Цитадель Гипонерос

Глава 7

В порту Коралиона царило необычное волнение. Синий свет Ксати Му струился с кораллового щита величественными столбами. Пенистые волны океана Гижен бились об опорные пилоны. Верховой ветер метался и ревел в трубах огромных оргáнов, гонялся за светошарами, парившими над проспектами, переулками и элегантными зданиями с колоннадами. В конце пристани, где швартовались рыболовецкие аквасферы, скопился прогуливающийся народ.

Несколькими минутами ранее здесь материализовались большие клетки с запертыми в них животными, которых с трудом удавалось распознать: то ли это исполинские насекомые с четырьмя крыльями, четырьмя ногами и клювами, то ли гигантские бесперые птицы. В размахе их крыльев, в повадке, в свирепости, легко читающейся в их круглых глазах, было что-то чудовищное, пугающее, и если бы их не транспортировали в клетках, праздношатающиеся, вероятно, не задержались бы надолго в этом районе. Успокоенные толщиной и явной прочностью решеток зеваки плотно столпились за тройным кордоном полицейских и наемников-притивов, перекрывшим им доступ к пристани.

Внутри охраняемого периметра небольшими группками по трое — четверо переговаривались меж собой люди, одетые в толстые кожаные комбинезоны и вооруженные бичами, которые они держали смотанными на поясах. Их сальные спутанные волосы, растрепанные бороды, чернота под ногтями и выпачканные в грязи башмаки выдавали не только неоспоримо дикий образ жизни, но и упорное противление элементарным принципам чистоплотности. Такие еретические обычаи должны были довести их до усугубленного стирания, или даже до мук медленного огненного креста.

Нарочитая дерзость этих безбожников с далекой планеты делала понятным, отчего помрачнело обильно припудренное белым лицо кардинала д’Эсгува, губернатора планеты Эфрен. Прелат расхаживал взад и вперед по краю набережной, и неистовый ветер, раздувающий его стихарь, делал губернатора похожим на красно-пурпурную летучую мышь. Два его мыслехранителя, несколько одетых в шафран миссионеров и его личный секретарь, викарий Грок Ауман, почтительно стояли в сторонке.

Кардинал д’Эсгув отправил тем, кто ведал ротацией духовенства, двадцать запросов на перевод, которые остались без ответа, как будто церковная администрация окончательно бросила его в этой глухомани. Неожиданный результат избрания муффия его дел отнюдь не уладил: он не смог напомнить о себе кардиналам, которые обещали ему новое назначение (и престижное, кардинал д’Эсгув, престижное…), если им посчастливится взойти на верховный престол Церкви (но ведь вы с вашим голосом, конечно, нас поддержите?…). Несколько дней, проведенных в конклаве на Сиракузе, укрепили его в желании вернуться в Венисию, где завязывались интриги, где он мог внести свой вклад в отстранение Маркитоля. Но чем больше проходило времени, тем больше отдалялась от д’Эсгува эта надежда, и ныне его угнетали приступы неуправляемого гнева, доводившие кардинала до грани безумия и оставлявшие его задыхающимся и разбитым.

Он категорически возражал против появления на планете, за которую отвечал, гигантских серпентеров. Эти крылатые монстры[10], прибывшие из скопления Неороп, а точнее — с планеты Ноухенланд, пугали его до глубины души с тех самых пор, как он пригляделся к образчику их породы в зоологическом саду Венисии. Что до их укротителей, неряшливых и пьяных животных, которые звались серпентье, то они возбуждали в нем бешенство в равной мере с брезгливостью. Как только они выполнят порученную им миссию, он у них отобьет охоту к провокациям.

Накануне на его стол легло кодопослание. Высший совет этики Крейца, возглавляемый самим сенешалем Гаркотом, упрашивал его не препятствовать осуществлению всеприсущего Крейцу правосудия и благодарил за готовность согласовываться с рекомендациями великого инквизитора Ксафокса. Поэтому ему пришлось смириться со зрелищем того, как высаживаются серпентье и их чудища, обученные охоте на анаконд из тропических лесов Ноухенланда (ценимых за переливающиеся оттенки их кожи). Не то чтобы экологический баланс Эфрена был особенно близок сердцу д’Эсгува, он даже иногда подумывал, что только стихийное бедствие может положить конец его ссылке; но он не мог снести, что его власть сводится на нет жалкими карикатурами на людей.

Кардинал остановился и взглянул на двух дрессировщиков, которые в нескольких метрах от него совещались с Ксафоксом, упрятавшимся в бесчисленные складки своего просторного черного бурнуса. Между их желтыми зубами виднелись коричневые пятна — сушеные веточки растений, которые серпентье постоянно жевали. Д’Эсгув предположил, что эта отвратительная привычка и безумные искорки, горящие в их глазах навыкате, как-то связаны. От дрессировщиков несло вонью, как от заброшенного зверинца.

