корабля Итан, казалось, чувствовал моё состояние. Или просто знал меня слишком хорошо. А может, все беременные жёны моряков сходят с ума одинаково?

Его «Люблю вас, мои девочки, и безумно скучаю», написанное на коленке, корявыми чернилами, стало для меня талисманом. Эти строчки, как странный амулет, грели ночами, рассеивали давящую тьму и позволяли быстрее уснуть.

С каждым новым днём подъём устраивали всё раньше, и укладывали — как положено. А чтобы я наверняка не стала бродить ночами, после плотного ужина выводили гулять по кварталу.

Вечерний воздух и бесконечные рассказы отца о его былой молодости, работали не хуже настоек доктора и сказки на ночь.

Однако, несмотря на все старания и почти отменный сон, тоска по Итану никуда не ушла.

Тогда хитрый и предприимчивый Джефф Нортон повёз меня в город — на встречу с главной сплетницей Нового Орлеана.

Уверена, что сделал он это вопреки инструкциям Итана, чтобы хоть как-то развеять мое уныние.

К сожалению, письма, прогулки и даже визиты подруг не заставляли время течь быстрее.

Два с половиной месяца тянулись до бесконечности.

И вот, наконец, пришли долгожданные строки:

«Это письмо будет финальным. Скоро я вернусь к вам, мои девочки.»

Итан писал это в каждом письме: «Мои девочки.»

Он был так уверен, что у нас дочь, что я и сама начинала верить.

Когда становилось особенно тоскливо, я перебирала имена.

Пыталась придумать что-то на случай мальчика — но мысли упрямо возвращались к девочке. Я представляла, как зову ее по имени — дома, в саду, на улице. Как она улыбается, как выглядит.

Представляла, какая она будет.

Сицилийской розой? Или всё же похожей на Харрисов? А может, и вовсе — на Нортонов.

Так пролетали скучные дни, потом они складывались в недели.

Корабль отца с дня на день должен был прибыть в порт Нового Орлеана. Но вместо отчета о прибытии судна на карантин, нам опять принесли письмо.

— Что там, они опять попали в шторм? — завидев почтовую повозку, я буквально спорхнула с лестницы.

Последние дни было слишком жарко, живот уже заметно округлился, и тело начало меняться. Но новости от Итана заставили забыть обо всём и почти бегом броситься к отцу.

— Тише, Эмма. Ты забыла, как кружилась голова, — шикнул на меня заботливый надзиратель.

Судя по тому, как он хмурил брови и недовольно поджимал губы, корабль где-то застрял.

— М-да… Нас втянули в весьма сомнительную игру, — вздохнул отец, а потом посмотрел на меня:

— Мне жаль, но судно задержали. Как надолго — капитан не знает. Итана забрали и определили на военный корабль в качестве лекаря. Там слегла вся команда, капитан, и их собственный доктор. Поскольку корабль принадлежит военно-морскому флоту, а наши оказались ближе, чем ближайший порт, судно задержали, и команда вынуждена подчиниться.

В этот момент время будто споткнулось и рухнуло в бездну — день превратился в ночь, а надежда осела в груди тяжёлым осадком.

Итан не вернётся в срок. Отец уверял, что задержка незначительная — лишь до ближайшего порта. Но он не смотрел мне в глаза, и это было красноречивее любых слов. Я знала — он врёт. Или, по крайней мере, умалчивает.

Еще одним ударом стало полное отсутствие писем.

Почту с зараженного судна передавать запрещено. Капитан мог узнавать о состоянии моего мужа только по условным знакам: синий флаг — всё в порядке, красный — заражен, белый…

Белый значил молчание. Неизвестность. Или то, о чём я даже не смела думать.

Отец не говорил, чем именно больна команда, но разум подсказывал: это нечто серьёзное. Вряд ли они слегли из-за чесотки или лобковых вшей.

Спустя несколько недель пришло новое послание от капитана — и от него повеяло настоящим ужасом. Даже добравшись до ближайшего порта, команду не высадили. Судно поставили на рейд, держали вдали от берега. Заболевших лечили прямо на борту. И лечил их только Итан. Один.

Всё, на что расщедрились власти и портовые чиновники, — шлюпка с медикаментами. Без врачей, без помощи.

Это было действительно страшно.

Живот рос, и вместе с ним — тревога.

Итан всё ещё не возвращался. Письма, что он успел отправить до карантина, выцветали на прикроватной тумбочке, пропитанные пятнами моих слёз.

Отец ходил по дому кругами, мрачнее тучи, с лицом, будто высеченным из камня. Даже слуги старались ступать тише, говорили шёпотом, словно боялись потревожить чью-то боль.

Роланд почти не плакал — будто чувствовал неладное. А его кормилица, не проронив ни слова, надела чёрный платок — в знак скорби по погибшим морякам.

Ни у кого не хватило сил ее остановить. Да и зачем? Все и так знали, что с каждым днём надежда тает.

Особняк в Новом Орлеане, некогда наполненный светом, голосами и движением, стал глухим и тусклым, как старый склеп, в котором медленно умирало время.

А когда спустя месяц пришло новое письмо от капитана, отец больше не стал притворяться, будто всё вот-вот закончится.

Он молчал, но даже это молчание говорило о многом. И это молчаливое признание оказалось страшнее любых слов.

