Цитадель Гипонерос

Глава 23

Скафандр страшно грелся, но, окутанный гибкими охлаждающими щитами, вошел в атмосферу Земли без особых осложнений для своей пассажирки. Она ничего вокруг не видела — с одной стороны, потому что иллюминатор тоже был закрыт щитами, с другой стороны (и это, несомненно, сыграло главную роль), потому что потеряла сознание.

Когда она очнулась, ее ослепил солнечный свет. Краем глаза она заметила, что парашюты скафандра раскрыты. Пустотный костюм медленно спускался к белому облачному покрову. Гудение вспомогательного двигателя прекратилось, глубокую тишину стратосферы возмущал только свист воздуха вокруг металлических выступов и округлой носовой поверхности.

Теперь из выживших со всего «Эль-Гуазера» осталась она одна. Она не знала, что ее ожидало на Земле предков, откуда их прадеды улетели десять тысяч лет назад (чуть более ста лет С.С.В., но как только она пыталась перевести Д.С.В. в С.С.В., ее принималась мучить мигрень): будут ли ее населять люди — жертвы непонятного зла, о котором говорится в гимне возвращения, или устрашающие монстры, или странные и кровожадные существа? Не заразится ли она проказой городов, от воспоминаний о которой в глазах хранителей памяти вспыхивал страх? Достаточно ли будет тверда почва, чтобы выдержать ее вес? Или будет настолько суха, что образует твердую обжигающую корку?

Она все еще чувствовала в руке, в плече, во всем боку дрожь металла, рассекавшего плоть. Она била до головокружения, рубила руки, торсы, ноги, головы, вспарывала животы, глотки. Опьяненная местью, опьяненная кровью, одержимая воинственным, варварским духом.

В голове у нее мелькали спутанные образы…

Электрические дуги высоковольтных хлыстов сходятся на главных входных дверях и не дают армии внекастовых, собравшейся в коридоре, пройти в актовый зал. Вооружившийся дагой управляющий Жиль предлагает, чтобы несколько людей проскользнули по воздуховодам, проходящим через кессоны с охлаждающей жидкостью центрального корабля.

— Безумие! — протестует кто-то из внекастовых. — Там, внизу, такой жар, что мы в считанные секунды обуглимся.

— Не уверен, — возражает управляющий Жиль. — Если система не пришла за все время в негодность, то как только повышается температура, запускаются наружные вентиляторы. Будет жарко, но терпимо. Мы выйдем через канал под трибунами, зайдем к ним в тыл, а вы воспользуетесь нашим отвлекающим маневром, чтобы взять актовый зал. Как думаете, Гэ?

Все взоры прикованы к избранной. Она по настоянию управляющего Жиля в конце концов надела платье. Из рук в руки переходят чаши с криптой, сваренной жрецами-отступниками, и в полумраке коридора сияют глаза, опьяненные силой грибка. Она кивком одобряет предложение Жиля. С момента, когда бескастовые вырвали ее из когтей шести смотрителей, у нее еще не было случая пустить в ход саблю, рукоять которой обжигает ей руку, и ей не терпится вступить в битву с подручными правящих каст.

Из металлического пола выворачивают решетку люка. Струи горячего пара обжигают лица и руки бескастовых, склонившихся над лазом.

— Вы с ума сошли, раз хотите нас туда затащить! — громыхает чей-то голос.

— Это просто пары конденсата, — заверяет управляющий Жиль.

Подкрепляя слово делом, он отталкивает людей в сторону и решительно лезет в узкий проем. Через несколько минут мучительного ожидания сквозь металлический пол пробивается его искаженный глухой голос:

— Можете спускаться. Нет никакого риска.

Один за другим вслед за ним спускается около пятидесяти человек.

— Может, им удастся нейтрализовать электрохлысты, — замечает кто-то из женщин после долгого молчания. — Но парализоты?

Противостоять летающим зондам, дистанционно пилотируемым техниками и упреждающими, может оказаться труднее, чем электродугам — небольшим пушкам, с которыми управляются непосредственно смотрители.

— Окунитесь в ментальные вибрации своих братьев и сестер, проникнитесь их энергией, — громко сказала Гэ. — Мы найдем способ одолеть парализотов.

Они подчиняются ей беспрекословно, безгранично, потому что она избранная, а они привыкли подчиняться. Их покорность беспокоит ее и даже пугает: что они будут делать на Земле? Не поспешат ли они повиноваться первому же претендующему на власть?

Не проходит и десяти минут, как группа Жиля добирается до прохода в актовый зал. Взгляды защитников, прикованные к входным дверям, не примечают решетки, поднимающейся у центральной сцены, силуэтов, бесшумно выбирающихся на палубу, крадущихся между пролетами трибун…

Образы в уме Гэ уже сменяют друг друга в синкопированном ритме. Ее саркофаг кажется неподвижно замершим между небом и землей. Она мельком задумывается, а подкреплены ли истории о гравитации, о притяжении, хоть одним реальным случаем, и не собирается ли она вечно парить в атмосфере голубой планеты.

Электрохлысты смотрителей, захваченных врасплох нападением со спины, отвернулись от дверей на несколько секунд, этого времени достаточно для Гэ и ее войска, чтобы с криком ворваться в актовый зал. Избранная в первых рядах тех, кто саблями сметает стоящие у них на пути темные фигуры. Она бьет острием и лезвием, охваченная неудержимым неистовством смерти, и трепет металла передается ей в руку, в плечо, в шею. Каждым ударом она мстит за унижения, которые претерпела от смотрителей. Клинок вонзается в их плоть, как их гениталии вонзались в ее, кровь пятнает их, как их моча и их семя запятнали ее, их шеи ломаются, как была сломана ее девственная плева, их головы отлетают прочь, как отлетели ее иллюзии. Постепенно волны сторонников Маа подминают шеренги смотрителей, которые уступают численному превосходству и в конечном итоге рвутся. Несмотря на то, что рука тяжелеет, Гэ набрасывается на раненых, на трупы с неслыханной жестокостью — тем более абсурдной, что уже бесполезной. От ударов лезвия по телам у нее ломит шею, грудь и спину.

— Парализоты! — вопит кто-то.