Время от времени ветер доносил отрывочные звуки — обрывки пения тутталок. Чистильщицы оргáна без устали отдавались своему делу, равнодушно относясь к превратностям жизни тех, кого они с легким налетом снисходительности звали «ползунами». Разнообразные попытки заменить сестер Тутта автоматами оканчивались неудачами. Машины были не только медленнее женщин, но и быстро забивались небесными лишайниками. Кардиналу, который по прибытию на Эфрен планировал распустить корпорацию тутталок, пришлось осознать важность их функции: без этих отшельниц, посвятивших тело и душу своей работе, небесные лишайники быстро заволокли бы трубы и перекрыли проход и лучам звезд Ксати Му и Тау Ксир, и верховым ветрам. Он только приказал им не лазать по коралловым оргáнам полностью обнаженными, потому что нагота противоречила основным заповедям Крейца. Он знал, что они сбрасывают свои платья или плотные комбинезоны, как только их никто больше не видит (это подтвердил ему великий инквизитор Ксафокс), но отступился от борьбы с этим распутным обычаем. Давящее зрелище кораллового щита, это низкое грозное небо, поддерживаемое выкрашивающимися столбами, угнетало его, и он все чаще и чаще страдал от накатывающей паники, походящей на приступы клаустрофобии. Опасение недостатка в кислороде заставило д’Эсгува проявить греховную снисходительность к тутталкам. В конце концов, чего стоило чувство целомудрия, когда висишь на одних лишь руках больше чем в километре от земли? когда натыкаешься на громадную коралловую змею, которая может проглотить тебя в один присест? Так что пусть они работают в том виде, в каком им нравится, лишь бы давали нам воздух и свет!

Взяв себя в руки, кардинал подошел к Ксафоксу и его двоим визави. Он воспользовался старым принципом, усвоенным в стенах ВШСП Венисии: если какие-то события прошли мимо доброго слуги Крейца, он делает вид, что сам их организует. Его мыслехранители, миссионеры и личный секретарь последовали его примеру. Яростные порывы ветра с высот прогнали зловоние, исходившее от двух серпентье.

— Мы начнем операцию через три местных часа, Ваше Преосвященство, — сказал Ксафокс, обращаясь к кардиналу.

Прелат еще не смог определиться, что его больше всего раздражало в великом инквизиторе: эта настораживающая способность предугадывать появление и намерения его собеседников, или хрипота в голосе.

— Если вы не возражаете, Ваше Преосвященство, — добавил скаит с нахальной ноткой.

— Заканчивайте с этим поскорее, господин инквизитор! — надменно уронил кардинал.

— В этом положитесь на наших зверушек! — воскликнул дрессировщик. — Способны прикончить до десятка змей в час! И причем анаконд из Ноухенланда, чешуйчатых тварей длиной метров по тридцать, по сорок! Рядом с ними ваши коралловые змеи — дождевые червяки!

— Не сомневаюсь, — пробормотал кардинал.

Он не выдерживал настойчивого взгляда обращавшегося к нему серпентье. Эти люди с грубыми физиономиями и немытыми руками вызывали у него такое отвращение, что даже просто смотреть на них было выше его сил. Он с честью вышел из положения, с увлеченным видом уставившись на увенчанные пеной волны Гижена. Соленый запах океана внезапно показался ему сладчайшим из запахов.

— Не следует ли нам в последний раз обсудить целесообразность этой операции? — без особого энтузиазма начал он.

— Мы уже говорили об этом раньше, и вы признали ее обоснованной, Ваше Преосвященство, — ответил Ксафокс.

Кардинал, кажется, уловил в нейтральном тоне великого инквизитора завуалированные угрозы.

— Я губернатор этой планеты, верховный представитель светских и духовных сил империи Ангов, и если я решу отложить выпуск на свободу этих жутких серпентеров sine die[11], вы не сможете противостоять этому, господин инквизитор!

— Никто не собирается бросать вызов вашей власти, Ваше Преосвященство, — сказал Ксафокс, поклонившись. — Однако иерархия из Венисии прислала вам…

— Иерархия в Венисии ничего не понимает в экологических особенностях Эфрена! Кто точно предскажет ущерб, который эти крылатые монстры нанесут внутренности кораллового щита?

— Наши животные не монстры, сэр! — вставил дрессировщик. — Обучены охоте на чешуйчатых так, чтобы не портить пейзажа!

— Леса Ноухенланда не имеют ничего общего с коралловыми оргáнами! — потерял терпение кардинал.

— Может быть, но вы даже не подозреваете, как гибки наши животные! Могут проскользнуть в такие дырки, в какие никто не проберется… да хоть в женское нутро, к примеру!

Кардинал д’Эсгув внезапно забыл о своих навыках автопсихозащиты, и на несколько секунд его угловатое лицо сменилось отвратительной маской ненависти и ярости.

— Простите меня, господин, — добавил серпентье, внезапно вспомнив, что у крейциан с чувством юмора туго. — Это была всего лишь аллюзия на обет целомудрия священников…

— Еще одна такая аллюзия, сударь, и вы горько пожалеете, что подвернулись мне на глаза!

Ошарашенный дрессировщик запустил пальцы себе в бороду, затем вытащил из кармана кожаного костюма маленькую жестяную коробочку. Он открыл ее и ухватил большим и указательным пальцами несколько коричневых прутиков, которые нервно засунул между потрескавшимися губами.

— Такое развертывание сил кажется мне несколько… несоразмерным объявленной цели вашего начинания, — продолжил прелат ровным голосом, в котором все же проглядывались вспышки гнева.

— Эта женщина и ее ребенок чересчур долго бросали вызов духовной и светской власти империи Ангов, — ответил Ксафокс.

Ветер задувал в капюшон его бурнуса и приоткрывал его изборожденное лицо и совершенно желтые глаза.

