Чума в Бедрограде

Глава 2. Яблоко

Медицинский Корпус. Сепгей Борисович

— Да, ошиблись буквой при заполнении документов. Страшно извинялись, обещали как можно быстрее переделать. А у моего отца было своеобразное чувство юмора — и он решил оставить, как уж получилось.

Сепгей Борисович улыбнулся пожилой даме, отчаянно пытавшейся задвинуть какие-то бумажки вглубь стола с конторкой как можно незаметней. Пожилая дама даже рассмеялась.

Папино своеобразное чувство юмора пригодилось-таки Сепгею Борисовичу, хоть и с опозданием в тридцать с лишним лет: никто не любит медицинских ревизоров. Кроме Медицинской гэбни, которая и посылает их на проверки. В каждой, даже самой маленькой и самой скромной во всем Медкорпусе лаборатории обязательно есть что-нибудь, что ревизору видеть не нужно. По этому поводу все застигнутые проверкой сотрудники будут смотреть на ревизора как на живого лешего безлунной ночью. И очень удобно, если живому лешему при предъявлении удостоверения сразу найдётся, что сказать своим несчастным жертвам просто так, не по делу, чтоб хоть немного выдохнули, — потому что эти самые жертвы вытаращили глаза на нелепое имя. Всегда таращат. Как выяснилось за последние четыре года, это всё-таки очень удобно.

— Я утреннюю кровь вот ещё в бланке не расписала, надо доделать до обеда, — с надеждой в голосе защебетала пожилая дама после стандартной процедуры снятия напряжения смехом.

И уселась за свой несчастный стол, завертелась на месте, схватилась за первый попавшийся бланк, всё так же старательно отвлекая внимание Сепгея Борисовича от таинственных глубин конторки.

Сепгей Борисович, проведший большую часть своей службы государству на разнообразных допросах в разнообразных следственных и исправительных учреждениях, улыбнулся ещё раз. Неумелое враньё медицинских работников всё никак не могло перестать казаться ему трогательным.

— Вам премия в размере трёх окладов от Виктора Дарьевича лично, — сообщил он даме, твёрдой рукой выгребая сокрытые тенью бумажки, — вот за эти диаграммы.

Пожилая дама ойкнула.

Сепгей Борисович положил в опустевшую тень конторки квитанцию.

— Но как же…

— Он не может ждать, его озарило, — как можно дружелюбнее (ещё инфарктов тут не хватало, сам-то он не врач) пояснил Сепгей Борисович. — Вот и послал внеочередную проверку забрать результаты эксперимента прямо сейчас, до сравнительного анализа. Говорит, там всё и так ясно.

Виктор Дарьевич вообще много говорит, стоит только проявить минимальную заинтересованность в предмете работы очередной лаборатории, над которой нависает проверка. А Бенедикт Ростиславович на это делает кислую мину — он хороший бюрократ и до сих пор помнит, что не каждому человеку с удостоверением работника Медицинского Корпуса следует быть в курсе всех (пусть даже сорок раз любопытных) подробностей секретных разработок. Валентин Ананиевич мину не делает, но всё время косится то на часы, то на дверь. Совершенно не умеет отдыхать. И только Леонид Леонидович с неподражаемо благостным спокойствием внимает россказням Виктора Дарьевича и, кажется, действительно получает удовольствие.

А Сепгей Борисович — кажется — таки проникся любовью к Медицинской гэбне.

Несмотря на.

— Ну вот, — окончательно отпустило пожилую даму, — а я вас так перепугалась… мнэээ, Сепгей Борисович! Я-то как раз с диаграммами и возилась, новых-то цифр не пришло пока, но уже в этих прям на глаз видно такую красивую закономерность, просто праздник какой-то!

Праздник. Лаборатория ГСЭС №37.

ГСЭС — это гормональная составляющая экстремальных ситуаций. Никаких лишних бюрократических обозначений, в аббревиатуре всё очень предметно: создают экстремальную ситуацию, помещают в неё испытуемых и берут кровь на гормоны. До, после и (если условия эксперимента позволяют) во время. А потом обсчитывают, сравнивают и создают новую экстремальную ситуацию с учётом полученных данных.

№37 — это всё то же самое, только в качестве испытуемых — дети старшего отрядского возраста.

Диаграммы же сегодняшние, с красивой закономерностью — это что-то такое, от чего у Бенедикта Ростиславовича случился нервный тик половины лица, когда Виктор Дарьевич открыл было рот о них рассказать. И закрыл обратно, спустившись под действием нервного тика Бенедикта Ростиславовича на грешную землю, полную уровней доступа к информации и других ненужных Виктору Дарьевичу вещей.

Поэтому Сепгей Борисович очень искренне предложил впавшей в раж пожилой даме:

— Давайте обойдёмся без деталей. Гэбня не велит.

— Жаль, я думала, сейчас быстренько объясню, что там нарисовалось, а вы Виктору Дарьевичу и перескажете!

