Цитадель Гипонерос

Глава 21

Обезумевшие полицейские, не чувствуя боли, словно одержимые сами себя кусали и царапали, выдирая кожу целыми клочьями. Некоторые кастрировали себя камнями, и между ног у них обильно потекла кровь. Но этого самоистязания им было недостаточно, и они продолжали с невероятной жестокостью колотить по собственным телам: по рукам, по туловищу, по лицу. Окружившие полицейских тропики — мужчины, женщины, дети, — пронзительными завываниями подстрекали их рвать себя и дальше на части. В Гранд-Нигер стекали багровые ручьи, и рыбы, привлеченные запахом и цветом крови, а равно обрывками плоти, дождем падавшими в мутную воду, собирались у берега, чтобы урвать долю добычи.

— Неужели вы ничего не сможете сделать, чтобы остановить этот ужас? — спросила побледневшая Афикит.

Мышцы рук у нее занемели от веса Йелли, а несмолкающие вопли бавалохо заставили ее перейти на крик.

— Они облили их особенным растительным веществом, — ответил Эктус Бар. — Ядом, который просачивается через поры кожи и доходит до нервных центров. Они не остановятся, пока не погибнут! У тропиков это зовется моэ тохи ажумбе, отвратительная смерть, которую человек причиняет себе сам. Это худший из концов, судьба, уготованная для трусов, предателей или пришельцев, попирающих обычаи. Кардинал сам себя приговорил к смерти, так жестоко оттолкнув ту женщину.

— Почему они не кинулись на нас?

— Они даже не знали, что вы там были. Они вами не одержимы.

— Вы так о них говорите, будто они еще и способны различать…

— Тропики употребляют чары, управляющие мозгом. Они использовали полицейских как машины, как роботов, они запрограммировали их сначала на убийство Красно-Фиолетового и его друзей, а затем на самоуничтожение. Сила платонианских растений безгранична.

Скаиты исчезли в самый неподходящий для кардинала Киля и двух его экзархов момент, но духовенству было некогда сокрушаться. Полицейские налетели на них, словно дикие звери, и в несколько минут расчленили их на куски. Они не притронулись к свои волнобоям, они разделали крейциан голыми руками, они располосовали их одежду, распороли своими ногтями животы и выгребли внутренности, которые принялись пожирать как голодные животные. Кардинал и экзархи извивались на земле, издавая истошные стенания. Миссионер же, их единоверец, похоже, упивался их агонией с несомненным удовольствие.

После полицейские с перепачканными в крови и экскрементах губами размозжили камнями черепа своих начальников, а затем, все более разъяряясь, начали увечить себя. Сан-Франциско и Феникс с равнодушием наблюдали за этим ужасающим зрелищем: их детство и юность отметила своей печатью жестокость. Долгие годы они смотрели на израненные, замороженные, окруженные багровыми облачками тела мужчин и женщин, залитых в ледяные столбы Ториала.

На провал Бавало постепенно спускалась ночь, размывая цвета и очертания. Небесные смерчи окрасились в мягкие тона от бледно-зеленого до темно-синего. Цветы буг-буга раскрылись и выпустили облака пыльцы, ее острый горький аромат перекрыл более тяжелый запах крови. Засветились биолюминесцентные папоротники, отдавая накопленный за день свет; их переплетающиеся побеги украсили стены провала золотыми гирляндами.

Афикит вгляделась в безучастное лицо Йелли, резко выделявшееся бледностью в темноте. Корунд в перстне муффия оставался безнадежно тусклым, похожим на стекляшку, словно угасал вместе с девочкой. Из глаз Афикит потихоньку катились слезы, прочерчивая на щеках обжигающие следы. Она больше двадцати лет не плакала, потому что отец, Шри Алексу, воспитал ее в строгом соблюдении сиракузянского этикета, и она долго считала эмоциональные проявления признаком слабости, но ей чудилось, что злорадная судьба подбрасывает ей возможность наверстать упущенное.

— Как вы думаете, тропики могут вылечить мою дочь? — спросила она миссионера.

— Они настолько искушены в растениях, что такая вероятность есть, но их реакции непредсказуемы, часто непонятны постороннему, — ответил Эктус Бар. — Хотя я работаю с ними более пятнадцати лет, я регулярно ошибаюсь относительно их намерений. Мое официальное прозвище Желто-Белый, но еще они меня зовут Дома Бурибе, человек, который почти ни о чем не догадывается… Эта бойня становится нестерпимой. Не хотите отдохнуть внутри миссии?

Полицейские в центре арены, образованной тропиками, рухнули, но даже лежа на ковре травы и листьев, даже наполовину погрузившись в воду Гранд-Нигера, они методично продолжали себя калечить, вгрызаясь зубами в собственные руки, отдирая целые куски мяса, постепенно обнажая плечевые кости. Кровь толчками хлестала из разорванных артерий и вен. Их бесстрастные лица, невыразительные глаза, их механические жесты подтверждали, как прав был Эктус Бар, говоря о них как о роботах. Что-то неотвратимое, неумолимое было в манере, с которой они лишали себя жизни. Бледные отсветы от газовых смерчей и люминесцирующих папоротников слегка отблескивали на темной коже тропиков, оглушительные крики которых возносились к огромному устью провала.

— Они не обидятся, если мы уйдем? — спросила Афикит.

— Не думаю, но вы правы: лучше в этом убедиться, — ответил миссионер.

Он подошел к старейшинам — мужчинам и женщинам, которые держались немного в стороне от толпы, как будто приглядывали за мучениями «отвратительной смерти, которую человек причиняет себе сам» исключительно в силу положения. После кратких переговоров он повернулся к Афикит и кивком показал, что старейшины дали свое согласие.

