Долина костей

Глава вторая Признания Эммилу Дидерофф Тетрадь первая

Просто погрузиться в то время, от которого в памяти остался сладкий вкус пирога, голос отца да река. Должно быть, мне было четыре года, а тогдашняя река – это Сили в округе Калуга, штат Флорида. Вода чайного цвета, а по берегам дубы, со свисающим с них испанским мхом пальметто. Меня учили плавать. Так что я просто погружаюсь в свой рассказ, как в воду, ибо о том, как надобно писать, не имею представления. Я читатель, а не писатель. Возможно, мне следовало начать с похвалы, как делал Августин, хотя не тщеславие ли это, сравнивать себя с ним? Впрочем, в очах Господа все мы одинаковы. Ведь он любит нас всех, хотя все мы, от величайших святых до меня, не стоим Его любви.

Из зачина Августина мне вспоминается лишь первая, знаменитая строка: «Ты сотворил человека радующимся, прославляя Тебя, ибо создал нас для Себя, и души наши не ведают покоя, пока не обретают его в Тебе…» Конечно, на самом деле мы этого не знаем, правда, св. А.? Нам кажется, что мы хотим чего-то другого, более доступного, и когда вообще вспоминаем о молитве, то молимся так, как долго, согласно твоей «Исповеди», молился ты: «Господи, сделай меня хорошим, но не более того».

«Не будь я столь грешна, наличия набожных и богобоязненных родителей вкупе с благодатью милости Божьей было бы достаточно, чтобы сделать меня хорошей».

Прочтя эти строки, я впервые громко рассмеялась вслух в монастырской библиотеке, где смех не поощрялся. А потом огорчилась, потому что мне бы очень хотелось иметь таких родителей. И самой быть куда менее грешной, такой, как Тереза Авильская, и иметь право начать свою исповедь с тех же слов, с каких она начала свое житие.

Но вот ведь что интересно: оказывается, на самом деле я не погружаюсь, а наполняю страницы суетными словесами, и все для того, чтобы уклониться от правдивого и непредвзятого повествования о моих грехах. Итак, родилась я в Вэйленде, штат Флорида, в семье Джозефа Р., которого все звали Ти Джо, и Иллен Мэй по прозвищу Билли. Матушке тогда было семнадцать, а моему отцу, потомку французов из Луизианы, двадцать два. Мне кажется, ни он, ни она особой набожностью не отличались: мама, по-моему, была предана Ти Джо примерно так же, как Тереза Иисусу (так, во всяком случае, мне казалось позднее), а папину веру составляли две вещи. Во-первых, единственное, что достойно мужчины, это гонять на собственном грузовике «кенурот», а во-вторых, можно считать себя прекрасным мужем и образцовым отцом, не пропуская при этом ни одной юбки. Ого, кажется, писать об этом мне легче, чем произносить вслух такие слова, как «бабник» или «ходок». Слова, при звуке которых мне следовало бы ханжески скривить рот, хотя я знавала монахинь, загибавших такое, что впору облезть краске с «бьюика». А может быть, это испытание свыше, ниспосланное для проверки моей честности.

Мы жили в трейлере в Кэфри-Парке, близ реки Сили, примерно в восьми милях от Вэйленда по двести семнадцатой дороге округа Калуга. Чудное было местечко: четыре аккуратные линии мобильных домов, игровая площадка, футбольное поле, красные столики для пикников на глинистом берегу реки, шаткий причал и лавка со всем необходимым. Пока отец копил деньги на этот «кенурот», он работал на одну компанию в Панама-сити. Работа была связана с отлучками, порой долгими, и когда его не было, наша жизнь замирала: мы сидели, дожидаясь второго пришествия на манер первых апостолов, только без Святого Духа.

В общем, мой отец был чертовски привлекателен, и мама искренне считала, что ей повезло, раз она заполучила такого хвата, хотя и сама была не какой-то там мымрой или крокодилом в юбке, а скорее красой всех танцулек в округе Калуга. Ростом она, пожалуй, была даже на волосок выше отца, если мерить без обуви, но этого практически никто не замечал, потому что папочка всегда носил ковбойские сапожки с каблуками в два с половиной дюйма, поднимавшими его настолько близко к небесам, насколько это вообще возможно. Это не мои слова, так говорила бабушка Бун, мне же остается лишь полагаться на бесконечную милость Господа. После смерти, не сейчас.

Когда я говорю «бабушка Бун», вы, небось, воображаете себе скрюченную каргу в застиранном цветастом платье и, может быть, с зажатой в беззубых челюстях кукурузной кочерыжкой, но, когда я родилась, Морин Бун было лет тридцать восемь, и никто бы не назвал ее ни скрюченной, ни линялой. Более того, она выделялась из всей родни, поскольку служила бухгалтером в лесозаготовительной компании, и не только закончила школу, а еще и пару лет посещала колледж, тогда как остальные, подозреваю, относились к тем, кого называли «белыми отбросами». Или «трейлерным отребьем». Собственно говоря, я думаю, что бабуля единственная из всех Бунов округа жила в настоящем доме. В старом флоридском фермерском доме с верандой, покрытой выцветшей белой краской, из-под которой проступали серые сосновые доски.

Что мне досталось от бабушки, так это любовь к письменному слову, к тому, чему была по-настоящему предана она. Одно из самых ранних моих воспоминаний связано с тем, как она учит меня читать. Это происходит в нашем трейлере: я сижу у нее на коленях в дедушкином кресле, телевизор, в кои-то веки, выключен, мама отлучилась куда-то со школьными подружками, малость поизносившимися королевами школьных балов, отец в рейсе, а в моем ухе звучит тихий бабушкин голос. Правда, что она читает, мне уже не вспомнить. «Ночную луну», «Ты ли моя мама?», «Маковую коробочку» – что-то из этого. Мне года три или четыре. И глядя на то, как она обводит пальцем знакомые черные очертания букв, из которых складывается слово «коробка», я вдруг понимаю, что могу сделать так, чтобы оно зазвучало в моей голове до того, как его произнесет бабушка. Получалось, что я могу включить книжную историю в своей голове, как телевизор. А это, как я скоро поняла, значило, что я могу прочитать что угодно, любую книгу в доме бабушки, любую книгу в крохотной городской библиотеке Вэйленда.

