Дориан Дарроу: Заговор кукол

— Глава 33. О неких поспешных действиях, разговорах и обидах

Я стоял, глядя на дом, окутанный дымкой золотистого света. Я пытался убедить себя, что давешний сон — лишь сон и ничего более, однако беспокойство, им вызванное, росло с каждой минутой. И наконец, решившись, я надел маску и вклинился в полноводную реку людей и экипажей.

Если меня узнают, будет скандал.

А если меня заметят, то скорее всего узнают. Однако сейчас скандал был меньшим из зол. Я должен был убедиться, что Эмили в порядке.

И удача сопутствовала моим намерениям. Не без труда, но мне удалось проникнуть в сад, но ровно затем, чтобы подобно Минотавру оказаться в зеленом лабиринте лорда Баксли. Безусловно, его садовник был весьма хорош и, пожалуй, чересчур изобретателен.

Поворот. Узкое жерло коридора. Украшенное фонариками деревце в кадке. И снова поворот. Арка, увитая цветами, и белое платье мелькает впереди. За стеной раздается смех и тут же гаснет, заглушенный музыкой. А внезапный порыв ветра доносит аромат роз и обрывки голосов.

— …я не понимаю, что вы хотите от меня!

Эмили? Эмили! И облегчение, которое я испытываю в тот момент, не поддается описанию. Эмили жива и здесь, рядом, за узкой полосой кустарника, который я просто проламываю.

Ветки цепляются за одежду и рвут, но мне уже плевать.

— Эмили!

— Дориан! — взвизгивает Минди, подпрыгивая.

— Дориан? — девушка, стоящая рядом с американкой, недоверчиво щурится. Она всегда плохо видела в темноте. — Это ты? Что ты здесь делаешь, Дориан?

— Мне приснился сон и… я рад тебя видеть.

Я не видел тебя тысячу и один день. И если это не вечность, то где-то рядом. Я готов любоваться тобой нынешней и тосковать по тебе прошлой. Я хочу услышать твой рассказ и прикоснуться, понять, что стоящая передо мной девушка в великолепном муаровом платье — не миф и не сказка.

Минди отступает в тень, и я благодарен ей за неожиданный такт.

— Я тоже рада, — говорит Эмили как-то глухо и совсем не радостно. — И ты прав, нам следовало поговорить. Мисс, вы не будете столь любезны постоять здесь? Если вдруг кто-то станет искать меня или вас…

— Я свистну, — пообещала Минди, присаживаясь на лавочку. Я не сомневался — она и вправду свистнет.

Мы с Эмили снова оказались в лабиринте. Я ощущал ее руку на своей и думал, о том, что уже ради этого стоило рискнуть.

— Ты понимаешь, как рискуешь? Ты о чем думал, придя сюда?

О ней. В последнее время я думаю только о ней.

— Если кто-нибудь узнает, то… Господи, Дориан, когда же ты повзрослеешь?

— Я пытался поговорить с тобой.

Узнать, почему в доме окна закрыты печатями. И зачем приглашали крысолова. И почему пытались убить меня…

— Мне казалось, ты должен был понять, что я не хочу разговаривать с тобой, — сказала Эмили. Веер в ее руках развернулся с шелестом и закрылся. Снова развернулся, отгораживая ее от меня.

— Я решил, что тебе угрожает опасность…

— Нет, — сухое, короткое слово.

— Но письмо…

— Я надеялась, что получив его, ты уедешь.

— Почему?!

Она не спешит с ответом, а я разглядываю Эмили, пытаясь понять, когда и куда исчезла та девушка, которую я знал и любил. Эта старше. Она, безусловно, прекрасна. Ей к лицу этот сизоватый муар, отливающий то серебром, то зеленью. Изысканная простота прически лишь подчеркивает совершенство черт лица Эмили, как изящный турнюр подчеркивает хрупкость фигуры.

— Я устала от тебя, Дориан, — говорит она. — Устала от той жизни, которую ты и бабушка для меня определили. Устала играть в приемыша и… и хочу получить, наконец, свой собственный шанс.

Без меня?

— Прости, но… твой план был безумен. Я писала тебе об этом, но ты не слушал. На самом деле ты никогда не слушал ни меня, ни кого бы то ни было.

Неправда!

— Не нужно, Дориан. Пожалуйста, не прикасайся ко мне, — приподняв подол платься, Эмили отступила. — Всегда был только ты. Ни я, ни Ульрик, но ты! Твои болезни, твои мечты, твои капризы, которые так и остались, несмотря на то, что тебе уже двадцать два. Пора повзрослеть.

