Дверь № 3

25

Внизу, в холле, Сол потянул меня за рукав.

– Нам вон туда. Главное будет в баре.

За свою жизнь я повидал много отелей, но этот холл не был похож ни на что. Какой-то вокзал из времен Третьего Рейха, с колоссальными пропорциями, рассчитанными на то, чтобы подавить зрителя. Величественные колонны из серого мрамора уходили ввысь к белоснежному потолку. Над стойкой регистрации парил широченный мраморный барельеф, изображавший Большой пожар в Чикаго. Дюжие мужчины с выпирающей из одежды мускулатурой сжимали в крепких руках толстые, как удавы, пожарные шланги, направляя струи воды на языки пламени в распахнутых окнах. Хилтоновский вензель в виде латинского «Н» повторялся повсюду, на упругом малиновом ковре, на роскошных люстрах, на полах фраков подтянутых официантов в блестящих цилиндрах и даже на позолоченных ручках высоких дверей. Мы прошли вдоль длинного стола, сплошь покрытого разложенными по алфавиту белыми карточками-значками. Некоторые из них уже нашли своих владельцев, и в пустых промежутках виднелась красная скатерть.

– Боже правый! – воскликнул я, читая надписи па табличках. – «Жидкая бумага». «Фрисби». «Пэкмэн»… – Да это сборище настоящих гениев! «Торсионная подвеска». «Роторный двигатель». «Стираемые чернила». «Суперклей»… Вот бы со всеми с ними встретиться!

Склонившись к столу, Сол что-то старательно выводил на пустых табличках, которых тоже было немало.

– С ними полагается бесплатная выпивка, – пояснил он.

– Гляди, Сол! – Я сделал вид, что читаю: – «Вечный двигатель»!

– Пошли дальше! – Он выпрямился и нацепил значок мне на грудь. Я так и не успел прочитать, что там написано.

– Что это?

– Холодная пайка, – лукаво улыбнулся он.

– Ну спасибо… – Я прочитал его собственную табличку: – «Пауза»… А это еще что за хреновина? Что-то медицинское?

– Да ладно, пошли! – бросил он через плечо. – Надо найти Ленин.

По пути в гостиную я улыбнулся нервной даме-портье. Она сначала растерялась, потом улыбнулась в ответ, но как-то неуверенно, будто забыла, как это делается. Интересно, что с ней такое?

Ленни Толкин, тощий старичок в белом костюме, который был на два размера ему велик, явно знавал лучшие времена. Белки его глаз ярко выделялись на фоне темного калифорнийского загара. Голый веснушчатый череп кое-где покрывали островки трансплантированных волос. Ленни курил тонкие дешевые сигары, от него исходил какой-то затхлый запах. Пожав ему руку, я ощутил все косточки до единой. Голос его напоминал голос Сола, но был несколько выше и с более гнусавыми интонациями. Слушать такой голос с похмелья я бы не смог. На его табличке было написано «Щекочущий». Я прислушался к разговору.

– И тогда я перебрался в Сан-Франциско, – рассказывал Ленни. – Там уже была довольно развитая подпольная индустрия, но много халтуры. Опять же никакого серьезного финансирования и сети продаж.

– Фильмы? – поинтересовался я. Ленни равнодушно взглянул на меня.

– По большей части короткометражки. В классическом стиле.

– Что-нибудь известное? Опять тот же взгляд.

– М-м… сомневаюсь.

– А «Щекочущий»? – показал я на бирку с надписью. – Был же такой «ужастик» в пятидесятых, разве нет?

– Он что, шутит? – Ленни удивленно взглянул на Сола. Тот покачал головой и хлебнул апельсинового сока. Ленни снова уставился на меня. – Это мой собственный проект, мое изобретение! То, что вы имеете в виду, называлось «Трепещущий».

– Ах, ну да… – смутился я. – Извините. Ленни уже продолжал, отвернувшись к Солу:

– Мы попали прямо в десятку! Тогда все только начиналось, таланты стоили дешево, и фильмы тоже. Трудно поверить, сколько нового народу тогда появилось. Прямо-таки ниоткуда: из производственной документалистики, из учебного кино для школьников… И каждый готов был на что угодно за единственный шанс сделать фильм! – Он горько усмехнулся. – Теперь они все большие шишки, не дотянешься. На мои звонки не отвечают…

– Кто, например? – вставил я. Ленни недовольно поморщился.