Не исключено, что на самом деле это выдумка и правды здесь не больше, чем, возможно, в знаменитой истории обращения святого Августина: о детском голосе, воззвавшем к нему во дворе, повелевая взять и прочесть стих, открывший его сердце для вхождения Святого Духа, – но уж такие шутки проделывает с нами память. Кто знает, что случилось на самом деле, да и кого это в действительности интересует? Важно то, что мы черпаем из этого нынче, а подлинная истина, истина Святого Духа, в том, что я до сих пор могу уловить воспоминание о том воодушевлении, той трепетной радости, которая охватила меня, когда я поняла, что такое чтение. Это было второе из самых важных духовных событий моей жизни.

Папе и маме я о своем открытии не рассказала. Сейчас, стараясь честно ответить на вопрос «почему», я не уверена, то ли поступила так непроизвольно, то ли, даже будучи совсем крохой, сообразила, что родители не обрадуются, узнав, что я смышленее, чем они. Грамоту они, конечно, так или иначе знали, но не держали в доме ни единой книжки, и хранить эту тайну даже для четырехлетней девчушки не составило особого труда.

Вы не верите, что я могла скрывать такое достижение? Вы уверены, будто дети хотят, чтобы их хвалили, и с чего бы мне утаивать свой талант? Почему вообще существует перверсия даров? Или спасение от них? Святой Игнатий Лойола хотел стать конкистадором, Гитлер – художником. Давайте пока назовем это происками сатаны и подождем окончательного разъяснения от психологической науки.

У бабушки, конечно, была уйма книг, но мама не любила, когда я оставалась у бабули, и, кажется, досадовала на свою мать из-за того, что той хотелось побольше бывать с внучкой, и на меня из-за моего тяготения к ней. Это было что-то вроде ревности, хотя, когда я была с мамой, она не особо-то мной интересовалась. Да, завистливая ревность. Да простит ее за это Господь, как простила я.

К тому времени, когда мне исполнилось пять лет и я пошла в школу, мне уже удалось прочесть «Черного красавчика» и «Туман Чинкотига», а также я умела пользоваться словарем, чтобы отыскивать незнакомые слова. Собственно говоря, я думала, что сама изобрела способ нахождения слов в словаре, сделав открытие, что они в этой толстой книге расположены в том же порядке, что и буквы в алфавите! Помнится, меня очень огорчило, когда я, увидев бабушку со словарем в руках, спросила, зачем он ей, и выяснила, что мое открытие сделали задолго до меня. Впрочем, не исключено, что и это лишь очередная шутка памяти.

В первом классе начальной школы имени Сиднея Ланье[2] учили алфавит, а когда я заявила, что знаю все буквы и умею читать, учительница мне не поверила. Вот тогда-то мне в первый раз и довелось услышать в своей голове голос.

«Не отвлекайся, Эммилу», – сказала учительница, потому что я смотрела в окно, отчаянно скучая.

Она спросила меня, какая буква идет следом за «Н», а я ответила, что не хочу отвечать на глупые вопросы. У миссис Баррет покраснели щеки, и дети зашушукались, словно ветер прошелестел по траве. Тут она велела мне не грубить и, раз я такая всезнайка, назвать все оставшиеся буквы до конца по порядку. В этот миг прозвучал голос. Приятный тихий голос, даже не разобрать, мужской или женский. Сказал, что делать это мне без надобности, потому как я умнее их всех, вместе взятых. Я даже огляделась по сторонам, настолько отчетливо он мне слышался, как будто говорил кто-то из детей, но это было не так. Если с вами подобного никогда не происходило, вам все равно не понять, о чем я толкую, а если происходило, следует испытать трепет.

В общем, это было первое преступление, к которому меня подтолкнул дьявол. Мне пришлось сидеть в углу с полчаса и пропустить большую перемену, но, когда все ушли, а снаружи послышались крики играющих детей, я встала со стула, подошла к полке, где миссис Баррет держала книги, взяла «Алису в Стране чудес» и принялась читать. Как я объяснила это себе, сохранение секрета приучило меня контролировать происходящее.

А вот мои родители, это я понимала даже в шесть лет, умением держать ситуацию под контролем вовсе не отличались. Раз или два мама зашла в школу, выслушала наставления миссис Б. и забыла туда дорогу, предоставив «проблемного, с замедленным развитием» ребенка собственной участи.

«Детка, – сказала мне она, – лучше тебе вырасти хорошенькой, потому как умишком ты уж точно не удалась».

После первого года обучения я оказалась в классе для детей с задержками развития, это при том, что, когда выпадал погожий денек, я убегала к бабушке почитать. Она брала для меня книги из библиотеки, главным образом рассказы о животных и писанину Нэнси Дрю, Джуди Блюм и Мадлен д'Энгл, а заодно прочла все, имевшиеся у нее дома. Самое трудное заключалось в том, чтобы скрыть свои способности от бабушки: бедняжка искренне хотела, чтобы я выросла такой же смышленой, как она, и старалась выучить меня читать, огорчаясь, что эта премудрость мне не дается. Один из худших поступков до того времени, как я стала иметь дело с парнями. Однако дьявол овладел моей волей и сердцем, и я получала гораздо большее удовольствие от того, что, будучи его любимицей, могла дурачить окружающих, чем от возможности сделать приятное тем, кто меня любил. Разумеется, он действовал хитростью.

«Представь себе, как обрадуется бабуля, когда ты однажды откроешь ей, кто ты на самом деле», – нашептывал лукавый, укрепляя меня в моем грехе.

А еще он дал мне понять, что, если я обнаружу свои способности, меня переведут в класс для одаренных и талантливых, где учатся дети из богатых семей, которые будут презирать меня за мою одежду и дурные манеры. Воистину, каких только оправданий не придумывает себе грех!