— Нельзя сказать, чтобы они нас действительно беспокоили! За ними так пристально присматривают, что им никак не вступить в контакт с жителями планеты.

— Они враги Веры, Ваше Преосвященство. Если мы оставим их на свободе, кончится тем, что они станут примером, символом, они вызовут нездоровое поклонение и превратятся в зародыши ереси.

— Для того у нас и предусмотрены службы стирания — чтобы предотвращать отклонения. Зачем нам выпускать в кораллы этих… этих хищников?

— У нас есть веская причина для уничтожения змей, Ваше Преосвященство: их многочисленность и постоянная настороженность не позволяют нам схватить бывшую тутталку Оники Кай и ее сына. Они проглотили всех наемников-притивов, которых мы отправили на коралловый щит.

— Что за мысль вам пришла в голову послать людей на обед этим мерзким рептилиям! Жизнь… человека (он сделал особое ударение на этом слове) драгоценна, господин инквизитор.

— Это еще одна причина позволить серпентерам избавить нас от этих гадов, которые столь же опасны, сколь и бесполезны. Не говоря уже о том, что их отношение к Оники Кай и ее сыну говорит о мистических силах.

— Не богохульствуйте: мистической силой обладает лишь Истинное Слово!

— Вы совершенно правы, Ваше Преосвященство: я имел в виду тайные искусства, вроде колдовства. Трибунал Святой инквизиции обнаружил в умах эфренцев подъем отступнических настроений, связанных с аспектом чудотворного в истории Оники Кай.

Кардинал кивнул и быстрым шагом направился к одной из сотни клеток, выстроившихся на набережной. Его резкое приближение или, может быть, его яркие одежды вызвали панику у серпентера, заскрежетавшего когтями и расправленными крыльями по металлу своего узилища. У зверя был, мягко говоря, не слишком дружелюбный вид. Он был пяти-шести метров в длину и высился вверх более чем на три метра, с острыми, как клинки, челюстями длинного изогнутого клюва. Еще у птицы была голова, увенчанная серым зубчатым гребнем, с тупо глядящими круглыми, черными глазами, немного синих и зеленых перьев, разбросанных по щетинистой коже, шелковистый пух, покрывавший шею и бедра, и пронзительный крик, вызывавший в памяти сиракузянских хохлатых павлинов. Всем остальным — четырьмя лапами с мощными втягивающимися когтями, полупрозрачными крыльями в переплетающихся хрящах и продолговатым телом он больше походил на серсдозавра, летающего ящера из Ноухенланда, которому и приходился дальним потомком.

Преодолев свой ужас, кардинал был вынужден признать, что внутреннее отвращение, которое он испытывал к чудовищу, граничило с восхищением.

— Не правда ли, прекрасный зверь? — сказал один из серпентье, подошедший к нему сзади с шуршанием кожаных одежд.

Видно было, что ему хотелось исправить неблагоприятное впечатление, которое произвел его наниматель на правителя планеты своими неуклюжими намеками на целомудрие священников.

— Неужели это доисторическое животное действительно подчиняется вам, господин серпентье?

— Беспрекословно, господин… Ваше Высокопреосвященство! На обучение уходит примерно десять стандартных лет. Рентабельное вложение, потому что они живут еще лет пятьдесят и возмещают затраты с лихвой!

Мерзкий запах изо рта дрессировщика заставил кардинала отступить на пару шагов, что вызвало у серпентера новую паническую реакцию.

— Мне кажется, это так называемое покорное животное сильно возбуждено…

— Трансферт через деремат заставил их понервничать. Они должны немного освоиться.

— Нет ли риска, что они нападут на людей?

— Это бывает, но только по приказу укротителей!

— Скопление змей отсюда больше чем в тысяче километров…

— Наши зверушки способны летать быстрее пятисот километров в час…

Кардинал поднял глаза на темную массу кораллового щита, испещренного светящимися устьями труб. Звездная ночь — вот одна из вещей, которых ему больше всего не хватало на Эфрене. Роскошные колонны красного или синего света, ниспадающие из огромного оргáна, не могли поднять его настроения так, как зрелище звездной необъятности. Он не стал сообщать матрионам Тутта о вторжении серпентеров в хрупкую экосистему Эфрена и полностью был убежден, что ВСЭК, Высший совет этики Крейца, согласится с ним — не стоило лишний раз наводить панику на корпорацию чистильщиц и эфренское население.

Он вдруг понял, что у него есть отличный аргумент для того, чтобы отложить начало операции и в последний раз попытаться склонить ВСЭК в свою пользу. Д’Эсгув размашистыми шагами подошел к застывшей на месте черной фигуре Ксафокса.

— Прошу вас отложить выпуск змееловов на два дня, господин инквизитор.

— По какой причине, Ваше Преосвященство?

Кардинал остановился в нескольких сантиметрах от Ксафокса и с высокомерной иронией глянул на него.

— Да вы собрались требовать от вышестоящего начальника, чтобы он обосновал свои решения?

— Я всего лишь пытаюсь их понять и действовать в общих интересах, Ваше Преосвященство. Чтобы придерживаться, например, указаний сенешаля Гаркота.

— Не пытайтесь произвести на меня впечатление, по любому поводу поминая сенешаля Гаркота, господин инквизитор! Напоминаю вам, что как губернатор этой планеты я уполномочен принимать и противоречащие иерархии Венисии решения.