– Да кто этот хиппи? – кивнул он на меня.

Волосы я носил не очень короткие, и очки у меня были в проволочной оправе, но с тех пор, как меня в последний раз называли «хиппи», прошло уже не знаю сколько лет.

– Познакомься, это Джон, – сказал Сол. – Он мой доктор.

– Неправда! – запротестовал я. Сол ухмыльнулся.

– Ладно. Это Джон. Он не мой доктор.

– Вот даже как? – просиял Ленни. – Это ж надо, личный врач! Ты всегда был на высоте, старина! А вот мне врачи говорят, что твердую пищу мой желудок уже не переносит… Ладно, какая разница, все равно когда-нибудь помирать придется. Давай-ка лучше выпьем! – Он сгреб наши бокалы и перенес в отдельную пластиковую кабинку возле окна, повторяя, что выпивка за его счет, хотя все и так было бесплатно. – Слушай, я тебе рассказывал про белок? Самый большой мой заказ – от Диснея! Тс-с! Они не хотели, чтобы кто-нибудь знал о моем участии.

– Почему? – удивился я.

Теперь на меня уставились оба. Я смущенно опустил глаза.

– Помнишь ту идиотскую серию про природу? – продолжал Ленни. – Ну, там, типа, дикие животные: кошки разные, медведи, шакалы… Прыгают, резвятся и все такое. И вот однажды он просматривает отснятый материал и вдруг начинает лезть на стену. Орет, бесится, с ума просто сходит. «Белки! – вопит. – Белки! Что такое с этими чертовыми белками? Вы спятили все, что ли?» Все стоят разинув рты и ни хрена не понимают. А дело в том, что у белок красные задницы, и они то и дело поворачиваются ими к камере, прямо в глаза зрителям! «Вы что думаете, – орет Уолт, – вся Америка должна сидеть, жевать попкорн и таращиться белкам в задницу? Исправить немедленно!» И тут оказалось, что делать это никто не желает: они ведь все там художники, высшая раса. На счастье, вспомнили обо мне, что я начинал с мультипликации и к тому же нуждаюсь в деньгах. В результате я битых две недели сидел и замазывал краской задницы этим несчастным белкам! Работенка вообще-то непыльная, и платили хорошо, но… – Ленни развел руками. – Был один неприятный момент: выглядело все так, будто за белками летят крошечные мотыльки и вроде как нюхают им задницу. Уолт опять орать: «Я вам что говорил? Исправить! А вы мне подсовываете какой-то разврат! Всех уволю к чертям собачьим! Наденьте на них трусы, в конце концов, или платья, или что угодно!» Так и стали у них белки щеголять в балетных пачках. Вот откуда пошла мода смешивать живое кино с анимацией!

К этому моменту мы с Солом уже держались за стол, чтобы не сползти на пол от смеха.

– Теперь другие времена, – печально улыбнулся Ленни. – Раньше у нас был приличный бизнес: неглиже, полумрак и так далее… Настоящие сюжеты, черт побери! Наши ребята умели играть перед камерой. А теперь одна гидравлика – трубы да поршни! Эти чертовы стимуляторы – они все и испортили…

– Какая гидравлика? – вытаращил я глаза.

– Какой медицинский институт дал тебе диплом, парень? – хмыкнул Ленин.

Тут я не выдержал. Хватит изображать вежливый интерес! Вино бросилось мне в голову.

– Слушай, ты, остряк! Не знаю, что там у тебя с головой, но…

Ленни побагровел. Сол примирительно взял меня за руку, однако я не унимался:

– Тебе задали простой вопрос, а ты… – Тут до меня наконец стало доходить: «гидравлика», неглиже, стимуляторы… «Щекочущий». Классический стиль. Надо же быть таким идиотом… Я вздохнул. – Ленни, извини, я просто не сразу понял, о чем речь. Забудь.

– А ты думал, о чем мы говорим? – усмехнулся он, покачав головой. – Ты разве не знаешь, кто я такой?