Кроме этих книг я читала бабушкину «Всемирную энциклопедию» и во втором классе прошла путь от «а капелла» – хорового пения без инструментального сопровождения – до «Давадо», города на Филиппинах. Добраться до «эйдетической памяти» удалось только в третьем классе, но зато это позволило мне узнать, кто я такая и что подобных мне на свете очень немного. Дьявол же не преминул заявить, что это он одарил меня способностью ничего не забывать, так что все сокровища мирового знания, которые он показывал мне, всегда останутся в моем сознании. Бедная глупышка, которой я тогда была, искренне считала, что отличная память и вправду является бесценным даром, а не коварной отравой, что мне удалось постичь гораздо позднее, с помощью Божьей.

Так что я без труда вспоминаю тот день, помню, что давали на ланч. Шел дождь, поэтому я осталась в классной комнате, и тут в дверях появилась бабушка в длинном желтом дождевике и синтетическом платке, примявшем ее темные кудряшки, придав им сходство с виноградником под полиэтиленовой пленкой.

Она заговорила с учительницей, которая бросила на меня сочувственный взгляд, отчего в животе у меня сжался холодный комок, а потом мы взяли мой маленький дождевик с капюшоном, вышли на улицу, сели в «додж» и отъехали от школы. В машине пахло сигаретами и бабушкиными духами «Лилия долины». Какое-то время мы ехали молча, а потом она сказала, что как ни старайся, а легкого способа сообщить это такой малышке не существует, и лучше уж выложить все сразу. И выложила: грузовик моего отца свалился с моста где-то в Алабаме, и отец погиб. Я восприняла это довольно спокойно, гораздо спокойнее, чем мама, которая, когда мы приехали домой, истошно визжала и билась головой о диванные валики, тогда глядя на все это, оставалась невозмутимой, словно задняя стенка гаража. Пребывание в плену у Сатаны дает, среди прочего, ощутимое преимущество не воспринимать боль человеческого существования. Его это не волнует, так с какой стати переживать тебе?

На похороны прибыли папины родственники из Луизианы – компания смуглых, черноволосых людей, которых я никогда раньше не видела. Семейство Гариго. Они были луизианскими французами, но к настоящей истории эти люди отношения не имеют: я не причиняла им никакого вреда, они не представляли для меня особого интереса. Вместе с этими Гариго приехала плотная девица, являвшаяся первой и, как я подозреваю, единственной законной миссис Гариго. Для мамы это стало жестоким ударом. Оказалось, что она вовсе не жена, а я превратилась в незаконнорожденную. Правда, они позволили всем нам прийти в церковь Св. Маргариты: так я побывала в католическом храме в первый и в последний раз до того случая в будущем, когда меня загнали туда силком, визжащую и брыкающуюся, словно бессловесная тварь, каковой я и являюсь. Помню, тогда мне понравился запах ладана, и я попыталась встать и пойти за остальными к причастию, но мама ущипнула меня за руку и заставила сидеть спокойно. Отслужив мессу, они кремировали его, а прах отвезли к себе в Луизиану, в тот приход, откуда происходила их семья. Могилы у них из-за наводнений устраивают над землей, на высоких каменных постаментах – об этом мне рассказала маленькая кузина, которую я никогда больше не видела. Папина жена дала нам понять, что никаких похоронных выплат нам с мамой не полагается, и даже страховку грузоотправитель выплачивать не собирается, так как расследование доказало вину отца в аварии. В момент катастрофы, вместо того чтобы следить за дорогой, он в кабине занимался понятно чем с пятнадцатилетней шлюхой, подцепленной в Декатуре.

Короче говоря, наша жизнь круто переменилась. Мама снова вернулась на работу в «Тэйсти-фриз», и мы переехали обратно к бабушке. Порой мне кажется, что та жизнь напоминала своего рода репетицию адских мук: две женщины и девочка в маленьком домике, в атмосфере постоянного раздражения и войны, как «горячей», так и «холодной». Я, пожалуй, больше всего ненавидела «холодную»: хлопанье дверьми, со злобным стуком брошенные на стол тарелки с едой, трапезы в напряженном молчании.

Думаю, бабушка была хорошей, доброй женщиной, но ей очень хотелось, чтобы кому-нибудь из нас, маме или мне, удалось добиться в жизни чего-то большего, выбраться из этой, как она говорила, «вонючей подмышки Флориды», а к тому времени уже стало ясно, что все ее надежды пошли прахом. Одна из нас оказалась помешанной на мужиках дурой с куриными мозгами, а другая – это я – и вовсе умственно отсталой. Правда, бабушка меня так не называла, а вот мама, когда я делала то, что ей не нравилось, а угодить ей было нелегко, бывало, целыми днями окликала меня не иначе как «эй, убогая» или «горе мое придурковатое».

Но случилось так, что летом, после четвертого класса, моя махнувшая на себя рукой мама вдруг начала прихорашиваться, прибираться в доме и взялась за готовку – а все из-за заглянувшего как-то теплым вечером к ужину Раймонда Роберта Дидероффа. Рэй Боб, как все его называли, служил начальником полиции Вэйленда. Долгое время он прожил с Лоуллин Притчард, от которой имел двух сыновей – моего одноклассника Джона Дидероффа и Рэя-младшего, на год старше меня. Но пару лет назад его супруга от него сбежала. Почему, никто не мог взять в толк, ведь, по общему мнению, Рэй был мужчина хоть куда: рослый, широкоплечий малый с квадратной челюстью, прямыми, зачесанными назад песочного цвета волосами и вечно прищуренными голубыми глазами. Дидероффы жили в Вэйленде с незапамятных времен, денег у них куры не клевали, и они считались во всех отношениях почтенными гражданами, чего о Бунах, конечно, никто бы не сказал. Помимо всего прочего, Рэй являлся деканом местной общины Церкви Господней. По-моему, именно в тот вечер, когда мы сели ужинать, я первый раз услышала, как кто-то возблагодарил Господа перед трапезой, и даже получила от матушки пинок под столом за то, что раньше времени потянулась схватить вареную куриную ножку.