Через нервные имплантаты в мозгу Ксафокса прошел короткий импульс — приказ с Гипонероса: «Стереть немедленно сознание кардинала д’Эсгува. Оставить только элементарные функции.»

— Мы не предупредили орден Тутта о вторжении этих серпентеров в коралл, — выдвинул свой аргумент кардинал.

— Разве это важно? Эта операция не встретит ничего, кроме одобрения чистильщиц органов: змеи — их исконные враги.

Не прерывая разговора, великий инквизитор проник в мозг кардинала д’Эсгува и начал свою деликатную работу стирания. Теперь он, связанный с основным массивом данных матричного чана, превратился в канал, по которому текла тончайшая контра-энергия Гипонероса. Если ментальный допрос или казнь он мог провести совершенно самостоятельно, как и любой скаит из высших эшелонов (термин «высший эшелон», заимствованный у человечества, в отношении скаита подразумевал повышенную сложность в производстве особи и ее успешность), то стирание требовало активного участия искушенных спор-властителей. Убить человека (или, что означало то же самое, отделить его дух от телесной оболочки) было относительно легким делом, поскольку человеческое тело предполагало множество уязвимых мест, множество брешей; но чтобы обескровить источник его мыслей, другими словами — убить его разум, требовалось задействовать всю сокрушительную мощь Несотворенного. Придворные и кардиналы Сиракузы прозвали эти постепенные покушения на их собственную независимость «зародышами» или «имплантатами» (любви, дружбы, шпионажа…), но в действительности им следовало бы говорить о спланированном заглушении. Действия Гипонероса не оставляли места случаю, и люди, даже не осознавая того, уходили в ничто, откуда им не суждено было вернуться никогда. Следовало только позаботиться о том, чтобы нейтрализовать таких людей, как Оники Кай и ее сын, помешать им объединиться с другими существами-истоками и восстановить живой хор творения.

У кардинала возникло неприятное ощущение — его голову будто бы пронизал холодный сквознячок. Это продлилось всего лишь долю секунды, словно пробежала мимолетная мысль, и он вдруг спохватился: что же он делает на этой пристани? Вокруг него, между клеток, внутри которых сидели гигантские животные, небольшими группками стояли и болтали одетые в кожу люди. Он вспомнил, что он — губернатор Эфрена, планеты, полностью покрытой коралловым щитом, а скаит Гипонероса, неподвижно стоящий рядом с ним, — ментальный инквизитор. Охваченный кратким, но сильным приступом страха, кардинал поискал взглядом мыслехранителей. Вид двух белых бурнусов, обшитых красной каймой и продуваемых морским бризом, его успокоил. Проснулись мучительный голод и жажда, а от необычного для этого времени дня желания вздремнуть начали занемевать конечности.

— Нет смысла ждать, Ваше Преосвященство, — сказал Ксафокс.

— Принимайте все полномочия, — промямлил кардинал. — Вы лучше, чем я, годитесь для такой работы.

Он понятия не имел, что за работу сам имел в виду, но твердо знал, что может полностью полагаться на скаитов Гипонероса — негуманоидов, непоколебимых и преданных своему делу. А кроме того — он торопился перекусить и отдохнуть.

В сопровождении своих защитников и ошеломленного личного секретаря д’Эсгув отправился походкой сомнамбулы в сторону крейцианского храма, прежнего особняка кого-то из буржуа, возведенного на холме из черного кварца, который возвышался над гаванью Коралиона. Полицейское оцепление и зеваки молча расступились, пропуская его.

— Странный тип, — пробурчал укротитель. — Постоянства в голове — что у продажной женщины…

Через три часа принялись открывать клетки змееловов. Силы правопорядка заранее разогнали любопытную толпу, а в синий свет Ксати Му вплелись багровые лучи Тау Ксир. Чтобы привести перевозбудившихся животных в чувство, у дрессировщиков ушло немало долгих минут. Треск бичей, шум крыльев, скрежет когтей о кварцевую брусчатку и пронзительный визг сливались в оглушительную симфонию. Затем серпентеры один за другим успокаивались, послушно устраивались рядом со своим укротителем и выражали сдерживаемое нетерпение лишь мощными ударами лапы или клюва о землю.

Когда спокойствие было полностью восстановлено, представитель серпентье подошел к Ксафоксу.

— Наши звери готовы, сударь.

— Чего вы ждете, чтобы послать их в кораллы?

— Вашего сигнала!

Тонкости человеческого сознания не вполне укладывались в логику великого инквизитора — в частности, скачок между независимым существом и возникающей как по волшебству карикатурой на него. Люди переходили от гордыни к покорности с обезоруживающей непоследовательностью. Они были хозяевами вселенной, творцами, но при этом являли раболепие, не свойственное даже их собственным животным. Отрезанные от своей истинной силы, они были готовы на любые низости, чтобы утолить жажду обладания и господства. Сам Ксафокс не мог напрямую сражаться с коралловыми змеями, потому что (еще одно важное различие между Гипонеросом и человечеством) на животное царство скаиты никак не могли повлиять, но ему потребовалось всего лишь поманить приманкой наживы этих ноухенландских укротителей, чтобы завлечь их на Эфрен. Он пустил в ход людей, чтобы нейтрализовать других людей, и ловкость, с которой он использовал человеческие противоречия, вызывала в мозговых имплантатах скаита устойчивое возбуждение, которое можно было бы трактовать как «ликование» (эту новую иррациональную склонность радоваться несчастьям других, возможно, следовало объяснять незначительным присутствием с недавних пор человека на Гипонеросе: вероятность колеблется от 10,02 до 10,04 %).