— На ваши просьбы они ответили словами «хохим алебохи», — сказал он, когда они вошли в медкабинет миссии и Афикит осторожно уложила Йелль на кушетку.

— И что это значит?

Миссионер открыл металлическую дверцу шкафа, взял старинную магнитную лампу и щелкнул выключателем питания. Комнату залил янтарный свет, высветив корзины из веток, утоптанную землю пола (у миссионера все не хватало решимости взяться и замостить полы во всех комнатах миссии), несколько больших полых скорлуп от орехов, наваленных у подножия кушеток….

— Что-то вроде «богини, упавшей с неба», — ответил Эктус Бар. — Не совсем богиня, впрочем, а скорее существо света… Или существо, спустившееся из света… Их язык интерпретировать не легче, чем их поведение! Еще они говорили о «лорме у-идабо», имея в виду скаитов Гипонероса. Можно было бы перевести это как «посланники великого черного» или «посланники ничего». Их внезапное исчезновение впечатлило деревенских. Ну да ладно! У обитателей Гипонероса довольно оригинальный способ прощаться… Так вы знаете Мальтуса Хактара?

Стоя на коленях у скамейки, Афикит нежно погладила Йелль по ледяному лбу. Интуиция настойчиво нашептывала ей, что исчезновение скаитов как-то связано с Тиксу. Думая о нем, она чувствовала сильный озноб, и уверилась, что больше никогда его не увидит. Что имела в виду Йелль, когда предсказывала его возвращение с пустотным сердцем под обликом человека? Полностью ли владела своим рассудком, когда произносила эти ужасные слова?

— Не совсем так… Два моих друга-жерзалемянина, моя дочь и я сама были заморожены и…

— Четыре крио из епископского дворца! — воскликнул миссионер. — Один из моих однокашников рассказал мне эту историю, когда я по случаю заглядывал в Даукар. Вы… Найя Фикит?

— Афикит Алексу, но кое-кто, я полагаю, действительно зовет меня Найя Фикит. Когда нас оживили, Мальтус Хактар отвел нас к дерематам в ремонтной мастерской епископского дворца. Они с муффием Церкви должны были рематериализоваться вслед за нами через несколько минут.

— Что могло им помешать перенестись?

— Дворец был в огне… Возможно, их захватили врасплох наемники-притивы.

— Значит, это был не просто слух: имперские силы штурмом взяли епископский дворец. Кардиналы и викарии захотели шкуры Маркитоля, но откуда нам знать, заполучили ее или нет!

— Маркитоль?

— Маркинатянин, паритоль, Барофиль Двадцать пятый. Я полагал его мерзавцем, как и его предшественника, но ваши слова проливают новый свет на его фигуру и заставляют меня изменить точку зрения. И я немного лучше понимаю фанатичную преданность моего земляка Мальтуса Хактара преемнику Двадцать четвертого…

Крики тропиков пронизывали тонкие стены из лиан и соломенную крышу. Йелль так побледнела, что Афикит на какие-то секунды решила, что та умерла. Она наложила большой и указательный пальцы ей на шею, нащупала яремную вену и почувствовала очень слабое биение сердца девочки.

— Долго она не продержится, — выдохнула отчаявшаяся молодая женщина.

В свою очередь в кабинет влетели Сан-Франциско и Феникс. Черты их обычно непроницаемых лиц исказил ужас.

— Моя голова подсказывает мне, что эти люди свои собственные совершенно потеряли! — негодовал Сан-Франциско. — Они накинулись на трупы полицейских, порезали их на мелкие кусочки и раздавали зрителям.

— Они и нам предложили поесть! — добавила Феникс. — Наши головы посоветовали нам принять, чтобы не идти против их обычаев, но нашим сердцам отвратительна мысль о поедании человеческой плоти.

Она разжала руку и выпустила небольшой кусок окровавленного мяса, который с глухим стуком упал на утоптанную землю. Багровые капли запачкали ее просторную белую мантелетту, а заодно накидку Сан-Франциско.

— Этот обычай и мне показался мерзким, когда я прибыл в миссию, — сказал Эктус Бар, нарушая все тяжелее повисающее молчание. — Со временем я свыкся. Это, кстати, больше, чем простое привыкание: я сам с удовольствием поглощал человеческую плоть, когда понял смысл, красоту этого ритуала.

— И моя голова, и мое сердце оба хотели бы узнать, в чем же это красота антропофагии, — заявил Сан-Франциско.

Как и Феникс секундой ранее, он разжал руку и выронил бело-красный кубик из кожи и мяса, откатившийся к подножию койки.

— Тропики полагают, что, поедая плоть тех, кого они приговорили к «отвратительной смерти, которую человек причиняет себе сам», они принимают на себя часть их судьбы, часть их страданий, — вернулся к теме миссионер. — Они уберегают их от бесконечных скитаний по мирам проклятых душ. Они к тому же считают, что глотание этого мяса не даст им свернуть с пути, избавит от совершения тех же ошибок. Своего рода митридатизация[20]: каждый из жителей Бавало — мужчины, женщины и дети, — впитывает крошечное количество того духовного яда, который привел этих людей, полицейских, кардинала, экзархов, к осуждению на моэ тохи ажумбе.

— Красота этой традиции ускользает от моей головы! — обронила Феникс сквозь поджатые губы.

Эктус Бар вернулся к шкафу и торжественным жестом растворил двери, открывая аккуратные ряды (единственное место, где внутри миссии был мало-мальский порядок) книгофильмов, фишей и кодопосланий.