Она перестает махать саблей, смотрит вверх и замечает угрожающую орду маленьких зондов, выстроившихся под потолком.

— Почему они не нападают?

В огромный зал спешат уже тысячи сторонников избранной. Управляющий Жиль с трудом пробирается к Гэ.

— Они под телеуправлением техников или упреждающих, — говорит он с тревогой. — Меня беспокоит их неподвижность.

— Но она же в нашу пользу, — откликается Гэ.

— За этим что-то скрывается. Мы должны немедленно захватить головные корабли.

Саркофаг пересекал облачный слой. Гэ увидела, что ее окружают странные туманные вуали, серые и белые. Она полагала, что облака — это создания, рожденные в результате союза холодных и горячих воздушных масс (она об этом читала что-то такое в библиотеке в холостяцких отсеках, прежде чем кислородные ограничения вынудили бескастовых оставаться взаперти по своим каюткам), но не думала, что у них будет такая парообразная, рваная консистенция. Ее воображение, такое же ограниченное, как проходы и каютки «Эль-Гуазера», не могло представить вещей настолько необычных.

Головные корабли пустынны, как будто лишились всех своих обитателей. Им навстречу выбегает мужчина, его побелевшее лицо и выкатившиеся глаза выражают неописуемый страх. На нем зеленый комбинезон техника.

— Харп, наш сторонник, — поясняет управляющий Жиль.

— Управляющие и другие касты… сели в шаттлы, — бормочет Харп, которому еле удается перевести дыхание.

— Ничего страшного, — говорит Жиль. — Мы возьмем оставшиеся шаттлы.

— Сработала функция «К»…

Теперь изменился в лице Жиль.

— Сколько времени у нас осталось? — невыразительно спрашивает он.

— Пятнадцать… пятнадцать минут С.С.В.

— Если действовать быстро, этого хватит, чтобы погрузиться на борт и убраться от взрывной волны!

По вспыхивающим в его глазах огонькам отчаяния Гэ понимает, что управляющий Жиль пытается уговорить прежде всего самого себя.

— Мое начальство промахнулось, — стонет Харп. — Страшно промахнулось: они не сообразили, что функция «К» распространяется не только на ракетный поезд, но и на весь комплекс десантных шаттлов. Людям, которые все это конструировали, вовсе не улыбалось, чтобы враги могли сбежать на посыльных кораблях. Я сам только что убедился.

За этими словами следует напряженное молчание. Голова колонны взрывается паническими шепотками, они разлетаются по проходам как лесной пожар. Управляющий Жиль сглатывает и хрипло спрашивает:

— Ты уверен в своих словах?

— Конечно, — говорит Харп, задувая хрупкий огонек надежды, который все еще светится в глазах Гэ. — Я заходил в центральную пилотажную рубку, бортовые компьютеры это говорят совершенно недвусмысленно. Мое начальство решило, что директива «К» касается только основного поезда, и не удосужилось взглянуть на экраны мониторов.

— Давайте немедленно остановим процесс!

— Невозможно! Придется демонтировать все электронные схемы. Это три Д.С.В.-дня работы… Мы взорвемся, но они тоже. Ничего и никого не останется от «Эль-Гуазера»…

Управляющий Жиль оглядывается через плечо. Лица за его спиной — маски отчаяния.

— Ты хочешь сказать, что мы пропали, Харп?

— Я не «хочу», я прямо так и заявляю.

— Мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы спасти избранную! Во имя Маа и ясновидящих…

Техник Харп поднимает глаза на Гэ. Он приоткрывает рот, закрывает его, снова открывает, но словам никак не сорваться с его губ. По всей видимости, его мучает ужасная внутренняя борьба. Свет прожекторов головного корабля прорывается в проход, отражается от капель пота на его гладкой голове.

— Решение, может быть, есть, — говорит он срывающимся голосом.

— Так ну же? Время поджимает! — вскрикивает Жиль.

— Есть… скафандр для автономного выхода… Я готовил его для себя на случай, если что-то пойдет не так…

— Я не могу принять твоей жертвы! — восклицает Гэ.

Управляющий поворачивается к ней, хватает за плечи и с жаром вглядывается в нее.

— Если кто-то из нас должен спастись, так это ты, Гэ, — твердо говорит он. — Ты, которую избрала крипта прозрений, ты, которую признали Маа и ясновидицы, ты — дар Эль Гуазера человечеству. Если ты откажешься, значит, мы так долго скитались напрасно, мы пожертвовали собой напрасно. Живи, Гэ, исполни свое назначение, и мы будем жить в тебе. Ты будешь памятью о нас. Живи, а мы встретим смерть мужественно, с гордостью, помня о тебе.

Его речь сопровождается шквалом криков.

Скафандр вынырнул из облачного покрова, и Гэ наконец увидела Землю. Ее охватило сильнейшее волнение — как в тот раз, когда она увидела в необъятном небе голубую точку планеты предков. Она попыталась различить поселения или следы цивилизации, но не заметила ничего, кроме охристых и коричневых ландшафтов, пересеченных по центру бесконечной узкой лентой голубого цвета. Отчего сотне тысяч пассажиров «Эль-Гуазера» пришлось умереть, чтобы она выжила? Перепуганное лицо техника будет преследовать ее до конца жизни.

— Сколько еще времени, Харп? — нервничает управляющий Жиль.

— Десять минут…

— Она не рискует попасть под взрывную волну?

Гэ соскальзывает в скафандр. В шлюз катапультирования избранную, управляющего и техника сопровождают всего четверо. Остальные остаются в коридорах, все они берут друг друга за руки, образуя длинную человеческую цепь, растянувшуюся на четыре корабля. Гнев, бунт, отчаяние вытеснены серьезностью и спокойствием. Они запевают гимн возвращения, и никогда еще песня надежды не звучала с такой силой в «Эль-Гуазере».

— Не знаю, — сипит Харп.