В общем, мне стало совершенно ясно, что происходит, и, сидя над тарелкой с курицей, я принялась размышлять о том, как подпортить матушке обедню, не оказавшись при этом разоблаченной. Ближе к завершению ужина я придумала несколько хороших каверз, но тут произошло нечто странное. После второго куска лимонного пирога Рэй Боб откинулся на стуле, оглядел комнату, как будто собирался купить это место, и, обратившись к бабушке, сказал, что раз у нас так много книг, мы все, наверное, очень любим читать. Бабушка ответила, что она всегда любила и любит, мама, что она тоже любит, но у нее нет на это времени, ведь ей приходится работать в две смены, чтобы добыть средства на пропитание. Чистой воды вранье, но бабушка ее разоблачать не стала, а потом… трудно объяснить, но с этой ложью в комнату проникло что-то еще, словно дым просочился, как будто сам Сатана оказался там, а мы превратились в маленьких куколок, которыми он играл.

Рэй Боб повернулся ко мне, вперил свои голубые глаза в мое лицо, и у меня аж волоски на шее встали дыбом, потому что я поняла: он видит меня насквозь, вплоть до самых потаенных секретов, до угнездившегося во мне зла, в котором находит нечто в своем роде привлекательное. А еще я догадалась, что Рэй Боб сам не осознает свои способности, но испугалась так, как если бы, играя на мелководье, вдруг почувствовала, что песчаное дно ушло из-под ног и стремительное течение уносит меня на самую глубину. Сейчас мне ясно: это было указание на то дурное, что творилось со мной, но тогда я поняла лишь одно – чтобы не утонуть, надо спешно выгребать к мелкому месту.

«А как насчет тебя, маленькая, ты, наверное, тоже любишь книжки?» – спросил он звучным, приятным голосом телеведущего.

Мама встряла и ответила, что девочка тянется к чтению, но у нее, к сожалению, дислексия. Уж не знаю, где она откопала такое словечко, разве что оно застряло у нее в памяти после разговоров с миссис Баррет, а он, продолжая буравить меня синими глазами, сказал, что ничего страшного и, по его мнению, малышка Эммилу очень даже может читать, когда захочет. Бабушка возразила, уверяя, что у меня не получается, но тут я каким-то чужим, не своим голосом заявила, что распрекрасно умею читать.

«Ну так почитай нам что-нибудь, детка», – сказал он.

Матушка поднялась на чердак, принесла оттуда семейную, принадлежавшую еще ее дедушке Библию, стряхнула с нее пыль и, подстелив салфеточку, положила на подставку рядом со столом, словно у нас было в обычае читать Библию перед трапезой. Мне не оставалось ничего другого, как открыть ее наугад, причем кровь билась в моей голове так сильно, что я видела красные точки. Библия открылась на Третьей Книге Царств, и я начала читать главу четырнадцатую.

«В то время заболел Авия, сын Иеровоамов. И сказал Иеровоам жене своей: встань и переоденься, чтобы не узнали, что ты жена Иеровоамова, и пойди в Силом. Там есть пророк Ахия; он предсказал мне, что я буду царем сего народа».

Потом прозвучал и следующий стих, насчет десяти хлебов, лепешек и кувшина меду, и тут мама вскочила и громко закричала, что это чудо и Бог откликнулся на ее молитвы. Она сжала меня в объятиях, а я через ее плечо видела лицо бабушки, потрясенной моим предательством. Наверное, она на самом деле хотела сделать меня маленьким подобием себя, девочкой, которой нравится то же, что и ей, – книги, хорошая музыка, возможность посещать немногие культурные мероприятия, проводившиеся в округе Калуга для приличной публики. Смышленую внучку не стыдно взять с собой в поездку в Атланту или в Майами, а со временем она поступит в колледж и не бросит его на первом курсе из-за беременности, а проучится все четыре года. И вот оказалось, что я вполне могла оправдать ее надежды, но почему-то держала это в тайне и, что вдвойне обидно, раскрылась лишь под влиянием постороннего человека, Рэя Боба Дидероффа.

На моих глазах бабушка постарела на десять лет. Пока я демонстрировала маме и Рэю Бобу Дидероффу свои умения, она занялась уборкой посуды со стола, и на этом наши близкие отношения закончились. Читать она меня больше, разумеется, не учила, а о том, почему я так с ней поступила, ни разу не спросила. После того случая она как бы устранилась из нашей жизни, но это произошло без скандалов, и Рэй Боб по сему поводу не переживал, тем паче что бабуля не принадлежала к его церкви, а состояла в Американском союзе борьбы за гражданские свободы, что, с его точки зрения, заслуживало занесения в черный список. Собственно говоря, как я понимаю теперь, в этом списке должны были состоять практически все, кого матушка знала раньше, так что перечень, надо думать, получался внушительный, и это могло бы навести нас на некоторые размышления. Но не навело, потому как матушка была вне себя от счастья.

После свадьбы мы переехали в большой двухэтажный кирпичный дом на участке в пять акров, на улице, называвшейся Галф-авеню. Первые два месяца мама чувствовала себя королевой, потому что Рэй Боб делал для нее все, что мог, а остальные превратились в невидимок. Она избавилась от своего старого фордовского грузовичка и стала разъезжать в желтом «мустанге» с откидным верхом, оставшемся после первой миссис Дидерофф. У меня была собственная комната, имевшая общую стену с их спальней, так что по ночам я слышала, чем они занимались, а что это такое, мне и в девять лет было известно. Возможно, раз Лоуллин сбежала, он не был силен по части траха, но после ее исчезновения ему, как столпу церкви, живущему у всех на виду в таком маленьком местечке, как Вэйленд, пришлось предаваться воздержанию, и первое время после женитьбы он при полном согласии и поддержке матушки со всей мочи наверстывал упущенное. Однако примерно через шесть месяцев после свадьбы, когда Рэй Боб малость облегчился и его рвение поубавилось, мне довелось услышать из-за стены другие звуки: матушкин громкий крик, потом низкий, приглушенный голос Рэя Боба (я вообще ни разу не слышала, чтобы он напрягал голосовые связки, все и без этого его слушали) и ее резкий визг, неожиданно оборвавшийся с несколькими тяжелыми ударами, вовсе не ударами тела о кровать. Назавтра мама осталась в постели, а послезавтра, хотя и появилась, ходила как-то напряженно и почти не разговаривала. Ти Джо тоже лупил ее, когда они напивались, но на сей раз все было по-другому. Как я к ней ни присматривалась, никаких следов побоев так и не углядела. Это разжигало мое любопытство, но загадка была не из тех, ответ на которые можно найти в энциклопедии.