— Я копил заметки, голографические отчеты и записи целых пятнадцать лет. Я описал более двухсот различных обрядов, которые охватывают все события в жизни тропиков — похороны, свадьбы, рождения, битвы, — и ни один из них не оставил меня равнодушным. Вызывая в той или иной мере изумление, восхищение, отвращение, эти ритуалы разрушили защитный комплекс моего образа мыслей как крейцианина и осгорита, строившийся веками из догм — религиозных или научных. Они дали мне иное видение. В случае с каннибализмом они научили меня прощению: есть плоть человека моэ тохи ажумбе — значит не только освободить его от его ошибок, приняв его в собственном теле, но и признать, что никто не застрахован от заблуждений.

— А растительный яд, которым вымазаны эти несчастные, он не опасен для тех, кто ест? — спросила Афикит.

— Каждый по отдельности глотает слишком мало, чтобы испытать губительные последствия. Тем не менее, кое-какие второстепенные последствия есть, вроде неприятного зуда, или накатывает липкий зловонный пот, а у мужчин случается болезненная эрекция, длящаяся более недели.

Лихорадочный взгляд Эктуса Бара остановился на двух кровавых кусочках, валяющихся на полу.

— Терпеть не могу расточительство… — внезапно прошептал он хрипло.

Он подошел к изножью койки, присел, отогнал набежавших насекомых, поднял два куска мяса, обмахнул их кончиками пальцев и, не колеблясь, затолкал себе в рот. Затем он встал и, глядя в пространство, с явным удовольствием их прожевал. Вопли тропиков снаружи утихли. В восстановившейся тишине, нарушаемой только жужжанием насекомых, исходящие от жующего и глотающего миссионера звуки отдавались с необычным, жутким резонансом.

— Моя голова и мое сердце задаются вопросом, как вам удается примирить с подобными практиками религию Крейца, — заметил Сан-Франциско.

— От этого компромисса зависит мое физическое, умственное и духовное равновесие, — ответил Эктус Бар, продолжая перемалывать зубами свою необычайную пищу. — Я бы давно был мертв, если бы, к примеру, упорно соблюдал свои обеты целомудрия… Моя очередь задать вам вопрос. Легенда гласит, что воители безмолвия путешествуют мысленным усилием; зачем в этом случае прибегать к дерематам миссии?

На это ответила, подняв глаза на миссионера, Афикит. Ей овладело недолгое, но свирепое желание заставить его выплюнуть изо рта гадкое содержимое.

— Сан-Франциско и Феникс еще только предстоит познакомить с антрой.

— А вы? Говорят, вы — одна из последних мастеров индисской науки…

— Я не чувствую, что достаточно восстановилась после реанимации. Кроме того, я не хотела расставаться с дочерью.

— Вы подтвердите, что при обычных обстоятельствах смогли бы путешествовать силой мысли?

— Мгновенный мысленный перенос — это не цель, всего лишь средство…

— Разве скаиты не использовали тот же процесс, когда исчезли?

— Мы совсем ничего не знаем о скаитах, или же так мало…

Одновременно она подумала, что Тиксу, может быть, погиб, пытаясь узнать больше о посланниках Гипонероса, и ее с новой мощью накрыла волна отчаяния.

— Перенос мысленным усилием — это явление, невообразимое для рационального ума, — добавил миссионер. — Церковь и официальная наука боролись с этой идеей с редкостным неистовством потому что она, точно так же, как ритуалы тропиков, бросает вызов самому понятию контроля над разумом, она полностью нарушает правила игры. Вы принимаете меня за ненормального, не правда ли, но в глазах бесчисленных подданных империи Ангов вы тоже ненормальны: люди, управляемые непостижимыми законами…

— Гоки! — воскликнул Сан-Франциско. Глянув на озадаченного Эктуса Бара, он добавил: — Так мой народ называл другие расы вселенной. Моя голова теперь понимает, что это слово можно перевести как «ненормальные»…

Он почувствовал, что за спиной кто-то есть, замолк и обернулся. В медицинскую комнату неслышно пробрались четверо тропиков-старейшин: двое мужчин и две женщины. Свет лампы подчеркивал их морщины, увядшую кожу, выступающие очертания костей, подкрашивал янтарным их длинные белые шевелюры и редкие волосы на лобках. В отличие от большинства женщин других народов Вселенной, грудь тропикале с годами не обвисала: с момента полового созревания они регулярно покрывали ее растительной мазью, которая сохраняла их крепость и в конце концов окрашивала их в нежно-зеленый цвет, и этот уход они прекращали только на время месячных или кормления грудью. Мужчины поддерживали свою энергичность с помощью схожих снадобий (миссионер использовал их с избытком), и могли активно принимать участие в праздниках плодородия до самой своей смерти. Нередко случалось, что старцы прощались с жизнью в объятиях женщины; такой способ покинуть мир живых считался одним из самых желанных в провалах Платонии, потому что, согласно местным поверьям, обеспечивал умершему вечное наслаждение.

Миссионер поклонился, подошел к старейшинам и начал с ними перешептываться. Местные часто поглядывали на Афикит и Йелль; в их глазах не было ни следа враждебности, только проблески восхищения, уважения и опаски.

— Они согласны лечить вашу дочь, — с широкой улыбкой сказал миссионер. — У них уже идет подготовка к церемонии празднования жизни. Но они говорят, что только поделятся силой растений, что ее исцеление будет зависеть от нее и от вас. Вы, ваша дочь и двое ваших друзей — хохим алебохи, существа, спустившиеся из света, и вы и только вы можете определить собственное будущее. Они послужат инструментами, а музыкантами остаетесь вы. В личном порядке, однако, я хотел бы предупредить, что эта церемония небезопасна: если ваше желание жить недостаточно сильно, растения вас подавят.

