Диаспора

Ятима изучала раскрашенное допплеровскими сдвигами звездное небо вокруг полиса, прослеживая стелющиеся по небесной сфере от расширения до схождения концентрические цветовые волны. Онона [1] представила себе будущее завершение долгой погони и задумалась, как тогда им самим себя отрекомендовать. Конечно, конца и края вопросам не предвиделось, но поток информации не мог быть и однонаправленным. Если Алхимики потребуют ответа на вопросы вроде: Почему вы преследуете нас? Зачем вы забрались в такую даль? — где бы онона могла начать рассказ?

Ятиме доводилось читать истории, сочиненные еще до Вне-исхода и рассчитанные на один-единственный уровень восприятия. Примитивные фантазии о людях, неделимых, точно кварки, и планетных цивилизациях, подобных ни больше ни меньше — в себе самих имеющим причину и суть вселенным. Ни егоё собственный жизненный путь, ни история Диаспоры как целого не укладывались в опорные рамки этой картины. Реальный мир полнился большими и маленькими структурами, простотой (или сложностью) превосходящими то незначительное ответвление, где окопались разумные существа и построенные ими социумы. Поверить, что за пределами этого ответвления не найдется ничего интересного, можно было, только подхватив острую форму масштабно-категориальной близорукости. Заживо похоронить себя в замкнутом мирке синтетических виртуальностей совсем несложно. Плотчики не обладали врожденным иммунитетом к такой близорукости, да и большинство жителей полисов, которым случалось выглянуть за пределы родного пространства, — тоже. Несомненно, и в истории Алхимиков случались эпидемии этого заболевания.

И, уж конечно, от внимания Алхимиков не ускользнули столь же величественные, сколь и безжизненные механизмы астроинженерии, приведшие Диаспору к Стрижу и даже дальше. В свете этого, пожалуй, стоит переформулировать их вероятные вопросы. Наверняка они спросят нечто вроде:

Почему вы забрались так далеко?

Зачем оставили далеко позади своих же сородичей?

Ятима не осмелилась бы ответить за своего попутчика, но что до негоё самой, то ответ завел бы Алхимиков на противоположный край масштабной линейки, в области столь же крохотные, сколь и просто устроенные.

ОРФАНОГЕНЕЗИС

Концепторий представлял собой неразумное программное обеспечение, возрастом не уступавшее самому полису Кониси. Основной задачей его было дать гражданам возможность продолжить себя, породив отпрысков. Дитя могло иметь одного родителя, двух или двадцатку, будучи сформировано отчасти по их образам и подобиям, отчасти же в согласии с осознанными корректировками, отчасти — волею случая. Но иногда — очень редко, не чаще раза в тератау, — концепторий производил на свет сироту[3].

Каждый гражданин полиса Кониси, родившийся на его территории, происходил из умосемени, последовательности кодовых инструкций, выступавшей цифровым аналогом генома. Первая партия умосемян была перекодирована с ДНК основателей полиса несколько веков назад, с изобретением Формовки ― языка программирования, позволявшего пересоздать на базе программного кода основные нейроэмбриологические процессы. Любая такая кодотрансляция, впрочем, страдала от неизбежных неточностей, накапливающихся несовершенств; приходилось опускать избыточные биохимические детали в угоду более широкой функциональной эквивалентности, так что в полной мере разнообразие структур плотского генома на программной основе воспроизведено быть не могло. Учитывая, что изначальный генетический пул и так не отличался чрезмерной вариативностью, а карты, основанные на ДНК, рано или поздно устаревали, концепторий должен был вносить в новые умосемена вариации и отслеживать их результаты. Отбросив любые перемены, концепторий рисковал бы столкнуться со стагнацией; безоглядно же принимая их — подверг бы опасности здоровье новорожденных.

Умосемя полиса Кониси состояло из миллиарда кодовых полей. Короткие сегменты, каждый длиной шесть битов, содержали самые простые кодовые инструкции. Несколько десятков инструкций образовывали базовую формовочную последовательность: подпрограмму, активируемую в ходе психогенеза. Взаимодействующих формовочных подпрограмм насчитывалось пятьдесят с лишним миллионов, так что предсказать эффекты случайных виртуальных мутаций было весьма затруднительно; в большинстве случаев единственным надежным способом оценки их последствий оставался прогон каждого шага программы, какой должно было выполнить само мутировавшее семя. Естественно, что такой эксперимент ничем не отличался от проращивания этого семени, создания разума, и, следовательно, ничего не доказывал. Накопленные концепторием данные и их перекрестные соотношения принимали форму аннотированных карт конисианского умосемени. Карты высшего порядка были многомерными и отличались крайней структурной сложностью; их информационная емкость на много порядков превосходила таковую для самого семени. Однако существовала и одна простейшая карта, применяемая жителями полиса для калибровки концептория и мониторинга его развития на протяжении веков: на ней миллиарды кодовых полей были сведены к широтам, а шестьдесят четыре базовых кодовых инструкции играли роль меридианов. Любое индивидуальное семя можно было представить себе как зигзагообразный путь от верхнего к нижнему полюсу этой карты, на котором из каждого инструкционного поля черпалась определенная порция генезис-кода.

Хотя только одна кодовая совокупность вела к успеху психогенеза, на карте существовали и другие пути — некоторые сходились к одиноким островам или узким полуостровкам, остальные терялись в океанской синеве. Эти инфраструктурные цепочки лежали в основе ментальной архитектуры, общей для всех граждан. Ими описывались как изначальные дизайнерские схемы, так и детали подсистем жизнеобеспечения.

Карта представляла великое разнообразие возможностей, на ней можно было отыскать как плотные континентальные массы, так и раскиданные островки архипелагов. Поведенческие кодовые поля давали выбор из имеющегося разнообразия кодов — в каждом случае с известным результатом для структуры развивающегося сознания, причем последствия выбора варьировали от экстремальных сдвигов темперамента и эстетического восприятия до тонких вариаций нейронной архитектуры, отличий между которыми было, пожалуй, меньше, чем между соседними линиями на плотской ладони. Они отмечались оттенками зеленого и либо резко контрастировали с содержимым кодовой ячейки, либо почти сливались с ним.

Оставшиеся незадействованными поля, где вносимые в семя изменения еще не были полностью покрыты тестами, а значит, и недоступны точным прогнозам, классифицировались как индетерминированные. Испытанный же код — закартированная территория — помечался серым по белому, уподобляясь горному пику, пронзающему нагромождения облаков, что тянулись к востоку ли, к западу от вершины. Дальнейшая детализация на современном уровне тестирования была невозможна. Что бы ни скрывалось под облаками, существовал единственный путь с ним ознакомиться — из первых рук.

Когда концепторий наделял жизнью сироту, все характеристические поля геноструктуры, во всей их изменчивости, инициировались валидными кодами методом случайного выбора: за неимением родителей, которых стоило имитировать или удовлетворять. Для этого концепторий выбирал тысячу индетерминированных полей карты и обрабатывал их по одному и тому же алгоритму, а именно, тысячекратно встряхивал стаканчик квантовых костей и прокладывал случайный путь через неопознанную территорию. Каждая сирота была такой terra incognita и ее исследователем, посланным закартировать неведомые земли, одновременно.

Концепторий помещал новосозданную сироту в центр маткопамяти, то есть — создавал в вакууме нулей одинокую инфоленту и предоставлял ей разворачиваться. Для себя самого семя ничего не значило. C тем же успехом оно могло быть последней в морзянке, летящей через безвидную пустоту космоса к далеким звездам, чередой точек и тире. Но матка — виртуальная машина, разработанная специально для того, чтобы выполнить заложенные в семени инструкции, — содержала десятки дополнительных надстроек, слоев программного кода, увязанных с конструктами полиса, опорные решетки молекулярных переключателей, мельтешивших в неустанном танце перемен. Последовательность битов, строка пассивных неразумных данных, ни на что не была способна. Она ничего не изменяла. А вот попав в утробу маткопамяти, семя оказывалось в идеальном согласовании с нерушимыми бессловесными закономерностями и правилами, что лежали на много уровней ниже. И, подобно перфокарте, вставленной в жаккардов станок, семя из абстрактного сообщения становилось частью самой машины.

Стоило матке считать семя, как первая формовочная последовательность индуцировала каузальные перемены в окружающем инфопространстве, заполняя его простым структурным мотивом данных. То была простая, вмороженная в инфоткань числовая стоячая волна, вырубленная из пустоты, как миллиард идеально идентичных песчаных барханов, выстроившихся друг за другом. Позиция каждого отличалась от соседствующих вверх или вниз по склону — и в то же время гребни оставались идентичны в целом. Маткопамять с пространственной точки зрения была трехмерной, а числа, сохраненные в каждой ячейке, присовокупляли четвертое измерение. Итак, песчаные дюны эти оказывались четырехмерны.

Вторая волна следовала наискось к первой, модулированная так, что вершины одинаковой высоты преобразовывались в ряд постепенно понижавшихся курганов. За ней третья. За той четвертая. Они обогащали первозданный мотив, усложняя и дробя его симметрию; определяли направления, выстраивали градиенты, настраивали масштабную иерархию.

Сороковая волна прокатывалась через абстрактную топографию, где и следа не осталось от кристаллоподобной регулярности зародышевого рисунка. Гребни и борозды ее были столь же замысловаты, как завитки отпечатка пальца. Не каждую точку, впрочем, стоило счесть уникальной — однако структурная сложность была вполне достаточна, чтобы лабиринт этот мог стать опорой и фреймворком для чего угодно. И тогда семя посылало инструкции сотням копий себя самого, раскиданным по свежекалиброванному окружению.

На второй итерации маткопамять загружала в себя все реплики семени — сперва инструкции, посылаемые ими, в точности совпадали с данными первого прогона. Затем одна из инструкций обращалась к точке, где каждое считанное семя вынуждено было бы запустить ускоренную перемотку последовательности кодов вплоть до следующей мотивоячейки, сцепленной с фоновым узором данных. То была последовательность холмов и курганов совершенно определенной формы — узнаваемой, но не уникальной, — но каждое семя упало на свое место, каждая локальная версия ландшафта была размещена по-особому. Маткопамять приступала к считыванию инструкций из различных частей каждого семени. Все они, как и прежде, сохраняли идентичность, но теперь каждое было окружено индивидуальным набором формовочных последовательностей, из которых в будущем должны были возникнуть специализированные участки психобластулы — эмбрионального сознания.

Технология восходила к началу времен: недифференцированные стволовые клетки распускающегося цветка следовали само-загруженным мотивам, выраженным градиентами химического окружения, развиваясь в пестики или тычинки, лепестки или плодосоцветия; куколка насекомого, основываясь на градиенте белковой концентрации, «определяла», какие каскады генетических последовательностей запустить и что оформить из бесструктурной массы — брюшко, дыхательное горло или головку.

Цифровая версия эмбриогенеза, разработанная конисианцами, использовала очищенную вытяжку процесса: начинала с четкой разметки инфопространства, затем позволяла локальным меткам выполнить самораспаковывающиеся из семени инструкции, активировала и отключала по мере надобности специализированные подпрограммы и подпрограммы подпрограмм, и так цикл повторялся на все более мелких масштабах, пока самоподобие не трансформировало первичный грубый набросок рождающейся структуры в работу филигранной точности.

К началу восьмой итерации маткопамять содержала сотню триллионов копий умосемени. Большего не требовалось. Большинство копий, как и прежде, занимались гравировкой и детализацией окрестного ландшафта, но некоторые оставляли эту работу, не обращая более внимания на команды Формовки, и принимались выполнять короткие петли инструкций, которыми по примитивным сетям, разросшимся между семенами, запускались потоки координирующих импульсов. Такие петли назывались глашатайками. Вехами на пути импульсов служили высочайшие выстроенные в ходе первичной Формовки гребни и холмы. Импульсы можно было уподобить наконечникам стрел, перелетавших через эти гребни всего лишь в паре кодошагов от верхушек. Хотя Формовка осуществлялась в четырех измерениях, сети сохраняли трехмерную структуру. Маткопамяти оставалось вдохнуть в них жизнь, выпустив синхронизационные импульсы по ребрам сетей, точно квадриллионы машин между триллионами развязок десятитысячеуровневого монорельса.

Некоторые глашатайки испускали псевдослучайные сигнальные последовательности, другие — битовые потоки, служившие аналогами тактовых генераторов. Импульсы сновали по лабиринтам целевой конструкции, огибая места, где все еще достраивались сами сети, где почти каждая ячейка была связана со всеми остальными, и еще не настало время решений, какую сеть расплести, а какую сохранить. Почуяв участившийся инфотраффик, пробуждались от дремы новые формовочные коды, чтобы демонтировать избыточные связки и оставить лишь те, по которым одновременно прибывали импульсы в числе, превышавшем некоторое критическое. Из всех бесчисленных альтернатив таким образом выбирались пути, которые могли действовать синхронно. Сплетаемые сети не были лишены тупиков, но, стоило туда уткнуться заметному количеству импульсов, как формовочные коды замечали это и конструировали обходные маршруты. И пускай первые потоки данных были абсолютно бессмысленны, их было вполне достаточно, чтобы пробудить к жизни мыслемеханизмы нижнего уровня. Любого сигнала сейчас хватило бы.

Существовали полисы, где от процедуры зачатия новых граждан вообще отказались, предпочтя ей прямую сборку из общего набора подсистем. Конисианский метод, однако, выгодно отличался квазибиологической устойчивостью — новое существо при этом сплеталось, образно говоря, без единого шва. Системы росли вместе, взаимодействовали в процессе формовки, устраняли возможные недоделки и сглаживали острые углы. При таком подходе устранялась необходимость подключать внешний умостроитель, который бы методом тонкой настройки окончательно совмещал готовые компоненты, чтобы они не конфликтовали между собой.

Среди этой органической пластичности инфраструктурных полей, подчиненной нуждам компромисса, нашлось и место для нескольких стандартизированных подсистем, общих для каждого жителя полиса. По двум из них поступали входящие данные — одна служила гештальту, другая отвечала за линейное мышление: то были две основных модальности конисианцев, далекие потомки зрения и слуха. К двухсотой итерации орфаногенезиса сами эти каналы были уже вполне сформированы, но внутренние структуры, куда им следовало отправлять потоки данных, — сети классификации и осмысления, — еще не успевали развиться и наладить должное взаимодействие.

Сам полис Кониси находился на глубине двух сотен метров под сибирской тундрой, но оптоволоконные и спутниковые системы связи обеспечивали каналам входящих данных доступ на любой форум Коалиции Полисов, а также к зондам, что кружились на орбитах каждой планеты и луны Солнечной системы, автономникам, бороздившим леса и океаны Земли, и, наконец, десяти миллионам типов абстрактных сенсориум-пространств.

Основная проблема чувственного восприятия заключалась в том, как научиться обуздывать все это неслыханное разнообразие.

В сиротскую психобластулу был встроен полуоформленный навигатор, управлявший каналами ввода информации. Теперь он начал посылать по ним запросы. Первые несколько тысяч не получили никаких ответов, помимо монотонного потока кодов ошибок, потому что были некорректно оформлены или обращались к несуществующим источникам данных. Каждая психобластула от зарождения обладала склонностью к поиску в области полисных библиотек (будь это не так, на оформление личности ушли бы тысячелетия), и навигатор, потыкавшись немного там и сям, наконец набрел на верный адрес. Данные хлынули по каналам: гештальт-изображение льва, а с ним — линейное слово, каким означалось это животное.

Навигатор немедленно забросил тактику проб и ошибок, заменив ее припадочным повторением одного и того же запроса. Одно и то же изображение льва выдавалось ему снова и снова, пока эмбриональные системы поиска сенсорных различий, как бы ни были они примитивны, не запросили пощады. Навигатор понемногу переключился на новые эксперименты.

Постепенно между двумя типами сиротского протолюбопытства установился полуразумный компромисс: одно из этих устремлений имело целью поиск нового, другое же — выделение повторяющихся мотивов среди уже известного. Новорожденное бродило по библиотеке, обучаясь навигации в захлестывающих его потоках взаимосвязанной информации. Последовательные кадры записанных движений, более абстрактные схемы цепочек, образуемых перекрестными ссылками. Новорожденное ничего не поняло, но поведение его претерпело перекодировку на аппаратном уровне. Баланс изменчивости и когерентности пошатнулся, но был восстановлен.

Изображения и звуки, символы и уравнения. Классифицирующие сети сироты переполнялись ими. Что-то всплывало на поверхность — не фигура прямоходящего существа в космоскафандре, попирающая ногой обломок серовато-белой скалы под угольно-черным небом[4], не безмолвная обнаженная фигура другого существа, что истончилась и истаяла под натиском серого роя наномашин. Нет. Отпечаток простейших закономерностей, наиболее общих ассоциаций. Сети открыли для себя понятия круга и сферы. Изображения Солнца и планет, радужной оболочки и зрачка, упавшего плода, тысячи разнообразных произведений искусства, артефакты и математические диаграммы. Затем явилось линейное слово для личности, которое сети аккуратно сцепили как с набором закономерностей, какими определялась гештальт-иконка гражданина, так и с общими чертами, обнаруженными в изображениях плотчиков и глейснерианских роботов.

К пятисотой итерации извлеченные из библиотечных данных категории породили целую орду небольших подсистем в классифицирующих сетях ввода информации. Десять тысяч слово- и образо-ловушек со взведенными капканами. Десять тысяч мономаньяков от PO [5] вперились в инфопоток, выглядывая там особые цели.

Ловушки образовали ловчую сеть, наладили связи друг с другом. Сперва для того, чтобы делиться суждениями, взвешивать различные решения. Если активировалась ловушка, настроенная на изображение льва, за ней пробуждались ловушки, предназначенные для линейного имени этого животного, для звуков, которые, как известно, способны издавать львы, для специфических особенностей их поведения (облизывание детенышей, охота на антилоп) — все они становились гиперчувствительны. Временами поступающий на входы каналов поток данных согласованно возбуждал целый кластер сцепленных друг с другом ловушек, усиливал их взаимосвязи, а иногда — ассоциации оказывались ложными, и ловушки возбуждались преждевременно. Форма льва уже распознана, и хотя слово ЛЕВ еще не удалось обнаружить, соответствующая словоловчая петля уже натянулась, капкан был взведен. Аналогично повели себя ловушки на вылизывание детенышей и преследование антилоп.

Сирота училась оценивать происходящее и строить предположения.

К тысячной итерации взаимосвязи между ловушками развились в самостоятельную сложную сеть, а из нее восстали новые структуры — символы, возбуждавшие взаимную реакцию так же легко, как могли бы ее спровоцировать данные, поступавшие из внешнего мира. Образоловушка на льва сама по себе являлась не более чем шаблоном, по которому проводилось сопоставление с этими данными — совпадение/несовпадение, без всяких выводов. Символ льва мог кодировать бесконечную сеть все усложнявшихся выводов — и обратиться к ней можно было в любое время, независимо от того, находился ли сам лев в поле видимости.

Простое распознавание образов порождало первые проблески значений.