В пятый класс я пошла с новой фамилией, в качестве Эммилу Дидерофф, поскольку Рэй Боб сказал, что все мы одна семья. Через две недели после начала учебного года в пятницу днем я пришла домой из школы и обнаружила, что мамы дома нет, как нет в гараже и ее желтого «мустанга». Не появилась она и к возвращению Рэя Боба, но он сохранял полное спокойствие и только, бросив на меня свой проникающий в душу взгляд, спросил, не знаю ли я, где она.

«Нет, сэр», – ответила я, и он стал звонить куда-то по телефону.

Позднее той ночью я услышала сирены.

Маму нашли в округе Докси: она мчалась с недозволенной скоростью, и местный коп отжал ее машину к обочине, позвонил, проверив документы, Рэю Бобу, и тот забрал ее домой. Некоторое время после этого я ее не видела, так как Рэй Боб объявил, что у матушки нервный срыв и мы все должны молиться, чтобы ей полегчало. Дядюшка Рэя Боба, доктор Дидерофф, управлял так называемым санаторием на Вэйленд-Бич, местечком, где богатые люди могли оттянуться по полной программе, не рискуя нарваться на кого-нибудь из знакомых. Учитывая, что жизнь в округе Калуга протекала у всех на виду, это было немалым преимуществом. Я подслушала, что маму от ее нервного срыва лечат электрошоком, и даже представляла себе, как доктор Херм заставляет ее совать пальцы в розетку. Я лелеяла эту воображаемую картину, поскольку страшно разозлилась на нее за то, что она удрала одна, без меня, а вот задуматься, с чего это ей вообще приспичило отмочить такой фортель, мне даже в голову не пришло. О чем я, прости меня Господи, думала, так это о том, как извлечь из случившегося какую-нибудь выгоду, а поначалу просто боялась утратить свое положение в семье.

Но на следующий день Рэй Боб зашел ко мне в комнату, уселся в купленное мамой кресло-качалку и сказал, что Господь порой посылает нам трудности, чтобы выяснить, достойны ли мы Царствия Небесного, но я должна знать, что, как бы все ни обернулось, он всегда будет относиться ко мне как к своему собственному ребенку. Потом он полюбопытствовал, что я читаю, это был «Похищенный» Р. Л. Стивенсона, сказал, что ему тоже нравилось это произведение, когда он был мальчиком, и спросил, люблю ли я, когда мне читают вслух. По-честному следовало ответить «нет», но я уловила, что ему хотелось услышать «да», и тогда он взял книгу, лежавшую на моей постели, и сказал: «Садись ко мне на колени, я почитаю тебе». Вот так это и началось.

Я так и не разобралась, слышал ли Рэй Боб, как я, голос, видел ли похожего лучезарного человека, или же он пришел к Сатане своим, особым путем. Я пишу сейчас «лучезарный человек», потому что так это видение представляется мне в ретроспективе, хотя в детстве мне и в голову не приходило дать ему такое или какое-либо еще название, как не приходит в голову придумывать названия для совести или для естественных отправлений. Он просто появлялся в моей голове, или порой некая яркая вспышка пересекала поле моего зрения, ясная, как солнце, темная, как омут, прекрасная, как тигр, – и я знала, что он здесь. Он и сейчас здесь, соединенный со мною узами, крепкими, как стальные тросы: предполагается, что от его присутствия можно избавиться, зайдя в церковь, но боюсь, теперь это не срабатывает так, как раньше, может быть, потому, что даже некоторые священники в него не верят. А ведь все, и вы тоже, я уверена, видели его, но большинство людей, по его же наущению, предпочитают об этом забыть – он умеет ускользать из памяти. Может ли он сломать меня теперь, когда я в руках Господа? Только если я позволю ему, но Господь поможет мне, если я по-прежнему хочу этого, только мое намерение противостоять шатко и всегда было таковым. Я вновь могу скользнуть вниз, в этот всепоглощающий свет. Но он не хочет меня.

Ох, что-то ты заговариваешься, маленькая Эммилу.

Как бы то ни было, Рэй Боб имел своего рода дьявола, и мама узнала об этом, поскольку по возвращении домой после шестинедельного пребывания в санатории она уже больше не доставляла ему ни малейших хлопот. Чтобы избежать повторения неприятностей, ее снабдили большущей пластиковой бутылкой успокоительных пилюль «либриум», и они свое дело сделали: неприятностей от нее, кроме единственного случая, действительно не было никаких, и выглядела она при этом, как все говорили, вполне довольной жизнью. Впрочем, мне тогда было не до нее.

Звуки за стеной возобновились, все пошло своим чередом, хотя и не с той частотой, что раньше, и к ним прибавилось несколько новых, включая протяжное завывание и мычание, в котором, как мне казалось, слышалось удивление причиненной болью. Рэй Боб как-то сказал мне, что ему трудно поверить, каким образом столь прелестное существо могло выйти из чрева столь нечистой женщины, и, знай он это заранее, он никогда не сочетался бы с Билли Бун святыми узами брака по обряду Церкви Господней. Поскольку истории о совращении малолетних скучны и однообразны, я постараюсь обойтись без лишних подробностей, скажу лишь, что, соблазняя девятилетнего ребенка, Рэй Боб обошелся без грубого насилия. Я находилась полностью в его власти, но он действовал не спеша, исподволь, так, что ни на одном этапе я не думала, что происходит нечто плохое или неправильное.