Он явно не мог поверить, что кто-то может этого не знать. Я смутился.

– Ладно, давай выпьем. Я схожу принесу.

– Здесь я ставлю выпивку! – надулся Ленни и направился, шатаясь, к стойке бара.

– Неужели тот самый Леонард Толкин? – почтительно шепнул я Солу. – Изобретатель порнофильмов?

– Кино для взрослых, – поджав губы, поправил он. ~ Ничего похожего на современное безобразие. Ленни – настоящий мастер. Человек искусства.

Наш тощий приятель возвратился и бухнул стаканы на стол. Настроение у всех было испорчено, никто не решался продолжить беседу.

– Выходит, друг, – начал наконец Ленни, – ты решил уйти в монастырь? Что за чушь? Или неправду говорят?

Сол пожал плечами.

– Мало ли кто что говорит. Ленни повернулся ко мне.

– Да ты хоть имеешь представление, кто он такой? – прищурился он, выдыхая облако сигарного дыма и обнимая Сола за плечи. – Это же сам СОЛ ЛОУИ! Человек, который изобрел КНОПКУ ПАУЗЫ!

Он пристально смотрел мне в глаза, ожидая, пока до меня дойдет смысл его слов. Сол застенчиво улыбался.

– Ну да, конечно… – пробормотал я.

Ленни это не удовлетворило. Он дернул воображаемый рычаг «однорукого бандита».

– Каждый раз! Каждый раз, когда делают новый телефон, он получает свою долю! Это же офигительные суммы! Сколько ты имеешь в день, Сол?

– По-разному, – смутился тот.

– Не говори ерунды! – расхохотался Ленни. – Знаешь, сколько психов, собравшихся в этом отеле, готовы УБИТЬ, чтобы заполучить твой патент?

Сильно сказано, подумал я.

Ленни в порыве чувств прижал к себе Сола.

– Это же ЧЕЛОВЕК! Мой самый старый друг из всех живущих! Мой лучший друг во всем сраном мире! – Он запечатлел на лысине старика слюнявый поцелуй, снова обнял и вдруг залился слезами. – Они хотят убить меня, Сол! Я говорю тебе, друг, поверь мне! Эти подлые счетоводы с их налогами убивают меня…

Сол ободряюще похлопал его по плечу.

– Успокойся, Ленни. Ты должен успокоиться, слышишь? Ты должен!

– Тебе легко говорить, – фыркнул тот. – Ты можешь себе позволить жить в монастыре… а я должен крутиться как белка в колесе, чтобы только свести концы с концами!

– Ленни производит игрушки для секс-шопов, – объяснил Сол, с трудом выпутываясь из пьяных объятий приятеля. – Ленни, – обратился он к нему, поддерживая, чтобы тот не упал, – послушай меня… Слушаешь? Слушай!

– Я слушаю, – кивнул Ленни, мрачно потупившись. Сол покачал у него под носом пухлым указательным пальцем. Ленни честно попытался сфокусировать на нем взгляд, рискуя остаться косоглазым.

– Я скажу тебе только два слова…

– Одно слово, – повторил Ленин, снова кивая.

– Ты меня слушаешь?

– Да, Сол.

– Господь всемогущий!

– Да слушаю я! Два слова, давай!

– Ты пропустил, – укоризненно покачал пальцем Сол. – Я сказал, аты не услышал.

– Что сказал?

– Вот видишь, не слушал, – вздохнул Сол.

– Клянусь богом, Сол!

– Что за слова я сказал?

– Какие слова?

– Которые ты слышал.

Последовало долгое молчание. Ленни мрачно уставился на свой пустой стакан. Сол ласково улыбался. Я допил остатки мартини.

– Ну, значит, не слышал, – признался Ленни.

– Господь! – взорвался я, не выдержав. – Господь всемогущий! Иисус Христос! Спаситель! Царь царей! Мессия! Ну что, понял теперь?

Все посетители бара повернулись в нашу сторону. Ленни недоуменно переводил взгляде Сола на меня. Казалось, он наблюдает за теннисным матчем. Наконец он нахмурился и вздохнул.

– Бог?

– Бог, – радостно кивнул Сол.