Инфраструктурные поля встроили в сироту стандартные каналы вывода данных — как линейных, так и гештальтов, но пока что оставался неактивным целеполагающий навигатор, необходимый для адресации выводимых данных в некоторое специфическое место пространства Кониси или за его пределы. К двухтысячной итерации символы начинали настойчиво изыскивать доступ к таким каналам вывода. Предсуществующие шаблоны ловушек они использовали для уловления звука или изображения, какие только были интересны каждому из них — и неважно, наблюдалось ли совпадение со словами ЛЕВ, ДЕТЕНЫШ или АНТИЛОПА, — все они проваливались в пустоту, так как вводные и выводные каналы были закорочены на себя, внутрь.

Сирота начала слышать эхо собственных мыслей.

Не весь бурливший в ней пандемоний, нет; всем одновременно дать доступ к голосу или даже гештальту не представлялось возможным. Из мириад ассоциаций, порождаемых каждой библиотечной сценкой, лишь несколько символов за единицу времени могли перехватить управление цепями генерации зародышевого языка. Птицы носились в небесах, ветерок колыхал траву, облако за облаком пыли и насекомых вздымалось в воздух по мере пробуждения животных… и еще много чего, и еще… и вот, прежде чем вся сценка исчезла, сформировались и успели закрепиться символы:

Лев преследует антилопу.

Всполошившись, навигатор отключил поток входящих данных. Линейные слова циркулировали по каналам, нарушая тишину; гештальт-изображения сопровождали их — идеализированная реконструкция, сотканная для замены забытых деталей.

Потом память поблекла, и навигатор рискнул обратиться к библиотеке еще раз.

Мысли сироты никогда не ужимались до простой порядковой последовательности — нет, символы вспыхивали все более яркими, красочными и сложными каскадами фейерверков, положительная обратная связь обостряла фокус, разум резонировал в такт наиболее сильно выраженным идеям. Сирота обучилась выделять один или два главных потока данных из бесконечного символьного потока. Постепенно она наловчилась также описывать и собственные переживания.

Сироте было почти пол-мегатау от роду. Ее активный словарь исчислялся десятью тысячами слов, были у новорожденного простой поток сознания и кратковременная память, а ожидания простирались на несколько тау в будущее. Но представления о себе и своем месте в мире оно пока не имело.

Концепторий после каждой итерации картировал растущий разум, скрупулезно отслеживая эффекты рандомизированных индетерминированных полей. Разумный наблюдатель эту информацию визуализировал бы как тысячу взаимопереплетенных ажурных фракталов — перистых, спутанных, точно в невесомости выращенных кристаллов, ветвившихся еще более тонкими отростками, что тянулись через маткопамять по мере того, как шли считывание и активация полей. Влияние их диффундировало через сети. Но концепторий не занимался визуализациями, он попросту обрабатывал данные и делал из них выводы.

До настоящего момента вреда от мутаций зафиксировано не было. Каждая индивидуальная структура в мозгу сироты функционировала в примерном соответствии с ожиданиями, библиотечный траффик и потоки пробоотбора данных не выказывали примет зарождающихся глобальных патологий.

Если бы обнаружилось повреждение психобластулы, концепторий в принципе мог бы прервать процесс, вмешаться в маткопамять и восстановить каждую пораженную злокачественными новобразованиями инфоструктуру. Последствия этого, однако, представлялись такими же непредсказуемыми, как и последствия проращивания самого семени. Локальная инфохирургия могла вызвать несовместность с остальной частью психобластулы, а вмешательство достаточно массированное и резкое, чтобы во всяком случае гарантировать успех, могло обратиться против себя же, по сути выскоблив исходную психобластулу и заменив ее ансамблем запчастей, клонированных по образцам предыдущих здоровых версий.

В ничегонеделании тоже были свои риски. Как только психобластула обретала самосознание, ей гарантировались права гражданства, а вмешательство против воли гражданина считалось немыслимым. Это было не просто узаконено или закреплено обычаем; принцип был вмонтирован на самом нижнем уровне полисного кода. Гражданин, скатившийся вниз по психоспирали в безумие, мог провести долгие тератау в состоянии душевного помешательства и боли, если разум его был слишком исковеркан, чтобы высказать авторизованную просьбу о помощи или взмолиться об удалении. Такова была цена автономии: неотчуждаемое право на безумие и страдания, неотделимое от права на уединение и мирное существование.

Поэтому граждане полиса Кониси запрограммировали концепторий на крайнюю осторожность. Устройство продолжало наблюдать за развитием сироты, готовое прервать психогенез при первых признаках критических ошибок.

Вскоре после пятитысячной итерации целеполагающий навигатор вывода сироты начал тянуть одеяло на себя. Навигатор вывода был настроен на обратную связь, на адресацию себя к чему-то или кому-то, выказавшему отклик. А вот навигатор входящих данных приучился ассоциировать себя исключительно с полисной библиотекой; привычка эта сформировалась давно и неоднократно вознаграждалась с избытком. Оба навигатора могли обращаться по тем же самым адресам, действуя равноправно — так гражданин получал возможность говорить и слушать в одно и то же время: полезный навык общения. Это означало, что поток речи и изображений от сироты поступал в библиотеку — а та его полностью игнорировала.

Столкнувшись с абсолютным ее равнодушием, навигатор вывода послал подавляющие сигналы в сеть поиска различий, препятствуя дальнейшему воспроизведению сладкозвучных и чарующих картинок из библиотеки, и тем вмешался в работу навигатора ввода. Сцепившись в диком хаотичном танце, навигаторы заплясали от окружения к окружению, от полиса к полису, от планеты к планете. Они искали, с кем бы им поговорить.

Тысячи случайных сполохов физического мира встретились им: вот радарная картинка пылевой бури, ярящейся над дюнным морем близ северной полярной шапки Марса; вот бледный инфракрасный плюмаж маленькой кометы, распавшейся в атмосфере Урана — событие это произошло десятилетия назад, но застряло в различающей памяти спутника. Навигаторы даже ухватились за трансляцию в реальном времени, которую вел пролетавший над восточноафриканской саванной автономник, наблюдавший за львиным прайдом. В отличие от быстропеременчивых изображений библиотеки, картинка автономника была неприятно статичной, и через несколько тау навигаторам она надоела. Они двинулись дальше.

Когда сирота обратилась по адресу конисианского форума, восприятию новорожденного представилась площадь, вымощенная гладкими ромбовидными плитами из синих и серых минералов, уложенных в плотный, изобиловавший структурными закономерностями, но нигде не повторявший себя узор. К затянутому облаками, кипевшему оранжевыми сполохами небу бил жидким серебром фонтан. На полпути к арке небес каждая струя разбивалась на мириады зеркалировавших все кругом капель, а затем сияющие шарики превращались в маленьких крылатых поросят, которые весело кружились вокруг фонтана, хрюкали и описывали замысловатые переплетавшиеся траектории, прежде чем обрушиться обратно в бассейн и раствориться там. По периметру площади высились каменные здания, соединенные широкими арками и причудливо изукрашенными колоннадами. Некоторые арки были скручены под необычными углами в незримых дополнительных измерениях, а в целом имели форму структур Эшера или Клейна[6].

Новорожденное уже встречало в библиотеке такие структуры и знало линейные слова для большинства из них; само же окружение показалось ему столь непримечательным, что сирота не нашлась о нем хоть что-то сказать. Сироте приходилось видеть и тысячи сценок из жизни граждан, которые двигались и говорили друг с другом. Здесь имелось какое-то различие, явственное, но все еще трудноуловимое. Гештальт-изображения по большей части напоминали сироте об иконках, виденных прежде, или стилизованных плотчиках из произведений репрезентативного искусства, но были куда затейливей, разнообразней и изменчивей, как не под силу, пожалуй, никому из плотчиков. Формы присутствующих вроде бы не стесняли ни физика, ни физиология, а определялись они только гештальт-соглашениями — потребностью высказывать, без обиняков и экивоков, единственное основное сообщение: Я — гражданин.

— Люди! — обратилось новорожденное к форуму.

Линейные переговоры между гражданами выносились на публику, но на таком расстоянии в инфопространстве безнадежно затухали и глохли. Новорожденное слышало только бессвязный шепот.

— Люди! — попыталось оно снова.

Иконка ближайшего гражданина, сверкавшая и переливавшаяся множеством оттенков, подобно статуе из цветного стекла высотой примерно две дельты, повернулась к сироте. Встроенный калибратор навигатора ввода, в свою очередь, повернул поле зрения сироты на нужный угол, чтобы новорожденное могло смотреть прямо на иконку. Навигатор вывода, последовав за своим напарником, переформатировал иконку самой сироты, сделав ее грубой бессознательной пародией на иконку гражданина.

Та сверкнула синевой и золотом. Егоё сверкающее лицо изобразило улыбку и произнесло:

— Привет, сиротинушка.

Отклик! Наконец-то отклик! Петля обратной связи навигатора вывода зафиксировала его и тут же вышла из состояния скучающей безысходности, в котором дотоле привыкла находиться, без особой надежды рассылая поисковые запросы. Разум новорожденного затопили сигналы, повелевающие, чтоб любая система, способная некстати вмешаться, заткнулась и отошла подальше от бесценной находки.

Как попугай, сирота повторила:

— Привет, сиротинушка.

Гражданин снова улыбнулся.

— Да, привет-привет.

И вернулся к своим приятелям.

— Эй, люди! Привет!

Ничего не случилось.

— Эй! Граждане! Привет! Люди!

Группа граждан игнорировала сироту. Детектор в петле обратной связи наслаждался своим долгожданным рейтингом, и навигаторы сидели тихо. Не так тихо, чтобы вовсе покинуть форум — они предпочли переместиться по нему.

Новорожденное слонялось с места на место, выкрикивая:

— Люди! Ау!

Перемещения эти проходили без учета моментов импульса или инерции, гравитации или трения: из запросов навигатора ввода сирота черпала последние значащие биты и повторяла их, а окружение услужливо интерпретировало их как координаты и угол зрения сироты. Аналогичные биты для навигатора вывода определяли, как и где проявляется в окружении речь сироты, как оформлена ее иконка.

Навигаторы сочли, что обучились уже многому, и рискнули приблизиться так, чтобы граждане могли их слышать без особого труда. Кое-кто отвечал: «Привет, сирота» — и отворачивался. Сирота имитировала их иконки: упрощенные или усложненные, стилизованные под рококо или спартански простые, копировавшие биологические формы или артефакты, очерченные спиралями светоносного дыма или шипящими, как живые, змеями, изукрашенные фрактальными инкрустациями или задрапированные бесструктурными завесами тьмы — и всегда двуногие, восходившие к исходной обезьяньей форме, островку постоянства в хаосе вариаций. Как будто сотня обезумевших монахов одновременно переписывала манускрипты, где вновь и вновь высвечивалась единственная понятная буква: «А».

Мало-помалу цепи классификации входящих данных, развившиеся у новорожденного, наловчились схватывать различия между гражданами на форуме и иконками, виденными в библиотеке. Как и те изображения, каждая иконка с форума была снабжена невизуальным гештальт-тегом, аналогом отличительного запаха у плотчиков, но более локализованного и обогащенного возможностями. Эта форма данных казалась сироте малоосмысленной, но теперь развившиеся позже остальных структуры вышли на уровень, качественно превосходивший простые детекторы новизны и повторяющихся мотивов — и начали реагировать на недостаточное понимание. Новорожденное уловило намек на регулярность — у иконки каждого гражданина был уникальный и неизменный тег — и остановилось, разочарованное. Прежде оно и не задумывалось о том, чтобы эхом выкликать такие теги. Но ничего. Сирота побродила еще немного по форуму, руководствуясь новоявленным инфоорганом, и прибилась к группе из трех граждан. Она решила имитировать одного из них не только обличьем, но и тегом, и попытка эта принесла великолепные результаты.

— Ты это брось, идиот! — сердито воскликнул гражданин.

— Привет! Ay!

— Тебе никто не поверит, если ты возьмешься меня обезьянничать, и меньше всего поверю я. Понятно? Проваливай! — У этого гражданина оказалась металлическая кожа цвета серого олова. Онона включала и выключала егоё тег, соответствовавший эмоциональному подъему. Сирота поступила так же.

— Нет! — Теперь иконка гражданина посылала второй тег, не прекращая, однако, излучать первый. — Видишь? Я вызываю тебя — а ты не в состоянии ответить. Зачем тебе притворяться?

— Привет!

— Вали отсюда, давай-давай.

Но сироте оказалось непросто оторваться от этого места. Здесь новорожденное удостоилось большего к себе внимания, чем где бы то ни было.

— Привет, гражданин!

Лицо иконки обмякло, подтаяло, но слабость, обуявшая гражданина, показалась сироте показной.

— Не знаешь, кто ты? Что ты? Ты не знаешь собственной сигнатуры?

Другой гражданин тихо вставил:

— Это, наверное, новенькая сирота, только-только из матки. Твой самоновейший согражданин, Иносиро. Тебе бы стоило его поприветствовать.

На этом гражданине сирота заметила короткий золотисто-коричневый мех. Новорожденное произнесло:

— Лев.

Попытавшись сымитировать нового участника, сирота вдруг обнаружила, что все трое смеются.

— Теперь оно хочет стать тобой, Габриэль, — сказал третий гражданин.

— Если оно до сих пор не знает собственного имени, — ответил первый, с оловянной кожей, — его стоило бы называть Идиотом.

— Ты жесток. Я, пожалуй, поделюсь с тобой некоторыми воспоминаниями, маленький мой полуродич.

Иконка третьего гражданина представляла собой черный бесструктурный силуэт..

— Теперь оно хочет стать Бланкой.

Сирота начала имитировать каждого из трех граждан по очереди. Те отвечали, выкликая странные линейные звуки, не имевшие никакого смысла: «Иносиро! Габриэль! Бланка! Иносиро! Габриэль! Бланка!», каждый раз, как сирота посылала соответствующие гештальт-изображения и теги.

Кратковременные обработчики цепей PO отметили это соответствие, и новорожденное присоединилось к хору линейных звуков. Даже когда остальные замолчали, оно несколько мгновений еще продолжало свою руладу. Но еще нескольких повторений хватило, чтобы мотивчик ему наскучил.

Гражданин с кожей из серого олова постучал себя в грудь и проговорил:

— Я Иносиро.

Гражданин, покрытый золотым мехом, похлопал себя по груди и сказал:

— Я Габриэль.

Черный силуэт очертил одну из своих рук белым, и контур этот сопровождал ее, не давая форме исчезнуть, пока силуэт перемещал руку к одному из своих хоботов. Коснувшись его, силуэт произнес:

— Я Бланка.

Сирота по одному разу сымитировала каждого из новых знакомцев, сопровождая это воспроизведением сказанного ими линейного слова и проделанного жеста. Против каждого из троицы очертились символы, сформировались иконки, дополненные тегами и линейными словами, хотя сами по себе теги и линейные слова ни с чем еще не были связаны.

Гражданин, при виде чьей иконки все в один голос продекламировали «Иносиро», сказал:

— Покамест неплохо. А как быть с именем для тебя? C твоим собственным именем?

Существо с тегом «Бланка» ответило:

— Сироты сами выбирают себе имена.

Гражданин, с которым было связано обозначение «Габриэль», указал на гражданина «Иносиро» и проговорил:

— Онона ―?

Гражданин, с которым было связано обозначение «Бланка», продолжил:

— Иносиро.

После этого гражданин, с которым было связано обозначение «Иносиро», в свою очередь указал на негоё и сказал:

— Онона ―?

Гражданин, с которым было связано обозначение «Бланка», ответил:

— Бланка.

Сирота присоединилась к ним. указывая туда, куда показывали они, руководствуясь врожденными системами, первоначально помогавшими ориентироваться в геометрии окружения, и без труда дополняя образ, когда никто другой не вызывался этого сделать.

Затем гражданин с золотистым мехом указал на сироту и произнес:

— Онона —?

Навигатор ввода подкорректировал угол обзора сироты, и новорожденное попыталось разглядеть, на что указывает гражданин. Когда за сиротой ничего не оказалось, угол обзора возвратился к первоначальному значению, ближе к иконке гражданина с золотистым мехом. На миг такт взаимодействия навигаторов вывода и ввода сбился.

Внезапно сирота увидела, какую иконку проецирует онона сама — грубую смесь трех иконок трех Граждан, всю в черном меху да желтом металле, и не только как обычное бледное ментальное изображение с перекрестно соединенных каналов, но и как объект окружения, отличный от трех ближайших.

Именно на эту иконку указывал покрытый золотистым мехом гражданин, с которым было связано обозначение «Габриэль».

Инфотропный орган впал в полное расстройство чувств. Незавершенное соотношение требовалось дополнить, но сделать этого орган не смог. Для этого странного четвертого гражданина не было ответа, подходящего по условиям игры. В системе PO зияла дыра, которую настоятельно необходимо было закрыть.

Сирота наблюдала, как четвертый гражданин меняет форму и цвет, там, снаружи, в окружении… и перемены эти идеально зеркалировали ещё собственное беспокойство — онона то мимикрировала под одного из трех остальных граждан, то играла с предоставленными гештальт-конструктором возможностями. Детекторы регулярности игра эта на миг зачаровала, но сам инфотропный орган лишь глубже увяз в трясине бессилия.

Инфотропный орган неустанно комбинировал и перекомбинировал все факторы, наконец выделив краткосрочную цель: заставить оловяннокожего «Иносиро» менять свою иконку в такт с изменениями иконки четвертого гражданина. Это умозаключение активировало краткую, быстро гаснущую цепь предсказаний соответствующих символов, формировавших ментальную картинку желаемого события. И хотя изображение ерзавшей, качавшейся туда-сюда иконки легко переняло контроль над каналом вывода гештальтов, менялась не иконка «Иносиро» — изменения претерпевала только иконка четвертого гражданина, как было это и прежде.

Навигатор ввода попытался вломиться в канал, занятый навигатором вывода, и тогда иконка четвертого гражданина внезапно исчезла. Инфотропный орган отогнал навигаторов и разделил их. Четвертый гражданин возник снова.

Гражданин «Иносиро» спросил:

— Что оно делает?

Гражданин «Бланка» ответил:

— Просто смотри. И будь немного терпеливей. Тебе стоит кое-чему поучиться.

Формировался новый символ, представлявший странного четвертого гражданина — единственного, чья иконка, казалось, находилась во взаимном притяжении с точкой зрения сироты на окружающее пространство. Только ее действия сирота могла предугадывать и контролировать без труда. Так что же представляют собой все четверо граждан? К какому классу вещей они относятся? Львов? Антилоп? Кругов? Или… связи между символами оставались ненадежными и шаткими.

— Я устал! — воскликнул гражданин «Иносиро». — Давай подыщем ему другую няньку!

За чередой групповых форм, имитировавших одновременно иконки «Бланки» и «Габриэля», последовало возвращение к егоё исходной форме.

— Как меня зовут? Я не знаю! Какая у меня сигнатура? У меня ее нет! Я сирота! Я сирота! Я даже не знаю, как я выгляжу!

Когда сирота проследила, как меняется, проходя через иконки двух остальных Граждан, иконка гражданина «Иносиро», вся кропотливо выстроенная схема классификации едва не рухнула. Поведение гражданина «Иносиро» в наибольшей степени походило на поведение четвертого гражданина. Впрочем, егоё действия по-прежнему не соотносились с намерениями сироты.