Да и вообще, трудно было усмотреть что-то низменное в любом из многих моих желаний, тем паче что мои бедные родители даже не пытались привить мне какие-никакие моральные принципы, а бабушка со своей свободолюбивой нравственностью сводила все к одному: делай что угодно, до тех пор пока твои поступки не причиняют боли другим. Это, конечно, неплохо, но явно недостаточно для того, чтобы ребенок смог противиться Князю Мира, если тот положил на ребенка глаз. Нравились ли мне его прикосновения? Скажу честно, хотя кому-то, наверное, такое признание покажется постыдным, поскольку, по общему мнению, совращенные дети не испытывают ничего, кроме ужаса. Впоследствии мне пришлось иметь дело с малолетними жертвами сексуального насилия, и все они, по их рассказам, ненавидели совратителей и часто убегали из-за этого из дому. Но я никогда не слышала, чтобы кого-нибудь из них соблазнил такой человек, как Рэй Боб. По моему нынешнему разумению, плотский грех, от которого ребенок получает удовольствие, хуже заурядного насилия, ибо в этом случае насилуется не просто тело, а душа. В моем случае лучезарный человек сказал мне, что все в порядке, потому что это дает мне своего рода власть над Рэем Бобом, а разве не здорово приобрести ее всего лишь за то, что я позволяю ему прикасаться ко мне в таких местах, где это вызывает приятное, серебристое ощущение. Известно, что насильники добиваются молчания от совращенных девочек (и мальчиков) страшными угрозами, но Рэй Боб никогда не делал ничего подобного, потому что был слишком умен и понимал: если ты кого-то запугиваешь, этот человек начинает понимать, что с ним происходит что-то плохое, а значит, рано или поздно, пусть через годы, проболтается или заявит в полицию. Он же утверждал, что любит меня больше всех на свете, а я делала вид, что верю ему, хотя знала, что мне не дано ничьей любви, а уж менее всего такого куска дерьма, как Рэй Боб Дидерофф. Да и кому могла бы я проболтаться? Я вообще не думала, что в происходящем есть что-то особенное.

На мой десятый день рождения он купил мне Солеру, мою чудесную лошадку, и научил ездить верхом, а заодно брать его пенис в руки или в рот и доводить до семяизвержения, что я втайне находила весьма забавным, хотя вслух никогда об этом не говорила. Он называл свой член «маленький Рэй», а когда я делала свое дело, выкрикивал всуе имя Господне, что тоже веселило меня, ибо он был деканом и чадам своим за божбу раздавал подзатыльники. Была ли я против? Может быть, немного, но за лошадку я готова была позволить ему оттрахатъ меня прямо на ступеньках Господнего Собрания. В десять лет я была законченной шлюхой.

Бывало, я ловила на себе взгляд Рэя Боба и замечала в его глазах не то чтобы страх, но своего рода тревогу, беспокойство, как будто он не вполне владел собой. Полагаю, то, что я ощущала на себе эти взгляды, было важнейшей частью моего падения.

Между тем то, что Рэй Боб пару раз в неделю сотрясал кровать с матушкой, принесло результат. Мама забеременела и родила маленькую девочку, которую Рэй Боб назвал Бобби Энн. Вообще-то, мне кажется, что с рождением этой девочки в маме пробудилась давно забытая способность любить, но если этот источник и открылся заново, то в мою сторону из него не потекло ни струйки. Да и мамина любовь, хотя и искренняя, проявлялась больше в сюсюканье, а всю заботу о малышке она взвалила на Эсмералъду, девушку, взятую специально для этой цели из лагеря мигрантов. Я могла бы рассказывать обо всем дольше, однако это не роман, и для вас, наверное, не так уж важно, как протекала наша повседневная жизнь. Если не считать злосчастного маминого срыва, в глазах соседей мы выглядели вполне благополучной семьей: ходили в церковь и принимали участие во всех общественных мероприятиях. Каждое лето Рэй Боб возил нас на залив рыбачить, а осенью мы стреляли голубей. Он купил мне ружье шестнадцатого калибра, такое же, как у Рэя-младшего, и научил стрелять.

Спустя два года после рождения Бобби Энн у меня прошли первые месячные, в связи с чем Рэй Боб дал мне понять, что теперь я женщина и пора мне впустить маленького Рэя в себя. Что я и сделала темной апрельской ночью в своей узкой кроватке, сама насадив себя на помянутый орган и, замечу, не испытав при этом особого дискомфорта, что во многом было обусловлено тем, что пальцы Рэя Боба и верховая езда подготовили мою промежность к соитию. Может быть, поэтому-то он и купил лошадку, я не знаю. В этом отношении он проявлял сообразительность, хотя вообще-то, как выяснилось позже, большим умом не обладал. На мой двенадцатый день рождения он подарил мне золотой, в форме сердечка, медальон с настоящим бриллиантом снаружи и собственным маленьким фотопортретом в полицейском мундире внутри.

Вскоре после того, как я стала настоящей женщиной, Рэй-младший (ему в ту пору исполнилось четырнадцать, и это был настоящий бык, красномордый и тупой) притащился в конюшню, когда я ухаживала за Солерой, а на вопрос, чего ему надо, ответил, что не прочь получить то же самое, что я даю его папочке. Недолго думая, этот тип схватил меня и бросил на солому, срывая платье, но я сказала: «Что подумает Рэй Боб, если ты напугаешь лошадь и порвешь мою одежду?»

Это несколько привело его в чувство, тем паче что я пообещала отсосать у него, если он выгребет из конюшни навоз, и свое обещание сдержала. Что мне не нравилось в уходе за лошадками, так это возиться с навозом, и я здраво рассудила, что лучше уж быстренько отработать с членом, чем добрый час ковыряться в лошадином дерьме.

Как вы думаете, могло это стать источником моей патологии? Сексуальное насилие в детстве, приводящее впоследствии к религиозному фанатизму? Это теория. Трудно объяснить, почему многие дети воспринимают как норму все, что происходит в их семьях. Мама тычет в тебя раскаленной кочергой, тебе это не особо нравится, но такова жизнь, и, поскольку ты считаешь, что такой же кочергой достается всем детям, никого об этом не спрашиваешь и никому не рассказываешь. Зачем, это ведь все равно, что сообщать всем, как мама наливает молоко в кашу или отправляется в ванную.

