Дориан Дарроу: Заговор кукол

— Глава 48. О том, что чудеса порой случаются, но не всегда идут от Бога

— Вы с ума сошли! — Уолтер Баксли попытался было оттеснить Персиваля, но младшенький Хоцвальд быстро ткнул в харю пистолетом и рявкнул:

— Уйдите!

— Ульрик, ваше поведение не разумно, — заметил лорд Фэйр, стягивая перчатку. Он голой рукой коснулся жидкости, изгваздившей пол, потер пальчиками и, понюхав, сморщился. — Вашему брату уже не помочь. Мне, безусловно, очень жаль, но…

— Если хоть какой-то шанс есть, я его использую.

— Дело ваше. Эксперимент и вправду любопытный, только вот экспериментатор сомнение вызывает.

— Пр-р-ридурки, — тихо сказал ворон, потершись клювом о шею.

Одобрял? Птичка-то с характером. И все эти, подтянувшиеся к больничке, по следу Персиваля, ей крепко не по вкусу. Персивалю тоже.

Только делать-то нечего.

— Командуйте, — велел Ульрик фон Хоцвальд, стаскивая сюртук.

Как бы знать, чего командовать. Одну кровь надо выпустить. Другую влить. Только вот у Перси руки не заточены для этих штук. Он, конечно, попытается, но…

— Позвольте уж мне, — Уолтер Баксли снял окулярчики и, подойдя к столу с инструментом, быстро отобрал нужное. — Вы, уберите тело.

Двое в сером поспешно уволокли распотрошенный труп, и Уолтер, указав на тряпку, велел:

— Расстелите. Пусть хотя бы призрак гигиеничности будет. И положите его. Господи, во что я ввязался?

Дорри аккурат уместился на столе. Белый. Куда белее, чем все их племя. И дышит через раз. Сердце трепыхается, но как надолго его хватит?

А руки у Перси неуклюжими вдруг стали. И голова тяжелой.

Почти как тогда.

Уолтер, плеснув на руки смердючей пакости, подошел к столу и осмотрел тело.

— Определенно, это полное безумие! Ульрик, вашу руку. Лучше обе.

Нагая богиня, женщина Шивы.

Темная мать, жена Шивы.

Голос раздался внутри. Персиваль не хотел его слышать! Не мог его слышать!

Возлюбленная темная богиня.

Мир — твой, страдания — твои.

Жгуты перетянули руки Ульрика, и вены вспухли жирными червями. Они и шевелились, как черви, подпевая безголосому хору.

Голая танцовщица, победительница времени.

Кали, приди и явись паучьей нитью.

Мир есть страдание.

Братья сошлись во имя Кали,

дочери гор, великой матери всего.

Железные хоботки игл пронзили червей, и те задергались быстро, как в агонии, а после застыли, снова притворившись сосудами.

— Ну-с, помолитесь. Вдруг да случится чудо, — сказал Уолтер Баксли, пробивая яремную вену. Резко повернув голову Дорри, он проколол и вторую.

Я утолю твой голод, жующая мясо.

Богиня пылающих погребальных костров,

Выдвини к нам своих преданных воинов.

Бледные духи возводят защиту.

Кровь была бледной, как лаковая водица. Лилась на стол и со стола капала на пол, мешаясь с вонючей желтой жижей. Дымилась. И тени шакалов счастливо выли, пригибая морды к камням.

— Медленно. Слишком медленно, — голос Баксли перебил вой. — Персиваль, поднимите его за ноги. Сможете?

Сможет. Постарается.

Хайль, Хайль! Хамунда-Кали,

богиня властная во всем.

Мы упиваемся твоим танцем,

когда твоя нога касается земного шара.

Это не жертва! Это другое! Персиваля тогда спасли, и Дорри спасется. Обманет хитроумную богиню, чей рот сочиться кровью.

Она урчит и, поднявшись с постамента, протягивает все четыре руки к Персивалю.

Она помнит о нем.

Нектар мертвых. Колокола громов. Королева гор.

Джаграта Калика, Кали-ма.

Сердце останавливается. И младшенький из братьев заходится криком.

— Увы, это с самого начала не имело смысла!

Уолтер с раздражением отворачивается. Его руки тоже в крови.

Он участвует. Все участвуют!

Первородный поток обновления,

я призываю богиню разрушения.

Улыбается богиня, и третий глаз ее сияет алым камнем. Клыки ее белы, язык черен.

— Чего ты хочешь? — Перси спрашивает, хотя знает ответ.

— Пой, — говорит она. — Ты умеешь. Пой!

О Хере Махакали, Хайль!