Символ, примененный сиротой для обозначения четвертого гражданина, продолжал отслеживать поведение и расположение гражданина в окружении, но теперь новорожденное решило вычленить квинтэссенцию собственных ментальных картинок и краткосрочных целей, желая создать нечто вроде сводки всех аспектов состояния разума сироты, поскольку это последнее как будто пребывало в некоторой взаимосвязи с поведением четвертого гражданина. Несколько символов по-прежнему были четко очерчены, но остальные — так же неразборчивы и хаотичны, как подвергнутые плазмидному обмену бактерии. Символ, обозначавший гражданина «Иносиро», воспроизводил некоторые структуры текущего состояния разума сироты, копируя их с символа четвертого гражданина и пытаясь приспособить под свои нужды.

Сперва способность воспроизводить ментальные изображения и цели, подвергнутые суммировочной оценке высшего порядка, не принесла никакой пользы, оставаясь сцеплена с состоянием ума сироты. Слепо клонировавшие символ «Иносиро» механизмы принялись строить предположения на предмет того, каким будет поведение гражданина и будет ли оно соответствовать планам сироты… и все безуспешно. Перед лицом столь очевидного провала связи вскоре ужались и отпали, а грубую приблизительную модель разума, заточенная внутри символа «Иносиро», пришлось предоставить самой себе — пускай пытается нашарить состояние разума «Иносиро», наилучшим образом отвечающее поведению реального гражданина.

Символ испытал различные способы связывания, применил разные теоретические предпосылки, отыскивая наиболее осмысленное… и вдруг до сознания сироты дошло, что гражданин «Иносиро» имитировал четвертого гражданина.

Проникнувшись этим откровением, инфотропный орган попытался заставить четвертого гражданина, в свою очередь, сымитировать гражданина «Иносиро».

Четвертый гражданин воскликнул:

— Я сирота! Я сирота! Я даже не знаю, как я выгляжу!

Гражданин «Габриэль» указал на четвертого гражданина и произнес:

— Онона сирота!

— Да, онона сирота, — устало согласился с ним гражданин «Иносиро». — Но почему до него все так ме-е-е-дленно доходит?

Вдохновленное успехом и движимое указаниями инфотропного органа, новорожденное попыталось сызнова запустить игру «Онона —?», на сей раз используя ответ «сирота» для четвертого гражданина. Другие приняли его выбор, и вскоре слово это оказалось сцеплено с символом четвертого гражданина. Когда трое друзей сироты покинули ближайшее окружение, четвертый гражданин остался на месте. Но интересных неожиданностей от четвертого гражданина сирота добиться не смогла. Поэтому, поприставав немного без особого успеха к некоторым другим гражданам, новорожденное вернулось в библиотеку.

К тому времени навигатор ввода уже освоил простейшую применяемую в библиотеке схему индексации данных, и когда инфотропному органу оказалось недостаточно немедленно присутствующей информации, чтобы восстановить оборванные фрагменты полуразмытых образов, оставшихся в окружении, он послал навигатор ввода в библиотеку — поискать локации, относящиеся к четырем загадочным линейным словам из языка граждан: Иноси-ро, Габриэль, Бланка и Сирота. За каждым из этих слов тянулись индексированные потоки данных, хотя ни один из них как будто бы не имел отношения к самим гражданам. Сирота уже видела множество картинок с плотчиками, ассоциированных со словами «Габриэль» или очень похожим на него «Гавриил». Зачастую у этих плотчиков были крылья. На основе этих закономерностей удалось построить целый символ, но сходство с покрытым золотистым мехом гражданином получилось лишь отдаленное.

Сирота много раз отдалялась от рекомендованного инфотропным органом направления поиска — старые, застрявшие в памяти адреса из библиотеки оттягивали на себя навигатор ввода. Как-то, просматривая сценку, в которой участвовало хмурое плотницкое дитя, державшее пустой деревянный горшок, сирота устала и решила на время переместиться на более привычную территорию. На полпути туда емей попалась сценка со взрослым плотчиком, который наклонялся над перепуганным львенком и поднимал его на руки.

Львица лежала на земле у егоё ног, неподвижная, вся в крови. Плотчик потрепал львенка по голове.

— Бедная маленькая ятима.

Что-то в этой сценке приковало внимание сироты.

— Ятима, — прошептало новорожденной библиотеке. — Ятима.

Оно никогда прежде не слыхало этого слова, но звучание его затрагивало какие-то струнки в егоё естестве.

Львенок замурлыкал.

— Моя бедная маленькая сиротка, — нараспев повторил плотчик.

Сирота разрывалась между библиотекой и пространством, где фонтан бил летающими поросятами к оранжевому небу. Временами там оказывалась троица егоё друзей, а иногда и другие граждане задерживались поиграть с новорожденным. Но чаще там был только четвертый гражданин.

Четвертый гражданин редко оставался неизменным между посещениями форума — как правило, его иконка отображала самое захватывающее изображение, какое довелось видеть сироте в библиотеке за предшествующие килотау. Все же егоё было несложно выделить. Сирота установила, что четвертый гражданин остается видимым, только если пару навигаторов развести по разным каналам восприятия. Каждый раз, как сирота навещала окружение, онона немного удалялась от себя и проверяла реакцию четвертого гражданина. Иногда тот подверстывал свою иконку нужным образом, приближая ее к специфическим воспоминаниям, тонко подстраивал в согласии с эстетическими предпочтениями, заложенными в сети классификации входящих данных при первом прогоне через несколько десятков изначальных генокодовых полей. Потом становился плотнее или, напротив, размывался последующим потоком данных. Случалось сироте имитировать и плотчика, виденного с детенышем львицы на руках: был он высоким и стройным, с глубоко-черной кожей и коричневыми глазами, облачен в пурпурную накидку.

Однажды гражданин, которому соответствовало обозначение «Иносиро», с притворным участием сказал:

— Бедная маленькая сиротка, у тебя до сих пор нет имени.

Сирота вспомнила сцену со львенком и отозвалась:

— Бедная маленькая Ятима.

— Hy наконец-то, — откликнулся покрытый золотистым мехом гражданин.

C тех пор все стали называть четвертого гражданина «Ятима». Они так часто выкликали это обозначение и так с ним носились, что новорожденное постепенно привыкло к нему и стало ассоциировать с символом так же прочно, как некогда — «Сироту».

Сирота смотрела, как гражданин, которому соответствовало обозначение «Иносиро», триумфально выкрикивает, обращаясь к четвертому гражданину:

— Ятима? Ятима! Ах-ха-аха! У меня пять родителей и пять полу-родичей, и я всегда буду старше тебя, запомни!

Сирота заставила четвертого гражданина ответить:

— Иносиро! Иносиро! Ха-ха-ха!

Но как продолжить, онона не знала. Бланка сказала:

— Глейснерианцы сейчас как раз отклоняют астероид. В реальном времени. Пойдем посмотрим? Иносиро, да Габриэль, да ты — просто следуй за мной!

Иконка Бланки испустила странный незнакомый тег и внезапно исчезла. Форум был почти пуст. Лишь несколько завсегдатаев слонялись у фонтана, но сирота знала, что они емей не ответят. Ax да, еще четвертый гражданин. Как всегда.

Бланка возникла снова.

— В чем дело? Ты не знаешь, как последовать за мной, или не хочешь?

Сети языкового анализа сироты приступили к тонкой настройке закодированной в них универсальной грамматики, быстро осваиваясь с установлениями линейного языка. Слова перестали быть только лишь изолированными спусковыми крючками символов, каждое с фиксированным единственным значением; началась интерпретация каскада символов, модулированного оттенками порядка, контекста и окончаний. Это было естественным

ответом на потребность узнать, чего именно хочет четвертый гражданин.

— Поиграй со мной!

Сирота приучилась называть четвертого гражданина вместо «Ятимы» — «я», а иногда «меня», «мной». Но руководствовалась онона при этом лишь требованиями грамматики. Самосознание еще не оформилось.

— Ятима, но я хочу посмотреть, как они будут отклонять его.

— Нет! Поиграй со мной! — Сирота возбужденно завертелась волчком вокруг негоё, проецируя фрагменты недавних воспоминаний: вот Бланка создает из окружения объекты совместного доступа — вращающиеся перенумерованные блоки, ярко окрашенные крутящиеся шары — и учит сироту, как с ними взаимодействовать.

— Ладно, ладно. Это будет новая игра. Надеюсь, что ты быстро учишься.

Бланка испустила еще один новый тег — в целом этот запах напоминал прежний, но не был ему вполне идентичен, — и снова исчезла… чтобы появиться в нескольких сотнях дельт по окружению. Сирота легко егоё нашла и тут же последовала за немей.

Бланка прыгнула снова. И снова. Каждый раз онона посылала тег с новым ароматом, немного отличающимся, прежде чем исчезнуть. Как только забава стала сироте надоедать, Бланка начала задерживаться в окружении на долю тау, прежде чем появиться опять в новом месте — сирота потратила какое-то время, пытаясь догадаться, где та возникнет снова, и оказаться там первой.

Но закономерности выявить не удалось: отвердевшая тень Бланки прыгала по форуму будто бы случайно, возникая где угодно от фонтана до окружавших его аркад, и все догадки сироты терпели крах. Онона ощутила разочарование. C другой стороны, из прежнего опыта емей было известно, что в предложенных Бланкой играх обычно обнаруживается намек на порядок, пускай и слабый, так что инфотропный орган настаивал на том, чтобы продолжать преследование, комбинировал и перекомбинировал существующие детекторы образов в новые коалиции, доискиваясь потаенного смысла проблемы. Теги! Когда инфотропный орган сравнил хранившиеся в памяти необработанные гештальт-данные о тегах, переданных Бланкой, с адресом, который внутренние геометросети вычисляли по координатам егоё мимолетного появления моментом раньше, две последовательности совместились с превосходной точностью. Снова и снова. Инфотропный орган сложил два источника информации воедино и отождествил их как два способа обучиться одному и тому же умению. Сирота стала перепрыгивать по окружению из одного места в другое, не дожидаясь, пока там появится Бланка.

На первый раз иконки наложились, и сироте пришлось отпрыгнуть, прежде чем онона увидела, что Бланка и вправду там, получив подтверждение успеха, о котором егоё уже поспешил оповестить инфотроп. На второй раз сирота инстинктивно подкорректировала тег, сместив его так, чтобы не столкнуться с Бланкой, — этому онона научилась раньше, преследуя егоё. В третий раз сирота сумела егоё опередить.

— Моя взяла! Моя взяла!

— Отлично, Ятима! Ты меня догнала!

— Я тебя догнала!

— Hy что, пойдем посмотрим, как они его отклонят? Вместе с Иносиро и Габриэлем?

— Габриэлем!

— Разреши принять это за согласие.

Бланка прыгнула. Сирота последовала за немей. Уединенная площадь в окружении аркад исчезла, смытая миллиардом звезд.

Озадаченная сирота исследовала новое окружение. Звезды светили почти на любой частоте, которую могла онона себе вообразить — от километровых радиоволн до высокоэнергетических гамма-лучей. Цветовое пространство гештальта можно было расширять неограниченно, однако лишь несколько астрономических изображений, виденных новорожденным в библиотеке, использовали такую обширную палитру. Земные сценки и виртуальные пространства, как правило, ограничивались узким диапазоном между ультрафиолетовым и инфракрасным секторами.

Даже спутниковые кадры поверхностей планет по сравнению с этим казались скучными и блеклыми, поскольку планеты были слишком холодны, чтобы сиять в таком разнообразном спектре. Хотя на первый взгляд цвета линий поглощения и эмиссии, сглаженные смутные контуры теплового излучения были перемешаны совершенно хаотично, сирота, присмотревшись, заметила в их чередовании некий порядок.

Инфотропный орган запросил пощады от такой перегрузки и, отложив анализ по тысяче классификационных признаков в долгий ящик, предоставил могучему потоку данных просто струиться через систему восприятия. Звезды не имели четкой геометрической формы, они были точечными источниками, находились на значительном расстоянии — таком огромном, что адреса их относительно окружения рассчитать было невозможно. Сирота уловила мимолетную ментальную картинку, представлявшую движение к этим объектам, и на мгновение вообразила себе возможность увидеть их вблизи.

Сирота заметила поблизости скопление граждан и, как только егоё внимание сместилось от фоновых звезд, стала отмечать десятки маленьких групп иконок, раскиданных по всему окружению. Некоторые из них отражали вездесущее излучение, другие же оставались видимы без поправок на звездный свет, даже не притворяясь, что взаимодействуют с ним.

— А ты еще чего сюда заявилась? — спросил Иносиро. Сирота повернулась к нему, и в поле ее восприятия попала звезда, яркостью заметно превосходившая остальные. Светило было меньше, чем привыкла онона его видеть в земном небе, а привычный светофильтр пыли и газа куда-то пропал.

— Солнце?

— Да, — подтвердил Габриэль, — это солнце.

Гражданин с золотым мехом парил рядом с Бланкой. Та оставалась видима так же резко и четко, как в обычном окружении, поскольку иконка ее была даже темнее, чем фоновое излучение в провалах между звездами.

— Hy зачем ты притащила Ятиму? — застонал Иносиро. — Оно же еще маленькое. Оно ничего не поймет.

— Ятима, — значительно сказала Бланка, — не обращай на негоё внимания.

Ятима! Ятима! Сирота теперь знала, где находится Ятима, как онона выглядит, и сверяться с навигаторами необходимости не было. Иконка четвертого гражданина стабилизировалась, обрела форму высокого плотчика в пурпурной накидке, того самого, который подобрал львенка в библиотеке.

— Не беспокойся, Ятима, — обратился к сироте Иносиро, — я попытаюсь тебе все разъяснить. Если бы глейснерианцы не отклонили этот астероид, то в продолжение следующих трехсот тысяч лет — десяти тысяч тератау, грубо говоря — он мог бы однажды столкнуться с Землей. Чем скорее это сделать, тем меньше энергии уйдет на отклонение. Но раньше они не могли бы этого сделать, потому что в уравнениях наличествует область хаоса. Смоделировать всю затею они сумели только сейчас.

Сирота ничего не поняла из егоё слов.

— Бланка хотела мне что-то показать про отклонение! А я хотела поиграть!

Иносиро расхохотался.

— И что онона сделала? Украла тебя?

— Я погналась за ней — онона прыгала и прыгала — и я егоё догнала!

Сирота выполнила несколько коротких скачков вокруг всей троицы, показывая, как это было. Правда, емей до сих пор было невдомек, как выполняется скачок из одного окружения в другое.

— Тсс, — сказал Иносиро. — Вот он.

Сирота проследила его взгляд и увидела неправильных очертаний скальную глыбу, подсвеченную Солнцем. Глыба находилась на значительном расстоянии, половина ее пребывала в густой тени. Обломок быстро и неуклонно перемещался в направлении группки граждан. Программы виртуальности облепили астероид гештальт-тегами, в которых содержалась заархивированная информация о его химическом составе, массе, моменте вращения и орбитальных параметрах. Некоторые теги пахли так, как в библиотеке. Другие были незнакомы сироте, и онона не понимала, что они значат.

— Один удар лазера мимо цели, и плотчики передохнут в муках! — выпучил оловянные глаза Иносиро.

— Угу, и останется ждать триста тысячелетий, чтобы попробовать еще раз, — сухо сказала Бланка.

Иносиро обернулся к сироте и успокаивающим тоном пояснил:

— Даже если так, — все в порядке. Пускай сам полис Кониси на Земле погибнет, у нас полно копий по всей Солнечной системе.

Астероид подлетел на расстояние, где сирота уже и сама могла вычислить его адрес и размер. Скала по-прежнему была в несколько сот раз дальше, чем самый далекий гражданин полиса, но быстро приближалась. Наблюдатели расположились сферической оболочкой, диаметр которой примерно в десять раз превышал размеры астероида. Сирота рассчитала, что, если астероид сохранит свою траекторию, то пройдет как раз через центр этой воображаемой сферы.

Теперь все зачарованно наблюдали за обломком. Сирота задумалась, что это за игра такая. Сформировался обобщенный символ, означавший всех путешественников в космическом окружении, — он включал в себя как подмножество троицу друзей сироты и унаследовал от иконки четвертого гражданина свойство строить умоконструкции насчет объектов, поведение которых оказалось так легко предсказывать. Возможно, люди хотят посмотреть, не примется ли скала ни с того ни с сего прыгать по-случайному, как Бланка прыгала? Если так, то они ошибаются. Скала ведь не гражданин. Играть с ними она не станет.

Сирота захотела, чтобы все узнали как можно больше о простой траектории скалы. Онона проверила результаты экстраполяции. Ничего не изменилось. Направление и скорость оставались постоянными. У сироты не нашлось слов, чтобы пояснить свою точку зрения толпе. Может быть, четвертый гражданин сумеет показать им, как это? Четвертый гражданин умеет учиться у Бланки. Сирота запрыгала через окружение. Прямо на пути астероида. Четверть небесной сферы окрасилась серым и затемнилась. Неправильной формы скальный огрызок приближался от Солнца, стелил перед собой густую тень. На миг сироту так зачаровало это движение, что онона даже забыла, куда и как перемещаться — полет и масштабы, ужасное своей бесцельностью величие подлетавшего объекта, о! — но тут же уравняла свою скорость с объектовой и любезно пропустила его назад к толпе.

Люди принялись возбужденно кричать. Слова их понемногу распадались не от воздействия фиктивного вакуума, но с расстоянием по виртуальному ландшафту. Полнились помехами, сливались в пульсирующий вой. Сирота отвернулась от астероида. Ближние граждане махали емей и оживленно жестикулировали.

Впечатанный в разум сироты символ четвертого гражданина уже пришел к выводу, что целью перемещений четвертого гражданина по траектории астероида и поперек последней было внести определенные изменения в образ мыслей остальных граждан. Итак, построенная сиротой модель четвертого гражданина обрела полезное свойство — она строила предположения относительно образа мыслей остальных граждан. Символы Иносиро, Бланки и Габриэля, а также обобщенный символ толпы позаимствовали у символа четвертого гражданина это приобретенное качество.

Сирота прыгнула обратно в импровизированный сферический амфитеатр. Люди смеялись и оживленно обменивались мнениями. Все смотрели на четвертого гражданина! Правда, у сироты появилась мысль, что на самом деле показывать траекторию с его помощью не было особенной нужды. Онона оглянулась. Скала все еще летела своим курсом. На ее сером испещренном рытвинами лике возникла точка, сиявшая интенсивным инфракрасным светом. Затем точка взорвалась, исторгнув сияние ярче тысячи Солнц. Из термического спектра можно было сделать вывод, что точка горячее самого Солнца, заливавшего прежде своим светом часть скального обломка. Сирота застыла, позволяя астероиду приблизиться. Плюмаж раскаленных паров струился из кратера в центре скалы. Изображение запестрело новыми гештальт-тегами. Все они были непонятны сироте. Инфотропный орган пообещал сознанию сироты, что научится их понимать.

Сирота проверила адресацию астероида по опорным точкам системы координат, в которой отслеживала его приближение. Курс астероида, в частности направление его полета, претерпел микроскопическое изменение. Вспышка света и это незначительное изменение курса — что, все только этого и ждали? Между символами змеились выводы, модели разумов зеркалировали модели других разумов, сеть выискивала в них смысл и устойчивость.

Прежде чем астероид столкнулся с иконкой четвертого гражданина, сирота отпрыгнула назад к друзьям.