Афикит выпрямилась, пристально посмотрела на четырех старейшин, затем жестом указала на Йелль.

— Вот то, ради чего я должна жить, — медленно выговорила она.

— Тропики вам возразили бы, что долг — это не желание, а желание касается только самих нас.

— Желание меня покинуло: мужчина, которого я люблю, ушел навсегда.

— Может статься, он ушел потому, что желание покинуло вас…

Бирюзовые радужки Афикит и золотые искорки в них разом потеряли блеск, посветлели, почти растворившись в белках глаз. Она постаралась не подать вида, не потерять прямой и гордой осанки, но слова миссионера растравили глубокую и болезненную рану. Стремления к жизни у нее не было с самого рождения. Она всегда как будто наблюдала за собственной жизнью со стороны, нейтрально и безразлично — даже те шестнадцать лет, которые провела на Матери-Земле с Тиксу. Иначе она бы не отпустила его, она бы так сильно его любила, что они бросили бы вызов блуфу вместе и сразили его. Тиксу вырвал ее из лап работорговцев Красной Точки, освободил от обезволивающего вируса, но она умудрилась угодить в руки имперских сил и впасть в беспамятство на три с лишним года. Она была мертвой звездой, неспособной самой излучать, отдавать свой свет, свою энергию притянувшимся к ней мирам. И дочь ее ушла в собственное странствие оттого, что она не сумела привить ей тягу к жизни. После ухода Тиксу только Жек Ат-Скин смог отогреть заледеневшее сердце Йелли.

Ноги под молодой женщиной пошатнулись, но она не позволила себе упасть, чтобы не дразнить бавалохо зрелищем своей слабости.

— Я готова, — твердо сказала она.

Светящиеся папоротники, куда более крупные, чем в провале, давали свет — довольно ровный, но не позволявший разглядеть границ огромной пещеры. Бледные и пузатые колонны сталагмитов, острые кончики сталактитов, исковерканные очертания стен придавали всему ансамблю странный вычурный вид.

Рев подземного потока оглушал. Бавалохо молча собрались вокруг Камня Жизни — каменного возвышения в форме вульвы, на котором покоилась полностью обнаженная Йелль. Перед тем, как поднять ее на камень, две женщины сначала покрыли ее зловонной мазью, которая отемнила белизну ее кожи, и она выглядела издали как главный персонаж похоронной церемонии. Джулианский кориндон приобрел отчетливо черный оттенок.

Чьи-то руки схватились за стихарь Афикит, и она на шаг отступила.

— Не мешайте им, — вмешался миссионер. — У тропиков считается, что одежда — помеха для растений. Не пугайтесь: на оккультные церемонии в Бавало пристойность звать не принято.

И Афикит прекратила артачиться и дала себя раздеть. Женщины увлекли ее к подножию Камня Жизни и стали, методично черпая из огромной раковины, обмазывать ее кожу той же пахучей мазью, что и Йелль. От прохлады пещеры и вязкой субстанции Афикит пробирал озноб. Она не противилась, когда женские руки пробрались между ее бедер и сосредоточились на складках ее малых губ. Время от времени женщины приостанавливали работу, энергично оглядывали ее и произносили несколько слов на своем певучем языке. Они нанесли ей мазь на шею, на лицо, на макушку. Их пальцы задерживались в ее волосах, которые их явно зачаровывали своей податливостью, гладкостью и золотым отливом. Покончив со своим делом, женщины отошли и оставили ее у камня одну. Подсыхая, вещество затвердело и образовало твердую корку, которая не располагала к движениям. Поначалу Афикит не чувствовала ничего, кроме некоторого дискомфорта, но затем по ее тазу разошелся сильный жар, разлился по всему телу, и в череп, грудь, живот вонзились пылающие шипы. Боль была такой острой, что под сиракузянкой подкосились ноги, и она упала на землю. Сквозь капли слез на ресницах она мельком увидела коричневые силуэты тропиков. Они начали с идеальной синхронностью раскачиваться из стороны в сторону и бормотать нараспев набор звуков, перекрывающий рокот потока. Среди туземцев она заметила более высокий и светлый силуэт миссионера — раздевшись, он пел и раскачивался в такт со своей паствой Бавало. Сан-Франциско и Феникс, обнявшись, стояли немного поодаль, возле грузного желтеющего сталагмита.

Афикит повертелась, пытаясь облегчить боль, но только расцарапала себе спину, плечи и ягодицы. Она чувствовала себя так, словно погрузилась в поток расплавленной лавы. Женщине захотелось узнать, как переносит этот ужасающий жар Йелль (ей пришло в голову, что точно такие же страдания терпят истязаемые на огненных крестах крейциан), и подняла глаза к вершине Камня Жизни. Увидев на месте дочери скелет, она испустила долгий вой.

Тропики раскачивались все быстрее и быстрее, не теряя слаженности своих движений, и их глухое синкопированное пение заглушало шум потока. Афикит охватила убийственная ярость, поднявшаяся из самых глубин: от ее дочери, от ее маленького чуда, остались только побелевшие уже кости, кольцо муффиев Церкви, да несколько золотых прядей волос. Эти ужасные тропики и их миссионер, эти пожиратели человеческой плоти, они отравили ее своими настоями из трав. Она забыла о боли, ухватила камень с острой кромкой, встала и заорала на стоявших в передних рядах жителей деревни. Они не расступились, они продолжали петь, ритмично покачиваясь. Изо всех сил Афикит ударила камнем в лоб какую-то женщину. Потрясенная тропикале, тем не менее, не дрогнула; тыльной стороной ладони она спокойно отерла карминовую струйку, сочившуюся из раны.