Капалина.

Пялятся пустые глазницы черепов, дергаются мертвые руки, сплетаясь в причудливом танце, и черная нога с вызолоченными ногтями, касается земли.

Каласамкарсини,

Дурга,

— Ты мой, — говорит Богиня, и колени Персиваля подламываются.

— Ты наш, — подтверждают шакалы, отступая в тень.

— Я ваш.

Сопротивляться бессмысленно. Но можно попросить. И зло бывает милосердным.

— Пожалуйста.

Она смотрит в потерянную душу, и взгляд ее — клеймо.

— Пожалуйста. Спаси. Ты можешь.

Она отворачивается и идет к столу. Идет по крови, которой море, но словно по воде. И рябь стирает божественные следы.

Махадэви,

Бхавани,

Бхаирави

Богиня, наклонившись, проводит руками по волосам Дорри, вторая пара ныряет в грудь, вытаскивая сердце. Сжимаются украшенные перстнями пальцы и разжимаются.

Губы прилипают к губам.

Кровь мешается с кровью.

Sa etan panca pasun apsyat —

purusam, as'vam, gam, avim, ajam…

Славься, Кали чудотворная!

— Ты мой, — напоминает она, возвращая бьющееся сердце в грудь. — Помни.

Да о таком забудешь разве?

Ее прощальная улыбка прекрасна.

— …получилось…

— …чтобы эта идиотская придумка сработала? Да я скорее в чудо поверю! Ульрик, лежите, вы тоже потеряли немало крови. Думаю, следует послать кого-нибудь в лавку. А наш друг совсем расклеился. Господи, Фэйр, да он плачет! Вот уж никогда бы не подумал, что подобные особи столь эмоциональны…

Напиться бы. До беспамятства.

Или просто посидеть где-нибудь.

Минди пришла в себя от резкой вони, и отмахнулась, выбивая из рук Уолтера Баксли флакон с нюхательной солью. Флакон покатился, рассыпая мерзопакостное содержимое по полу, а Баксли понурился.

Интересненько, а он откуда здесь взялся?

И где это "здесь" находится?

В голове сумятица-сумятица, как в папенькином гардеробе, только вот никто не придет порядки наводить. Жаль. И гудение это еще, будто Минди шмеля проглотила.

Она закрыла глаза, сосчитала до десяти и снова открыла. Ничегошеньки не изменилось.

Уолтер Баксли играл с золоченой крышкой от часов, и цепочка свешивалась между пальцев хвостом дохлой крысы. За спиной Баксли виднелась стена и край окошка, мелкого и какого-то грязного.

— Вам лучше будет лежать, Минди, — сказал Баксли, когда Минди попыталась сесть. Вот уж нет! Должна же она понять, где находится и что вообще случилось!

Уолтер не стал упрямиться, протянул руку и поддержал.

— И где я?

Определенно, в комнате. Крохотной такой комнате и очень скудно обставленной. Кровать. Стул. Столик с кувшином и тазом для умывания. Ночной горшок, задетый случайно ногой, звякнул, как…

…как что?

Минди не помнила. Пнула еще разок. Прислушалась. Вздохнула.

— Больница святой Бригитты.

В больницах Минди отродясь не бывала.

— И боюсь, что именно мое непозволительное поведение стало причиной тех крайне неосмотрительных поступков, которые в конечном результате привели вас сюда.

Она что, в обморок грохнулась?

Руку жжет. Минди с удивлением поглядела на красное пятнышко, потрогала и хотела ногтем поскрести, но Уолтер не позволил.

Пальцы у него холодные и сухие, как шкура медянки. И глаза такие же, холодные, сердитые.

Совсем все непонятненько!

— И я надеюсь, что вы примете мои извинения и заверения в том, что… — он откашлялся, дернул воротничок рубашки, ослабляя узел шейного платка. — В том, что я не стану принуждать вас к браку даже…

— Что даже? — поинтересовалась Минди, заворожено уставившись на россыпь красных пятнышек на рубашке и сюртуке Уолтера.

Кровь? Его ранило? Или кого-то другого ранило?

— Даже с учетом ситуации.

— Я ничего не помню, — призналась Минди. — Совсем ничего.

— Что ж… — диск выскользнул из пальцев, но Уолтер ловко поймал его левой рукой. — Иногда это счастье.

Для кого как. Вот Минди дыра в голове нервировала почти также, как сам Баксли, слишком уж отличный от себя прежнего.

— Я был груб.