Теперь он жалеет, что предложил свой скафандр избранной. Если он и следовал учению Маа и провидиц, то прежде всего потому, что одарен от природы бунтарским духом, потому, что на такой манер самоутверждался внутри касты. Он уже не может отступить — пленник своего слова, заложник своих товарищей. Вероятно, лишь он один умрет с чувством сожаления. Он программирует курс скафандра на вход в земную атмосферу и автоматическое раскрытие парашютов. Он запускает вспомогательный двигатель, старательно закрывает иллюминатор (он остается техником и любит как следует сделанную работу) и открывает кислородный клапан. Он улавливает через стекло блеск в глазах Гэ, и его душит приступ ярости. Управляющий Жиль резко отталкивает его и легким движением руки салютует в последний раз. Она не слышит его, но полагает, что он желает ей удачи. Она улыбается ему, она не плачет, но ее одолевают угрызения совести, томят и рвут ей душу. Гимн возвращения на родину, что исходит из тысяч грудей, перекрывает рев двигателя ее скафандра. Так что, не зная, как выразить им свою благодарность, она поет вместе с ними.

Она видит, как их фигуры покидают шлюзовую камеру, круглая дверь закрывается. К ней внезапно приходит ощущение огромной скорости, и она выносится в пустоту. Скафандр, толкаемый своим двигателем, быстро удаляется от вереницы звездолетов — вытянутой серой массы, которая быстро уменьшается в поле ее зрения, — и движется к бело-голубому полумесяцу Земли. Ее угнетает чувство одиночества.

Грозный взрыв озаряет космос, сграбастывает скафандр своими могучими вихрями. Двигатель завывает, набирает обороты, чтобы его не снесло огненным дыханием. Гэ не успевает оплакать судьбу пассажиров «Эль-Гуазера», как вторая волна взрывов — вдалеке — испещряет небесную равнину роскошными световыми букетами. По мере того, как пылающие обломки кораблей и шаттлов разбегаются по темному фону неба, словно шальные кометы, она понимает, что осталась единственной выжившей среди изгнанников, последним осколком великой мечты «Эль Гуазера».

Скафандр стремительно приближался к земле, и все же в небе его движения вперед не чувствовалось. Гэ инстинктивно напрягла мышцы, чтобы подготовиться к удару. Температура внутри небольшого металлического агрегата быстро повышалась, и ее пропотевшее платье липло к груди, животу, тазу, к ногам. Она подумала, что вот-вот врежется в землю, на которую так страстно желала ступить. Внезапное усиление жара напомнило ей о мытарствах, которые она пережила чуть раньше, когда входила в атмосферу планеты.

Пустотный костюм решительно пикирует к синей поверхности, по которой бегут белые полосы. Его двигатель теперь пронзительно завывает. До сих пор система вентиляции, соединенная с двигателем, гнала приятный, в меру теплый воздух, теперь же температура внезапно повышается до невыносимой. Разворачиваются теплоизоляционные экраны, укрывают скафандр, но им не помешать резкому нагреванию воздуха в замкнутом объеме. Распластанная на металлическом настиле Гэ словно исходит водой. По ее телу текут настоящие реки, затекают между разными бортовыми приборами (которыми ей пользоваться не нужно, потому что техник запрограммировал маршрут), вызывают небольшие короткие замыкания, крошечные электрические дуги, которые напоминают ей дуговые хлысты смотрителей. Ей становится все труднее дышать, не терять нити мыслей. Может быть, это и есть смерть, этот тихий и безболезненный уход в миры Старейших. Она сейчас присоединится ко всем своим, к родителям, к Маа и ее сестрам, управляющему Жилю, соратникам Избранной… Их жертва будет напрасной. От нее ускользает сознание, а лужица пота под ней так вздулась, что у нее такое чувство, будто она тонет.

Скафандр со скрежетом рвущегося металла ударился о землю, но толчок оказался слабее, чем она ожидала. Костюм скатился по крутому склону и проехался добрую сотню метров, прежде чем стукнулся о скалистый выступ и остановился. Несколько долгих минут ошеломленная, дрожащая, измочаленная Гэ собиралась с духом. Она вспомнила наставления техника Харпа, просунула руки под приборную панель и нажала на первую из защелок ручного привода. Затем она повернулась и, гибко извернувшись, сумела дотянуться до второго рычага, расположенного с другой стороны узкого вместилища. С продолжительным шипением иллюминатор наконец открылся. Она сразу ощутила кожей ласку теплого воздуха, но этот воздух мало походил на механическую вентиляцию ракетного поезда, с ним пришли запахи, шелесты, жара, влажность, он полнился жизнью.

У вылезающей из скафандра Гэ чуть не закружилась голова. От избытка кислорода ее мозг «поплыл» в эйфории, сказавшейся на всем теле. Опьяневшая и неспособная контролировать свои движения девушка больно ударилась об усиленную окантовку иллюминатора. Выбравшись из своей узкой металлической темницы, она потратила не одну минуту, чтобы прийти в себя — стоя на четвереньках, выдохшись, опустив голову. Ее прибытие на Землю оказалось совсем не таким блистательным и экзальтирующим, как она себе представляла: ей-то виделось, как она марширует по сходням среди своих братьев и сестер по изгнанию, попирая землю с чувством и гордостью того, кто вернулся домой после ста веков межзвездных странствий. Твердая и острая земная кора резала ей руки. Гэ встала, пошатнулась, и ей пришлось опереться на скафандр, чтобы не упасть. Свет бил ей в глаза, и какое-то время она различала только смутные охристо-коричневые массы да обширную сероватую плоскость вдали. Удивительно, но она не увидела в окружающем пейзаже синего цвета, ведь из космоса Земля казалась покрытой по большей части лазурью. Она связала раскинувшийся над ней серебристо-серый покров с облачным слоем, который она пролетала несколькими часами ранее, и сообразила, что находится под одной из бело-серых полос, которые видела из ракетного поезда. Вблизи нее закружились мутные смерчики, в глаза попали мелкие частички. Рефлекс заставил ее закрыть веки, но предотвратить налипание пыли на роговицу она не смогла, тем более что у нее не было ресниц как первичных охранных фильтров, а ее слезным железам требовалось время на выработку защитной влаги. И вот она, сравнительно с тем, как следовало в подобных обстоятельствах, сделала все наоборот: она не дала времени собственным защитным системам заняться своим делом, а принялась энергично тереть глаза пальцами, и не добилась ничего кроме того, что жжение усилилось..