Ксафокс поднял и опустил руку — с утрированной торжественностью, чтобы укрепить свой авторитет среди укротителей.

Ведомые запахами, которые разносили ветра высот, подстрекаемыми улюлюканьем своих хозяев, серпентеры с силой забили крыльями, сорвались с набережной и направились к трубам огромного оргáна.

Оники, лежавшую на матрасе из лишайника, встревожили пронзительные крики. Она не задремала, как случалось порой после лазанья по органным трубам, но всецело отдалась мыслям и потеряла всякую связь с реальностью. Лучи Ксати Му и Тау Ксир проникали через входную галерею и бросали на неровные стены гнезда рассеянный сиреневый свет.

Чем больше походило времени, тем цепче в нее врастали воспоминания о таинственном юноше, который появился в ее келье тутталки и сделал ее и женщиной, и матерью. Иногда она чувствовала его присутствие особенно остро — до ощущения его дыхания на своей шее, на груди, на животе. В глубине души она была уверена, что он ее не забыл, хоть временами ее терзали жестокие приступы отчаяния, на два-три дня приковывавшие ее к матрасу.

Вся насторожившись, Оники выпрямилась. Помимо криков, от которых стыла кровь, она ощутила беспокоящую тряску. Веточки и пух лишайника вокруг нее затрепетали.

Ее сердце сжал страх. Она проскользнула в дыру, отделявшую ее каморку от клетушки Тау Фраима. Маленькая комнатка была пуста; однако она не слышала, чтобы он выходил. Коралловый щит вибрировал все сильнее и сильнее, как будто собирался вот-вот рухнуть. Непрерывный рокот смешивался с визгом и приглушенными ударами, доносившимися сразу со множества сторон.

Обезумев от тревоги, Оники быстро натянула платьишко из веточек и на четвереньках поползла в узкую галерею, которая вела на крышу щита. Она царапала руки и ноги о выступы, и приходилось сверх обычного следить, чтобы в тело не вонзались поломанные ветки. Она предугадывала, что весь переполох был делом рук врагов ее принца — тех людей в белых масках, тех существ с лицами, скрытыми под большими капюшонами, которые оккупировали Пзалион. Два года назад она видела, как они перебили изгоев острова. Крутящиеся металлические диски били струями с их вытянутых рук и сносили головы ее бывшим товарищам, изгнанным сюда законом или из-за слабоумия. К берегу текли настоящие реки крови, и там черный песок их поглощал. Испуганная и парализованная судорогой, Оники долго провисела на выступе пилона. От вида мертвых тел, обезглавленных и сваленных друг на друга, ее затошнило; губы не смогли сдержать выплеснувшуюся желчь, и она стекала по подбородку. Потом люди в белых масках долго бомбардировали зловещую кучу искрящимися зелеными лучами, пока не осталась только куча пепла, которую развеял ветер.

Она забралась на крышу щита и сразу же принялась искать глазами привычную маленькую фигурку Тау Фраима, но у нее ушло несколько секунд, чтобы разглядеть хоть что-то в сиреневом тумане, который встал вокруг нее, скрывая синий и красный круги Ксати Му и Тау Ксир. Она еле различала во взвеси частиц сплетающиеся, стремительные движущиеся очертания.

— Тау Фраим!

Ее крик потерялся в общем гаме. Из тумана внезапно вынырнула десятиметровая змея и юркнула головой во входную дыру галереи, ведущей к гнезду. Она успела спрятаться лишь наполовину. Их высоты возникла гигантская птица, налетела на змею и глубоко впилась в ее плоть когтями всех своих четырех лап. В ужасе Оники отступила на пару шагов. Змея извивалась во все стороны, хлеща нападавшего кончиком хвоста, но птица — действительно ли то была птица? у Оники создалось впечатление, что она встретилась скорее с сердаллом эфренианских легенд — не ослабляла хватки. Она взмахивала крыльями, постепенно вытаскивая добычу из укрытия. Оники отчетливо расслышала скрип клюва о черепные кости змеи; она обнаружила, что вокруг нее разыгрываются однотипные сцены. Вонзив когти в рептилий, птицы наносили им последние удары, разбивая тем черепа клювом. Когда змея прекращала борьбу, они испускали вой, похожий на торжествующий крик, а затем, не выпуская длинного безжизненного тела, улетали и исчезали вдали.

— Тау Фраим!

У него была привычка к прогулкам в пасти своих коралловых друзей. Может быть, одна из этих отвратительных птиц напала на несущую его змею. Охваченная мрачным предчувствием Оники снова попыталась пробиться взглядом сквозь густой туман, который не мог рассеять верховой ветер, но различала лишь бурные и беспорядочные метания рептилий и охотников за ними.

Трещины расходились теперь по всей поверхности щита. На несколько мгновений Оники застыла парализованной, не в силах принять решения.