— Зачем ты это сделало? — бушевал Иносиро. — Ты все испортило! Школота!

— А что ты видела, Ятима? — вежливо спросила Бланка.

— Скала немного прыгнула, но я хотела, чтобы люди подумали, что она… не прыгнет.

— Идиотина, ты всегда тупишь!

— Ятима? — окликнул Габриэль. — А почему Иносиро думает, что ты летела вместе с астероидом?

— Я… — сирота поколебалась. — Я не знаю… о чем думает Иносиро.

Символы четверки граждан приняли испытанную тысячи раз перед тем конфигурацию. Четвертый гражданин, Ятима, пребывал в некотором отдалении и был помечен как уникальный — на сей раз потому, что лишь его мысли сирота могла уверенно прочесть и контролировать. Символьная сеть искала более предпочтительные способы представить это знание. Замкнутые инфоцепи стабилизировались и упрочнялись. Избыточные ссылки таяли и растворялись в окружении.

Разницы между моделью представлений Ятимы о других гражданах, погребенной глубоко внутри символа Ятимы, и моделями других граждан внутри их собственных символов… не было. Сеть наконец осознала это и принялась устранять несущественные промежуточные стадии. Модель представлений Ятимы ширилась, захватывала всю сеть, вытесняя конкурирующие представления, и подчиняла себе все символическое знание сироты.

Модель представлений Ятимы о разуме Ятимы стала более обширной моделью разума Ятимы. Из грубого схематического подобия или приблизительной копии она превратилась в тонкую филигранную сеть, ведущую к… самому объекту.

Поток сознания сироты хлынул по новым цепям. Какое-то мгновение новая конфигурация оставалась неустойчива, но потом обратная связь укрепила ее.

Я думаю, что Ятима думает, что я думаю, что Ятима думает о…

Символьная сеть идентифицировала последние оставшиеся неустраненными избыточные пути и отсекла несколько внутренних ссылок. Бесконечная регрессия коллаписировала в простой устойчивый резонанс.

Я думаю, что я знаю, о чем я думаю.

— Я знаю, о чем я думаю, — сказала Ятима.

— А с чего ты взяло, что кому-то до этого есть дело? — равнодушно бросил Иносиро.

Концепторий проверил архитектуру разума сироты в пять тысяч двадцать третий раз. Результаты совпали с полисным определением самосознания.

Теперь было достигнуто полное соответствие всем критериям.

Концепторий заглушил ту часть себя, какая отвечала за функционирование маткопамяти. Пуповина, связывающая сироту с утробой, оказалась перерезана. Это слегка изменило сами механизмы матки, позволило им действовать независимо и принимать команды на перепрограммирование изнутри. После этого концепторий создал сигнатуру нового гражданина: два уникальных числа в миллион цифр каждое, одно частное, другое — открытое, и встроил ее в шифроклерка [7] сироты — небольшую структуру, которая прежде пребывала в спящем режиме, в ожидании доставки именно этих ключей. Шифроклерк передал копию открытого ключа сигнатуры полису для учета и каталогизации.

В заключение концепторий перенес виртуальную машину,

которая некогда была маткой, в операционную систему полиса и передал последней всю власть над содержимым маткопамяти. Так отпускают колыбель по волнам реки [8]. Только это была не колыбель, а экзоличность: защитная оболочка новожителя, его неразумный панцирь[9]. Сам гражданин — и только он — мог перепрограммировать это устройство. Всем остальным программам стараниями полиса доступ к нему был запрещен. Колыбель не давала протечек, и утопить ее можно было лишь изнутри, если б это понадобилось.

— Эй, прекрати! — воскликнул Иносиро. — Кого это ты сейчас изображаешь?

Ятима больше не нуждалась в навигаторах. Онона знала, что егоё иконка меняет черты и форму — и передает гештальт-тег. Широкополосное вещание граждан, которое и привлекло егоё тогда, при первом визите на форум с летающими свиньями[10].

Бланка посылала Ятиме тег иного рода; он содержал случайную последовательность чисел, закодированную открытым ключом сигнатуры Ятимы. Прежде чем Ятима успела задуматься о содержании тега, егоё шифроклерк автоматически принял послание и обработал его: расшифровал сообщение Бланки, перекодировал его открытым ключом сигнатуры самой Бланки, отослал вовне как третий тег.

Подтверждение идентичности.

Вызов.

Отклик.

— Добро пожаловать в Кониси, гражданин Ятима, — молвила Бланка.

Онона повернулась к Иносиро. Тот повторил сделанный Бланкой вызов и угрюмо пробормотал:

— Приветствую, Ятима.

Габриэль добавил:

— И добро пожаловать в Коалицию Полисов.

Ятима разглядывала троицу спутников, слегка смутившись церемонными речами и пытаясь уразуметь, что же изменило егоё изнутри. Онона видела своих друзей. Звезды. Толпу. Ощущала собственную иконку. Но, пока эти самые обычные мысли и ощущения текли беспрепятственно, на черном фоне космоса, окружавшем всю компанию, словно бы высветился, прихотливо закручиваясь и меняя форму, новый вопрос.

Кто об этом думает? Кто смотрит на звезды и граждан?

Кто удивляется этим мыслям и озадачен этими знаками?

Ответ последовал незамедлительно. Не в одной лишь словесной форме, но как символ, явственно выделявшийся среди тысяч, какими можно было подтвердить все остальное. Символ не отзеркаливал каждую мысль, но скреплял их все воедино. Удерживал вместе, будто кожа.

Кто думает этими мыслями?

Я.

ДОБЫЧА ИСТИНЫ

— Hy хорошо, так с чем у тебя проблемы?

Иконка Радьи была бестелым скелетовидным переплетением ветвей и сучков, с черепом, вырубленным из узловатого ствола. Егоё родное окружение походило на дубовый лес, и они всегда назначали встречи в одном и том же просвете чащи. Ятима не знала, сколько в точности времени Радья провела в этом месте и не погружает ли онона себя в абстрактные математические сектора виртуальности за работой практически полностью. Тем не менее нарочито усложненная, вычурная, прихотливая мешанина лесообразных структур удивительно гармонично сочеталась со спартанскими объектами, которые они тут взялись исследовать.

— C пространственной кривизной, — я все еще не возьму в толк, откуда она берется, — Ятима создала светящийся пузырик, парящий между их с Радьей иконками на высоте груди. В пузырик были вложены полдюжины черных треугольников. — Если начинать с многообразия, разве нельзя придать ему произвольную геометрию по своему желанию? — Многообразие было пространством без особо выраженных характеристик, за исключением размерности и топологии: никаких тебе углов, никаких расстояний, никаких параллельных прямых. В такт егоё словам пузырь растягивался и ужимался, стороны треугольничков колыхались и рябили. — Я предполагала, что кривизна существует на некотором новом уровне, специально для нее отведенном: эдакий набор новоявленных правил, которые можно переформатировать по своему усмотрению. Мне казалось, что кривизну можно приравнять нулю в любом нужном месте. — И онона сплющила все треугольники, превратив их в скучные плоские фигуры. — Но теперь у меня нет такой уверенности. Существуют простые двумерные многообразия, наподобие поверхности сферы, где я не нахожу способа уплощить геометрию. Вместе с тем я не могу доказать, что это невозможно!

Радья уточнила:

— А как насчет тора? Можешь ли ты привести тор к евклидовой геометрии?

— Сначала мне это не удалось, но потом я нашла способ.

— Да? Ну-ка покажи его мне.

Ятима стерла пузырь и создала тор шириной в одну дельту и высотой в четверть дельты. Белая поверхность бублика покрылась сеткой красных меридианов и синими кружками широт. В библиотеке отыскалась стандартная программа, умевшая преобразовывать поверхность любого объекта по образцу привычных окружений; модуль автоматически перемасштабировал все измерения и заставил иллюстративные световые лучи следовать геодезическим данной поверхности, а еще сделал объект немного толще, чтобы им самим не становиться двумерными. Из вежливости Ятима предоставила Радье адрес пункта назначения, прежде чем самой перескочить в учебное торокружение.

Они очутились на внешней поверхности тора, с его «экватора», и глядели теперь на «юг». Световые лучи выхватывали поверхность из казавшегося безграничным окружения. Однако Ятима видела отображения их иконок — своей и, чуть позади, Радьи, — и знала, что промежуток, их с Радьей разделявший, нужно удвоить, чтобы измерить расстояние до пары псевдоиконок. Над ними простиралась непроглядная тьма. Знакомого просвета в лесной чаще нигде не было заметно.

Если глядеть на юг, перспектива казалась примерно линейной, с красными меридианами, закручивающимися вокруг тора, чтобы сойтись в невидимой уже, весьма удаленной точке. К востоку же и западу синие линии широт, представлявшиеся вблизи почти прямыми, внезапно обрывались, достигая критического расстояния. Световые лучи оббегали тор, воссоединяясь на противоположном краю бублика, точно их фокусировала некая увеличительная линза — в точке идеально противоположной той, откуда они начали путь. Слегка набухшее изображение любой точки на экваторе, как раз на полпути по тору, отвлекало и оттесняло картину всего, что располагалось к югу или северу. Выходя за эту отметку в полдороги, синие линии снова сходились и на миг обретали подобие нормальной перспективы, прежде чем описать полную окружность; тогда эффект повторялся. На сей раз, однако, обзору с краев препятствовала широкая пурпурная полоса, по верху слегка траченная черным: это было увеличенное и искаженное кривизной изображение иконки самой Ятимы, растянутое по горизонту. Если присмотреться, можно было углядеть и коричневато-зеленую прожилку, частично накладывавшуюся на пурпур и черноту. Но для этого Ятиме требовалось совсем отвернуться от Радии.

— Разумеется, геометрия этого вложения неевклидова, — Яти-ма набросала несколько треугольников у них под ногами. — Сумма углов треугольника зависит от пространства, куда он вкладывается; здесь, у внешнего края, она больше 180 градусов, а у внутреннего — меньше 180 градусов. Между ними соблюдается приблизительное равенство ее 180 градусам.

— Хорошо, — покивала Радья. — Как тебе удалось ее глобально сбалансировать, не меняя топологии?

Ятима отправила объекту несколько тегов, и окружение вокруг них стало меняться. Размазанные по восточному и западному горизонтам иконки ссохлись и исчезли, а синие линии широт начали выпрямляться. К югу узкий прежде участок линейной перспективы стремительно расширялся.

— Если скручивать цилиндр в тор, линии, параллельные осям цилиндра, растянутся в окружности разных диаметров, и именно так появляется кривизна. Если же попытаться привести все окружности к единому размеру, сохранить их целостность не представляется возможным. Цилиндр при этом сомнется и расплющится… но ведь такой вывод справедлив лишь для трех измерений!

Координатные линии выпрямились, перспектива стала глобально линейной. Они стояли как бы на бесконечной плоскости, в компании повторяющихся копий собственных иконок. Треугольники тоже распрямились, и Ятима, изготовив две идентичных копии одного, выполнила маневр с тремя треугольниками, который на манер работающего лопастного вентилятора показывал, как сумма углов постепенно приводится к 180 градусам.

— C топологической точки зрения ничего не изменилось! Я не протыкала поверхность, не сминала ее. Единственное различие состоит в том, что… — Они вернулись в лесную чащобу. Теперь тор преобразовался в короткий толстый цилиндр, причем все синие окружности, означавшие широты, приобрели одинаковые размеры, а меньшие красные кружки меридианов выглядели сплющенными до прямых. — Я повернула каждый меридиан на 90 градусов в четвертом пространственном измерении. Они только выглядят такими плоскими, ведь мы смотрим на них как бы с ребра. — Ятима повторила фокус в нижнепространственном аналогокружении: взяла полоску, протянула ее между парой концентрических колец, закрутила ее на 90 градусов от плоскости, потянув за край, и дополнительное измерение позволило всей полоске обрести одинаковый радиус. Для тора все выглядело так же: каждое колечко широты получило одинаковый радиус, как только появилась возможность растянуть его до недостающей длины в четвертом недостающем пространстве. Ятима обновила цветовую кодировку поверхности тора, раскрасив ее разными оттенками в градиенте от зеленого до коричневого, чтобы выявить вклад скрытого четвертого измерения. Оттенки внутренней и внешней поверхностей квазицилиндра совпадали только на верхнем и нижнем краях, где они состыковывались в четвертом измерении. В остальных местах на каждой стороне оттенки разнились, и это указывало, что поверхности остаются разделенными.

— Превосходно, — прокомментировала Радья. — А как выполнить аналогичное построение для сферы?

Ятима скорчила разочарованную гримаску.

— Я пыталась, честно! Невозможность этого угадывается интуитивно… но ведь так же мне казалось и тогда, для цилиндра, пока я не наткнулась на правильный трюк.

Между делом онона создала сферу и деформировала ее в куб, показав, что нужного результата это не принесло, поскольку в углах граней кривизна получилась сингулярной, а отнюдь не нулевой.

— Хорошо. Вот тебе подсказка. — Радья превратила куб обратно в сферу, потом наметила на ее поверхности три больших круга: один на экваторе, а еще два — на меридианах, отстоявших друг от друга на полных 90 градусов.

— Как я расчертила эту поверхность?

— Вы покрыли ее треугольниками. Правильными треугольниками.

Четыре в северном полушарии, четыре в южном.

— И что бы ты ни вытворяла с поверхностью, как бы ни сплющивала ее, как бы ни вытягивала и скручивала в тысяче измерений, — тебе все равно придется сохранить свойство покрытия поверхности таким вот способом, разве нет? Восемью треугольниками по шести точкам.

Ятима повозилась со сферой, деформировав ее последовательно перетекавшими друг в друга формами.

— Мне кажется, что вы правы. Но что же это дает нам?

Радья отмолчалась. Ятима придала объекту прозрачность, так что стали видны все треугольники одновременно. Они образовывали неплотную сеть, шеститочечную, застегнутую авоську туго натянутых струн. Онона выпрямила все двенадцать линий и тем значительно уплощила треугольники, но и сама сфера изменилась, превратившись в октаэдрический алмаз. Так же происходило и в прошлом построении, когда у негоё получился куб. Каждая грань алмаза обладала идеальной евклидовой топологией, но шесть узловых точек казались неисчерпаемыми резервуарами кривизны.

Онона попыталась сгладить и прижать к плоскости эту шестерку. Это удалось. Но теперь восемь треугольников искривились и приобрели неевеклидову топологию — какая была им присуща и на исходной сфере. Представлялось очевидным, что точки и треугольники нельзя одновременно привести к плоскостному расположению… но Ятима по-прежнему не могла уразуметь, почему две эти цели недостижимы по одному и тому же пути. Емей пришло в голову измерить углы стыковки четырех треугольников, там, где некогда находилась вершина алмаза: 90, 90, 90, 90 градусов. Результат соответствовал ожиданиям: чтобы замостить плоскость безо всяких промежутков, общая сумма углов должна равняться 360 градусам. Онона восстановила непритупленную алмазоподобную конструкцию и снова измерила углы: 60,60, 60, 60 градусов. Сумма углов равнялась 240 градусам, и этого было недостаточно для приведения к плоскости. Если сумма меньше полной окружности, все, что онона натянет на поверхность, будет выпучиваться, подобно конусу…

Вон оно что! Вот в чем загвоздка! Сумма углов между ребрами, сходящимися в каждую вершину, должна равняться 360 градусам, чтобы стало возможно уплощить структуру. Но каждый простой, евклидов треугольник поставляет только 180 градусов. Это вполовину меньше нужного. Итак, если бы треугольников было в точности вдвое больше, чем вершин, все бы складывалось тютелька в тютельку, но, располагая лишь восемью треугольниками для шести вершин, уплощить сферу не удастся.

Ятима торжествующе усмехнулась и изложила свои рассуждения Радье. Та спокойно заметила:

— Отлично. Ты только что переоткрыла теорему Гаусса-Бонне, связав число Эйлера с общей кривизной поверхности[11].

— Правда? — Ятиму охватила гордость. Эйлер и Гаусс были легендарными копателями прошлого, и хотя плотчики эти давно умерли, с ними и посейчас мало кто мог тягаться.

— Не совсем, — с легкой улыбкой призналась Радья. — Тебе стоило бы поглядеть на конструктивное доказательство: думаю, ты уже созрела для формальных оснований геометрии римановых пространств. Поначалу оно тебе может показаться чрезмерно абстрактным. Не стесняйся, если что, вернуться и поиграть с более простыми демонстративными примерами.

— Хорошо. — Ятиме не надо было объявлять, что урок окончен. Онона подняла руку в жесте признательности, стерла свою иконку из чащобы и очистила поле восприятия.

На миг Ятима оказалась вне всех окружений, с заглушенными каналами ввода информации, наедине с собой и мыслями. Онона знала, что полное постижение понятия кривизны так и не было нимею достигнуто. Насчитывались десятки различных путей к нему. Впрочем, онона могла быть довольна и тем, что ухватила маленький кусочек целой мозаики.

Затем она переместилась в Истинокопи.

Они представляли собой пещеру, погребенную глубоко в толще темных скал. Повсюду громоздились серые магматические минералы, наплывали и оползали темно-коричневые глины, проглядывали полоски рыжевато-красных рудовых выходов. В пол пещеры был вделан странный, светившийся тусклым светом объект: десятки порхавших туда-сюда искорок под причудливой пелериной из легких эфирных мембран. Мембраны образовывали концентрические гнездовья в форме слезинок или луковиц, напоминавшие картины Дали. Каждый ярус гнездовищ оканчивался пузырьком, в котором была уловлена единственная искорка, редко-редко — группа из двух или трех. Искорки перемещались внутри структуры, но конфигурация мембран неустанно подстраивалась так, чтобы ни одна искра не могла ускользнуть за пределы своего уровня вложенности.

В некотором смысле Истинокопи были просто еще одним индекс-окружением. Сотни тысяч специализированных срезов содержимого библиотеки были доступны разными путями — Ятима карабкалась по Эволюционному Древу, играла в классики на клетках Периодической Таблицы, прогуливалась по аллеям Времялиний, наблюдая, как развертываются по егоё прихоти истории плотчиков, глейснерианцев и граждан. Примерно пол-мегатау назад онона отважилась окунуться в Эукариотическую Клетку: каждый белок и каждый нуклеотид, каждый углевод, дрейфующий по цитоплазме, передавали широкополосные гештальт-теги, полные ссылок на все, что библиотека могла емей рассказать о молекулярной структуре, к которой относился конкретный вопрос.

В Истинокопях теги не были ссылками в привычном смысле слова: они включали в себя полные формулировки частных определений, аксиом, утверждений или теорем, представленных объектами определенного сорта. Копи были самодостаточны: каждый математический результат, полученный плотчиками и их потомками, можно было вызвать и пронаблюдать во всей полноте доказательства постадийно. Библиотечная экзегетика служила немалым подспорьем, но сами истины были все еще где-то рядом. Все истины.