Посвистывание ветра наполнилось угрозой. Гэ слышалось в нем отдаленное глухое ворчанье и протяжные крики, от которых леденела кровь. Когда она сумела наконец вновь приоткрыть веки, а ее воспаленные глаза приноровились к яркому свету, она внимательно оглядела окрестности, но не заметила ни жилища, ни других следов человека, лишь изрезанный и ободранный коричневатый рельеф. Она тщетно искала эти маленькие зеленые гибкие травинки, которые видела в Музее Предков «Эль-Гуазера», эти растительные создания, называвшиеся деревьями, эти родники и мелодичные водопады. Где красота Земли, обещанная в гимне возвращения, где великолепие рассвета и заката, свежесть зелени под босыми ногами, нежный шелест ветра? Неужели таинственное зло, которое пожирало планету предков, превратило ее во враждебный пустынный мир?

По сторонам, насколько хватало взгляда Гэ, не виднелось ничего, кроме этой угрюмой, каменистой, унылой корки до самого однообразного горизонта. Может быть, она не в том месте приземлилась? Может быть, там, дальше, есть и жизнь, и красота? Она проголодалась, ей хотелось пить, она отдавала себе отчет, что оставаться тут, возле скафандра, — равносильно ожиданию смерти. В нескольких десятках метров над ней парили черные фигуры — они-то и издавали эти жуткие вопли. Она все еще не решалась углубиться в эту негостеприимную территорию, покинуть относительно безопасное убежище, предлагаемое скафандром; потом вспомнила о тысячах братьев и сестер, погибших в космосе, чтобы она могла исполнить свое назначение, и решила, что не имеет права поддаваться страху. Маа и крипта ей открыли, что она принадлежит к таинственному отряду избранных, которых провидел Эль Гуазер, и, даже если она не знала, что именно скрывается за упоминанием об «избранных», ей придется отправляться искать своих одиннадцать товарищей. В какую сторону направляться — у Гэ не было ни малейшего понятия. Она решила ориентироваться на отдаленное журчание, идти к источнику шума — шума, который напомнил ей урчание ракетного поезда.

Всего через несколько десятков шагов она поняла, что не учла гравитации. До сих пор, опираясь о скафандр, она не чувствовала действия земного притяжения по-настоящему, но теперь, начав двигаться, чувствовала себя так, словно попала на мощно намагниченную плоскость. Непривычное давление на шею и плечи обернулось тяжелым, сокрушительным бременем, и ноги — сводимые спазмами, пылающие и дрожащие — несли ее с трудом. Крикливые черные фигуры приближались, будто караулили, когда Гэ свалится, чтобы обрушиться на нее и рвать своими когтями, своими клювами.

Ее сосед по каюте, Джадл, не только порывался посвятить Гэ в забавы пересчета времени С.С.В. в единицы Д.С.В., он еще и рассказывал ей о животных, существах низшего царства, некоторые из которых были друзьями человека, а другие — врагами, хищниками. Подняв голову и оглядев тех, что парили над ней, она не нашла в них ничего дружелюбного. Их тела покрывала какая-то шелковистая, гибкая чешуя, и чтобы держаться в воздухе, они пользовались руками (то есть на самом деле не руками, но другого слова Гэ не приходило в голову). По злобному блеску в их круглых черных глазках было понятно, что они воспользуются малейшим ее промахом, чтобы наброситься на нее. Такая пугающая перспектива заставила ее встрепенуться, подстегнула тащиться вперед — несмотря на неимоверную усталость, несмотря на тоненький внутренний голос, который подбивал ее остановиться, лечь, расслабить усталые члены, погрузиться в целебное забвение сна.

Но восстановиться в благодатном море ментальных вибраций своих сестер и братьев-изгнанников Гэ больше не могла. С тех пор, как ступила на поверхность Земли, она не уловила ничьего присутствия, ни единой ментальной вибрации — как если бы таинственное зло, от которого страдала планета, истребило людей, как если бы отвратительные существа над головой были теперь единственными обитателями этих мест. В ее мысли закралось гадкое сомнение: а не было ли видение Эль Гуазера сумасбродной грезой человека в приступе бреда, лихорадки или паранойи? Или вдруг он ошибся в своих расчетах? Преобразования шкал времени так запутывало головы, что предположительные сто веков могли превратиться в тысячу веков, в вечность… Она прибыла слишком поздно, чтобы удержать человечество от сползания в небытие. Внутри нее зазвучали слова Маа, и ранили ее своей невольной иронией: «Ты — дар Эль Гуазера человечеству, Гэ…» Человечество так и не получило его дара просто потому, что больше не существовало. Гэ была бессмысленным подарком, избранной-посмешищем, ради которой пассажиры каравана кораблей поубивали друг друга. Из-за нее, из-за Маа и ясновидящих, из-за ошибочных (скорее всего) верований изгнанники обратились в космический прах вместо того, чтобы приземлиться, чтобы вернуть себе планету своих предков, чтобы засеять лоно Земли, чтобы отстроить новый мир.

Она машинально остановилась, опустилась, того не сознавая, на колени, растянулась на земле во весь рост, отдалась переполняющим ее отчаянию и досаде. Гэ слышала, как хрипло орут летающие звери, но не обращала на них внимания. Всю ее без остатка затопила горечь неудачи, и единственно мыслимым, желанным исходом ей казалась смерть. Трудно сказать, сколько времени пролежала она там распростертой — измученная, оцепеневшая от усталости, — наслаждаясь расслаблением тела. Сквозь неплотно закрытые веки она мельком увидела летающих существ, которые уселись в нескольких метрах от нее — неподвижные, наблюдающие. Ветерок под платьем добирался до кожи, высушивал пот. Ей показалось, что сквозь прорези в сером горизонте просачиваются лучи света.

Они пробудили в ней память о непередаваемо сияющих нитях ее крипто-видения, о сосуде света, опоясанном колоннами и оцепленном устрашающей пустотой, об ощущениях, эмоциях, вибрациях ее одиннадцати товарищей-избранников. Она подняла голову, открыла глаза и увидела бледно-розовую голову, окруженную бело-черным воротничком: животное подошло к ней на метр и вытянуло в ее сторону шею.