Почему ее принц еще не объявился в такую минуту? И все же она была уверена, что он сумеет вытащить и ее, и их сына из этой безвыходной ситуации. Она сделала несколько шагов вперед, но коралл рассыпался у нее под ногами, она потеряла равновесие и рухнула на спину. Оники увидела над собой огромную птицу, мельком увидела блеск ее круглых глаз, ее длинное брюхо, покрытое редкими перьями, когтистые лапы и просвечивающие крылья. Она решила, что птица целит в нее. Долю секунды Оники надеялась, что все происходит во сне, что вот-вот она проснется в гнезде, а Тау Фраим, как обычно, подобрался к ней спящей и свернулся калачиком рядом. Чудовище грузно плюхнулось в нескольких метрах от нее, подняв брызги коралловых обломков. Его интересовала не молодая женщина, а змея, которая только что укрылась внутри коралла. Оно издало жалобный, почти болезненный стон, затем начало рыть двумя передними лапами окаменелые полипы. Каждый из ударов когтей дробил целые пласты твердой коры и сотрясал щит в радиусе пятидесяти метров вокруг. Время от времени чудище взмахивало крыльями, отрывалось от раскопа и зависало в воздухе на несколько секунд, прежде чем возобновить рытье. В конце концов оно отыскало змею в гнезде Оники. Рептилия попыталась вонзить клыки ему в шею, но птица уклонилась от них, отскочив назад и предприняв мощную контратаку. Ее правая передняя лапа выскочила на полную длину и ударила в основание головы противника; тот, оглушенный, позволил вытащить себя из своего укрытия без сопротивления.

— Тау Фраим!

Оники поднялась, машинальным жестом откинув упавшие ей на глаза пряди волос. От пота веточки, из которых было сплетено платье, липли к коже. Тау Ксир уже не сдерживал всей мощи своего огня, и жар становился невыносимым. Птица спустилась еще ниже, прикончила свою жертву клювом, взлетела и быстро растворилась в умирающей синеве Ксати Му.

Оники взглянула на пробитый ей солидный кратер. Сердаллу потребовалось всего несколько минут, чтобы выдолбить коралл на глубину десяти метров. Она увидела в дыре три ниши знакомого гнезда, два матраса и подушки из лишайника в общей комнатке. Она понимала, что ничто и никто не сможет остановить этих монстров, выпущенных в огромный орган. Враги ее принца перешли в наступление, не поколебавшись перед угрозой экологическому балансу Эфрена. Не сумев усыпить бдительности змей, они привели этих ужасных птиц, чтобы их уничтожить. Если враги воспользовались подобным средством, чтобы захватить женщину с ребенком (и, вероятно, эмоционально шантажировать ее принца), значит, ставка важнее всего, что она в состоянии вообразить.

Ее поле зрения заволокло слезами. Куда подевался Тау Фраим? Неужели его убили крылатые монстры? Хватило ли ему времени или рефлекторной подсказки, чтобы укрыться в глубинах кораллов? Кто мог предсказать его реакцию? Даже она, его собственная мать, его не понимала. Он все больше и больше походил на своего отца, у которого были блестящие черные глаза и каштановые вьющиеся волосы. Мальчик не разговаривал, он перенял манеру общения рептилий — таинственный язык телодвижений, который едва ли помогал беседовать обычным образом. Он, конечно, был ребенком непростым, но у Оники, потеряй она его, не нашлось бы сил жить.

— Тау Фраим!

И она в панике побежала, скачками преодолевая расщелины, сторонясь огромных птиц, усаживающихся на змей, чьи отчаянные конвульсии лишь на несколько секунд оттягивали роковой момент. Все новые и новые толчки сотрясали коралл. Она несколько раз растянулась на обломках полипов, глубоко врезавшихся ей в колени и локти, но материнский инстинкт понукал ее вставать и начинать все сначала.

Оники перегнулась через край большой трубы, которую прочищала несколько дней назад.

— Тау Фраим!

Ее голос эхом отразился от изогнутой стенки, на которой колыхались отрастающие кустики лишайника, и канул в свете, вычерчивавшем на километр ниже красноватый движущийся круг в волнах океана Гижен. Она проверила другие трубы, некоторые из которых уже полностью заросли, спустилась в нетронутые, но опустевшие гнезда, пробежала по щиту, насколько хватало дыхания, пока ее не одолели новый приступ рыданий и страшная тошнота.

Неужели у судьбы хватит жестокости забрать у нее сына после того, как она забрала ее принца? Небесный покой высот разрывали завывания и свист ветра. Змеи умирали в молчании одна за другой, и огромные хищники уносили их трупы, а куда и для чего — знали они одни.

Щит сотряс мощный удар. Оники почувствовала, как коралл ускользает из-под ее ног. У измученной женщины не хватило ни воли, ни сил броситься в сторону. Она упала в расселину, как камень. Сначала у нее промелькнула мимолетная и несвоевременная мысль, что первые трубы, вероятно, образовались как результат похожего толчка. Потом она сказала себе, что не имеет права сдаваться, что Тау Фраим, может быть, не погиб, что ее принц скоро присоединится к ней, и она вслепую выбросила руки в поисках зацепки или даже кустика лишайника, чтобы за них удержаться. Но выступы, на которых сомкнулись ее руки, тут же под ними раскрошились и поранили пальцы. Она сместила центр тяжести тела выше, повернувшись вокруг оси своего таза; движение немного изменило ее курс, но при этом она ударилась лицом о выступающую кромку в расселине. Из носа и рассеченных губ брызнула струя крови, залила плечи и шею. Перед глазами все быстрее проносились отвесные стены, искоса озаряемые пурпурными лучами Тау Ксир. Наклонив голову, она различала теперь другой конец разлома, черный неправильный четырехугольник, приближающийся с огромной скоростью, а за ним, на заднем плане, далекие волны океана Гижен, окаймленные пурпурной пеной. У нее колотилось сердце, от жестокого прилива крови к мозгу болели виски и барабанные перепонки. Справа от четырехугольника Оники заприметила потрепанные нити гибкой основы щита, которая поддерживала всю конструкцию и брала на себя большую часть бремени опор. Они безвольно раскачивались на ветру в пустоте. Она не сомневалась, что они способны выдержать ее вес, даже удесятеренный скоростью, но ее плечо, рука или запястье, наверное, не выдержат силы рывка. Ей нужно найти способ замедлить падение. Тишину ее теперь уже спокойного и решительного рассудка заполнили наложившиеся друг на друга образы Тау Фраима и ее принца.