– Бог! За это надо выпить, – воскликнул я и махнул рукой официанту в красном жилете.

Еще час мне пришлось сидеть и слушать, как Сол обращает в католическую веру семидесятилетнего еврея, производящего сексуальные игрушки. Мне казалось, что я сейчас умру. Не выдержав, я подошел к стойке бара и стал наблюдать, как общаются между собой изобретатели. Они общались вовсю: «Кольца настроения» с «Колбасным шприцем», «Тефлон» с «Велкро», «Хаггис» с «Лего»… Шум стоял неимоверный. Я отупело взбалтывал кубики льда в стакане, когда заметил, что на меня смотрит высокий человек в очках, белом свитере с высоким воротом и черном спортивном пиджаке. На пальце его сияло толстенное золотое кольцо с печаткой.

– Странное сборище, правда? – обратился он ко мне.

– Еще бы, – поморщился я, отхлебнув из стакана. Он рассмеялся.

– Представляете себе их детство? Небось возились с химическими опытами в подвале, пока все остальные играли в бейсбол.

– Вот именно.

Слава богу, здесь есть хоть один здравомыслящий человек. Незнакомец представился:

– Дуайт Фонтейн, доктор физики из университета Лойолы.

– Джон Доннелли, – ответил я, пожимая протянутую руку. – Я здесь с другом.

Он внимательно взглянул на меня поверх очков.

– С близким другом?

– Пожалуй, что так.

– Не хотите ли с вашим другом выпить у меня в номере?

Я внимательно оглядел собеседника. На его табличке было написано «Стереомир». Какой-нибудь магазин радиотоваров. Неужели и на них дают патенты? Глаза его слегка покраснели, как будто он плакал. Волосы светлые, редковатые. Ногти на руках тщательно наманикюрены… М-да. Может, приглашение и было чисто дружеским, но мне он все равно не понравился.

– Спасибо, лучше как-нибудь потом, – вежливо ответил я. Он понимающе кивнул. – А что такое «Стереомир»? – поинтересовался я, желая сменить тему.

Мой новый знакомый расплылся в улыбке.

– Так я назвал мою новую теорию сознания. Хотите, расскажу?

Все, что угодно, лишь бы не выслушивать проповеди Сола.

– Сначала надо выпить, – сказал я, поворачиваясь к стойке.

– Разрешите мне. – Он мягко прикоснулся своими изящными пальцами к моему запястью, другой рукой подзывая бармена.

Дождавшись напитков, он начал с извинений.

– Ничего еще не опубликовано. В современной физике не так уж много замшелых консерваторов, но тем не менее все по-настоящему новое всегда принимается в штыки…

Отличная дикция и почти оксфордское произношение выдавали человека, зарабатывающего на хлеб своим языком.

– Вы только как-нибудь попроще, – предупредил я. – Все, что я знаю по физике, можно написать вот на этой салфетке.

– Не беспокойтесь, – усмехнулся он. – Я профессор, читаю лекции и привык все упрощать… Итак, «Стереомир». Как нетрудно догадаться, в основе всей концепции лежит стереоскопичность. Согласно моей теории, именно это явление дает начало сознанию как таковому. Вам наверняка хорошо известен так называемый стереоэффект, когда два источника музыки создают акустическую иллюзию третьего источника, который находится между ними. Если вы надеваете стереонаушники, вам кажется, что музыка звучит прямо у вас в голове…

Удивительно он говорил. Я всегда завидовал людям, которые умеют говорить как пописанному, без видимого усилия укладывая слова в аккуратные законченные фразы и абзацы. Мне такое никогда не удавалось.

– Таким же образом, – продолжал профессор, – активный человеческий мозг организует работу двух полушарий, каждое из которых имеет собственную специализацию. Действуя в унисон, полушария создают некую новую невидимую сущность – подобно тому, как две звучащие музыкальные ноты, накладываясь, создают третью, для которой может и не быть отдельной струны. Таково и сознание – невидимый третий источник, новый чудесный обертон. Вот в двух словах суть моей гипотезы.

– Очень интересно, – пробормотал я. Мои собственные мозги шевелились уже с трудом.