Фрасисту Богху потребовалось больше времени, чем другим, чтобы овладеть психокинетическим путешествием, потому что крейцианские догмы до такой степени выкристаллизовались в его подсознании, что не пускали его отдаться вибрации антры. По окончании инициации Йелли хватило считанных минут, чтобы перенестись на другой континент и вернуться с неведомым цветочком в руке, пары часов достало У Паньли, чтобы телепортироваться из деревни к вулкану Исход, Сан-Франциско и Феникс понадобился день, чтобы преодолеть эфирными коридорами дистанцию в триста метров. Фрасист Богх, напротив, понуждал себя от рассвета до заката, но ему не удалось представить эти проклятые устья света, о которых все ему говорили, или хотя бы спуститься в глубины внутреннего безмолвия, которое У Паньли сравнивал с озером Кхи.

На рассвете вооружившийся топором Жек расчистил проход через плотные заросли ежевики, окружавшие куст безумца. Именно там, перед вечно сияющими цветами, Афикит, одетая в белое платье, передала антру одному за другим своей дочери, рыцарю, бывшему муффию и двум жерзалемянам. Занимался день — лучезарный, светлый, — и птицы своими трелями приветствовали пришествие огненной звезды. Эта атмосфера, одновременно сосредоточенная и радостная, напомнила Афикит счастливые времена, когда деревня паломников кипела жизнью, когда юный Шари, сидящий перед этим кустом, искал пути к ковчегу света, часами говорил о цепочке вибраций, о сияющем истоке, о божественности человека. Что сталось с ними, с паломниками, которые восхищенно и недоверчиво его слушали? Что сталось с Миклом Манурой, этим десятилетним мальчиком, по ошибке переброшенным на Мать-Землю сотрудником ГТК? Что сталось с ними, с теми благословенными временами, когда Тиксу рублеными и неуклюжими фразами повествовал о случае, давшем ему прозвище «Шри Лумпа»?

Новые шаньяны(посвященные) не теряли времени зря. Едва приняв антру, все они уединились и немедленно принялись осваиваться с новыми возможностями, подаренными звуком жизни. Блестящий успех Йелли нисколько не удивлял, ведь она была дочерью Шри Лумпы, человека, который заново открыл этот способ путешествия (в краткой вступительной речи, которую Афикит произнесла перед будущими посвященными, она сильно упирала на заслуги Тиксу). В быстром успехе У Паньли тоже не было ничего поразительного, учитывая его владение энергией Кхи. Прогресс Сан-Франциско и Феникс следовало бы охарактеризовать как нормальный, и, что примечательно, эти двое совершили свой первый эфирный прыжок одновременно, хотя и разделились, чтобы практиковаться по отдельности, каждый в своем темпе.

К тому моменту, как стемнело, Фрасист Богх совсем расстроился. К концу своего первого шаньянского дня ему только и удалось, что заработать болезненную мигрень, и счастливый вид заглядывающих повидаться с ним товарищей, даже если они старались не выставлять радость напоказ, жестоко напоминал о его собственной неудаче. Ему уже не доставляли наслаждения солнце и ветерок, ласкающие его кожу и волосы. А ведь накануне, сняв комбинезон наемника и облеган, он испытал неописуемое облегчение — ему показалось, что он вздохнул впервые с детства на Дуптинате. С мгновение он постоял обнаженным, подставляя себя покалывающей ночной свежести, прежде чем с наслаждением ускользнуть в кровать, которую приготовил для него Жек. Проснувшись, Фрасист обнаружил на невысоком столике аккуратно сложенные шерстяные штаны и тунику. Он с большим удовольствием натянул эту простую деревенскую одежду, которая на Сиракузе едва ли могла считаться достойной даже человекозверей с Жетаблана. Вид перстня муффиев, отныне неразлучного с безымянным пальцем Йелли, не вызывал в нем сожалений. Джулианский кориндон, столь желанный символ власти Церкви Крейца, не мог попасть в лучшие руки. Недолгое пребывание на троне верховного понтифика теперь казалось Фрасисту кошмаром — вроде жуткого спуска в крейцианский ад.

Солнце уже давно скрылось за Гимлаями, когда он встретился на повороте тропинки с Афикит. По его напряженному лицу она сразу поняла, что бывший муффий раздосадован своими неудачами.

— Оставь мысли о трансферте, — сказала она ему. — Просто предоставь антре вести тебя на буксире, обруби швартовы, соединяющие тебя с миром форм. Рассудок развращен: он хочет сначала понять явление, до того, как его испытать. Узнать, чтобы поверить. Но для мысленного путешествия требуется противоположный подход.

Он все еще плохо свыкся с непринужденным «тыканьем», непременным после инициации (это свидетельство дружбы, которая связывает нас, как сказала Афикит).

— Если бы я не поверил, я бы не воспринял индисских графем защиты и исцеления! — запротестовал Фрасист Богх. — Я бы не сбежал из епископского дворца, как трус!

— Трусостью стало бы впустить в жизнь приобретенное знание и продолжать возглавлять Церковь. Ты проявил огромную храбрость, выступив против кардиналов и викариев. Мне еще не подвернулось случая поблагодарить тебя за заботу о наших замороженных телах. Целых три года ты был нашим единственным мостиком между жизнью и смертью.

— Единственная моя заслуга — что я последовал советам покойника…

Она обвела взглядом потемневший небесный свод. Несколько часов назад космос озарился яркими вспышками, и ей еще предстояло найти внятное объяснение внезапной иллюминации: она выглядела как дезинтеграция небесных тел на краю земной атмосферы.

— Не нужно принижать своих достоинств, Фрасист, — медленно прошептала она. — Не нужно принижать себя самого. Ты отказываешься признать величие своей души, ты недостаточно любишь себя…

Она сделала несколько шагов в сторону пятен света на кусте безумца и, помолчав, добавила:

— Не подумай, что я хочу тебе читать мораль или преподать урок. Мне потребовалось много времени, чтобы принять саму себя, и я не до конца уверена, справилась ли с этим…

— Вы, Найя Фикит? — переспросил Фрасист Богх.