Заточенный в каменной толще светоносный объект представлял собой широкополосную трансляцию топологического пространства как математической концепции: набор точек (искорки), сгруппированных в открытые подмножества (содержимое одной и более мембран), определявших способ соединения точек друг с другом; при этом устранялась необходимость в таких расплывчатых понятиях, как расстояние и измерение. Если не учитывать тривиальный случай бесструктурного множества, концепция эта была проще всего в освоении, выступала общим предком почти каждого объекта, достойного называться пространством, сколь угодно экзотичного. В пещеру вел единственный туннель, предоставлявший доступ к необходимым базисным понятиям и аксиоматике, а выходов из нее насчитывалось около полудюжины. Их уровень понемногу понижался — по мере того, как выявлялись разнообразные следствия первоначального определения. Предположим, что «Τ» — топологическое пространство… и что отсюда следует? Кривые дорожки эти были вымощены небольшими драгоценными камнями, подключенными к общей сети и транслировавшими по ней промежуточные леммы и предложения на пути к общей теореме. Каждый туннель в Истинокопях был сооружен из этих тщательно выверенных шагов, каждая теорема, как глубоко ни была бы погребена, в принципе допускала ретроспективное прослеживание вплоть до какой-то изначальной посылки. И, скрепляя воедино громоздкую конструкцию собственно доказательства, каждая область математики предоставляла собственный набор формальных инструментов: множества аксиом, определений и правил дедукции, а также специализированный словарь, необходимый для точной формулировки теорем и конъектур.

Впервые повстречав Радью в Истинокопях, Ятима задала емей вопрос: почему неразумная программа не может попросту исследовать каждую формальную систему способом, указанным ей копателями, и автоматически выдать гражданам все желаемые результаты[12]?

— Двойка — простое число, — был ответ. — Тройка — простое число. Пятерка — простое число. Семерка — простое число. Одиннадцать — простое число. Тринадцать — простое число. Семнадцать…

— Хватит!

— Если бы я не устала, то могла бы продолжать до Большого Сжатия[13]. И ничего нового не открыла бы.

— Но ведь можно запустить несколько миллиардов программ одновременно — пускай себе роют в разных направлениях. Не страшно, если некоторым не повезет найти ничего интересного.

— Какие направления ты выберешь?

— Ну, не знаю… все?

— Несколько миллиардов слепых кротов тебе не помощники. Представь, что у тебя в распоряжении единственная аксиома, а для формулировки новых утверждений отведено не более десяти последовательных логических шагов. Уже после первого шага у тебя появится десять истин для дальнейшего изучения.

— Радья построила прямо перед Ятимой миниатюрную шахту и продемонстрировала свои слова примером. — После десяти шагов

— десять в десятой степени, или десять миллиардов. — Туннели в игрушечной шахте уже разветвились так, что отличить один от другого в этом месиве было невозможно; Радья запустила в них десять миллиардов сверкающих кротиков и заставила угольный ком ярко засиять. — Двадцать шагов — и у тебя десять в двадцатой степени вариантов. Слишком много, чтобы исследовать их все одновременно. В десять миллиардов раз больше, чем нужно. Как ты собираешься отсеивать неверные пути? Или ты намерена распределять рабочее время кротов между всеми путями, замедляя их до такой степени, что вся их работа совершенно обессмыслится? — Кроты засновали туда-сюда, освещая своим сиянием каждый туннель в пропорциональной мере — и постепенно огоньки, означавшие их активность, померкли и слились с окружающими потемками. — Проклятие экспоненциального роста сложности вездесуще. Ты знаешь, отчего почти вымерли плотчики? Вот-вот. Если бы мы достаточно обезумели, могли бы попытаться превратить всю планету — а то и всю Галактику — в вычислительное устройство, призванное решать такого рода проблемы прямым перебором… и даже в таком случае, думаю, настал бы конец Вселенной, а мы бы все еще ковырялись на подступах к Последней теореме Ферма[14].

— Но можно ведь усовершенствовать программы, — настаивала Ятима. — Научить их селекции перспективных путей. Пускай делают обобщения на основе примеров, формулируют конъектуры и так подбираются к доказательствам.

— Может быть, это и реализуемо, — согласилась Радья, — и некоторые плотчики пытались что-то такое сделать еще до Внеисхода. Если ты живешь недолго, медленно и легко впадаешь в отчаяние от неудач, может, и лучше переложить на неразумные программы выполнение задач, до решения которых ты в любом случае не доживешь. А мы… с какой стати нам жертвовать удобством ради удовольствия?

Теперь, начав самостоятельное обследование Истинокопей, Ятима могла только молчаливо согласиться с ментором. Ни в каком окружении или библиотечном файле, ни в одной спутниковой ленте новостей или передаче с автономника не видела онона ничего прекраснее здешней математики. Онона послала окружению запрос, и то переадресовало егоё к теореме Гаусса-Бонне, наметив видимый только емей небесно-голубой путь. Онона медленно поплыла вниз по одному из туннелей, считывая между делом теги с усеянного драгоценностями пола.

Странное это дело, учеба: емей бы не составило труда скомандовать экзоличности, чтоб та напрямую загрузила всю информацию в егоё разум, и отняло бы это долю мгновения, так что онона могла бы одним алчным глотком усвоить все Истинокопи, как амеба, облекающая своей клеточной стенкой планету. Но факты от этого вряд ли стали бы емей доступнее, чем сейчас, и уж во всяком случае не понятнее. Единственный надежный способ понять математическую концепцию состоял в рассмотрении ее под мириадом углов, во множестве контекстов, обдумать на десятках подробных специфических примеров, найти пару-тройку метафор, усиливающих интуицию. Кривизна означала способ

растянуть или смять плоскость неоднородным образом так, чтобы та облекла поверхность. Кривизна не оставляла жизненного пространства параллельным прямым — и для многих других понятий, выходящих далеко за пределы мечтаний Евклида. Постижение идеи требовало столь прочной перешнуровки ее с остальными умосимволами, что сам способ твоего мышления от этого менялся[15].

Тем не менее в библиотеке было представлено предостаточно путей, по которым рыли плотчики-копатели прошлого, доискиваясь ценных теорем, и Ятима была вольна прослеживать детали раскопок наряду с данными исследований как таковыми. Емей был доступен в заархивированном виде опыт постижения этих концепций тысячами граждан полиса Кониси, которые прошли по этому пути до негоё. Правильные мыслепривои позволяли емей без особого труда ухватить главное и вместе со всеми ныне живущими копателями продвинуться еще глубже в угольном пласте, следуя их собственным, подсказанным вдохновением, направлениям исследований. Но такой подход превратил бы егоё, выражаясь математически, в мозаичный клон их коллективного разума, способный лишь брести за ними след в след.

Если онона и станет когда-нибудь копателем по призванию, если удостоится чести формулировать и поверять находками в глубинах угольного пласта свои собственные предположения, как Гаусс и Эйлер, Риман и Леви-Чивита[16], Дерхам[17] и Картан[18], Радья и Бланка, то — Ятима была на сей счет твердо уверена — коротких путей и альтернатив самостоятельному изучению Копей для нее нет. Нет и надежды наткнуться на свежий необследованный пласт, пройти неизведанным прежде путем, не изучив и не дополнив своими наблюдениями ключевые старые результаты. Только построив собственную карту Копей, раскрасив ее в свои цвета, покрыв заметками и снабдив личной легендой, никому больше не понятной, могла онона осмелиться строить предположения, где именно в толще угля погребена следующая богатая жила тайной истины.

Ятима играла с тором, на который было нанизано несколько многоугольников, у себя в домашнем окружении саванны, когда поступил вызов от Иносиро: тег ворвался в окружение, как порыв ветра, напоенный знакомыми ароматами. Ятима не сразу ответила: онона была счастлива тем, что сейчас делала, и не хотела, чтоб егоё отрывали от занятий. Потом все же передумала, отправила ответный приветственный тег и открыла Иносиро доступ в родную виртуальность.

— Это что еще за уродство? — презрительно покосился гость на минималистичный тор. C тех пор, как Иносиро связался с эштон-лавальцами, к немей точно прилипла мантия арбитра из-яществ. Предметы обстановки в егоё домашнем окружении неустанно извивались, сверкали всеми цветами спектра и в каждый момент времени проявляли фрактальную размерность никак не меньше 2.9.

— Набросок доказательства равенства общей кривизны тора нулю. Думаю его как-то зафиксировать.

Иносиро издал показной стон.

— А ты и вправду подчинилась общественному мнению. Сиротинушке сказали, сиротинушка выполняет.

— Я разложила поверхность в набор многоугольников, — безмятежно ответила Ятима. — Число граней минус число ребер плюс число вершин — это число Эйлера — равно нулю.

— Это ненадолго.

Иносиро перечеркнул объект прямой линией, демонстративно грубо рассекая надвое один из шестиугольников.

— Ты только что привнес одну новую грань и одно новое ребро. Они компенсируют друг друга.

Иносиро расчертил квадрат на четыре треугольника.

— Три новых грани, минус четыре новых ребра, да плюс одна новая вершина. Ноль.

— М-да, они из тебя сделали рабочую лошадку. Ты там в своих Копях света белого не видишь, в логического зомби скоро превратишься[19] — Иносиро разинул рот и изрыгнул несколько тегов, содержавших случайный набор концепций исчисления высказываний[20].

Ятима расхохоталась.

— Если тебе нечем больше заняться, как только задирать меня…

Онона начала было передавать тег, означавший немедленный

отказ в доступе к окружению.

— Постой. Пошли посмотрим на новую работу Хасима.

— Может, попозже. — Хасим был одним из новых приятелей Иносиро в Эштон-Лавале[21]. У Ятимы его произведения вызывали в лучшем случае недоумение. Было это результатом частичной межполисной несовместимости умоархитектур или проявлением егоё собственного невзыскательного вкуса, судить онона не бралась. Во всяком случае, Иносиро эти работы казались чрезвычайно возвышенными.

— Все в реальном времени. Преходяще. Сейчас или никогда.

— Неправда, ты можешь записать представление для меня, или я могу послать прокси…

Оловянное лицо Иносиро перекосила гримаса преувеличенного омерзения.

— Ой, да не будь ты такой мещанкой. Как только художник задает параметры, они становятся…

— Параметры, по которым строит свою работу Хасим, для меня просто непостижимы. Я знаю, что мне это не понравится. И точка. Уходи.

Иносиро помедлил. Черты его лица понемногу возвращались к нормальной конфигурации.

— Тебе бы понравились работы Хасима, если бы ты дала себе труд взглянуть на них под правильным углом.

Ятима посмотрела на негоё.

— А ты это можешь для меня сделать?

— Именно.

Иносиро протянул руку, и с ладони егоё слетел цветок: фиолетово-зеленая орхидея, пахнувшая адресом из библиотеки Эштон-Лаваля.

— Я раньше не осмеливался тебе дурить голову: ты бы наверняка тут же все выложила Бланке, а потом бы это дошло до одного из моих родителей — а ты знаешь, что они собой представляют, хе-хе.

— Ты гражданин полиса, — передернула плечами Ятима. — Это не их дело.

Иносиро округлил глаза и придал лицу настолько мученическое выражение, насколько смог. Ятима засомневалась, удастся ли емей когда-нибудь понять, что такое семейные отношения: в конце концов, родственники Иносиро ничего бы с нимей не сделали, если б узнали, что он емей дал обзор работ Хасима, да и остановить бы не смогли. Все возмущенные и предостерегающие сообщения легко фильтруются. Как только семейные посиделки превращаются в сеансы публичных порицаний, посещаемость их начинает катастрофически падать. А впрочем… родители Бланки (трое из них были также и родителями Иносиро) не переставали егоё изводить за то, что связалась с Габриэлем, и даже как-то принудили с нимей порвать (но лишь на время: перспектива экзогамных сношений с гражданином Картер-Циммермана[22] вогнала бы их в ту еще краску). Теперь, когда Бланка с Габриэлем воссоединились, Бланка по очевидным соображениям избегала общения как со своими родителями, так и с Иносиро. Зато казалось логичным, что последнему не приходится больше опасаться возражений своего полуродича.

Ятима была уязвлена.

— Если бы ты не попросил, я бы ни словом с Бланкой не перекинулась.

— Ой, да ладно. Я еще помню, как онона практически тебя усыночерила.

— Да мне тогда еще пуповину не перерезали! — Ятима все еще любила Бланку, любила очень сильно, но они больше не виделись так часто.

Иносиро тяжко вздохнул.

— Хорошо, я приношу извинения за то, что испортил тебе настроение. А теперь пойдем со мной?

Ятима осторожно понюхала цветок. Адрес из Эштон-Лаваля пах странно… однако и неприятной эту информацию онона бы не назвала. Приказав экзоличности скопировать обзорную сводку, онона внимательно изучила ее. Ятима знала, что Радья и большинство остальных копателей пользуются такими кругозорками, чтобы удерживать фокус на предмете работы[23] гигатау за гигатау. Любой гражданин с разумом, смоделированным по плотницким шаблонам, как бы приблизительно ни было сходство, подвергался опасности разбегания: с течением субъективного времени даже самые желанные цели и ценности расплывались и становились малозначимы[24]. Гибкость мышления была полезной и нужной частью плотского наследства, но даже сейчас, по истечении субъективного времени в десятки раз большего, чем вся история человечества до Внеисхода, сохранялась проблема удержания личности от энтропийного распада. Даже самые стойкие не могли полностью отгородиться от подобной опасности. Основатели полиса не рискнули вмонтировать неизменяемые механизмы мыслестабилизации в базовые структуры, не желая рисковать появлением на свет племен самовоспроизводящихся мономаньяков, существование которых было бы подчинено паразитическим мемам. Показалось важнее и безопаснее предоставить каждому гражданину свободу выбора кругозорок: программный код их можно было встраивать в экзоличность, и он бы многократно усиливал наиболее ценимые личностью-хозяйкой качества, но только если та в этом действительно нуждалась. Возможности же краткосрочного перекрестного опыления культур выпадали крайне нечасто.

Каждая кругозорка заключала в себе немного отличавшийся пакет ценностей и эстетических предпочтений, подчас восходивших к предковым личностным формам и резонам поведения, по-прежнему до некоторой степени укорененным в разумах граждан. Закономерности и периодические процессы, ритмы, подобные смене дней и времен года, гармония и сложность, выраженные в звуковой и визуальной форме, а также идеалистически. Новизна ощущений. Реминисценция и предвосхищение. Сплетни, дружба, эмпатия, сочувствие. Тишина и уединение. Континуум простирался между столбовыми крайностями от тривиальных эстетических предпочтений до эмоциональных ассоциаций с краеугольными камнями структур, ответственных за общественную и личную мораль вкупе с идентичностью.'

Ятима впустила проведенный экзоличностью анализ кругозорки в окружение и дополнила его парой ментальных карт, отражавшей состояние наиболее затронутых кругозоркой нейроструктур до и после ознакомления с ней.

Карты напоминали переплетавшиеся рыбацкие сети, на каждой связке, представляя определенный символ, торчала небольшая сфера, размер которой пропорционально соответствовал воздействию кругозорки на сопряженные нейронные пути.

— Смерть удесятеряет умственные потенции? Увольте.

— Это потому, что первоначально ее креативное значение недооценивалось.

Ятима смерила егоё ядовитым взглядом и переключила кар-тоснимки в частный режим. Постояла немного, изучая их. Воздух источал аромат предельной сосредоточенности.

— Шевели мозгами, скоро начало.

— Хочешь сказать, что мне стоит уподобиться Хасиму?

— Хасим не пользуется кругозорками.

— И что, это все для усиления необработанного художественного дара? И больше они ни до чего не додумались?

— Ты… должна решиться.

Егоё экзоличность оценила опасность паразитического заражения как достаточно умеренную, но гарантий не давала. Если кругозорку прогнать несколько килотау подряд, онона сможет в случае чего остановиться.

Ятима вырастила на своей ладони цветок того же размера.

— Почему ты меня втягиваешь в эту чухню?

— А если я тебя не вытяну из Копей, где ты так самозабвенно ишачишь, то кто же тогда? — Иносиро изобразил гештальт-знак неоцененного благородства.

Ятима запустила кругозорку. Немедля егоё внимание привлекли некоторые особенности окружения — тонкая облачная полоска на голубом небосклоне, далекая рощица деревьев, ветер, колышущий траву. Это было все равно что сменить цветовые гештальт-карты: некоторые объекты тут же выделяются на общем фоне, поскольку с новой цветосхемой они изменились сильнее остальных. Впечатление исчезло, но Ятима чувствовала в себе неясные перемены. Равновесие сил в нескончаемой битве символов, ведущейся в егоё разуме, немного сместилось. Обычный фоновый шум, сопровождавший работу сознания, сдвинулся потону.

— Ты в порядке? — в голосе Иносиро звучало неподдельное участие. Ятима испытала редко егоё посещавшее ответное чувство к нему — приятельское. Иносиро всегда приставал к немей, желая поделиться своими находками в неустанных блужданиях по экзистенциальным окраинам пространства Коалиции, и поступал так оттого, что ейму действительно хотелось рассказать емей, какие возможности там возникают.

— Я остаюсь собой. Ну, я так считаю, что это я.

— Прискорбно.

Иносиро активировал адрес, и они прыгнули в искусство-странство Хасима.

Иконки исчезли: здесь они были простыми наблюдателями. Ятима обнаружила, что глазеет на красноватый кластер пульсирующих органов, прозрачное месиво тканей и ликвора. Части его меняли форму, растворялись и перемешивались. Оно походило на плотчицкий эмбрион и все же не отличалось особой реалистичностью. Техника отображения тоже менялась, выявляя различные структуры: Ятима видела тонкие связки и сечения органов на проходящем свету или кости как бы на рентгеновском снимке, тут же в поле восприятия ворвалась ажурная тенистая сеть нервной системы, обнажая все уровни от миелина до жировых слоев, а потом — россыпь заточенных в везикулы нейротрансмиттерных молекул, высвеченных магнито-резонансным импульсом на радиочастоте.

Там была пара тел. Близнецы? Одно размерами превосходило другое, иногда во много раз. Они смещались с места на место, крутились одно вокруг другого, вытягивались и скручивались, пока длина волны, на которой велось отображение, стробоскопическими вспышками скакала по разным участкам спектра.

Одно плотницкое дитя стало стеклянной статуей, чьи нервы и кровеносные сосуды облеклись оптоволоконной оболочкой. Внезапный, почти устрашающий сполох белого пламени высветил живых, дышащих сиамских близнецов, немыслимо рассеченных так, что обнажились розовато-серые мышцы и сплавы с эффектом памяти, пьезоэлектрические силовые приводы — анатомии плотчика и глейснерианца перемежались. Картинка опять мигнула и показала роботенка в плотницкой утробе, сверкнула опять — и явила карту памяти гражданина полиса в той же плотской женоматке, скачком переключила масштабы, демонстрируя коко-нооплетку из опто- и электронных кабелей, надежно сковавшую движения женщины. Рой наномашин брызнул сквозь кожу, и все затянула завеса серой пылетьмы. Теперь парочка плотских детей прогуливалась рука об руку, не разнимая ладошек. Или отец и сын, или глейснерианец и плотчик, или гражданин и плотчик… Ятима бросила следить за переменами и позволила потоку образов захлестнуть себя. Две фигурки в молчании бродили по центральной улице большого города, а над их головами воздвигались и рушились белые башни, пустыня и джунгли наступали на город и откатывались от него.