– Спасибо. Итак, сознание, – он почти пропел это слово, обхватывая пальцами невидимый мяч, – имеет место лишь благодаря действию двух материальных частей нашего мозга, – руки разошлись в стороны, взвешивая две воображаемые половинки, – однако ни в коем случае не сводится к простой сумме двух величин и существует отдельно, не будучи физически связанным с ними… фактически не в большей степени, чем радиоволны связаны с приемником, по которому вы слушаете музыку. – Он заметил, что я не отрываясь слежу за его жестами, спрятал руки под стойку и вопросительно наклонил голову. – Ну как, понятно?

Полированное черное дерево стойки было великолепно. Некоторое время я рассматривал блестящую поверхность, ожидая, когда вновь появятся руки, потом, спохватившись, кивнул:

– Понятно.

Неожиданно он шлепнул ладонью как раз по тому месту, на котором был сосредоточен мой взгляд. Я вздрогнул.

– Вот почему больные с повреждениями мозга, а также некоторые первобытные племена иногда ощущают, что их сознание находится вовсе не там, где принято считать…

Я нахмурился.

– А где принято?

Профессор удивленно поднял брови.

– Как, где? В голове, конечно.

– Ах да… Понял.

– Я вас не утомил? – спросил он слегка раздраженно, закуривая сигарету.

– Нет, что вы, очень интересно.

Выпустив кольцо дыма, он продолжал:

– Хорошо известны случаи, когда пациенты, вышедшие из комы, помнят, что находились не на больничной койке, а где-нибудь в углу палаты, и наблюдали оттуда все происходящее. Более того, они могут точно процитировать разговоры и описать внешность и одежду всех посетителей.

– Я о таком слышал, – кивнул я. По крайней мерс мог слышать.

– Мы привыкли рассматривать сознание как нечто материальное и поэтому стараемся непременно локализовать его. Однако на самом деле сознание вовсе не привязано ни к какому определенному месту, и то, что его «помещают» в мозге, не более чем условность, вызванная потребностью избежать психического дискомфорта.

– Вот даже как! – воскликнул я. Все вокруг было как в тумане.

– Именно эта нелокальность разума и позволяет нам размышлять о самих себе, воспринимать себя как бы со стороны. Подумайте сами: ведь сознание развивалось точно так же, как зрение, и вместе с ним. У низших животных глаза находятся по бокам головы и смотрят в разные стороны. Такие существа видят мир двумерным. Вот попробуйте, закройте рукой один глаз!

– Который?

– Какой хотите.

Я попробовал, попал пальцем в глаз и ойкнул от боли.

– Вот так они и видят! Однако в ходе эволюции глаза сместились и повернулись вперед, так что накладывающиеся друг на друга ноля зрения стали обеспечивать трехмерное восприятие. Теперь мы можем видеть в глубину, появилось новое, третье измерение. Эффект сознания практически аналогичен: оно также дает нашему восприятию мира новое измерение… Руку можете убрать.

Профессор подождал, пока я это сделаю, потом продолжил:

– Стереоскопичность, связанная с совместной активностью двух полушарий мозга, точно так же включается в результате акта восприятия окружающего мира и попытки его осмысления…

Я недоверчиво покачал головой.

– Теория интересная, а как обстоит дело с доказательствами?

Он презрительно махнул рукой с зажатой в ней сигаретой.

– Этим пускай занимаются экспериментаторы. Я теоретик.

Я задумчиво почесал в затылке. Смело, конечно, но… Профессор увлеченно жестикулировал.

– Вот возьмите хотя бы такой феномен, как метафоры в человеческом языке. В отличие, скажем, от каких-нибудь дельфинов или орангутангов мы просто не можем обойтись без метафор! А что это такое? Два понятия сравниваются и связываются в одно целое без всяких там «похоже» или «как»: «огненная колесница солнца», «пелена тумана» и так далее. Понимаете? Таким образом язык отражает свойства сознания, два информационных сигнала накладываются, порождая третий, создавая новый смысл!

– М-м… орангутанги… а у них как? – тупо спросил я. Профессор только отмахнулся и понесся дальше. Глаза его горели.