Она повернулась и с жаром на него посмотрела. В ее прекрасных бирюзовых с золотом глазах стояла боль. Светлые волосы, развеваемые ветром, в наступающей ночи приобрели необычную белизну, напоминающую о ночной звезде, поднимающейся из-за ломаных линий горного массива (Луне, как сказал Жек). Ее красота снова поразила Маркинатянина, которого уже когда-то тронул вид ее тела, застывшего в криосаркофаге.

— За кого ты меня принимаешь, Фрасист?

Вопрос застал его врасплох, и у него не нашлось ответа.

— Тебя, вероятно, сбили с толка ходящие обо мне легенды, — продолжала она. — Я — просто женщина, которую одолевают сомнения и печали. Я долго отмахивалась от этой истины и тем самым отказывалась от собственного величия.

— Я не вполне понимаю.

— Пережитки крейцианских догм… Церковь столетиями стремилась отлучить людей от них самих. Заветы и заповеди — всего лишь рабочие инструменты, чтобы поддерживать в верующих ощущение виновности. Виноватые сами себя не любят и, не любя себя, ищут выхода из положения в религии, они вверяют свои души рукам служителей, священников, миссионеров.

— Я все еще не вижу связи между Церковью и вами…

— Самопринятие. Я не принимала себя, как и все те люди, которых заставляют отказываться от себя, свести себя к нескольким догмам. Я дорого заплатила, чтобы научиться не подстраиваться к собственной идеализированной модели. Я потеряла Тиксу и чуть не потеряла Йелль.

— У Паньли бы заявил, что это и на их — и прежде всего на их — ответственности.

— Это верно, но искренняя, сильная любовь предлагает иные пути, иной выбор. Если ты не умеешь любить себя, Фрасист, дорога к мысленным путешествиям будет для тебя отрезана. Ты считаешь себя хуже других, потому что они сумели открыть эфирные коридоры в первый же день своего посвящения, но ты легко преодолеешь препятствия, на одоление которых у них уйдут годы, а то и столетия. Люди не идут одинаковыми путями, и ни одна из дорог не превосходит другие и не уступает им. Для чего ты заучил индисские лечебные графемы?

— Я подумал, что однажды они могут мне пригодиться… Моя очередь задать вам вопрос: что вы думаете об исчезновении скаитов Гипонероса?

Он заметил, как слегка поджались ее губы.

— Мы скоро увидимся с ними снова, — сказала она. — В другом виде, в человеческом обличье. И нам придется их полюбить. Принять их…

Она улыбнулась ему, коснулась рукой его плеча и потерялась в тусклом полумраке с такой внезапностью, что он подумал, не устроила ли она ему мимоходом небольшую демонстрацию мгновенного перехода. В любом случае, как он сообразил, она преподала ему прекрасный урок гуманизма.

К Фрасисту не шел сон. Он откинул простыни, встал, оделся и вышел из спальни. Бывший муффий пересек комнату, где крепко спал У Паньли, уставший от первых опытов перехода, и вышел на центральную улицу. Дом, в котором поселились двое мужчин (один из немногих, крыша которых все еще не протекала, а каркас подгнил сравнительно умеренно), находился в полусотне метров от куста безумца. Жек вкратце описал ему историю этого куста со сверкающими цветами, который возник сам собой после ухода бессмертного хранителя человечества, человека, который приглядывал за индисскими анналами более ста пятидесяти тысяч лет и обучил махди Шари управляться с летающими камнями.

Фрасист проскользнул в узкий проход в зарослях ежевики и сел, скрестив ноги, перед кустом. С небесной высоты на него лукаво поглядывал бледный глаз Луны. Ночь затушевала все очертания, и через глухую тишину прорывались крики хищных ночных птиц. Многие историки, в том числе и церковные, утверждали, что все народы, разбросанные по мирам Центра и Окраин, происходили с Матери-Земли (кроме скаитов, конечно), но до тех пор, пока он не увидит следы древней цивилизации планеты (вулкан Исход и деревню паломников он за истинные следы цивилизации не считал), эта гипотеза представлялась ему неправдоподобной. Как и с мысленным путешествием — он хотел понять, чтобы поверить. Несомненно, именно эта черта подтолкнула его приняться за карьеру крейцианина с таким энтузиазмом. Он ни о чем не жалеет: ни один путь не превосходит других и не уступает им, сказала Афикит.

Он непроизвольно прикрыл глаза. Антра тут же отозвалась в его внутреннем безмолвии. Он не стал пытаться схватить ее, подчинить своей воле — как это делал весь день, — он подчинился легкой вибрации звука жизни, он проник в глубины своего разума. Там он столкнулся с маленьким Фрасистом Богхом, вольным беззаботным ребенком, играющим во дворе Круглого дома о девяти башнях с молодым сеньером Листом Вортлингом, где среди деревьев офино порхали краснокрылые силуты. Он увидел свою мать, податливую Жессику, скромную прачку, хихикающую над гривуазными шутками охранников или поставщиков. Мальчик вовсе не знал своего отца. Его мать тоже его не знала: наивная, симпатичная, чувственная, она отдавалась всем мужчинам, встречавшимся в ее жизни, и она не смогла бы определить, который из бесчисленных любовников заронил в нее семя. Фрасист ужасно на нее злился и, оказавшись в интернате Ш.С.П. в Дуптинате, воспользовался этим, чтобы окончательно разорвать с ней отношения. Разве не ее он отчаянно искал, в экстазе разглядывая тела на кресте? Разве не ее он видел деформирующейся, иссыхающей, агонизирующей в мучительных страданиях плоти? Он вглядывался в ее миловидное, усталое, осунувшееся лицо, и его охватило непреодолимое желание погладить его рукой, поцеловать.

Внезапно Фрасист очутился на площади Жачаи-Вортлинг, в центре которой стояла статуя основателя династии Ворт-Магорт и пурпурно-золотая ограда, усыпанная белыми цветами. Растянувшиеся тени девяти башен Круглого Дома облизывали окружающие здания. Его нога не ступала сюда больше двадцати лет, но ничто не изменилось — за исключением, пожалуй, светящихся устий, которые по всей эспланаде заменяли выходы на прилегающие улицы. Устья сверкали, меняли очертания, за ними, казалось, открывались другие миры. Предчувствие побудило Фрасиста шагнуть в отверстие, которое светилось ярче остальных — словно хотело привлечь его. С другой стороны он увидел что-то вроде сверкающего шнура, теряющегося вдали. Он уже не видел города, как будто перешел в нематериальную, неощутимую реальность. Внезапно Фрасиста подхватил поток безмерной силы, и у него возникло ощущение, словно он распадается на частички, как при трансферте в деремате.