Обезумев от гнева, Афикит ударила ее еще и еще, пока та не согнулась, пока не свалилась. Она поняла, что впервые в жизни на кого-то подняла руку и, как ни странно, не почувствовала раскаяния. Ей показалось, что тропики стягиваются к ней, словно стая свирепых зверей. Обеспокоенная Афикит огляделась в поисках Сан-Франциско и Феникс, но обоих жерзалемян на том месте, где они стояли несколько минут назад, больше не было. Что касается Эктуса Бара, то от него ожидать помощи было нечего: его закатившиеся глаза, дерганые движения тела, пена изо рта показывали, что он под властью коллективного гипноза бавалохо.

Кожу Афикит внезапно охватил жгучий, яростный зуд. Она отпустила камень, неистово завозила руками по своему телу, как будто пытаясь выдрать гложущий ее огонь, но эти касания не то что не умерили боли, но лишь разожгли жжение. Она рухнула, скукожившись на полу словно облизанный пламенем листок бумаги. Казалось, она разбирала слова песни тропиков из глубин колодца своего страдания:

«Жизнь восторжествует, жизнь восторжествует, жизнь восторжествует во всех своих обличьях, отпразднуем торжество жизни…»

Она потеряла сознание.

Когда она открывает глаза, над ней склоняется Тиксу. Он улыбается ей в приглушенном свете люминесцентных папоротников. Он не изменился за эти три года, ей даже кажется, что он помолодел. Его кожа приобрела сероватый оттенок, напоминающий корпуса древних кораблей. Она расправляет грудь, протягивает руку, чтобы погладить его по лицу, но его улыбка становится жестче, превращается в ухмылку, и он ускользает. Ее трясет от холода, она хочет, чтобы он лег на нее сверху, укрыл своим теплом, но он окутан невидимой глыбой льда. В его серо-голубых глазах блестит зловещий свет. Доли секунды она чувствует себя стоящей перед скаитом Инквизиции.

Это не тот Тиксу, которого она знала. Она вспоминает полного доброты мужчину, человека, чью энергию она вбирала, чьим теплом согревалась, заботливого любовника, жизнерадостного спутника, вечного ребенка, теперь же она стоит лицом к лицу с выхолощенной сущностью, лишенной человечности. «С пустотным сердцем под обликом человека», — сказала Йелль.

Йелль.

Афикит обратилась к Камню Жизни, и смогла различить только закругленную зернистую верхушку минеральной вульвы. Скелет, джулианский кориндон, золотые волосы исчезли. Она оглядела весь грот, не увидев ни тропиков, ни миссионера, ни Сан-Франциско, ни Феникс; она осталась наедине с Тиксу. С человеческим подобием Тиксу. Афикит больше не мучилась, она чувствовала только бесконечную усталость, тяжесть в разбитых конечностях, легчайшую дрожь во впадине меж малых губ, затаившуюся тошноту, смутное желание лечь и погрузиться в забвение сна.

Она все еще слышала праздничную песнь, царящую над рокотом потока:

«Жизнь восторжествует, жизнь восторжествует, отпразднуем торжество жизни…»

Слова песни раздражали. Она не хотела жить. Гипонерос превратил Тиксу в машину. Она связывает в уме окутывающую его пустоту и внезапный распад скаитов.

Он был — Гипонерос. Отныне она уверилась, что все скаиты покинули человеческие миры, чтобы собраться в теле человека, которого она любила. Его разрушительная сила превосходила всякое понимание. Настоящий Тиксу умер, Йелль умерла, ей всего лишь осталось дать умереть себе самой. Судьба, подобно жестоким пальцам, обрывающим лепестки цветка один за другим, постепенно лишила ее смысла жизни.

Она взглянула на Тиксу в последний раз, пытаясь обнаружить в его глазах хоть крошечный след человечности. Он улыбнулся механической, машинной улыбкой, которая больше походила на ухмылку хищника, чем на ободряющий привет. Она потерпела окончательную неудачу. Афикит встала, взобралась на Камень Жизни, легла на него, закрыла глаза и стала ожидать, когда придет в ее поисках смерть.

Такая судьба? Да неужели? Кто за нее решил?

Именно в этот самый момент она могла выбирать. Участь, судьба — всего лишь удобные отговорки для тех, кто пасовал перед жизнью. Она повторяла поведение собственного отца, Шри Алексу — тот погрузился в искусство флористики, чтобы забыть о своей жене. Она закрепила поражение трех последних мастеров индисской науки: поражение Шри Алексу, который отрекся от себя из-за воспоминаний об исчезнувшей женщине, поражение Шри Митсу, который поддался неподобающим влечениям, поражение махди Секорама, которому не удалось сохранить чистоту абсуратского учения. Она нашла убежище в любви Тиксу, как огненная гусеница во чреве космины, как сущий паразит. Что она дала ему в ответ? Йелль? Это был их взаимный подарок друг другу. Счастье? Она не была способна на счастье. Слова Эктуса Бара в медкомнате миссии уязвили ее, потому что впрямь отражали истинную правду, горькую правду, грозную правду: он ушел, потому что жажда жизни оставила ее. У него, конечно, был выбор, как и у всех, но любовь сильная, непоколебимая, лучезарная привела бы его к другим решениям, на другие дороги. Афикит не любила его, она через него любила себя; но его его здесь больше не было, чтобы послужить ей зеркалом, и тогда единственным выходом ей показалась смерть. «Желание касается только вас», — так сказал миссионер. Желала ли она любить саму себя? Для чего она жила? Хотела ли искренне она стать той сияющей царственной звездой, которая одарила бы энергией вращающиеся вокруг нее миры, которая одарила бы Йелль истинной нежностью?