— Эмили…

— Стой. Молчи. Уходи. Не втягивай нас еще и в этот скандал! Хватит. Уже и так все запуталось и… и я желаю тебе удачи в твоей новой жизни.

Жизни без нее я не представляю. Я стоял, не столько оглушенный, сколько растерянный. Я смотрел как она уходит и понимал, что должен остановить. И не знал, как остановить.

— Эмили… просто скажи, что с тобой все в порядке.

— Со мной все в полном порядке, — она даже не обернулась. — Я счастлива. И надеюсь, что у тебя хватит силы духа смириться. И будь добр, если тебе в голову взбредет очередная блажь и потянет на подвиги, сначала подумай о последствиях своих приключений.

— Это Ульрик, да? Ты его боишься? Кого-то еще? Тебе угрожали и…

Бесполезно. Она ушла, и я остался наедине с собой. Вот только зеркала, чтобы глядеть на свое отражение, не было. Подошла, заглянула в глаза и исчезла Минди. Кто-то прошел близко, спросив о чем-то, и я ответил. Надо было уходить. Я не нужен. Я прошлое, а там, в доме, полном огней, будущее.

Свадьба. Муж. Дом.

Разрыв, который должен был когда-то произойти, и я знал, что он неминуем, оказался слишком неожиданным.

В моей руке письмо, то самое, которое я сочинял для Минди. Запечатанный конверт пахнет духами. Буквы вдавлены в бумагу. Выбросить? Оставить. Как напоминание о собственной глупости.

Уйти. Остаться.

Решить хоть что-нибудь.

Я уже решил и не стану менять это решение. Я ведь хотел, чтобы Эмили была счастлива? Мое желание исполнилось. Так чего же я медлю? Застыл над кустом белых роз, в третий раз кряду пересчитываю бутоны и в каждом вижу ее лицо.

Осталось сочинить прощальный сонет и можно всецело отдаваться черной меланхолии.

— Вот это бражник или Hemaris fuciformis, каковой именуют также шмелевидкой жимолостной, — мой наставник протягивает лупу. И я склоняюсь над бабочкой. Ульрик вертится рядом, ему тоже хочется заглянуть в коробку, но наставник полагает, что Ульрик слишком юн, чтобы постигать сложное искусство аурелиании.

Искаженное стеклом, тело бабочки уродливо. Его покрывают зеленоватые волоски, свернут жгутом хоботок, тусклы глаза и крылья.

Вырастающая из тельца булавка выглядит огромной и толстенной, как ствол дерева, проросший сквозь плоть.

И я сочувствую бабочке. Мне чудится, что это меня прошили насквозь, продели тонкую иглу сквозь сердце, намертво приковав к долгу и обязательствам.

— Обратите внимание, Дориан, что крылья бабочек весьма хрупки, поэтому, дабы сохранить их блеск и красоту, умелый коллекционер использует цианид. Всего одна капля творит чудеса, — наставник подвигает вторую коробку, и я замираю, до того прекрасно существо, в нее заточенное. — Brenthia hexaselena, редчайший экземпляр, стоивший мне трех гиней.

Ульрик ерзает и тянет шею. Я разглядываю черный бархат крыльев, разрезанный белыми полосами. В этом рисунке чувствуется некая высшая гармония, но я пока не в состоянии уловить ее.

— Овечка, которая примеряет волчью шкуру, — говорит наставник, поворачивая коробку так, чтобы и Ульрик мог видеть. А я мне обидно. Мне хочется одному любоваться чудесной бабочкой. — В минуты опасности она складывает крылья определенным образом и прыгает, отчего ее принимают за паука…

Ульрик хохочет. Ему кажется глупым, что можно спутать бабочку и паука.

Я на рассвете пробираюсь в кабинет наставника. Я знаю, где он хранит коробки. Мне хочется сложить мозаику из крыльев, но те ломаются в руках.

Запоздалые стыд и раскаяние не спасают. Я собираю обломки мертвой бабочки в коробку, а ее подбрасываю в вазу рядом с комнатой Ульрика.

Там ее и находят при уборке. Ульрик твердит, что он не прикасался к коллекции, но ему не верят. Я же радуюсь, что избежал наказания.

Уже тогда я был испорчен и безответственен. И Эмили права — мне следовало хотя бы раз в жизни подумать о ком-то, кроме себя.

Например, о ней. Или о белых розах, что кивают, поддакивая мне.

— Дориан? Мне Эмили сказала, что ты здесь, — Ульрик вынырнул откуда-то сбоку. Схватил за плечи, тряхнув, выбивая из ступора. — Ты с ума сошел?

Да, наверное.