Когда он вернулся в сознание, было светло. Сначала он решил, что прибыл на другую планету, но увидел над зубчатой линией хребта желтую звезду, выглядевшую родным братом Солнца на Матери-Земли, и заключил, что перенесся на освещенную сторону планеты. Тогда Фрасист в полной мере осознал, что ему удалось транспортироваться одной лишь силой мысли, и его охватила глубокая радость. Чтобы вернуться в точку отправления, хватило бы просто выразить такое намерение (по крайней мере, так их учила Афикит), но ему следовало набраться терпения: тело сковала сильная усталость. Это не походило на коррегированный эффект Глозона, скорее было сравнимо со здоровым утомлением после тяжелого рабочего дня. Обжигающий воздух заставлял его дышать понемногу, короткими вдохами. Он услышал над головой трубные звуки и различил кружащиеся силуэты хищных птиц, которых напугало его внезапное появление. Где-то негромко журчало что-то вроде водного потока.

Фрасист сидел на краю гигантской пропасти шириной в несколько километров и глубиной триста или четырехсот метров, прямо посреди каменистой пустыни. Хищники дружно нырнули внутрь ущелья, как будто спешили вернуться к занятию, прерванному его вторжением. Он наклонился вперед, взглянул вниз и различил голубую ленту реки, несколько деревьев и клочки зелени вдоль русла.

У воды он приметил неподвижную форму неопределенно-белого цвета, присмотрелся получше и обнаружил, что очевидной целью для больших птиц послужило человеческое тело. Богх решил мысленно переместиться на дно разлома и прикрыл глаза, но сразу понял, что его организм отказывается от повторного перехода, пока не восстановит свои силы.

Он прикинул, что спуск по крутому склону займет у него больше часа — задержка, которой воспользуются хищники, чтобы начать рвать то ли мужчину, то ли женщину, лежащую на берегу. Ободренные его неподвижностью, они приземлились и опасно приблизились к своей добыче. Фрасист чувствовал, что та была все еще жива (или умерла недавно), это объясняло их относительную осторожность. Он схватил камешек и, молясь (…кому? он уже и не знал, какому богу молиться…) чтобы не разбить череп человеку, которого вознамерился спасти, бросил его в пропасть. Через несколько секунд снаряд упал на землю примерно в двадцати метрах от неподвижного тела и добился желаемого эффекта — испуганные птицы с пронзительным визгом разлетелись. Однако они не покинули разлома, а приземлились поодаль, ожидая первой же возможности подобраться к своей цели.

Фрасист набил камешками карманы штанов и приступил к спуску. Это заняло у него больше времени, чем ожидалось, потому что он не всегда правильно выбирал тропки и неоднократно забредал в тупики. Усталость и палящий зной заставляли его время от времени отдыхать в затененных местах. Залитые солнцем скалы обжигали ему руки; помимо того, у него, который с момента начала карьеры священнослужителя ни разу не занимался физическими упражнениями, этот спуск отнимал довольно много сил. Ему показалось, что он мельком уловил изгибающиеся красноватые хвосты змей, скользящих между камнями. Краем глаза он следил за движениями стервятников, которые исподтишка подлетали к неподвижному телу, и тогда он бросал в них камнем. Они трубно горланили, но дистанцию все сокращали, как будто понимая, что брошенные камни — лишь устрашающая уловка, а не реальная угроза.

Подобравшись ближе, Фрасист увидел, что тело принадлежит женщине. Она лежала на спине и была так бледна, что он подумал, что она мертва, но затем заметил, что грудь под платьем регулярно вздымается. Женщина либо совсем облысела, либо тщательно обрила голову и брови, что на такой жаре было довольно необычно. Она явно хотела напиться воды из реки, но упала в обморок за несколько метров до того, как добралась до берега. С ее кожей поразительной белизны — даже на Сиракузе, где белокожесть считалась одним из наиболее ценимых эстетических критериев, Фрасист никогда не встречал такой бледности, — и полным отсутствием волос она совершенно не сочеталась с пустынной обстановкой. Как она здесь оказалась? Что делала на дне этого гигантского разлома?

Снизу склон изгибался, и преодолеть последние несколько метров оказалось намного легче, чем остальную часть стены. Когда хищники увидели, что он спрыгнул на покрытую грубым желтым лишайником землю, то взлетели вверх по ущелью, раздраженно крича. Обливаясь потом, он опустился на колени рядом с женщиной, подложил руку ей под шею и бережно поднял ее голову. Она приоткрыла веки. Фрасист констатировал, что у нее нет ресниц, но странный, как бы незавершенный взгляд идеально сочетается с ее тонкой, прозрачной красотой. Как бы то ни было, она выглядела очень больной, если не при смерти. Он осторожно оттащил ее к берегу реки, набрал в ладони немного воды и смочил ее губы. Лоб женщины пылал, как камни скальной стены; совершенно лишенная защиты в таких знойных широтах, она, скорее всего, пострадала от солнечного удара. Покраснение ее рук и ног предвещало серьезные ожоги.

Он снял тунику, окунул в реку и ей покрыл женщине голову.

После того он отнес ее в тень и раздвинул ей губы, чтобы заставить выпить несколько капель воды. Женщина не закрывала век, но ее глаза, чья бледно-голубая радужка почти сливалась с белком, смотрели на него не видя. Ее душа медленно покидала тело, и Фрасисту оставалась лишь роль свидетеля агонии. Он, однако, не желал, чтобы она умирала, потому что, даже не зная ее, все же предчувствовал, что она примирит его с той женской стороной собственного «я», которую он никак не мог принять. Ветер слизнул пот с его обнаженной груди. На мгновение он уставился в мерцающую поверхность широкого потока.