Это она помнила. И то, что веером его хотела приложить. И то, что из дому сбежала. А потом вот раз и пустота. Только звякает в голове что-то, как будто кто-то в ней по ведру лупит. И ведро это качается, выплескивает красное-вязкое на глаза.

— Вы — неосмотрительны. Вы потерялись. Перенервничали и… попали сюда.

Лжет. Красиво, почти также, как прежде, когда в саду разговаривал, только сочинил бы иную историю: что-что, а нервишки у Минди крепкими будут.

— Леди Фаренхорт весьма расстроилась.

— У вас руки в крови.

— Что? Ах это… просто пришлось провести одну операцию.

— Успешно?

— Да. Хотя это и странно. За сегодняшний день случилось много странного. Но главное, я нашел вас.

Если он встанет на одно колено и опять запоет про женитьбу, Минди точно чем-нибудь тяжеленьким приложит.

— Вы разрешите навестить вас?

Разрешит, конечно. Должна же она узнать правду!

— …безусловно, я всецело разделяю ваши гнев и возмущение…

Лорд Фэйр сидел боком к камину. Сполохи пламени скользили по правой стороне лица, левая же пряталась в тени, и массивный нос служил границей между ними. Ульрик смотрел на нос и еще на брови, куда угодно, лишь бы не в глаза.

Ведь если ты смотришь в кого-то, то кто-то смотрит в тебя. И как знать, что он увидит?

— …однако обстоятельства дела таковы, что при всем моем желании, я не позволю…

Вялые губы выплевывают слова. Прыгает кадык над шейным платком, узел и складки которого по-прежнему совершенны.

Будто не было вызова и краткого допроса, что прервался столь же неожиданно, как и начался.

Не было сумасшедшей скачки, во время которой Ульрик пытался понять, что происходит, но от его вопросов отмахивались.

Не было подвала. Безумца с девицей на плече.

Выстрела и пули, вошедшей в старый камень больничной стены в миллиметре над головой гиганта. А взъерошенный ворон на его плече не кричал:

— Никогда!

— …и вы должны радоваться…

Ульрик пытался радоваться, как пытался слушать лорда Фэйра. Впрочем, первое, в отличие от второго, было необязательно.

Внутри холодно. Дыра под сердцем, точно его вытащили, а потом сунули обратно, не слишком заботясь о том, чтобы зарастить рану.

Кровью пахнет.

Выпил уже пинты две, но мало. Это потому что кровь ненастоящая.

— Суда не будет, — Ульрик заставил себя повернуться к камину. Жар огня ощущался столь же четко, как холод древних стен. — Вы это хотите сказать? Ублюдок, который пытался убить…

— …но не убил!

— …моего брата…

— …и вашу сестру, о существовании которой вы предпочитали не распространяться…

— …останется безнаказанным?

Если говорить одновременно, огонь перемешает слова, как кости в кубке. И стоит ли ждать у судьбы хорошего сочетания?

— Да, — четко выговорил лорд Фэйр. — Суда не будет.

— Он преступник.

— Несомненно. Однако он гений. А Королевству гении нужны.

— И ради этого вы пойдете на подлость?

Губы лорда Фэйра выгибаются в улыбке. Ему, должно быть, надоело отвечать на подобные вопросы, но ради Ульрика сделает исключение.

— Ради блага Королевства я пойду на что угодно. И вы пойдете. Если в том будет нужда.

— Но я…

— И вы, и ваш излишне везучий братец будете молчать. Если не хотите, конечно, сами попасть под суд. Скажем, по обвинению в измене. Или по другому, куда более скандальному.

Трость скользнула по камню с противным скрежещущим звуком.

— Мне нет до вас дела, Ульрик, — мягко произнес лорд Фэйр, приглаживая бакенбарды. — Но ровным счетом до тех пор, пока вы не совершите чего-то, что действительно причинит вред Королевству. Помните об этом.

Поднявшись, он сбил с рукава серый листик пепла и добавил:

— С бароном фон Пуфферхом я сам объяснюсь. Вам же советую подыскать другую невесту. А лучше куда-нибудь уехать. В Индии, говорят, весьма много возможностей для юношей честолюбивых.

Лорд Фэйр направился к двери. И шел он, едва заметно прихрамывая на левую ногу, а на облизанной, разогретой пламенем щеке виднелась ссадина.

Все-таки сволочь он.

— На вашем месте я бы провел здесь денек-другой, — сказал лорд Фэйр на пороге. — Вы тоже нуждаетесь во врачебной помощи.

И да, и нет. Помощь нужна — дыра в груди разрастается, но только здешние врачи ее не залатают. Разве что сестры милосердия…

Нельзя убивать сейчас.