– А вот самое интересное! Сознание животного существует лишь в настоящем. Хочется есть? Давай сейчас! – Он ткнул пальцем в стойку. – Видим то, что видим сейчас. – Тычок в окно. – Все в настоящем времени! Все привязано к тому, что окружает нас в данный момент. Сознание увязает в примитивных реалиях. – Руки его плавно поднялись и резко опустились, словно прижимая воздух к земле. Я готов был аплодировать его артистическим способностям. – И только человеческий разум способен предвидеть и сожалеть, вспоминать и надеяться! Понимаете? Понятие времени существует лишь в рамках человеческого сознания! Само по себе время есть следствие стереоскопичности!

– Гм… – У меня появилось какое-то странное ощущение. – Гм… – Однако мой собеседник явно ожидал более пространной реакции. – Даже время? А не слишком ли вы размахнулись?

Он снисходительно улыбнулся.

– Да что вы… Вы же сами видите, какие тут перспективы! Просто невероятные!

– Ну да, конечно, – промямлил я, желая поскорее закончить лекцию. Однако профессор явно не собирался так скоро сдаваться.

– Способность «смотреть со стороны», в том числе и во временном аспекте, дала человеку возможность развить также и мораль! Что это такое, как не способность предвидеть нужды или откладывать на будущее их удовлетворение? – Он вздохнул, заморгал и возвел взгляд к потолку. – На самом деле это всегда доставляло мне массу неудобств…

– Что, мораль?

– Отложенное удовлетворение. – Он пристально посмотрел мне в глаза и улыбнулся. Заговорщически…

От профессора страшно несло одеколоном. Я поежился. О боже. Он все не унимался:

– Сама человеческая цивилизация как таковая обусловлена объективизирующими свойствами стереоскопичности. Когда люди осознали, что могут взглянуть на себя «со стороны», то вся их жизнь стала, по существу, историческим сюжетом. Разум стал как бы рассказчиком. Отсюда мифы, биографии – литература, наконец!

– «Так говорил Заратустра»! – расхохотался я, обрызгав слюной его свитер.

Удивительный лектор все больше возбуждался, его очки запотели, жестикуляция стала беспорядочной. Я почему-то был уверен, что сейчас он заговорит о Боге…

– И в самом деле, – воскликнул он, раскинув руки широко в стороны, – в этом «внешнем» сознании, если разобраться, содержится вся суть наших понятий о божественном! Что это, как не душа в самом классическом ее понимании? Нелокальность, нематериальность, существование вне тела и одновременно способность наблюдать, судить, делать выводы! Требуется лишь один маленький шажок, чтобы появилось понятие о «высшем духе», вездесущем и всезнающем, направляющем и контролирующем развитие всего мира, видимого и невидимого! Это и есть всеобщий первоисточник, универсальный историк, главный творец сюжетов – Господь Бог! – Профессор перевел дух, удовлетворенно затянулся сигаретой и, наклонившись ко мне, тихо спросил: – Вы когда-нибудь спали с мужчиной?

Сол потянул меня за рукав.

– Пошли, – шепнул он. – Ты же видишь, это псих.

– Ага, – согласился я, догоняя его, – но какие у него руки!

– Ты совсем, что ли, пьяный? – фыркнул он.

Я оглянулся. Профессор размахивал руками, повернувшись к какому-то бедняге, оказавшемуся рядом. Похоже, он начал лекцию сначала… Ладно, Богему в помощь. И всем нам. Я чувствовал себя просто великолепно. Солу пришлось прислонить меня к стенке лифта и поддерживать одной рукой, нажимая кнопку нашего этажа. Лифт загудел и тронулся. Я посмотрел на свое отражение в зеркле: мои плечи тряслись от смеха, лицо было искажено безудержным весельем. «Типология! Френология! А как же без теологии!» – повторял я, хихикая. Сол молча слушал и вздыхал. Вдруг я обратил внимание на табличку, которую он прицепил мне на грудь в начале вечера. В зеркале задом наперед читалось: «кочаб йонвымС». К шестому этажу мне наконец удалось это расшифровать.

– Ах ты, гад! – обернулся я к Солу, показывая на табличку и стараясь не смеяться.

Он вынул сигару изо рта и пожал плечами.

– Так, просто пришло в голову.