Она сместила руки и ноги, чтобы перенести вес тела на правую сторону и снова скорректировать курс. Через несколько метров она сошлась с колючими полипами; ощущение было такое, словно они содрали ей кожу от плеча и до колена. Оники стиснула зубы, чтобы не потерять сознания и сохранить ясность рассудка. Несмотря на жестокую боль, сводящую бок, она держала руки скрестив, чтобы защитить грудь, и старалась не отделяться от стены. Непрерывное трение тела о коралл замедляло падение, но несло неимоверные страдания. На какие-то секунды ей показалось, что она покидает собственное тело, что расстается с непригодной теперь для жизни оболочкой плоти, и мгновенно почувствовала невыразимое облегчение, чувство бесконечной свободы и парения.

Порывы соленого ветра вырвали ее из объятий сладкой эйфории, вернув к реальности боли. Она продолжала с отвратительным скрежетом крошить коралл, оставляя на стенке кровавый след. Помутившийся взгляд Оники упал на бескрайний океан Гижен, иссеченный пурпурными линиями. Она поняла, что приближается к концу разлома, что расплывчатые пляшущие формы, которые она сначала ошибочно приняла за волны, были потрепанными каркасными нитями. Вокруг нее сыпались осколки полипов, колотя по лбу, щекам, подбородку. Еще несколько метров, и она выскочит из щита, ее вышвырнет в пустоту, у нее не будет возможности выравняться, она рухнет с километровой высоты на твердую, как гранит, воду. Ей пришел на память образ Сожи, ее состарившейся сестры-тутталки: та упала с нескончаемым криком отчаяния, с воплем, который долго преследовал Оники во снах.

Оники выбросила перед собой свободную руку и попыталась зацепиться за нити. Несмотря на то, что основа была клейкой, первые три нити, которые удалось схватить Оники, выскользнули из ее пальцев и обожгли ладонь. Она почти сдалась, но лица Тау Фраима и ее принца предстали перед ней вновь, как будто они мысленно бросились ей на помощь. По мере приближения к выходу из расселины волокна уплотнялись, сплетались с кораллом, снижая ее скорость. Действуя сугубо рефлекторно, инстинктивно, она расположилась так, что гибкие ремни обвились вокруг ее ног и предплечий. Некоторые не выдерживали под весом Оники, но остальные сопротивлялись и жестко притормаживали ее падение. Ее потряс неимоверно яростный толчок, и тут она остановилась. Она чувствовала, как пронзают ее насквозь собственные раздробленные кости, и, прежде чем потерять сознание, ощутила, как стекает по бедрам горячая жидкость.

Через несколько минут Оники пришла в сознание, повиснув, как поломанная марионетка, над океаном Гижен, подцепленная к коралловому щиту за два десятка нитей, которые переплелись и растянулись от энергии удара.

И тело и душа невыразимо, нестерпимо болели. Она не смогла бы с определенностью сказать, откуда приходит боль, или даже отчего. То ей казалось, что в мышцы, в органы впиваются осколки ее сломанных костей, то — что невидимые клювы терзают ее живую плоть, то — что полипы все еще раздирают ее правую ногу и руку. У нее не хватало смелости повернуть голову, чтобы взглянуть на свои повреждения и далеко ли она от щита. Она вся была одна сплошная рана, бездонный колодец боли. Ужасный хруст ее тела о стену расселины все еще эхом отдавался в голове; в шее, плече, бедре застряли осколки коралла. Кровавые потеки оплели ее торс и конечности теплой липкой сетью.

Трудно было определить, как долго она провела в этой неловкой позе с опущенной головой. Учащенные толчки сердца отзывались пронзительной болью, словно от ударов множества кинжалов. Ей удалось повернуть голову и понять, что она находится в десяти метрах ниже щита — в ее состоянии дистанция непреодолимая. Морской бриз и ветер высот слегка раскачивали натянувшиеся нити, удерживавшие ее на весу.

Она различила вдалеке неясное гудение. Сперва Оники подумала, что вернулись крылатые монстры, и инстинктивно напрягла мышцы — рефлекс, за которым последовала невыносимо усилившаяся боль. Она вдруг напомнила себе, что Тау Фраим мог стать жертвой одной из этих птиц, и материнские страдания на мгновение пересилили ее собственные мучения.