Точка восприятия Ятимы, перейдя в подчинение работе, закружилась вместе с фигурами. Онона увидела, как те обмениваются взглядами, прикосновениями, поцелуями — и, да, как ни ужасно, ударами: правые руки каждой сжались в кулак. Затем на парочку снизошел мир, и все опять расплылось. Меньшая взгромоздила большую себе на плечи, и вес пассажира перетек в носильщика, будто песок в песочных часах.

Родитель и ребенок, родственники, приятели, любовники, просто встречные: Ятиму захватило их родство. Произведение Хасима было чистейшей вытяжкой идеи дружбы, как она есть — дружбы, преодолевающей все препоны. И было это эффектом кругозорки или нет, Ятима чувствовала, как внутри нарастает радость оттого, что онона здесь и видит его — принимает в себя некую часть произведения, прежде чем картинка эта исчезнет, растворится мимолетным сполохом энтропии в охлаждающем потоке Эштон-Лаваля.

Окружение отвело точку восприятия Ятимы прочь от парочки. Онона провела с ними от силы несколько тау, но весь город успела затянуть ровная короста пустыни, так что, кроме удаляющихся фигур, вокруг взгляду не за что было зацепиться. Онона прыгнула за ними следом и обнаружила, что прилагает усилия по юстировке координат, просто чтобы оставаться на месте. Ощущение престранное: у Ятимы сроду не водилось осязания, а с ним чувства равновесия или проприоцепции — эти плотницкие рудименты в базовом дизайне полиса Кониси не были предусмотрены. Тем не менее окружение как будто пыталось вытолкнуть егоё из себя, а емей, в свою очередь, приходилось ускоряться, компенсируя этот иллюзорный напор, и все это так отчетливо напоминало физические усилия, что онона едва не поверила, будто воплощена.

Внезапно обращенная к Ятиме лицом фигура состарилась, щеки запали, глаза покрылись бельмами. Ятима попыталась переместиться так, чтобы взглянуть в лицо другой — и окружение послало егоё в полет над пустыней, но на сей раз в противоположном направлении. Онона яростно сопротивлялась, отвоевывая расстояние, отделявшее егоё от… матери с ребенком, потом от распадающегося на части и восстающего из пыли в сверкающей новизне роботов, и хотя двое не разжимали рук, Ятима почти чувствовала неведомую силу, что пыталась расцепить их.

Онона видела, как плотницкая рука сжимает кожу и кости, металл сжимает плоть, керамика сжимает металл. Все рукопожатия медленно ослабевали. Ятима заглядывала в глаза каждой фигуре: хотя все остальное текло и менялось, взгляды их оставались прикованы друг к другу.

Виртуальная реальность раскололась надвое, земля раскрылась, небо разделилось пополам. Фигуры оказались по разные стороны расщелины. Ятиму уносило прочь, назад в пустыню, и теперь онона бессильна была противиться этому воздействию. Онона снова увидела их уже на изрядном удалении — те снова стали близняшками, неопределенной жизнеформы, отчаянно тянулись друг к другу через бездонную пропасть, разделившую их. Руки почти соприкасались кончиками пальцев.

Две половины мира обрушились внутрь себя. Прозвучал пронзительный крик, яростный и тоскливый.

Прежде чем Ятима успела осознать, что кричит онона сама, окружение налилось тьмой и распалось.

Форум с летающими свиньями давно уже обезлюдел, но Ятима сохранила для себя архивную копию в домашнем окружении: обрамленная аркадами площадь посреди бескрайнего сухого кустарника. Опустев, она выглядела слишком большой и вместе с тем чрезмерно маленькой. На расстоянии в несколько сот дельт воткнутой в землю покоилась копия виденного емею некогда астероида (не в масштабе). Некоторое время Ятима раздумывала над проектом длинной цепи сходных напоминаний, представляла протянувшуюся по саванне умокарту, над которой онона могла бы летать, пожелав заново пережить поворотные моменты жизни. Но потом идея эта показалась ей детской забавой. Коль скоро виденное и пережитое изменило егоё, так тому и быть. Нет смысла пересоздавать его в памятниках. Форум она оставила просто потому, что емуй нравилось там бродить. Астероид же — потому, что емей доставляло извращенное удовольствие сдерживать в себе охоту пнуть его ногой.

Ятима постояла у фонтана, глядя, как серебристая жидкость настойчиво пытается имитировать и так уже полунарушенные ею законы физики. Потом воссоздала за фонтаном шеститочечную сеть, октаэдрический алмаз, знакомый по урокам с Радьей. Физика в полисе ничего не значила, и онона всегда отдавала себе в этом отчет. Большинство граждан были того же мнения. Габриэль вечно спорил, но это лучше было списывать на картер-циммерма-новское доктринерство. Фонтан мог нарушать законы физики или подчиняться им — все одинаково легко. Дело вкуса. Даже идеальная парабола взметающейся и падающей с выделением поросят струи, якобы продиктованная гравитацией, на самом деле была данью эстетическим предпочтениям, унаследованным от плотницкого прошлого.

А вот с алмазной сетью все было совсем иначе. Ятима поигралась с объектом, деформировала, растянула и закрутила его, исказив до неузнаваемости. Так можно было продолжать до бесконечности… и все же существовали определенные тонкие ограничения, в каком-то смысле придававшие объекту неизменность. Как бы ни исказила онона его форму, какие бы дополнительные измерения ни добавила, сеть эту никогда не удастся втиснуть в рамки плоскости. Можно, конечно, заменить ее чем-то еще, радикально отличным, например, сетью, обернутой вокруг тора, и уплощить эту новую сеть… но поступок этот был бы таким же бессмысленным, как если бы емей вздумалось сотворить неразумный объект, по виду смахивающий на Иносиро, потом привести его с собой в Истинокопи и торжествующе заявить, что онона-де таки уломала друга наведаться в это окружение.

Ятима решила воспринимать граждан полиса как математические структуры. В конце концов, математика лежала в основе

всего здешнего сущего, всего, чем они были и чем могли стать. Как бы причудливы ни были умы граждан, на определенном уровне они подчинялись таким же строгим ограничениям, как алмазная сеть [25] — ограничений на самоубийство и пересоздание de novo [26], на самоуничтожение и сотворение чего-то абсолютно нового. Это означало, что у граждан существуют собственные математические сигнатуры, в чем-то сходные с числом Эйлера, но несоизмеримо более сложные. Погребенные под деталями каждого сознания, но неподвластные времени, устойчивые ко всевозрастающей нагрузке памяти и опыта, недоступные самоуправляемой модификации.

Работа Хасима несла элегантность и живое течение мысли — Ятиме не было нужды пользоваться кругозоркой, чтобы оживить испытанные тогда эмоции, они надолго задержались в егоё памяти. Но выбор свой онона сделала и отступать от избранной стези не намеревалась. Искусству, несоменно, должно отвести особое место; оно работает с тем, что осталось от инстинктов, и движет тем, что плотчики по незнанию приняли некогда за воплощение нерушимой истины. Но если и существует место, где может онона надеяться найти подлинные инварианты личности и сознания, то это Истинокопи.

И только погружаясь в Копи, начинала онона понемногу понимать, кто онона такая.

МОСТОСТРОИТЕЛИ

Клон Ятимы очнулся в глейснерианском теле и несколько мгновений провел, оценивая сложившуюся обстановку. Опыт «пробуждения» немногим отличался от переноса в новое окружение; ничто не выдавало, что весь разум егоё был только что пересоздан с нуля. Между субъективными мгновениями уместились: трансляция егоё личности с конисианского диалекта Формовки, на котором были запущены виртуальные машины матки и экзоличности, в глейснерианскую оболочку, куда это, весьма нехарактерное для роботополисов аппаратное обеспечение, пришлось внедрять напрямую. В каком-то смысле прошлого онона лишилась, оставшись с воспоминаниями из вторых рук и позаимствованной личностью… но субъективное ощущение оставалось прежним: так могла бы онона перескочить из окружения саванны в джунгли, не теряя преемственности с непрерывно продолжающейся личностью. Инварианты не пострадали.

Исходную Ятиму экзоличность перед началом переноса перевела в гибернацию, и если все пройдет по плану, этот замороженный мыслеснимок так и не понадобится активировать. Ятима — глейснерианский клон — будет клонирована еще раз, в полисе Кенией, переписана на конисианской Формовке, после чего конисианский исходник и связанный с глейснерианской оболочкой клон перестанут существовать. И хотя их сотрут, с философской точки зрения это не слишком отличается от переноса из одного сектора внутриполисной физической памяти в другой. Операционная система полиса время от времени осуществляла такое необнаружимое вмешательство в каждого гражданина: делалось это для дефрагментации. Субъективно же вся экскурсия будет выглядеть так, как если бы они управляли шейснерианскими марионетками на расстоянии, избегая в точном смысле слова вселяться в них.

Это если все пройдет по плану.

Ятима огляделась, разыскивая Иносиро. Солнце едва коснулось горизонта, а через тент и вовсе еще не просвечивало, но это не мешало усиленным системам глейснерианского зрения передавать четкую, высококонтрастную картинку. Вокруг росли кусты с тяжелыми, свисающими почти до земли, линзообразными темно-зелеными листьями, высотой емей примерно по бедра; они почти закрывали от взгляда лесную подстилку на пространстве меж массивных, возносящихся к небесам стволов с твердой древесиной. Программы-посредники, прихваченные ими в дорогу, вроде бы работали нормально, глейснерианская голова и глаза меняли наклон и угол обзора без ощутимой задержки, повинуясь мыслекомандам Ятимы. Механизмы работали раз эдак в восемьсот медленнее обычного, но справлялись неплохо, особенно если онона не забывала про чреватые рассогласованием движения.

Другой глейснерианец сидел на корточках рядом с немей, наклонив торс вперед и безвольно свесив руки. Его полимерная кожа была почти полностью скрыта от обзора налипшими на оболочку росянистым лишайником и тонким слоем почвы. Koмар-автономник, чьими услугами они воспользовались, запуская себя на глейснерианских процессорах этой парочки давно заброшенных роботов, все еще трудился у него на затылке, заделывая микроскопическое отверстие, которое вынужден был проделать, впуская внутрь оптоволоконный хоботокабель.

— Иносиро?

Линейное слово вернулось к Ятиме преломленным через восприятие интерпретаторов Посредника, резонируя в корпусе глейснерианца, дополнительно смазанное странными шумами и стрекотами влажных джунглей. Ни в каком окружении не сталкивалась онона с таким… неотрегулированным… таким предательским эхо.

— Ты там?

Автономник что-то прожужжал и воспарил с заделанной раны. Глейснерианец повернулся к Ятиме, с него посыпались остатки перегноя и влажный песок. Растревоженные красные муравьи — на удивление крупные — описали несколько восьмерок вокруг глейснерианского плеча, на котором было обосновались, но решили не расставаться с ним.

— Здесь я, без паники.

До Ятимы докатилась привычная сигнатура, на сей раз по инфракрасному каналу. Онона инстинктивно подтвердила получение. Иносиро протестировал свои лицевые моторы, счистив заодно с физиономии мульчу и грязь. Ятима поигралась со своими моторами. Посредник послал упреждающие теги, сообщив, что лицо егоё, по меркам плотчиков, недопустимо перекошено.

— Если захочешь подняться, я помогу тебе счистить оставшуюся грязь, как сумею.

Иносиро плавно встал. Ятима мысленно переместила точку обзора, и тело робота повиновалось Посреднику.

Онона позволила Иносиро стряхнуть и соскрести с ее корпуса грязь, не обращая особого внимания на бурный тегопоток, сигнализировавший о давлении на множество точек «егоё» полимерной кожи. Они приказали Посредникам закодировать восстановленную по данным аппаратных сенсоров позу глейснерианца в символах, принятых для внутренних иконок, а роботам, в свою очередь, реагировать на изменения, происходящие с иконками (пока это оставалось физически возможным и глейснерианские корпуса не падали оземь). Но более основательный ретродизайн, который бы предоставил им полную обратную сенсорную связь и отточил инстинктивную моторику до плотницкого уровня, сочли излишним. Даже Иносиро претила мысль наделять глейснерианские клоны таким богатым арсеналом новых чувств и умений, ведь, когда настанет пора возвращаться в Кониси, они тут же будут заброшены за ненадобностью. Сходным образом таланты объектовой скульптуры, которые проявила Ятима, здесь, в неприветливых джунглях, окажутся совершенно бесполезны. Если последовательные воплощения будут так сильно отличаться одно от другого, переход между ними неприятно уподобится смерти.

Они поменялись ролями. Ятима постаралась как можно тщательней очистить корпус Иносиро. Онона понимала все существенные для миссии физические принципы, могла управлять руками глейснерианского робота почти свободно, стоило только подумать и перенацелить иконку… но даже при наличии Посредника! который предусмотрительно отменял все действия, могущие нарушить хрупкое равновесие при перемещении на двух конечностях, емей было совершенно очевидно, что при компромиссе, достигнутом в управлении роботом, о правдоподобии движений и думать нечего. Ятима вспоминала библиотечные сценки с плотчиками, выполнявшими простейшую работу: они чинили всякие механизмы, готовили еду, расчесывали друг другу волосы. Глейснерианцы были даже более искусны, если располагали доступом к нужным программам. Что касается жителей полиса Кониси, то они сохранили предковую нейросеть только для тонкой подстройки движений рук иконки — те были связаны с языковыми центрами и умели изображать нужные в разговоре жесты. А все высокоразвитые специализированные системы, сотворенные эволюцией для управления физическими объектами, отбросили за избыточностью. Объекты виртуальной реальности подчинялись мысле- и словокомандам, и даже простейшие математические игрушки Ятимы работали по специальным алгоритмам, лишь очень отдаленно напоминавшим правила физики внешнего мира.

— Что теперь?

Иносиро на миг замер и скорчил дьявольскую усмешку. Говоря по правде, его нынешнее тело робота не слишком отличалось от привычной иконки с телом цвета серого олова. Полимер под всеми листиками и приставшей биотой был тускло-серого металлического оттенка, а личиноструктура глейснерианца оказалась достаточно гибкой даже для узнаваемых карикатур. Ятиме по-прежнему казалось, что онона передает привычную податливую иконку плотчика в пурпурной накидке. Онона почти обрадовалась, что не может наладить сопряжение с навигаторами и посмотреть, как в действительности выглядит.

— Тридцать два килотау, — монотонно считал Иносиро. — Тридцать три килотау. Тридцать четыре килотау.

— Заткнись.

Конисианские экзоличности получили инструкции подробно объяснять всем интересующимся, чем именно заняты хозяева, чтобы гости часом не подумали, будто те впали в кататонию. Ятиму, однако, мучило сомнение. Что подумают Бланка и Габриэль? А родители Иносиро, а Радья?

— Ты на меня не обиделась?

Иносиро с подозрением оглядел егоё.

— Нет, что ты! — Ятима рассмеялась — немного рассерженно. В конце концов, это же ейму онона обязана участием в отчаянной проделке. Иносиро утверждал, что это егоё последний шанс испытать что-то «хотя бы отдаленно впечатляющее», прежде чем онона врубится в копательную кругозорку и «утратит интерес к чему бы то ни было». Сущее вранье. Кругозорка скорее походила на позвоночник, чем на корсет: она служила укрепляющей внутренней структурой, а не сковывала. Онона неизменно отвечала отказом, пока не сообразила наконец, что Иносиро слишком упрям, чтоб не сказать туп, и так просто от своих планов не отступится. Даже когда выяснилось, что среди егоё дражайших приятелей-радикалов из Эштон-Лаваля ни один не нашел в себе смелости составить им компанию, егоё настойчивость не уменьшилась. Ятима втайне подозревала, что будет так же счастлива оставить эти планы в области недостижимых фантазий, как и на самом деле вывалиться из конисианского времени в реальность и повстречаться с живыми чужаками-плотчиками. В конечном счете все свелось к единственной проблеме: если Иносиро отправится в путешествие сам, оставив егоё одну, не превратит ли это их в чужаков друг для друга? К своему удивлению, Ятима обнаружила, что не готова поставить на кон такую возможность.

Онона нерешительно поинтересовалась:

— Нам ведь не захочется оставаться тут на целых двадцать четыре часа, правда?

Восемьдесят шесть мегатау!

— Что, если это место обезлюдело? Если тут нечего смотреть?

— Это, — сказал Иносиро, — плотницкий анклав. Кто-нибудь там да окажется.

— Последний раз с ними контактировали много веков назад. Они могли вымереть, уйти отсюда… ой, да все что угодно.

Автономники и спутниковые группировки не вмешивались в частную жизнь плотчиков, соблюдая условия соглашения восьмисотлетней давности. Несколько десятков раскиданных по всей планете городских анклавов жили по своим законам, неукоснительно отстаивая собственное право под корень изводить дикую природу и строить диковинные концентрические поселения. Что с этим поделаешь… Плотчики располагали собственной всемирной коммуникационной сетью, но гейтов с Коалицией в ней не было. Взаимные претензии, накопившиеся с обеих сторон еще до Внеисхода, поспособствовали такому разделению. Иносиро настаивал, что простое дистанционное управление глейснерианскими телами из Кониси через спутник будет, с моральной точки зрения, эквивалентно отправке неразумного автономника, и уж конечно, спутники, запрограммированные соблюдать конвенцию, им бы этого не позволили. Вселиться в двух автономных роботов и, предприняв марш-бросок по джунглям, нагрянуть к плотчикам в гости — это уж, извините, совсем другой коленкор.

Ятима осмотрелась кругом, не забывая сканировать слой почвы на достаточную глубину, и с трудом подавила желание переместить точку обзора вперед на пару сотен метров или же вознестись над джунглями, чтобы лучше осмотреть земли впереди. Пятьдесят килотау. Пятьдесят одно. Пятьдесят два. М-да, неудивительно, что плотчики сбивались в кучу в городах, как только им выпадал такой шанс: если бы угроз болезни и старения не было достаточно, оставались еще гравитация, трение и инерция. Физический мир — бескрайнее средоточие бессмысленных произвольных докучливых ограничений.

— Нам бы лучше куда-то двигаться.

— Только после вас, Ливингстон.

— Это не тот континент, Иносиро.

— Джеронимо[27]? Черника[28]? Дороти[29]?

— Да хватит тебе!

Они направились на север. Автономник с негромким попискиванием летел чуть впереди: их единственная связь с полисом, шанс на быстрое бегство, если что-то пойдет не так. Он сопровождал их первые полтора километра, до самого края анклава. Граница ничем особо не была отмечена. Те же труднопроходимые джунгли по обе стороны, но автономник отказался пересекать условную черту. Даже если бы они и воспользовались собственным передатчиком, чтобы вызвать его, пользы бы это не принесло. Карта спутниковой навигации была искусственно искажена так, чтобы вся эта область попадала в слепую зону. Конечно, можно было бы соорудить какую-то базовую станцию для ретрансляции сигнала вовне… поздно уже об этом думать.

— Что самое скверное может с нами случиться? — нарушил тишину Иносиро.

Ятима ответила не задумываясь.

— Зыбучие пески. Нас обоих может затянуть в зыбучие пески, так что мы даже не сможем переговариваться друг с другом. Мы просто будем плавать на поверхности, пока энергозапас не истощится.

Онона проверила энергоисточники глейснерианскош тела — щепотку магнитно экранированного антикобальта.

— Это случится через… шесть тысяч тридцать семь лет.

— Или пять тысяч девятьсот двадцать.