Нельзя.

И Ульрик сидел у камина, глядя на огонь и пытаясь представить, что ему тепло.

Холодно. Пальцы зябнут. И губы тоже. А во рту сухо и проклятая дыра растет. Ульрик проклят вместе с этим миром, где вот так просто перечеркнуть подлость и смерть. Во благо Королевства.

— Во благо, — повторил Ульрик, вскакивая.

Он выскользнул за дверь, смешавшись с тенями в узком коридоре. Он минул многие двери, за которыми прятались люди. От них остро пахло болезнью и страданиями, и запахи эти лишь подхлестывали. Добравшись до лестницы, Ульрик поднялся этажом выше. Замер, вслушиваясь в темноту.

Тихо.

Быстро успокоился древний монастырь бенедектинок, а ныне — больницы святой Бригитты. И придя в себя от шока, вызванного событиями столь странными и страшными, он заперся в спасительной чопорности привычного бытия.

Хорошо.

Нужная дверь была открыта.

Встрепенулась сиделка, поднялась навстречу и снова упала в кресло. Ульрик поправил чепец, прошептав:

— Спокойного тебе сна.

У ног сиделки стояла корзинка с рукоделием. Нашлись в ней и ножницы, к счастью, хорошо заточенные. Ульрик провел по лезвию языком, после не удержался, лизнул и запястье.

Пахло лавандовым мылом и немного опиумом.

Пробив грудину, ножницы вошли в сердце. Сиделка дернулась и открыла глаза. Плохо. Ульрик не любил смотреть в глаза мертвецам.

Отвернувшись, он закрыл веки. Глубоко вдохнул, успокаивая суматошный бег сердца. Сглотнул слюну и, вытащив ножницы — за лезвием протянулась красная нить — быстро облизал.

Спавшая не проснулась.

Ее лицо темным пятном выделялось на белой подушке. Черты были неразличимы, да Ульрик и не вглядывался. Он коснулся запястья, нащупывая слабую нить пульса, и вложил в ладони скользкие рукояти ножниц. Обняв, прошептал на ухо:

— Вставай.

Ее ресницы затрепетали.

— Вставай, Эмили.

Ее кожа была мокра от пота.

Убивать плохо. Но если очень хочется, то… он должен получить свободу! Он заслужил.

Она открывает глаза. До чего же медлительна! Хочется схватить за плечи и тряхнуть хорошенько.

— Т-ты…

Вопрос? Утверждение? Плевать.

— Я. Пойдем.

— Куда?

— Здесь близко.

Ульрик помогает подняться, поддерживает и ведет к двери, изнывая от желания вцепиться клыками в глотку. Глотка белая с полустертыми чернильными линиями.

Терли-терли, не оттерли.

Ножницы падают за порогом, и она, с удивлением посмотрев на руки, вытирает их о ночную рубашку. И это хорошо.

Достоверно.

Беззвучно скользит рама, впуская сырой ветер, и Эмили ежится.

— Я не хочу.

— Надо.

Если не сейчас, то… когда-нибудь Ульрик не устоит перед искушением и попробует крови сестры своей. Он возьмет ее душу и будет проклят. И дети его. И дети их детей. Их лица глядят из тумана на босые ноги и каменный парапет.

— Мне страшно, — сказала Эмили. Она качалась на ветру, но все не падала. И только грязная рубаха прилипла к телу.

— Мне тоже страшно, — честно признался Ульрик, отступая на шаг. — Очень страшно.

Еще шаг. Стена. И тяжелые шаги на лестнице. Идущая далеко. Она подволакивает ноги и мучается болями в пояснице, и именно боли разбудили ее в час столь поздний. На поясе ее висят ключи. Много. Звенят, предупреждают: берегитесь.

— Не уходи, — попросила Эмили.

— Не уйду.

— Ты здесь?

— Здесь.

Шаги все ближе и ближе. Слышны натужное дыхание идущей и скрежет суставов. Корабельными канатами тянуться древние мышцы, парусами шелестят тяжелые юбки, и бормочет голос песенку.

— Я тебя не вижу, — пожаловалась Эмили. — Совсем не вижу.

Господи, да что он такое делает?!

То же, что и прочие. Пусть и не во благо Королевства, но во благо рода.

Он клялся и сдержит клятву.

Ульрик протянул руку, касаясь кончиками пальцев влажной ладони, и легонько подтолкнул. А остальное сделал ветер. Он же подхватил и бумажную бабочку, закружил, протянул вдоль парапета и приклеил к соседнему стеклу.

Этим летом над Сити летали совершенно безумные ветра.