А потом пришла Джоан. Всегда весёлая, живая, довольная собой и миром, теперь она была тенью самой себя.

Корабль её жениха тоже попал на карантин.

Многие суда застряли у портов — Карибский бассейн охватила неведомая хворь. Власти держали корабли на месячном карантине, не подпуская ни к берегу, ни к людям.

Даже если Итан прибудет в порт — он не сможет сойти на берег. Никто из команды не сможет. Целый месяц — в изоляции.

Но я молилась хотя бы об этом.

Пусть бы не пускали — лишь бы он был жив. Пусть бы я не могла его обнять — лишь бы знать, что он рядом. Что вернулся. Что сдержал обещание.

Судя по всему, Океан оказался не менее ревнивым, чем женщина. Он не хотел отпускать ко мне мужа, будто решил вернуть себе то, что когда-то отняла у него проклятая ведьма.

Нет, в этот раз меня не травили ядом.

Я медленно сходила с ума — от тоски, от тревоги. И, конечно, от бессонницы.

Прогулки больше не помогали. Ночь превращалась в бесконечную пытку.

Я не могла уснуть не только из-за волнения, но и от боли. Руки, ноги, спина — особенно таз. Боль была такой, что хотелось завыть. И только под утро она стихала, уступая место отекам.

Жара, пыль, шум — и тревожный взгляд отца.

Я знала, что он видел. У Филиппы на поздних сроках тоже всё было сложно, и это не добавляло оптимизма нам обоим.

Я задыхалась от пыли и тоски, а Джефф Нортон — от страха, что любимая дочь повторит участь любимой женщины.

Наверное, зря я подслушивала их с доктором разговоры. В неведении проще было бы поверить, что я — капризная эгоистка, притворяющаяся немощной.

После бесед отца и докторов, я тосковала по мужу еще больше. Итан наверняка бы что-то придумал. Он бы не позволил изнывать от боли или задыхаться от собственного, всё больше отекающего тела.

Но доктор Моррис — как и второй, имя которого я так и не смогла запомнить, — не спешили помогать.

Старые инструкции Итана, были приняты за единственно возможное спасение. Несмотря на то, что мой муж оставлял рекомендации с расчётом на срок шесть месяцев, доктора старательно поили меня кислой водой, время от времени позволяя мятную настойку. Чтобы заслужить её, должно было быть совсем дурно — ведь, по их словам, она плохо влияет на сердце ребёнка.

«Вредно для ребёнка» — этой фразой меня регулярно кололи.

Особенно женщина-повитуха, которая иногда приходила вместо мистера Морриса. Делала она это тихо, чтобы не слышал отец. Как змея, шипящая прямо в ухо, — так, что слова намертво застревали в голове.

После её визитов становилось только хуже. Помня о судьбе матери, я чувствовала себя жуткой эгоисткой. За меня когда-то отдали жизнь, а я не способна потерпеть боль или жару.

Ну и что, что ноги отекли так, что пришлось менять всю обувь?

Ну и что, что стало тяжело дышать?

Так у всех на поздних сроках. Таз болит — потому что он узкий, и тело готовится к родам.

Ближе к сроку, я даже перестала ныть или просить что-то от боли. Рослая повитуха одним взглядом заставляла ощущать вину за своё состояние. Ее карие глаза пронзали иглой после каждого осмотра, в то время как кормилице Роланда и отцу она слащаво улыбалась:

— Мисс совсем молоденькая, думаю, всё обойдётся.

Она обнадёживала отца — и какое-то время это работало.

К сожалению, только с ним. Я чувствовала, что с каждым днем дышать становилось сложнее, ходить — тяжелее, а есть почти не хотелось.

Всё внутри кричало, что если Итан не успеет вовремя, я даже не смогу с ним проститься.

В отличие от повитухи, доктор Моррис не кормил отца иллюзиями. Шёл девятый месяц, а ребёнок всё ещё лежал не так, как положено. Шансов, что он примет правильное положение, больше не оставалось.

Точнее — не было шансов, что он сделает это сам и без помощи. Судя по разговорам доктора, эта помощь могла стоить жизни нам обоим. А потому решение будут принимать, когда начнутся роды.

Я знала, что это значит. Они будут решать, кого спасать. Точнее — отец будет решать, кого спасать.

Подслушав очередной неутешительный прогноз доктора, утирая слёзы, я пошла наверх. Лестница — моё орудие пыток и спасение. Она утомляла настолько, что, несмотря на боль, я могла проспать несколько часов подряд.

Я всё ещё утешала себя мыслью, что с момента задержки судна прошло больше трёх месяцев. Карантин уже должны были снять. Возможно, он совсем рядом.

Оставалась надежда — слабая, почти призрачная: если Итан сам не сможет сойти на берег, то хотя бы передаст врачу инструкции.

Я верила. Искренне, отчаянно. Прижимала к груди листок, на котором вместо строчек давно расплылись темные кляксы, и засыпала, представляя его голос.

Этим вечером я проснулась мокрая — и не от жары. Не от духоты. Не от очередного кошмара.

Что-то потекло. Тёплая влага быстро впиталась в простыни, оставляя после себя липкий след тревоги. А следом пришла боль. Резкая, пронзившая низ живота, разливающаяся волнами спазмов.

Я свернулась комочком, тихо заскулив и сжимая в руках влажную от пота ткань простыни.

Началось.

Итана нет. Он не успел.

Я пропала.