Солнечные лучи понемногу проникали в лесную чащу. Стайка серовато-розовых птичек выводила рулады на ветвях у них над головами.

— Но наши экзоличности автоматически перезапустят наши конисианские версии через два дня — так что мы с равным успехом можем покончить с собой уже тогда, как только уверимся, что не успеваем возвратиться.

Иносиро с интересом посмотрел на негоё.

— Ты бы так поступила? Я уже чувствую себя кем-то вполне отличным от конисианской версии. Я бы предпочел остаться в живых. Может, кто-то пройдет мимо и наткнется на нас за следующие несколько веков.

Ятима задумалась.

— Hy ладно, я тоже выбираю жизнь. Но только не в одиночестве, когда и поговорить-то не с кем.

Иносиро помолчал, потом поднял правую руку. Их полимерная кожа была полностью покрыта инфракрасными приемопередатчиками, но гуще всего — ладони. Ятима приняла гештальт-тег с запросом данных. Иносиро просил предоставить мыслеснимок егоё разума. Глейснерианская аппаратура проектировалась с изрядным запасом, места на двоих вполне хватало.

В Кониси доверить свой личностный слепок другому гражданину было совершенно немыслимо. Ятима не колеблясь положила свою ладонь на ладонь Иносиро и обменялась с нимей мыслеснимками.

Они вступили в анклав Атланты.

Иносиро уточнил:

— Ежечасное обновление?

— Согласна.

Посредник оказался неплохим подспорьем в ходьбе. Он поддерживал корпус в вертикальном положении и своевременно изменял высоту, замечал препятствия на лесной подстилке и следил, как меняется уровень поверхности, через глейснерианские тактильно-равновесные сенсоры. Какие бы каналы восприятия Посредник ни использовал, в работу глаз и головы он непосредственно не вмешивался. Несколько раз споткнувшись на ровном месте, Ятима приучилась все время глядеть себе под ноги, но вскоре ей пришлось пожалеть, что интеллект Посредника недостаточен для тонкого вмешательства в функции мозга: он не мог исподволь напоминать ей о такой необходимости в нужные моменты, как исходные плотницкие проприоцептивные инстинкты.

Джунгли кишели жизнью, видимой и невидимой. Чирикали птицы, ползали змейки, но более крупные формы, если они здесь имелись, разлетались и убегали, заслышав роботов. В сравнении с прогулкой через индекс-пространство выбранной экосистемы опыт был скорее невзрачен — да и дрожь восхищения, обуревавшая егоё сперва при соприкосновении с реальной грязью и растительностью, понемногу отступала.

На земле перед Ятимой что-то валялось. Онона бездумно подкинула ногой маленький обломок изъеденного ржавчиной металла, выковыряв его из грязевого плена. Потом пошла было дальше, но Иносиро задержался обследовать находку и тут же издал предупредительный вскрик.

— Ты чего?

— Репликатор!

Ятима обернулась и осмотрела находку под другим углом, заставив тело спазматически извернуться.

— Да это просто пустая канистра.

Канистра почти расплющилась, но на металле еще были заметны чешуйки краски, даром что цвета поблекли, слившись в неразличимую серость. Ятима визуально выделила узкую полоску переменной ширины чуть бледнее фона, тянувшуюся примерно посередке канистры. Емей это напомнило двумерное представление скрученной косы [30]. Еще там был разорванный временем значок круга — но составлял ли он некогда часть предупреждения о биологической опасности, онона не могла бы судить. Представление Ятимы о таких символах оставалось весьма смутным.

Иносиро пояснил приглушенным, сдавленным голосом:

— До Внеисхода по миру прокатилась настоящая пандемия. Экономики целых наций лежали в руинах. Репликаторы запустили коготки во все подряд, от сексуальности и трайбализма до полудюжины форм искусства и специфических субкультур. Они паразитировали на плотчиках так плотно, что тебе нужно было бы уйти в пустынный монастырь, пожелай ты совсем от них отделаться.

Ятима внимательно изучила невинно выглядевший объект, но, лишенная доступа к библиотеке, не смогла составить определенных выводов по своему скудному личному знанию реалий той эпохи.

— Даже если внутри что-то и уцелело, наверняка у них у всех давно выработался иммунитет. И едва ли эта штука может повредить нам.

Иносиро бесцеремонно прервал ее:

— Я не про нуклеотидные вирусы, пойми ты. Там всего-навсего молекулярная каша, по большей части производные фосфорной кислоты. Речь о мемах, оболочках, что придают им вирулентность. — Онона сомкнул руки вокруг испещренного царапинами контейнера. — И кто знает, какой предельный размер фрагмента, по которому оно способно начать самосборку? Я бы не стал гадать.

Глейснерианские инфракрасные приемопередатчики могли выделять ощутимое количество энергии. От пальцев Иносиро и подпаленной растительности пошли пар и дым.

Сзади донесся голос. Бессмысленный фонематический поток, услужливо преобразованный Посредником в линейную речь:

— Можете мне не объяснять: вы развели огонь, чтобы привлечь наше внимание. Вы не хотели заявляться к нам без предупреждения.

Они оба развернулись так быстро, как только позволяли тела. Плотчик стоял в дюжине метров от них, облаченный в темно-зеленое одеяние, расшитое золотистыми нитями, и не передавал никаких тегов. Ятиме приходилось сознательным усилием заставлять себя воспринимать это существо как реального человека. У плотчика были темные волосы и такие же глаза, кожа цвета меди и густая черная борода, с высокой вероятностью указывавшая на его мужской пол. Не онона, а просто он. Насколько Ятима могла разглядеть, тело у плотчика было немодифицированное: крылья, жабры, фотосинтетические клобуки и тому подобные дополнения отсутствовали. Ятима запретила себе делать преждевременные выводы. Если он поверхностно консервативен, это еще не значит, что он из Статистов.

— Не думаю, что вас обидит, если мы не станем пожимать друг другу руки, — произнес плотчик. Ладони Иносиро все еще были раскалены докрасна. — И сигнатурами не обменяемся. Увы, я бессилен наладить должный протокол. Но это даже к лучшему. Ритуалы все извращают. — Он подошел поближе. Почва по-разному прогибалась под его ногами. — Меня зовут Орландо Венетти. Добро пожаловать в Атланту.

Они представились друг другу. Посредник, снаряженный пакетом наиболее вероятных в данной местности базовых языков, выполнил поправку на временной речедрейф и определил используемый плотчиком диалект как разновидность неороман-ского. Он привил язык их сознаниям, распределил словозвуки по свободным символьным полям, установил корреляцию с линейными версиями и дополнил эту конструкцию грамматическими установками, сопрягавшими ее с модулями речеанализа и сетями речегенерации. Ятима почувствовала в себе едва уловимые перемены, но обнаружила, что символы все еще сопряжены прежним образом. Онона осталась собой.

— Полис Кониси? А это, собственно, где?

— Сто… — успела сказать Ятима, и тут влез Иносиро, выстрелив по напарнице тугой струей предупредительных тегов.

— Я спрашиваю из чистого любопытства, — невозмутимо пояснил Орландо. — Я не интересовался координатами для ракетного запуска, если вы об этом. Впрочем, какая разница, откуда вы явились? Ныне вы здесь во плоти, или что у вас там вместо плоти — фосфид галлия? фосфид индия? Надеюсь, в этих телах никого не было, прежде чем вы туда вселились?

— Разумеется! — возмущенно ответил Иносиро.

— Хорошо. Мне было бы жутко представить себе шныряющих по Земле глейснерианцев исходной модификации. Мама на заводе должна была бы ставить им клеймо «Рожден для вакуума». Прямо на груди, ну вы поняли.

— Вы уроженец Атланты? — вежливо поинтересовалась Ятима.

— Я родился здесь сто шестьдесят три года назад, — кивнул Орландо. — Атланта обезлюдела еще в 2600-е, если не считать коммуны Статистов. Потом и их выкосила какая-то зараза, и остальные Статисты сочли это место слишком опасным, чтоб сюда соваться. Новые колонисты пришли из Турина. И мои бабка с дедом в их числе.

Он едва заметно нахмурился.

— Вы пришли посмотреть на город? Или мы тут так и будем стоять целый день?

C Орландо в роли проводника перемещаться по джунглям стало значительно проще. Растения каким-то образом чувствовали его присутствие: листья покачивались, уходя в сторону, корни неторопливо, как улитки, освобождали проход, толстые тяжелые ветви поднимались, чтобы не загораживать им обзор, непролазные колючие кусты пригибались к земле. Ятима заподозрила, что он как-то регулирует интенсивность этих эффектов, и пришла к выводу, что Орландо, пожелай он того, сможет заблокировать в этих зарослях любого нежелательного посетителя — во всяком случае, посетителя без нужного набора молекулярных ключей.

— А зыбучие пески тут есть? — решила пошутить Ятима.

— Нет, если не забираться слишком далеко.

Лес закончился без предупреждения. Во всяком случае, край его был гораздо плотнее усажен деревьями, чем вся окрестная местность, как бы затем, чтобы подчеркнуть переход. Они очутились на просторной, залитой солнцем равнине, усеянной посадками растений и ячейками-фотовольтаичками. На некотором расстоянии виднелся город: приземистое скопление зданий странных ярких цветов, с геометрически точно искривленными, диковато пересекающимися, а подчас налезающими друг на друга стенами и крышами.

— Нас тут двадцать тысяч девяносто три человека, — деловито сообщил Орландо. — Но мы ведем работы по растениеводству и культивации, э-э, пищеварительных симбионтов. Через десять лет мы сможем прокормить еще четыре тысячи с теми же ресурсами.

Ятима решила, что задавать вопросы о смертности будет неприлично. Плотчикам пришлось куда тяжелее, чем Коалиции, когда они пытались избежать культурной и генетической стагнации на изломе безумного экспоненциального роста. Но лишь истинные Статисты и еще более консервативно настроенные Исходники сохранили в предковых генах функцию запрограммированной смерти. Так что интересоваться примерными цифрами случайных потерь было бы невежливо.

— Десять лет, — повторил Орландо и вдруг рассмеялся. — Сколько это по вашему счету? Столетие?

— Примерно восемь тысяч лет, — сообщила Ятима.

— Ох, ни хера ж себе.

— Прямая конвертация невозможна, — упрямо добавил Иносиро. — Мы и впрямь выполняем некоторые простейшие действия в восемьсот раз быстрее вас, но меняемся куда медленнее.

— Империи не возникают и не рушатся за год? Новые виды не развиваются за столетие?

— Империй больше нет, — сказала Ятима. — Эволюция требует значительной статистики мутаций и обширной смертности. Мы предпочли ей постепенные перемены. Исподволь. Мы изредка вводим их и смотрим, как повернется дело.

— Мы тоже. — Орландо потряс головой. — О чем бишь я? Ага. Через восемь тысяч лет мы наверняка не будем так за это цепляться, или мне кажется…

Они пошли к городу по широкой дороге, выложенной, если это слово было тут уместно, из красновато-коричневой глины. Но вероятней, что ею занимались специализированные организмы, предохраняя от выветривания в пыль или вытаптывания до илистой грязи. Глейснерианские сенсоры оценили поверхность как мягкую, но упругую, и ноги не оставляли на ней следов. Над полями кружили птицы, вылавливая насекомых и поедая сорняки — то есть Ятима точно не знала, чем они питаются, но подумала, что если они поедают и сами культурные растения, то следующий урожай был бы крайне скуден.

Орландо остановился, отбросил в сторону занесенную ветром из леса маленькую ветку, потом поднял ее и стал что-то рассеянно чертить на земле перед ними.

— И как поживают высокие сановники полисов? У вас там, верно, по шестьдесят тысяч неразумных рабов на каждого, чтобы усыпать розовыми лепестками ваши ноги?

Ятима расхохоталась, хотя Иносиро вроде бы оскорбился.

— Да не сановники мы! Скорей уж сорванцы-отступники.

Они подошли ближе, и Ятима увидела широкие улицы, тянувшиеся между зданиями всех цветов радуги. Там поодиночке или группами бродили люди, похожие на граждан, собравшихся на каком-нибудь форуме, хотя у этих существ облик был куда разнообразнее. У некоторых, как и у егоё собственной иконки, кожа была черная, заметны были и другие мелкие вариации, но в целом все поселенцы вполне сошли бы за Статистов. Ятима не могла взять в толк, какими же работами они тут заняты. Орландо упоминал пищеварительных симбионтов, но емей в это как-то мало верилось. Они ведь и в свою ДНК, поди, боятся залезть.

— Мы заметили ваше приближение и долго не могли решить, кого же отправить навстречу, — сказал Орландо. — Мы давно не слышали новостей из полисов и понятия не имели, как вы теперь выглядите.

Он обернулся и взглянул им в лица.

— Мои слова что-то для вас значат или вы просто притворяетесь, что поддерживаете беседу?

— Если так, то мы бы и себя обманывали. — Ятима озадачилась. — М-м, а что вы имели в виду, сказав, что не знали, кого послать? Есть ли среди вас те, кто… владеет языками Коалиции?

— Нет.

Они достигли окраины города. Люди поворачивались, завидев их, и рассматривали с непритворным любопытством.

— Я вам позже объясню. Или мои друзья объяснят.

Улицы были укрыты плотным ковром короткой зеленой травы. Ятима не заметила никаких транспортных средств или домашних животных. Одни плотчики, по большей части босоногие. Между домами разбиты цветочные клумбы, журчат ручейки, разливаются пруды, стоят и движутся статуи, солнечные часы, телескопы… Везде свет и простор, все открыто небесам. Имелись в городе и парки, достаточно обширные, чтобы играть на свежем воздухе, запускать змеев и устраивать концерты. Люди сидели в тени больших деревьев и оживленно беседовали о чем-то. Глейснерианская кожа отправляла надоедливые теги, сигнализирующие о температуре, солнечном излучении и текстуре травы. Ятима уже начинала печалиться, что не довела модификацию до конца и не может воспринимать информацию непосредственно, на уровне инстинктов.

— А куда подевалась доВнеисходовая Атланта? — спросил Иносиро. — Небоскребы, заводы, жилые кварталы?

— Кое-что из этого уцелело. В джунглях, на севере. Я вас туда позже отведу, если захотите.

Ятима вставила, не дав Иносиро вмешаться:

— Спасибо, но у нас на это не будет времени.

Орландо обменялся кивками и приветствиями с десятками человек, кое-кого назвал по именам, кому-то представил Ятиму с Иносиро. Ятима попыталась изобразить рукопожатие. Динамическая сложность этого ритуала потрясла ее.

Никто не выказывал очевидной враждебности, но гештальт-позы горожан смущали Ятиму. И ни от кого онона не дождалась большего, чем пара-тройка вежливых фраз.

— Это мой дом.

Здание было выкрашено в бледно-голубой цвет, имело S-образный фасад и маленькую эллиптическую террасу.

— Это какой-то камень?

Ятима постучала по стене и заинтересовалась полученными тегами. Поверхность была идеально ровной вплоть до субмиллиметрового уровня, а на ощупь такая же мягкая и прохладная, как древесная кора в лесу.

— Нет, оно живое. В каком-то смысле. Оно выпускает ветви и одевается листвой по мере роста, но сейчас функционирует в режиме простого залечивания повреждений и умеренно активного кондиционирования воздуха.

Перед Орландо отдернулся прикрывавший дверной проем занавес. Они вошли. Внутри были расставлены кушетки и стулья, на стенах висели картины. Пылинки плясали в солнечных лучах, поднимаясь с ящиков, шкафчиков и полок.

— Садитесь.

Они уставились на него.

— А? Ладно. Погодите секундочку.

Он взбежал по лестнице на второй этаж.

— Мы и вправду здесь, — тихо сказал Иносиро. — Мы это сделали!

Онона оглядел солнечную комнату.

— Вот как они тут живут. Не так плохо.

— Не считая времяскорости.

Онона пожал плечами.

— А куда, собственно, мы в полисах мчимся? Мы ускоряемся до предела и пытаемся сдержать подступающие изменения…

Ятима огрызнулась:

— И что в этом дурного? Какой прок от долголетия, если все, на что ты можешь употребить приобретенное время, это преобразование себя в кардинально иное существо. Или распад в небытие.

Вернулся Орландо, а с ним плотчик женского пола.

— Знакомьтесь. Это Лиана Сабини, а это Иносиро и Ятима из полиса Кониси.

У Лианы оказались каштановые волосы и зеленые глаза. Они пожали друг другу руки. Ятима кое-как наловчилась проделывать эту операцию, не слишком сопротивляясь чужим движениям, но и не позволяя руке повиснуть безвольно.

— Лиана наш лучший нейроэмбриолог. Без нее у Мостостроителей не было бы никаких шансов.

— Кто такие Мостостроители? — спросил Иносиро.

Лиана и Орландо переглянулись, и плотчик ответил:

— Лучше начать издалека.

Орландо заставил всех сесть, и Ятима наконец догадалась, что плотчикам так удобнее.

— Мы называем себя Мостостроителями, — начала Лиана.

— Когда основатели явились из Турина три столетия назад, у них был разработан весьма специфический план. Вы знаете, что в разных плотницких популяциях за истекшее после Внеисхода время накопились мириады искусственных генетических изменений? — Она махнула рукой, и висевший на стене портрет превратился в сложную диаграмму инверсного дерева наследования.

— Разные потомки Исходников модифицировали различные наборы характеристик. Некоторые ограничивались простыми и прагматичными адаптационными поправками к новому меню или среде существования: пищеварительными, метаболическими, дыхательными, скелетно-мышечными. — На разных ветвях дерева засверкали картинки: амфибийные, крылатые, способные к искусственному фотосинтезу Исходники, схемы строения генетически отредактированных зубов, диаграммы видоизмененных метаболических путей. Орландо подхватился с кресла и задернул занавеси. Контрастность изображений улучшилась.

— Зачастую изменения в среде обитания требовали также и нейронных модификаций, обеспечивающих нас новыми инстинктами: в океане никому не выжить без прошитых, так сказать, на аппаратном уровне рефлексов. — Возникло изображение плотницкой амфибии с лоснящейся кожей, медленно рассекающей изумрудные воды. Тонкая струйка воздушных пузырьков тянулась от висячих заушников существа. Поперечное сечение показывало закодированную множеством цветовых оттенков концентрационную диаграмму распределения газа в тканях и кровяном потоке амфибии. Врезка демонстрировала безопасный диапазон функционирования приобретенных систем.

— А некоторые нейронные модификации выходят далеко за пределы инстинктивного регулирования. — C дерева опали почти все ветви, кроме тридцати или сорока. — Я говорю о группах Исходников, которые изменили работу языковых органов, систем обучения и распознавания образов.

— Как снобезьяны? — спросил Иносиро.