Во внутреннем безмолвии Афикит эхом отозвалась приглушенная вибрация. Это сообщила о своем присутствии антра, звук жизни, и вновь связала женщину с хором творения. Она опять была искрой среди искр, звездой среди звезд.

Она открыла глаза. Стоящий у подножия камня Тиксу недвижно разглядывал ее, словно выжидал, пока она примет решение. Она подарит ему человеческую любовь, она полюбит его так сильно, что вырвет его из лап Гипонероса, как он вырвал ее из лап работорговцев. Он снова станет свободным, независимым созданием, спустившимся из света. На его лице не отразилось эмоций, но Афикит показалось, что она увидела в его глазах огонек понимания. Он внезапно растаял в полумраке пещеры, который едва-едва нарушал свет люминесцирующих папоротников.

«Жизнь восторжествует, жизнь восторжествует, отпразднуем же торжество жизни…»

Потные тела бавалохо колыхались темными блестящими волнами. Распростертая на Камне Жизни Афикит почувствовала, что рядом кто-то есть. Она повернула голову и увидела, что это приподнялась на локте Йелль, и внимательно разглядывает танцоров. На ее правой руке тысячей огней сиял огромный джулианский кориндон.

— Не волнуйтесь: вы, конечно, чересчур увлеклись, стукнув ее, но она просто оглушена, — сказал Эктус Бар. — Она оправится.

Лоб лежавшей на земле тропикале украшало большое пурпурное пятно. Время от времени по ее безвольным конечностям пробегала долгая дрожь. Над ней кто-то наклонился, приоткрыл ей губы, влил из большого полого ореха несколько капель золотистой жидкости, и заставил проглотить.

— Ей польстит, что избрали ее, — продолжал миссионер. — У нее будет чувство, что она вложила в воскрешение вашей дочери больше, чем другие. И в ваше воскрешение… Вы точно не желаете остаться? Праздник только начался…

От стен и свода пещеры эхом отдавались крики и смех. Тропики радостно упивались из больших ореховых скорлуп и перламутровых раковин, которые так и перелетали из рук в руки. Напиток (фермент наслаждения, по словам миссионера) проливался на подбородки, на груди, на животы. Дети залезали на сталагмиты, повисали на сталактитах, гибко валились на землю с радостными воплями. У подножия Камня Жизни горел костер из сухой травы, его танцующие отблески вытеснили умирающий свет папоротников. Исходящий от него дым не раздражал ни глаз, ни ноздрей, напротив, вызывал сладкую эйфорию, которая усиливалась по мере того, как дым сгущался.

Афикит увидела среди деревенских Сан-Франциско и Феникс. Скудно одетые, как и их хозяева, они были не из последних в смехе, выпивке и танцах. Что касается миссионера, то явное напряжение его мужского члена выказывало, что он изрядно приложился к источнику фермента наслаждения.

— Мы с Йеллью устали, — ответила Афикит. — Нам нужно отдохнуть.

Она снова надела белый стихарь и накинула серую куртку на плечи Йелли. Хотя костер из трав заметно согрел атмосферу в гроте, она дрожала от холода. Двигающиеся в трансе тела, которые то и дело соединялись в коротких и яростных объятьях, казалось, заворожили девочку.

— Поблагодарите их за меня, — продолжала Афикит.

— К вам вернулось желание: они этим уже отблагодарены. Когда вы планируете отбывать?

— Как можно скорее. Когда Сан-Франциско и Феникс присоединятся к нам в миссии. По крайней мере, примите мою благодарность вы.

— Для меня было честью и гордостью приветствовать вас в моей скромной миссии, Найя Фикит. Не стесняйтесь и устраивайтесь на отдых в моей комнате: не думаю, чтобы я вернулся до зенита Соакры.

Он резко повернулся и зашагал к тропикале-старейшине, которая ждала его у Камня Жизни. С непостижимым для крейцианского священника отсутствием угрызений он собирался лишний разок нарушить обет целомудрия.

Над Бавало занимался рассвет. Песни тропиков, доносящиеся через утреннюю тишину провала, теперь слышались просто невнятным бормотанием. Оцепеневшие от прохлады насекомые еще не взлетели. Цветки на кустах буг-буга распустили свои алые лепестки, промокшие от росы. Зарождающиеся лучи Соакры, еще невидимого в небе, окрасили крылья огненных драконов в оранжевые и охристые оттенки.

Афикит и Йелль, взявшись за руки, шли по опустевшей деревне. Они не стали задерживаться у бухты возле миссии. Если к водам Гранд-Нигера и вернулась прежняя прозрачность, то останки полицейских и церковников тропики еще не убрали. Йелль вопросительно оглядела жуткое зрелище, но не задала вопросов. Она ничего не говорила с тех пор, как вышла из комы, и Афикит подумала — не потеряла ли она дара речи. Время от времени девочка поднимала правую руку к устью провала и наблюдала за тонкой игрой света в джулианском кориндоне. Они шли вдоль ручья, приглядывая укромное местечко, скрытое листвой фафановых деревьев, чтобы вымыться.

Свои первые слова Йелль произнесла только когда они растянулись на кровати миссионера:

— Я помогу тебе освободить папу от блуфа…

Афикит приподнялась на локте.

— Ты очнулась во время церемонии?

— Какой церемонии? Я видела только папу и блуф внутри него. Мы ему нужны, мама.

Афикит обняла дочь и привлекла к своей груди. Несколько минут они молча лежали прижавшись друг к другу.