— На кого ты похож? О Всевышнего ради, пойдем!

Пойдем. Стены из кустов становились выше и выше, пока не сменились кирпичными, с рядом острых пик поверху.

— Рад видеть тебя, Ульрик, — сказал я, потому что молчать дальше было неприлично.

— А я совсем не рад. Ты понимаешь, что будет, если тебя узнают?

— Поздравляю тебя с помолвкой. Когда свадьба?

— Скоро. Тебя, значит, задело?

Раньше казалось, что да, но теперь я понимаю — нет. А была ли любовь? Я вообще способен любить?

— Хочешь вернуться, так? — Ульрик толкнул меня и, прижав к стене, оскалился: — Очередная игрушка надоела? Потянуло домой?

— Нет.

Просто с Эмили беда. И еще меня пытались убить. Зачем кому-то меня убивать? Я спросил у Ульрика.

— Думаешь, это я? — он понял сразу и вцепился в горло, продавливая когтями кожу. — Давай, скажи. Ты же всегда думал, что я мечтаю оказаться на твоем месте. Что только и жду, когда ты загнешься. А теперь мне ждать надоело, так?

Его злость передалась мне. Я оттолкнул Ульрика и, глядя в глаза, спросил:

— А разве тебе это не выгодно?

— Выгодно. Знаешь, я ведь не раз и не два об этом думал, — Ульрик пригладил волосы и надел перчатки. — Ты же мог умереть. От скарлатины или холеры. От краснухи. От пневмонии. От чего угодно. Все говорили, что ты слабенький. Берегли. И ты выжил. Счастье какое!

Наверное, если бы этот разговор состоялся немного раньше, мне было бы больно. Теперь я просто слушал, а когда Ульрик замолчал, переводя дыхание, задал вопрос:

— Значит, это все-таки ты?

— Я?! Придурок! О Светоносный, ты так ничего и не понял! — Ульрик вцепился в волосы, дернул, выдирая клок, как делал всегда, когда пребывал в состоянии, близком к бешенству. — Если бы я хотел тебя убить, Дориан, я бы убил. Это просто. Проще, чем ты думаешь. Ты ведь помнишь шлюп, который тебя подобрал? А теперь представь, что этого шлюпа могло бы и не быть.

Я представил. Я запутался.

— Если ты вернешься, — глухо сказал Ульрик, — я приму. Если скажешь, я уеду. В Индии, говорят, много возможностей для тех, кто готов рисковать. В Америке не меньше.

— Что ты такое говоришь?

— Я говорю, Дориан, что ты мой брат. И я скорее сдохну, чем причиню тебе вред. А теперь, если позволишь… — Ульрик резко поклонился. Сейчас он тоже уйдет, как ушла Эмили.

— Стой. Прости. Пожалуйста.

Не то. Не так я должен извиняться за то, что вытворил. Ульрик ждал. Он поправил манжеты, коснулся шейного платка, несколько примявшегося в результате нашей недавней стычки. А я молчал. Проклятье, я должен был извиниться, но не находил слов. Более того, я не чувствовал себя виноватым! Я сказал то, что следовало сказать. И услышал то, что хотел услышать.

— Я здесь из-за Эмили.

Ульрик вздрогнул.

— Мне показалось, что ей угрожает опасность.

— Н-неужели? Ты ошибаешься.

Я ошибаюсь. Я знаю, что часто ошибаюсь, но тем не менее мучившее меня предчувствие не исчезло.

— Она не хочет меня видеть, Ульрик. Но я…

— Волнуешься.

— Да.

— Я присмотрю за ней, — Ульрик прикусил губу. — Обещаю.

— Спасибо.

Рассеянный кивок. Взгляд, скользнувший по каменной стене и сухой тон:

— Бабушка умирает. Я поэтому со свадьбой тороплюсь, чтобы до траура и… чтобы она знала: род не прервется. И это не моя была идея. Барон сам пришел. Предложил. А я подумал, что это предложение, оно очень кстати.

Ульрик оправдывается? Передо мной? Это я должен оправдываться перед ним, а лучше и вправду исчезнуть из их с Эмили жизни.

— Я буду хорошим мужем. И опекуном.

Гораздо лучшим, чем я.

— Знаю, — ответил я, протягивая руку. Его пожатие было крепким. — Ты всегда делал то, что должен.

На его лице мелькнуло странное выражение, словно Ульрик хотел что-то сказать, но не решался. Но вот выражение исчезло, сменившись привычным холодно-отстраненным. Мой брат поклонился и, получив ответный поклон, исчез в черноте лабиринта.

Кажется, я начинаю ненавидеть сады в классическом стиле.