— Это крайний пример, — кивнула Лиана. — Их предок откатил языковые центры до уровня высших приматов. В целом их интеллект все еще выше, чем у любого примата, но материальная культура существенно оскудела. Они больше не способны изменять себя, даже если б и пожелали того. Я сомневаюсь, чтобы они вообще помнили, откуда происходят. Впрочем, снобезьяны — это исключение, произвольное злоупотребление предоставленными возможностями. В большинстве своем Исходники предпочитают более конструктивные модификации: развивают новые пути уморазметки и картирования физической реальности, вырабатывают специализированные нейронные структуры, способные оперировать на новом категориальном пространстве. Есть среди них и те, кто запросто обращается к самым сложным абстрактным концепциям генетики, метеорологии, биохимии, экологии, воспринимая их так же интуитивно, как любой Статист — камень, растение, животное, в том «повседневном смысле», какой дается миллионами лет эволюции. Есть другие: изменив предковые нейронные структуры, они научились менять сам образ мышления. Они ищут новых возможностей, не преследуя никаких определенных целей. — Ятиму пробрало жутковатое чувство родства с егоё собственной жизненной ситуацией, хотя, сколь могла онона судить, егоё личные мутации не завели егоё в неизведанные воды. Впрочем, Иносиро любил говаривать: В тебе они наконец заимели долгожданную настройку генокодовых попей для идеального копателя. Следующие десять гигатау все родители только и будут просить, что о собственной умненькой послушной Ятиме.

Лиана жестом разочарования всплеснула руками.

— Единственная серьезная трудность в том, что все эти исследования завели отдельные виды Исходников так далеко от основной последовательности… они даже теряют способность с кем бы то ни было коммуницироваться. Различные группы движутся каждая своим путем, испытывают новые умоустановки и постепенно расходятся, утрачивая взаимопонимание; даже Посредники иногда не помогают. Это не вопрос языка как такового, или, во всяком случае, не только языка: так было бы для Статистов, с их почти идентичными мозгоструктурами. C тех пор, как разные коммуны начали картировать мир в различных категориальных калибровках и посвящать себя радикально отличным заботам, глобальная культура в доВнеисходовом смысле невосстановимо распалась. Мы фрагментируемся. Мы теряем друг друга.

Она рассмеялась, словно желая смягчить серьезность своих слов. Ятима, однако, видела, как неподдельна ее тревога.

— Мы решили остаться на Земле, притом в органической форме… но мы разлетаемся прочь друг от друга куда быстрей, чем полисы!

Орландо, стоявший рядом с ее креслом, положил руку Лиане на плечо и едва заметно стиснул его. Она приподнялась и похлопала по его руке. Ятима нашла это зрелище захватывающе увлекательным и заставила себя не слишком засматриваться.

— И как с этим справляются Мостостроители? — спросила Онона.

Лиана жестом активировала древодиаграмму. Между и вокруг первого множества ветвей возникло и стало разрастаться второе. Новое дерево было немного дифференцированней, насчитывало больше веток, но кустились они теснее.

— Мы принимаем за стартовую точку предковые нейроструктуры и вносим небольшие изменения с каждым поколением. Вместо того, чтобы модифицировать каждого отпрыска в том же направлении, мы заставляем детей не просто отличаться от родителей, но и разниться друг с другом, чем дальше, тем заметнее. Каждое следующее поколение разнообразнее предыдущего.

— Но разве не на это вы только что жаловались? — недоуменно спросил Иносиро. — Люди дрейфуют в расходящихся направлениях.

— Не совсем. Вместо того, чтобы принуждать целые популяции en masse [31] перескакивать с одного края спектра возможностей на противоположный, так что нейронное разветвление дает жизнь двум различающимся до неузнаваемости группам, мы стремимся к равномерному распределению потомков. Нет ни отщепенцев, ни чужаков, поскольку ближний круг каждого человека— группа людей, с которыми он обычно коммуницирует, — всегда перекрывается с чьим-нибудь еще кругом общения, с кем-то за пределами первого круга. А круг знакомств этого последнего, в свою очередь, перекрывается с чьим-то еще… и так или иначе мы добиваемся покрытия всего пространства. Несомненно, не составит труда отыскать пару людей, едва способную понимать друг друга, будто они потомки Исходников с двух очень далеко отстоящих генетических линий. Но между ними всегда отыщется и связующая цепочка родственников. Мостик. C помощью таких вот посредников — в настоящее время их число не превышает четырех — каждый Мостостроитель может общаться со всеми остальными.

Орландо прибавил:

— И однажды среди нас появятся люди, способные наладить общение со всеми разбросанными по миру коммунами Исходников, изъясняясь их же собственными терминами…

— Тогда каждый плотчик на планете снова будет в той или иной степени подключен ко всем остальным.

— Так что получается, вам удалось заронить семя цепочки людей, потенциально способных дать нам взаимопонимание с кем-то на самом краю процесса? — жадно подхватил Иносиро. — C кем-то, представляющим наиболее удаленную группу Исходников?

Орландо и Лиана переглянулись. Плотчик сказал:

— Если вы согласитесь подождать несколько дней, это может оказаться возможным. Это требует определенных дипломатических усилий. Такие услуги не предоставляются по первому требованию.

— Мы отбываем завтра утром, — Ятима не осмелилась взглянуть на Иносиро. Не было никаких оправданий дальнейшим задержкам. Речь могла идти только о часах, не более того.

На миг повисла страшная тишина. Потом Иносиро выдавил:

— Ладно. Это правильно. В следующий раз.

Орландо показал им свою генную фабрику, рассказал про ДНК-сборщики и установки для тестирования эффектов последовательностей. Мостостроители не сосредоточились на одной только главной цели, но работали также и над усовершенствованиями вне пределов нервной системы, усиливая сопротивляемость болезням и совершенствуя механизмы тканевой регенерации. Эксперименты можно было без особых предосторожностей проводить на специально выращенных для этого безмозглых подборках телесных органов среднестатистического млекопитающего. Орландо в шутку называл их «потрошенными деревьями».

— Вы и вправду не чувствуете запаха? — поинтересовался он. — Вы своего счастья не знаете.

Он пояснил, что Мостостроители модифицировали себя так, чтобы каждый индивидуальный представитель сообщества мог переписывать собственный геном по своему желанию, вставляя и изымая последовательности для управления кровотоком, подбирая удобные праймеры[32] заместительных ферментов, обернутые в жировые оболочки с поверхностными белковыми ключами, служившими для распознавания соответствующих клеточных типов. Как только улавливались нужные прекурсоры или гаметы, модификация становилась наследуемой. Женщины Мостостроителей отказались от продуцирования всех подряд плодоспособных яйцеклеток, как поступали Статисты, а растили каждую особым образом, регулируя выработку сразу и спермы, и яйцеклеток — не говоря уже про подготовку матки к имплантации оплодотворенного яйцеродыша — специальными гормонами, производившимися в генетически измененных растениях. Примерно две трети популяции Мостостроителей были однополы, остальные — либо гермафродиты, либо приверженцы партеногенетического способа размножения. C точки зрения некоторых видов Исходников, их можно было бы вообще назвать бесполыми.

Закончив экскурсию по заводику, Орландо объявил, что настало время обеда. Они сели в уютном дворике и стали смотреть, как плотчик ест. Вокруг собрались все сотрудники фабрики Орландо. Некоторые осмелились говорить с ними напрямую, а большинство прибегли к услугам автопереводчиков. Вопросы они задавали довольно странные, даже с поправкой на возможные огрехи переводчика и опросчика, например, такие:

Откуда вы знаете, каково ваше место в мире, там, в полисах? Есть ли в Кониси граждане, которые питаются музыкой? Если у вас нет тела, похоже ли это на ощущение свободного падения на месте?

Ответы вызывали заливистый смех, свидетельствуя о том, что и обратный процесс не лишен несовершенств. До некоторой степени общение наладить таки удалось, но единственный оправдавший себя метод — проб и ошибок — требовал поистине неистощимого терпения.

Орландо пообещал показать им еще фабрики и силосные фермы, галереи и архивы. Но остальные тут же сгрудились вокруг них, желая пообщаться с гостями или просто поглазеть на них. Спустился вечер, и первоначальные планы развеялись, как дым. Наверное, они могли бы настоять на своем, напомнив хозяевам, как бесценен каждый миг, но уже через несколько часов поняли, что осмотреть все за день немыслимо. Тут главное — ничего не повредить, а пронестись по всем местам как вихрь было бы актом насильственного вмешательства. Мегатау мелькали в мгновение ока. Ятима тщательно отгоняла от себя мысли об успехах, каких могла бы достигнуть за это время в Истинокопях. Онона ведь ни за кем не гонится. А когда вернется, Копи будут на том же месте.

Постепенно во дворик набилась такая толпа, что Орландо пришлось расталкивать собравшихся, освобождая проход в ресторанчик. В сумерках, когда к ним присоединилась Лиана, вопросы наконец начали иссякать. Толпа разделилась на меньшие группки, которые уже обсуждали посещение главным образом между собой.

Они сели вчетвером и повели разговор под звездами. Здесь светила казались тусклей, их сияние фильтровалось через толстое и узкое спектральное окно атмосферы.

— Конечно же, мы видели их из космоса, — расхвастался Иносиро. — В полисах орбитальные зонды — просто дополнительные адреса.

— Хотелось бы мне возразить: но вы же не видели их собственными глазами! — сказал Орландо. — Только вот это совсем не так. Вы их видели так же воочию, как и все остальное.

— А все только так и смотрят, — поддразнила его, дернув за плечо, Лиана. — Наши собственные разумы функционируют в нескольких сантиметрах от камер, но это не значит, что наши впечатления наделены особой волшебной значимостью.

— Нет, — уступил Орландо. — А вот это — значит.

Плотчики поцеловались. Ятима размышляла, поступали ли так Бланка с Габриэлем, модифицировала ли Бланка себя так, чтобы это стало возможным и приятным. Ничего странного, что родители Бланки так на негоё ополчились. То, что Габриэль придал себе четко выраженный пол, еще ничего не значило, это вопрос самоопределения — но если в Картер-Циммермане почти каждый притворялся, что обладает осязаемым телом, то в Кониси сама идея овеществленности расценивалась как атавизм, квазителесное отклонение в развитии, приравнивалась к измене идеалам полиса и была чревата обструкцией. Как только твоя иконка преграждала кому-то еще путь через публичное окружение, его автономия нарушалась. А переформатировать любовные чувства, воссоздавая физические усилие, напряжение и трение, и вовсе отдавало варварством.

— А что поделывают настоящие глейснерианцы? — спросила Лиана. — Вы ничего о них не знаете? Последний раз, когда до нас дошли вести о них, оказалось, что они чем-то там заняты в поясе астероидов, но с тех пор прошло почти сто лет. Кто-нибудь из них покинул Солнечную систему?

— Не лично, — ответил Иносиро. — Они посылали зонды к нескольким ближайшим звездам, но разумной жизни не обнаружили. А если они и отправятся в такое путешествие, то обязательно в телесной целостности, как они ее понимают. — Онона рассмеялся. — Они просто одержимы идеей отличия от граждан полисов. Они воображают, что, стоит им только срубить головы с плеч для экономии массы, и они оглянуться не успеют, как полностью вывалятся из реальности.

— Дайте им еще тысячелетие, и они разбредутся по всему Млечному Пути, не забывая по-собачьи пометить каждый столбик, — презрительно бросил Орландо.

— Так нечестно! — запротестовала Ятима. — Их приоритеты могут нас удивлять или ужасать, но они все еще цивилизованные существа. Ну, более или менее.

— Лучше уж глейснерианцы в космосе, чем плотчики, — ответила Лиана. — Можете себе представить Статистов-космопроходцев? Они бы уже Марс терраформировали. А глейснеры едва коснулись планеты, по большей части они просто наблюдают ее с орбиты. Они не вандалы. Не колонисты.

Орландо с сомнением заметил:

— Если все, что тебя заботит, это сбор астрофизических данных, то покидать Солнечную систему нет нужды. Я видел планы колонизации целых миров, засевания их самовоспроизводящимися фабрикаторами, заполнения Галактики фоннеймановскими зондами…

Лиана помотала головой.

— Если об этом и думали всерьез, то еще до Внеисхода, когда глейснерианцев-то и не было на свете. Сейчас это не более чем пропаганда. Протоколы Машинных Мудрецов[33]. Мы ближе всех к истокам человечества. Если кто-то и почешется экспоненциально разрастись, то это наверняка будем мы.

Тут подоспели еще несколько Мостостроителей, и спор затянулся на часы. Один агроном через переводчика высказал возражение — если космические путешествия все же не только фантастика для примитивных культур, то где же инопланетяне[34]?

Ятима взглянула в темное небо, вообразив там глейснерианский звездолет: вот он заходит на посадку и забирает их к звездам… Может быть, какая-то спасательная экспедиция, высланная за ними, вселится в эти же повторно воскрешенные глейснерианские тела? Чушь, конечно, однако было трудно расценивать ее как совершенную бессмыслицу. Даже в самом восхитительном астроокружении, когда можно заказать себе прыжок через световые годы на поверхность Сириуса, воссоздав ее на предельном уровне точности симуляции, сращенной с присланными телескопом данными, похищение сумасшедшими астронавтами тебе не грозит.

После полуночи Орландо обратился к Лиане:

— Так кто у нас поднимется в четыре утра, чтобы отвести наших гостей на границу?

— Как это кто? Ты.

— Ладно, пойду посплю.

Иносиро изумился.

— Как, вы все еще не изжили сон?

Лиана фыркнула.

— Это все равно что изжить печень! Сон обеспечивает целостность физиологии млекопитающего. Попробуй-ка от него отказаться — кончишь слюнявым кретином с подорванной иммунной системой.

— И к тому же это очень приятно, — сердито добавил Орландо. — Вы сами не знаете, что потеряли. — Он еще раз поцеловал Лиану и ушел.

Толпа в ресторанном дворике понемногу рассосалась. Немногие оставшиеся плотчики скрючились на стульях и задремали. Только Лиана сидела с ними в молчании и продолжала бодрствовать.

— Я рада, что вы нас посетили, — сказала она наконец. — У нас теперь появился мостик в полис Кониси, а через его посредство и ко всей Коалиции. Даже если вы не вернетесь… пожалуйста, говорите между собой о нас. Сберегите нас в своих разумах.

Иносиро ответил серьезно:

— Мы вернемся. Обязательно вернемся. И приведем друзей. Стоит им понять, что вы тут не дикари, как любой захочет вас посетить.

Лиана вежливо засмеялась.

— Правда? Ax да, и Внеисход повернется вспять, а мертвые раскопают в могилах свои тела и вселятся обратно в них. Интересненькое будет зрелище.

Ятима ожидала раздраженного ответа Иносиро в том духе, что онона не дитя. Вместо этого тот приложил к лицу руку в том месте, где плотчица прикоснулась к немей, и ничего не сказал.

Орландо проводил их до городской черты, пожелал всего наилучшего и высказал пожелание увидеться снова, хотя Ятиме показалось, что он в это тоже не очень-то верит. Когда плотчик растворился в джунглях, Ятима переступила границу и вызвала автономника. Тот возник у нее на шее и заполз в тело, чтобы подключиться к процессору. В глейснерианское тело, с глейснерианским процессором.

— Уходи, — глухо бросил Иносиро. — Я остаюсь.

— Ты же это не серьезно? — застонала Ятима.

Вид у Иносиро был несчастный, но решительный.

— Я не там родился. Я принадлежу этому месту.

— Ой, да брось ты! Захотелось тебе эмигрировать — дуй в Эштон-Лаваль, а если ты решил сбежать от родителей, то это везде можно сделать!

Иносиро сел на землю, немедленно утонув по пояс в молодом подлеске, и раскинул руки по ковру из перегнившей листвы.

— Я начал чувствовать свое окружение. Это уже не теги. Не абстрактные оверлеи.

Онона свел руки вместе, постучал ими по корпусу.

— Это происходит со мной. C моей кожей. Я, наверное, сформировал для себя некую карту данных… а мой эгосимвол поглотил и воспринял ее. — Онона горько засмеялся. — Семейная слабость, надо полагать. У моего полуродича телесный любовник… и вот куда я забрел, со своим блядским осязанием. — Онона воззрился на Ятиму, в расширившихся глазах вспыхивали гештальты ужаса.

— Я не могу вернуться. Это как… заживо освежевать себя.

— Ты же знаешь, что это неправда, — без всякого выражения ответила Ятима. — Что с тобой такого происходит? Болит что-нибудь? Теги перестанут поступать, и вся иллюзия растает. — Онона пыталась егоё убедить, но вообразить, на что это может быть похоже, емей было нелегко. Вторжение внешнего мира в иконку Иносиро? Онона и так уже чувствовала себя неловко, когда процессоры Посредника настроили егоё собственную иконку так, чтобы та воспроизводила текущее положение глейснерианского тела, а это уже совсем противу правил игры. И в то же время не вполне бессмысленно…

Иносиро ответил:

— Они позволят мне остаться. Я не нуждаюсь в пище. Я вообще ни в чем не нуждаюсь, что они для себя ценят. Я буду им полезен. Они меня оставят.

Ятима шагнула назад через барьер. Автономник подхватился с шеи и улетел, сердито пискнув.

— Давай будем честны друг с другом, ты сойдешь с ума через неделю, — сказала онона, опускаясь на колени рядом с Иносиро.

— Одно и то же окружение на веки вечные? А как только новизна изгладится, ты станешь среди них отщепенцем.

— Не для Лианы!

— Что?!! Да что ты себе думаешь? Уверился, что она тебя возьмет в любовники? Или в приемные дети?

— Ползи себе назад в Кониси и оставь меня в покое, — буркнул Иносиро, закрыв лицо руками. — И ройся себе в своих Копях.

Ятима оставалась неподвижна. Птицы пели и чирикали, небо светлело. Двадцать четыре часа истекли. У них оставался еще день до пробуждения старых конисианских личностей. C каждой убегающей минутой ощущение полисной жизни слабело. Пропасть, отделявшая их от полиса, ширилась.

Ятима подумала, не перетащить ли Иносиро через границу силком, и проинструктировала комара без промедления извлечь егоё личность из носителя. Автономник не обладал достаточным интеллектом, чтобы понять смысл этих действий. Он не сообразит, что автономия Иносиро нарушена.

Сама по себе эта идея егоё достаточно беспокоила. Оставалась и другая возможность. У Ятимы сохранился спящий мыслеснимок Иносиро — еще со времени последнего обновления. Онона передал его в ресторане ранним утром. Приняв решение остаться, Иносиро перестал обновлять его, и если Ятима активирует сохраненный снимок в полисе, все случившееся с глейсне-рианским клоном перестанет иметь значение.

Ятима вызвала снимок и удалила его.

Это не зыбучие пески. Это иная опасность, непредвиденная.

Онона стояла на коленях и терпеливо ждала. Теги подколенных сенсоров, рапортующие о текстуре поверхностного слоя почвы, слились в монотонный буравящий восприятие поток. Странная неподвижная поза заставила иконку принять вид даже более неприятный. Наверное, на символ наложилось испытываемое емей раздражение. Не так ли это начиналось у Иносиро? Сколько еще времени пройдет, прежде чем онона отождествит мыслекарту с тем глейснерианским телом, какое временно надела?

Прошел еще час. Иносиро медленно поднялся на ноги и вышел из анклава. Ятима разогнулась и встала, испытав прилив облегчения.

Автономник спикировал на шею Иносиро. Тот поднял было руку прихлопнуть его, но сдержал начатое движение.

Онона тихо спросил:

— Думаешь, мы когда-нибудь вернемся?

Ятима долго размышляла над непростым ответом.

Без невоспроизводимого очарования новизны, заманившего их сюда, будет ли еще это место и новые друзья в восемь сотен раз ценней утраченного?

— Очень сомневаюсь.