— Я так счастлива, что ты жива, — прошептала Афикит.

— Ты тоже была мертва, мама, а папа — ему придется умереть, чтобы вернуться к жизни… А теперь я хочу, чтобы ты научила меня путешествию силой мысли.

— Научу, как только доберемся; я обещаю.

Внутри миссии быстро нарастала жара. Жужжание насекомых возвещало торжествующее пришествие дня.

Торжество жизни.

Не обращая внимания на дождь, Жек сидел посреди чаши кратера и предавался мучительным раздумьям. Фрасист Богх и бывший абсуратский рыцарь перенеслись на вулкан Исход несколькими часами ранее, но от Йелли, Найи Фикит, Сан-Франциско и Феникс до сих пор вестей не было.

Рыцарь-абсурат материализовался первым. Жек сразу узнал человека, которого увидел в мысленной вылазке из нефа индисских анналов — человека, укрывавшегося в лачуге с темноволосой женщиной, чьи совершенно белые глаза заглядывали за пределы пространства и времени. Он прекрасно помнил эту сцену — соломенные циновки и стулья, глиняные стены, их слова: «Ты — один из двенадцати столпов храма… Я просто один из ублюдков Жанкла Нануфы… Я буду луком, ты будешь стрелой… Пришло время союза, слияния…» Она сбросила платье, скользнула под небеленую простыню, и они яростно любили друг друга, как Феникс и Сан-Франциско в темнице Ториала.

— Вы рыцарь, бывший работорговец с гор Пиай, один из двенадцати столпов храма, — сказал Жек, не давая своему собеседнику времени оправиться от коррегированного эффекта Глозона.

Лежа на земле, рыцарь пытался подавить охватившие его тошноту и головокружение, открыть глаза и понять по голосу, кто это с ним заговорил.

— Как вы сюда попали? — продолжал Жек. — Вам ведь никто не дал координат Исхода.

Даже воззвав к энергии Кхи, У Паньли не смог собраться с мыслями.

Из трудного положения его выручило внезапное появление Фрасиста Богха. Мальчик, чьи заунывные расспросы начинали смахивать на пытки, переключился на новоприбывшего и временно потерял к нему интерес.

Жеку пришлось дать взрослым отойти от эффекта Глозона и на какое-то время воздержаться от жгущих ему язык вопросов. Его интересовало, почему Фрасист Богх одет в серый комбинезон наемника-притива — ведь когда они расставались, тот все еще носил свой белый облеган понтифика. Не многим понятнее было и то, отчего бывшего муффия сопровождает рыцарь, одетый в черный комбинезон овата.

— Где Йелль и остальные? — спросил он, увидев, как сморщившееся лицо Фрасиста Богха начинает понемногу разглаживаться.

— Их нет с нами… — замялся тот. — Мы не смогли воспользоваться дерематами дворца… Отключение магнитной энергии… В мастерской появились наемники… Мальтус Хактар убит… Рыцарь У Паньли спас мне жизнь…

— Как он попал во дворец? Он жил далеко от Сиракузы, в мире абраззов и Пиай…

— Пиай — это горы Шестого Кольца Сбарао, а Абразз — система плато на этих горах, — вмешался У Паньли. — Отправиться в Венисию меня подтолкнуло видение. Но кто тебе обо мне рассказал все эти подробности?

— Индисские анналы, — ответил Жек.

— Храм света, — сказал Фрасист Богх, уловив вопросительный блеск в глазах У Паньли. — Что до Найи Фикит и прочих, то я не знаю, что с ними могло случиться…

Анжорец проводил мужчин в деревню паломников, завел их в дом Найи Фикит, накормил по-быстрому (в основном фруктами и водой), а затем вернулся к вулкану. Он надеялся увидеть золотые волосы Йелли и ее матери с вершины выступа, царившего над всем кратером, но пустырь в нескольких сотнях метров ниже него так и оставался пуст. Тяжелые черные тучи разродились мелким непрерывным дождем — сероватой моросью, затопившей округу своей безысходностью. Жек сбежал вниз по спиральной лестнице, мокрой и скользкой. Входы в старые пещерные жилища затянула огромная паутина, плавно колышущаяся под порывами ветра.

Он уселся в центре чаши. Дождь промочил насквозь его льняные тунику и штаны. (Стягивая свой облеган, он почувствовал огромное облегчение. Сколько же пришлось вытерпеть па Ат-Скину, втискивая толстый живот внутрь этого ужасного матерчатого узилища!) Его печаль усиливалась гнетущей тишиной, царившей внутри вулкана. Перед отбытием на Эфрен Шари велел ему оставаться на Матери-Земли, чтобы встретить Афикит, Йелль и остальных, и он не осмеливался пуститься на их поиски — с одной стороны, чтобы не нарушать инструкций Шари, с другой стороны, чтобы не рисковать разминуться с ними и прозевать их прибытие. И вот ему, охваченному растущим чувством беспомощности и отчаяния, не оставалось ничего иного, как хандрить в мертвом кратере, хмуро разглядывая иссеченный шрамами камень древней огнедышащей горы.

— Жек!

Кажется, ему послышался тонкий голосок, произносящий его имя, но он не решался обернуться, боясь разочарования, предпочел думать, что стал жертвой звуковой иллюзии — скажем, не за то принял хриплый клекот орла.

— Жек!

Он с колотящимся сердцем обернулся. Йелль была в десятке метров от него в той серой куртке, которую он носил на Сиракузе. Она стала заметно лучше пользоваться руками и ногами, ее серо-голубые глаза радостно сияли, как и епископское кольцо на правой руке. Моросящий дождик заставил ее золотые волосы облепить лоб, виски и щеки. В широкой улыбка, озарившей ее лицо, не было следа привычной иронии.