Гудение превратилось в рокот, которое она непроизвольно связала со звуком мотора посыльной аквасферы. Она мельком увидела сквозь просветы в завесе своих окровавленных волос прозрачный овал аэрокара, быстро вырастающий в ее поле зрения. Оники разглядела неподвижные фигуры внутри аппарата и блистающий крест над пилотской кабиной.

Аэрокар крейцианской церкви.

— Она в скверном состоянии! — голос, искаженный маской.

— Она жива и одним куском — вот все, что имеет значение, — сказал металлический голос.

— Но сколько еще протянет? Она потеряла много крови, у нее кости лица, рук и ног наружу торчат! Может, лучше добить…

— Ни в коем случае. Она будет полезнее живой.

— А ее сын?

— Никаких следов.

— Может, его прикончили серпентеры?

— Серпентье нас заверяли, что их звери не нападают на людей, пока они сами им не прикажут. По всей вероятности, этот мальчишка укрылся в недоступной части коралла. Но змеи его больше не защищают, и мы его рано или поздно найдем.

Оники, которая из этого разговора не пропустила ни слова, закрыла глаза и наконец позволила себе потерять сознание. Теперь она уверилась, что Тау Фраим сбежал от гигантских птиц и врагов ее принца. Разговор происходило несколькими минутами спустя после того, как аэрокар устойчиво завис и его круглая кабина открылась. На крышу выбрались двое людей в белых масках, они перерезали нити искристыми зелеными лучами, затащили молодую женщину внутрь аппарата, уложили ее на скамью и прикрыли шелковым одеялом. Прикосновения, тряска, страх пробудили боль — это чудовище, готовое воспользоваться малейшим поводом, чтобы воспрять и мучить ее. Она лишилась чувств, но шум голосов вернул ее к жизни. Теперь она могла уступить своим усталости и горю, не испытывая угрызений совести.

«Карусель» серпентеров закончилась только через четыре дня, когда они истребили всех коралловых змей. Птицы всей массой появились над Коралионом, вызвав панику и скопления народа на улицах города. Когда они приземлились в гавани, укротители затолкали всех их внутрь клеток.

Рыбаки и члены корпорации Пулон, отвечающей за сохранность опорных колонн, запросили аудиенции у кардинала д’Эсгува, чтобы сообщить ему, что защитный щит Эфрена в нескольких местах рухнул и грозил обвалиться во множестве других. Прелат выслушал их краем уха и попросил обратиться со своими жалобами к великому инквизитору Ксафоксу. С той же небрежностью он отделался от делегации матрион Тутта, которая прибыла тремя днями ранее, чтобы потребовать объяснений по поводу вторжения в большие органы гигантских серпентеров; небесные чистильщицы не могут возобновить своих работ, пока по кораллам бродят крылатые хищники. Многие второстепенные трубы уже заросли, и свет Тау Ксир и Ксати Му просачивался через большие трубы, постепенно забивавшиеся лишайниками, совсем скупо. Запершись в своей обители, тутталки на время отказались от каких-либо переговоров с представителем кардинала, инквизитором Ксафоксом, и эфренскими властями — эдилами Коралиона.

Вооружившись лучевой пушкой-дезинтегратором, наемники-притивы уничтожили тысячи змеиных трупов, которые они нашли сваленными в кучу на необитаемом островке недалеко от Коралиона.

Представитель змееловов явился в покой для аудиенций крейцианского храма. В центре комнаты в одиночестве неподвижно стоял великий инквизитор, укрывшись в складках своего черного бурнуса. В косом лиловом свете, падающем из оконных витражей, плавали завитки ладанного дымка.

— Наша работа завершена, — объявил укротитель. — Мы готовы к возврату в Ноухенланд.

— Соберитесь на пристани. Я пришлю к вам деремат.

— Потребуется большой, под размер клеток…

— Не волнуйтесь: ваше возвращение на родную планету входит в соглашение.

Серпентье кивнул и развернулся на каблуках. Теперь он стремился покинуть эту странную планету с ее коралловой коркой, ему не терпелось к тропическим лесам и выцветшему небу Ноухенланда.

Однако через час на набережной появился не деремат, а внушительный отряд наемников из секты притивов. Они обнажили направляющие своих дискометов, вживленных в кожу предплечий, и посносили головы змееловам. Несколько укротителей попытались уклониться от дисков-убийц, бросившись в океан Гижен, но были разорваны залпами из волнобоев и обуглились прямо в воде.

Что касается серпентеров, перевозбудившихся от запахов крови и горящей плоти, то им достались зеленые лучи в упор. Наемники-притивы изуверски расчленили их — сначала ноги, затем крылья и наконец, когда летающие гиганты Ноухенланда превратились в обрубки туловищ, извивающиеся от боли и ярости на полу своих клеток, — головы и шеи.

Ксафокс вошел в помещение, где лежала Оники Кай. Медик из ЗКЗ, который по приказу кардинала-губернатора за ней постоянно присматривал, встал и двинулся навстречу великому инквизитору.

— Она выкарабкается, сударь. Я зафиксировал переломы и поставил аутотрансплантаты. Ее кожа и подкожные ткани восстановятся. Ей всего лишь нужно как следует отлежаться…

Ксафокс осмотрел молодую женщину, на обнаженном теле которой теперь виднелось больше оголенного мяса, чем кожи, особенно с правой стороны. Ее щека была разорвана, и проглядывали зубы и кости челюстей; глаз чуть не выпадал из глазницы.

Великий инквизитор схватил мать, но не дитя.