«Моя ошибка была моим богом», – говорит Августин, хотя тогда я еще не читала Августина. Правда, все остальное в том городке удостоилось моего внимания. Библиотека была открыта три раза в неделю, и я довольно быстро изучила все, располагавшееся на полках, кроме действительно взрослых книжек, которые библиотекарша, миссис Остер, мне не выдавала. Однако на библиотеке свет клином не сошелся. В городе имелась контора, занимавшаяся имуществом умерших людей, и ее владелец завалил заднюю комнату книгами, вывезенными из домов покойников. Он реализовывал их по бросовым ценам, и именно там, из-за картинки на обложке, где была изображена девочка, сосавшая леденец на палочке, я купила «Лолиту» Набокова.

Эта ключевая книга открыла мне, кто же я такая, а уж потом я влюбилась в язык этого писателя и прочитала почти все им написанное: «Пнин», «Бледный огонь», рассказы и эссе, хотя, честно признаюсь, поняла тогда далеко не все. Из того же источника у меня появились книги великих русских писателей: «Война и мир», «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание», «Мертвые души» и, что несколько странно, «Конармия» Бабеля в твердом переплете, видимо занесенная туда из книжного клуба какой-нибудь левой организации. Вы наверняка скажете, что эти толстые книги, с их сложными идеями и экзотическими персонажами, не самое подходящее чтение для двенадцатилетней девочки.

Впрочем, я снова уклоняюсь в сторону и должна признаться, что упомянула свои литературные увлечения, только пытаясь оттянуть рассказ о развязке нашей семейной драмы. Может быть, слова «развязка» и «драма» слишком литературные, не из того языка, каким я говорю обычно, но, в конце концов, то, что я пишу, очень смахивает на мемуары, и не исключено, что в них-то и открывается настоящая Эммилу.

Как и звучащие в голове голоса, прочитанное поселяется в нас, а для тех, кто не любит книги, есть кино и телевидение. То, что мы знаем, это то, что мы есть. Тех, кому повезло, формируют родители, но ведь и они вкладывают в нас лишь то, что было вложено в них, вплоть до библейских сюжетов, житий святых, рассказов о героях и чудовищах.

«Рассказы учат нас жить», – писал Анатоль Франс. А еще он писал, что «закон, великолепно равный для всех, запрещает как богатым, так и бедным спать под мостами, просить милостыню на улицах и воровать хлеб». «Человек, никогда не читавший, не знает, кто он такой». Это и многое другое я почерпнула из книжки «В мире мудрых мыслей», купленной все в той же лавке за семьдесят пять центов. И вот я в школе второй ступени, среди одаренных и талантливых, поскольку теперь я богата. Господь в своей великой милости дарует нам возможность побывать в школе второй ступени, дабы мы получили представление о том, каков ад, и постарались избегнуть такового в жизни грядущей, однако эта его задумка, как и многие другие, вроде бы толковые, на практике срабатывала не больно-то хорошо. Я, разумеется, в этом аду была одним из демонов. Обладая и деньгами, и внешностью, плюя на то, что обо мне думают, не утруждаясь соблюдением правил и прогуливая, когда мне вздумается, но имея достаточно хорошие оценки, чтобы не позорить Рэя Боба, я быстро вошла в круг избранных шалопаев и получила возможность отравлять жизнь тех девочек, которые отличались от меня. А поскольку язык у меня был подвешен что надо, да я еще и книг начиталась, мои издевательства были куда более изощренными, чем обидные, но обычные школьные клички и прозвища. И вот тогда-то я и повстречалась с Рэндольфом Хантером Фоем. Хантер, одноклассник Рэя-младшего, был просто шикарным парнем – Элвис, Джимми Дин и Бред Питт в одном флаконе – и первейшим в школе наркодилером. Я решила заполучить его. Как и я сама, он происходил из белого отребья – в тюрьме округа всегда можно было застать парочку отбывавших срок Фоев, да и в Рэйфорде, по слухам, их тоже хватало.

В седьмом классе я проявила такие успехи, что, сдав экзамены экстерном, перескочила год и в четырнадцать лет оказалась всего лишь классом позади Хантера, которому, кажется, было семнадцать. В любом случае он был достаточно взрослым, чтобы водить машину, и тачка, последней модели пикап «Форд-250», у него имелась. Забавно, что решительно никому не пришло в голову задаться вопросом, с каких таких шишей подросток, с матерью на пособии и папашей в тюрьме штата, обзавелся подобным средством передвижения. Чтобы соблазнить Хантера, мне много времени не потребовалось.

В упомянутой выше лавке имелось немало порнографических книжонок, которые наряду с Рэем Бобом стали моими сексуальными наставниками. Правда, скажу сразу, что в качестве педофила Рэй Боб проявлял не слишком уж большую изобретательность. Памятуя о происходящем за стенкой, я первое время побаивалась, как бы мне от него не досталось, но нет, груб и жесток он был только с мамой, а со мной чуть ли не деликатен и все время интересовался, что я чувствую. Честно говоря, ничего такого особенного я не чувствовала и, пока он проделывал со мной свои делишки, мысленно отстранялась, хотя и не полностью, чтобы следить за ситуацией и имитировать ожидаемую реакцию, да отвечать на вопросы типа «тебе это нравится, детка?». О да, папуля, пихай сильнее и глубже! Дело в том, что Рэй Боб в положенное время прочел свою долю точно таких же книжек, так что, несмотря на внушительную разницу в возрасте, представления о сексе у нас были схожими – жизнь, уже в который раз, следовала за искусством в сырой подвал. Мне, правда, кажется, что ему хотелось сделать меня сексуальной рабыней из своих извращенных фантазий, но тут уж он дал маху: такой я никогда не была. Другое дело, что это только догадки; на эту тему мы с ним не говорили. Честно говоря, Хантер Фой тоже особо не напрягался, чтобы меня соблазнить. Просто приехал однажды на своей тачке, поздоровался, я ответила «привет», села к нему в кабину, он отвез меня на побережье, в парк «Песчаная бухта», мы с ним забили по косячку, а когда стали целоваться, я сорвала футболку и лифчик, словно они меня жгли, прыгнула на него и, как пишут в тех самых книжонках, «удовлетворила свою похоть». Не могу не признать, что, когда мы проделывали это во второй раз, я и вправду испытала нечто вроде того, что следует испытывать в подобных случаях, и это поразило меня настолько, что я взвизгнула, как щенок.