Он мельком увидал позади нее силуэт Феникс, закутанной в белую мантелетту Шари. Растянувшись на земле кратера, страдая от эффекта Глозона, она слабо ворочалась, будто гусеница, выползающая из кокона. Это был ее первый клеточный трансферт, и, судя по ее ошалевшим глазам, одышке и стонам, этот коварный разлад между восприятием и моторикой ее перепугал.

Жека тоже накрыло любопытным разладом: его толкало безумное желание броситься к Йелль, обнять ее, оторвать от земли и закружить в воздухе, но туловище словно окаменело, не в силах сделать ни малейшего движения. Так и вышло, что это она подлетела к нему, обняла за талию и мягко положила голову ему на грудь. Они были примерно одного роста, когда ее поразил криогенный луч из оружия Марти, сейчас же он был на две головы ее выше. Она казалась ему такой хрупкой, что он не осмеливался обнять ее, опасаясь раздавить. Он нежно провел тыльной стороной ладони по ее щеке; затем понял, что она плачет, что ее жгучие слезы пробиваются сквозь его мокрую тунику и согревают ледяную влажную кожу.

Они молча стояли обнявшись, пока рядом с Феникс, все еще недомогающей после переноса, не материализовались Афикит и Сан-Франциско.

Афикит потребовалось всего несколько минут, чтобы восстановить координацию разума и тела, подняться, подойти к Йелли и Жеку, обнять их обоих. Она ощутила, что возвращается домой из бесконечного путешествия, просыпается от долгого сна.

— Мы так рады видеть тебя снова, Жек.

— Мы к вам присоединимся позже, — настаивала Йелль.

Когда у нее делался такой упрямый вид, когда нахмуривались брови и вызывающе надувались губы, переубедить ее не могло ничто. Тем более что застенчивый взгляд Жека, взявшего ее за руку, выдавал молчаливую тайную поддержку.

— Дождь ведь идет! — возразила Афикит, понимая, что ее попытка окажется совершенно безрезультатной.

— Моя голова говорит, что принц гиен хочет немного побыть наедине со своей принцессой! — сказал Сан-Франциско. — И мое сердце одобряет…

— Небеса тоже показывают, что рады, — с усталой улыбкой добавила Феникс.

Оба жерзалемянина еще не оправились от церемонии Камня Жизни, а трансферт обессилил их еще сильнее. Они торопились растянуться на кровати и уснуть. От праздника у них сохранились только смутные воспоминания… Ощущения ласки, могучие волны, которые закружили их в бурлящем море наслаждения, обострившаяся чувствительность кожи в тех местах, которыми они прижимались друг к другу, чувственно смыкающиеся рты, сладострастно раскрывающиеся лона, пылкие члены, насыщающие их…

— Если весь свет, и даже небо, против меня, мне остается лишь склониться! — сказала Афикит.

— Мы ненадолго! — крикнул Жек.

Он уже утаскивал Йелль в густые заросли, окаймляющие тропу.

Через полчаса они достигли берега ручья, где купались после первой встречи. Йелль сразу узнала это место, хотя большая часть скал заросла ежевикой, сорняками и кустами. Дождь не перестал, даже наоборот: сейчас он валился толстенными жесткими струями, вспарывающими взбаламученную поверхность потока.

Они разделись, бросили одежду на траву и, тихо повизгивая, вошли в холоднющую воду по колено. Как и три года назад, Жек придерживал руки сомкнутыми внизу живота. Поток яростно забрызгивал камни, их ноги, голые корни деревьев, швырялся ледяными каплями им по коже.

— Будь как дома! — провокационно бросила Йелль. — Я знаю, как устроены мальчики!

Жек удрученно вскинул руки вверх, и они засмеялись. Тогда Йелль увидела, что имеет дело скорее не с мальчиком, а с почти мужчиной.

— У вас нет новостей об Адамане Муралле? — спросил Фрасист Богх.

В каменном камине потрескивал огонь, перед ним сидели на скамейке замерзшие, завернутые в шерстяные одеяла Йелль и Жек, и пытались отогреться. Измученные Сан-Франциско и Феникс отправились отдыхать. У Паньли в подробностях поведал свою историю — о своем безнадежном положении рыцаря, о двадцати годах службы торговцем человекотоваром на Шестом Кольце, о встрече с има абраззов Катьяж, о том, как отправился в Венисию.

— Все, что могу вам сказать — это что один из двух дерематов Бавало использовали за несколько часов перед нами, — ответила Афикит, присев перед камином. — На индикаторе памяти устройства значился пункт назначения — Дуптинат, столица Маркината.

Влажное дерево горело неохотно, и она регулярно раздувала угли куском ткани. От мокрых поленьев поднимался шипящий черный дым.

— Это, конечно, Адаман, — вздохнул Фрасист Богх. — Он маркинатянин, как и я. Ему не удалось ухватиться за соломинку, которую ему протянула судьба.

— Никто не сказал ему географических координат Исхода, — сказал У Паньли, сидя напротив бывшего муффия. — Поэтому он не знал, где к нам присоединяться.

— Это был его выбор, не так ли, рыцарь?

— Это было его право…

Фрасист Богх встал и присоседился к Афикит напротив камина. Он долго колебался, затем решился несмело задать беспокоивший его вопрос:

— Когда вы собираетесь инициировать нас антрой?

Она приостановила помахивание и посмотрела на священника:

— Завтра. Вам нужно быть готовыми к моменту, когда вернется Шари.