Маркинатянин припомнил древнюю бумажную книгу, таившую на пожелтевших страницах древние символы — полу-буквы, полу-геометрические фигуры: ему предоставлялась возможность испробовать двенадцать индисских графем исцеления. Он понял, что всплыли они в разговоре с Афикит несколько часов назад не случайно. Он встал и принялся лихорадочно расхаживать вдоль берега реки; палящее дыхание солнца жгло шею, плечи и спину. Фрасист воскресил в памяти свои походы в маленькую комнату в запретной библиотеке. Он прекрасно помнил исцеляющие символы, которые выучил так же тщательно, как и защитные графемы, но как бы он ни копался в тайниках своего разума, нигде не находил никаких указаний относительно того, как их применять.

Он вернулся к юной женщине, присел у ее головы. Его насторожили остановившиеся глаза и отсутствие в них выражения. Он приложил ухо к ее груди и еле расслышал слабое биение сердца. И тогда Фрасист от всего отрешился, и его залил изнутри слепящий свет, в жилах словно потекла расплавленная лава. Этот жар походил не на солнечное тепло, но на энергию бесконечной мощи, на силу, пришедшую из другого пространства, из другого времени и действующую через него. Указательным пальцем он начертил на теле незнакомки исцеляющие графемы, начав с головы и закончив низом живота. Фрасист не тратил времени на колебания, он внезапно откуда-то знал, что каждый символ соответствует определенной точке тела: черепу, лбу, горлу, сердцу, печени, селезенке… Он укреплял иммунную защиту хрупкого создания, упавшего на Землю подобно раненому ангелу, больную почву он засевал семенами жизни.

Завершив свое дело, Фрасист стянул штаны, с помощью острого камня разодрал их и сделал примитивное покрывало, которым обернул живот и грудь юной женщины. Он дежурил возле нее несколько часов, пока пламенеющее солнце не скрылось за верхним краем разлома. Фрасист несколько раз обновлял графемы исцеления, а вечером его охватило непреодолимое желание искупаться в реке. Прохладная вода взбодрила его, ведь он не погружался в ее текучую стихию с дуптинатского детства. Он энергично обтерся сухими листьями и сел у стены, скрестив руки на груди, чтобы побороть пронизывающий озноб, вызванный наступающей ночью. Он понаблюдал, как поднимается Луна — красивая и полная, словно беременная женщина, — в последний раз убедился, что его подопечная мирно спит, и в конце концов провалился в полный кошмаров сон.

Его разбудил возглас.

Посланцы дня уже рассыпались по небесной равнине, оставляя на своем пути бледно-розовые следы.

Юная женщина, совершенно раздетая, зашла в реку по середину бедер. По тому, как она двигалась в воде, было ясно — она столкнулась с новой для себя стихией. Фрасист встал, размял онемевшие от усталости и холода мускулы и направился к берегу. Она почувствовала его присутствие, повернулась и поглядела на него со смесью радости, любопытства и опаски. В свете зари он ее нашел удивительно красивой. Она вылезла из воды, подошла к нему и сделала неожиданный жест: подняла руку и погладила его по волосам. Он подумал: а говорит ли она на межпланетном нафле?

— Я — Фрасист Богх…

— Вы житель Земли? — спросила она.

Ее язык, наполненный смещениями тонических ударений, был ближе к доисторическому космику, чем к современному нафлю, но они понимали друг друга, и это было главным.

— Земли? Вы, наверное, имеете в виду эту планету, Мать-Землю? Мой родной мир — Маркинат, но пришел я с Сиракузы…

Она перестала гладить его по шевелюре и пытливо оглядела.

— А вы? — продолжил он. — Откуда вы?

Она взмахом руки указала на небо:

— С «Эль-Гуазера», ракетного каравана. Все наши умерли…

На ум Фрасисту пришли слова махди Шари в подвалах епископского дворца: «К двум жерзалемянам, к муффию Церкви, к тебе и твоей дочери нужно добавить бывшего рыцаря-абсурата, существо из ракетного каравана…»

— Ты двенадцатая… — прошептал он скорее сам себе, чем своей собеседнице.

Глаза молодой женщины загорелись.

— Если верить Маа и провидицам, я избранная, и вхожу в числе двенадцати несущих будущее человечеству! — воскликнула она.

Он взял ее за плечи и улыбнулся.

— Как тебя зовут?

— Гэ.

— Добро пожаловать на Мать-Землю, Гэ. Твое путешествие подошло к концу.

Между двумя купаниями в реке (теперь Гэ поняла, что скрывается за словами гимна возвращения, ей наконец открылась красота Земли) они отдыхали в тени большой скалы и рассказывали друг другу о своей жизни. Гэ удивилась, узнав, что Земля превратилась ныне в необитаемую планету.

В свою очередь, Фрасист рассматривал эпопею пассажиров «Эль-Гуазера» как недостающее доказательство того, что народы миров Центра и Окраин произошли с Земли. Он тоже запутался с пересчетом времен, и его огорченный вид вызвал у Гэ смех — первый смех ее за долгое время. Им было так много о чем поговорить, что они не замечали, как бегут часы, что они забыли о голоде (возможно, оттого, что обоим требовалось прежде всего насытиться сочувствием). К закату Гэ примирилась с мужчинами, а Фрасист — с женщинами. Оба начинали подумывать — а не сложатся ли у них чувственные отношения, — но остатки опасений или скромности удерживали их от действия, и они довольствовались тем, что ласкали друг друга взглядами и словами.

— Мне следует предупредить других о твоем прибытии. Придут Афикит или махди Шари, чтобы инициировать тебя антрой, и ты научишься путешествовать силой мысли.

— Нет смысла ждать! — сказал чей-то голос.

Они повернулись и увидели в ржаво-красном свете сумерек очертания человека. Фрасист сразу узнал махди Шари, хотя тот в подземных переходах епископского дворца был одет иначе.

— Мы волновались, и я отправился искать тебя, — добавил Шари. — Я так понимаю, что тут уважительная причина: ты обнаружил одиннадцатую искру индисского дэва.

— Одиннадцатую? — переспросил Фрасист Богх.

— Скоро появится двенадцатая. Она будет угасшей. Хватит ли нам сил, достанет ли согласованности, чтобы она снова засияла?