Домой я вернулась с кружащейся от восторга головой, думая лишь о том, что вот она любовь, такая же, как в песнях и кино, а я настоящая звезда. Дурь, конечно, была полная: предпочесть педофилу, который по крайней мере любил меня, молодого хлыща, ставившего меня ниже своей собаки. Увы, дьявол любит забавляться, ломая свои игрушки, но разве я это знала?

«Это как раз то, что тебе нужно», – нашептывал мне на ухо «лучезарный» всякий раз, когда я пыталась спросить себя: «Эй, девчонка, что ты вообще делаешь?» Правда, в ту пору, когда я подросла, это уже был не «лучезарный человек», как в детстве, а внутренний голос, звучавший как мой собственный.

Такое происходило и с вами.

Ну да ладно. С того дня мы с Хантером встречались и трахались каждый день на протяжении пары месяцев, но, увы, наша, как пишут в любовных романах, «идиллия» не могла продолжаться вечно. Однажды, когда я, как обычно, вернулась домой около десяти вечера, Рэй Боб поджидал меня с таким выражением лица, какого я никогда у него не видела. Он спросил меня, где я была, а в ответ на обычное вранье насчет занятий с подружками залепил мне по физиономии, да так, что я пролетела полкомнаты. А потом, не без подробностей, рассказал, как и чем я занималась с Хантером Фоем. Я так и не выяснила, то ли меня заложил Рэй-младший, то ли он сам шпионил за мной и выследил с помощью своей полицейской подзорной трубы ночного видения. Так или иначе, он затащил меня в комнату, свалил ударом лицом вниз на кровать, сорвал с меня шорты и трусики, уперся коленом мне в спину и принялся охаживать меня по бокам моим же хлыстом для верховых прогулок. Я, понятное дело, истошно визжала.

Наконец, утомившись хлестать, он стал меня поносить. Обзывал подзаборной шлюхой, неблагодарной тварью, которая, после всего того добра, которое он для меня сделал, приняв в своем доме как родную, связалась с каким-то отребьем, кричал, что раз я не понимаю хорошего обращения, то теперь все будет иначе – меня он станет держать в черном теле, а этого хлыща Хантера упрячет в тюрьму штата. Я пригрозила, что в таком случае расскажу, что он проделывал со мной все эти годы, с девяти лет, но Рэй Боб заявил, что такой маленькой швали, как я, никто не поверит, а если я только вякну, он заявит, что я слетела с катушек, и отправит меня к доку Хербу Дидероффу лечиться электрошоком.

«Ну, это мы еще посмотрим», – сказала я, надевая трусики.

Он попытался схватить меня, но я, хоть мне и основательно досталось, ухитрилась вывернуться и выбежать в гостиную, где из-за моих воплей уже собралась вся семья – мама, державшая Бобби Энн, Рэй-младший, сильно побледневший, отчего его прыщи выступили еще отчетливее, и Джон, который, при всей его обычной заторможенности, выглядел по-настоящему заинтересованным. Увидев их всех, я заорала, что Рэй Боб порол меня за то, что я не хочу с ним трахаться, хватит и того, что он имел меня годами. Рэй Боб снова попытался меня схватить, но я увернулась и спряталась за спиной мамы и Бобби Энн, продолжая выкладывать все подробности нашей сексуальной жизни, чтобы матушка поняла, что я не вру. Рэй Боб, естественно, кричал, что все это клевета, что «она никчемная шваль, как ты и говорила». При этом он бросил на нее тот взгляд, и я, хоть и не видела ее лица, поняла, что ее пробрала дрожь. Тут еще и Бобби Энн начала хныкать, и матушка, под предлогом того, что пора укладывать малютку, быстренько слиняла. Рэй Боб наорал на своих сынков, выгнал их прочь, а меня, схватив за волосы, отволок в сарай. Это было в субботу вечером, и я проторчала там два дня, без еды и питья, но зато в компании жуков и пауков. Никто меня не навещал, никто не принес даже глотка воды, тогда как в этом провонявшем навозом и удобрениями сарае стояла адская жара, а в душе моей так же жарко полыхали мысли о том, как я посчитаюсь со всей этой сворой и сбегу с Хантером Фоем.

На третий вечер я уже начала опасаться, не вздумалось ли ему уморить меня голодом, но тут снаружи послышался голос Рэя Боба, спрашивавшего, буду ли я вести себя хорошо, и я сказала, что буду, если он пообещает не трогать Хантера Фоя. Последовало молчание, такое долгое, что я уже думала, не убрался ли он, но тут папочка заявил, что ладно, всякому человеку нужно дать шанс исправиться, однако впредь я должна держать свою «грязную ложь» при себе. Я пообещала, и он (дело было в конце дня) меня выпустил. Поначалу мне подумалось, что если наказание этим и ограничится, да мне еще и не придется больше с ним трахаться, то сделка не так уж плоха, но я его недооценила. Пока я сидела взаперти, Рэй Боб продал мою лошадку и ни в какую не говорил кому, а Рэй-младший сказал, что ее продали в Престон, на бойню, на переработку в собачий корм. Я плакала неделю, гораздо дольше, чем когда умер мой настоящий отец, отчасти из-за утраты, отчасти из-за того, что не могла передавить эту свору, как тараканов. Ну а когда он в довершение ко всему забрал из моей комнаты кресло-качалку, чаша моего терпения переполнилась, и я приступила к осуществлению своего плана.