Сепгей Борисович в который раз подумал, что Медицинский Корпус попал на грешную землю, полную уровней доступа к информации, по какой-то нелепой ошибке. Добрая треть его сотрудников ночует на работе, подложив под голову документацию, не прошедшую ещё через Бюро Патентов, но активно использующуюся в дальнейших, и дальнейших, и дальнейших разработках. Добрая половина выполняет личные заказы голов Медицинской гэбни, а в отчётах пишет о всякой плановой ерунде. И абсолютно все сотрудники Медкорпуса — все, поголовно и без исключения — занимают государственную аппаратуру под личные проекты. Которые, может быть, как-нибудь, когда-нибудь (но точно не прямо сейчас, сейчас не до того!) и получат ну хоть какое-нибудь официальное разрешение на запуск. Примерно тогда, когда плодами этих проектов будут пользоваться все коллеги проектировщика и пара-тройка соседних лабораторий.

Сепгей Борисович созерцал пожилую даму, наспех строчащую на полях таинственных диаграмм послание Виктору Дарьевичу про красивые гормональные закономерности детей старшего отрядского возраста в не дай леший узнать какой экстремальной ситуации, и с облегчением думал, что бюрократические кошмары перестали ему сниться ещё до Медицинского Корпуса. Наснились уже, хватит.

Пожилая дама, исписав всё свободное и местами не очень свободное пространство одного из листов, с ощутимой болью оторвала его от сердца (и заодно от того самого стола с конторкой). Сепгей Борисович незамедлительно сокрыл лист в ревизорском портфеле.

— Подождите, ещё парочка осталась. — Дама полезла в нижний ящик, из которого по прошествии минуты, не меньше, ей удалось извлечь последние диаграммы и яблоко. — У вас вид невыспавшийся, — пояснила она.

Это настолько не лезло уже ни в какие ворота, что Сепгей Борисович не смог, просто не сообразил отказаться.

Яблоко.

Вид невыспавшийся.

Невыспавшийся Сепгей Борисович и яблоко, картина маслом.

Надо заесть яблоком от пожилой дамы с секретными диаграммами несчастную любовь. Самое то в рамках общего безумия трёх последних месяцев.

Почему-то сразу вспомнилось, как в июне, сразу по приезде, Дима поставил банку с этой своей грязью в холодильник на нижнюю полку. Как раз рядом с яблоками. Поэтому яблоко — это как-то неожиданно сентиментально. Даже обидно, что Диминой грязи не место в легенде о несчастной любви.

Сепгей Борисович так и выбирался из тихого лабиринта ГСЭС №37 — с ревизорским портфелем в одной руке и яблоком в другой. Должно быть, он действительно не выспался, раз мягкий и сорок раз выверенный медиками свет общего коридора всё равно резанул ему по глазам. Осталось убедить себя в том, что от несчастной любви не высыпаются так же, как от большой политики. В общем, и правда примерно то же самое: так и так маяться сутки, не получая вестей от Димы. А потом ещё сутки, и ещё сутки, и ещё. Как пойдёт.

Связь пока что держать не стоит, да и незачем — роль у Сепгея Борисовича второстепенная, если не меньше. Затуманить мозги фалангам, спрятать хоть какие-то концы в воду. Выгородить самого себя, потому что он тут случайный человек, который случайно оказался в нужном месте в нужное время. «Обязательно выгородить!» — упрямо повторял Дима, закидывая вещи в сумку.

За несчастную любовь не карают, в отличие от. А ещё несчастной любви совершенно необязательно знать, откуда её предмет вообще взялся, когда и зачем устроился в Медкорпус, чем там занимался и куда потом пропал. По крайней мере, считается, что необязательно.

Из распахнутого настежь окна — сентябрь, почти лето! — донёсся взрыв хохота.

Все строения Медицинского Корпуса похожи: огромные, раздвигающие пространство окна общих коридоров, кафешек, регистратур, изредка встречающихся приёмных местных бюрократов — в общем, окна всех тех мест, где даже буйно помешанные на своей работе медики отрывают взгляд от пробирок и бумажек, непременно выходят во внутренний двор. Поэтому если нужно, чтобы в сентябре малознакомые люди могли подтвердить дотошным фалангам факт наличия несчастной любви, весь июль придётся валяться на траве внутреннего двора. Чтобы всем-всем было видно. В рабочее время, с очередными нелегальными диаграммами для Виктора Дарьевича в ревизорском портфеле и Диминой лохматой башкой на коленях. Пока десятки людей ломают головы над политикой и один человек — над страшной заразой. Трёхнедельные гастроли Настоящей Бедроградской Конспирации перед невзыскательной столичной аудиторией, спешите увидеть.

А в сентябре на траве уже холодно. Должно быть.

Сепгей Борисович машинально пробежал глазами по двору. Действительно, на траве никого, зато все скамейки заняты. Но трава по-прежнему просматривается лучше.

— Сепгей Борисович, — негромко окликнули его со спины.

И яблоко по-прежнему в руке, что как-то глупо. Или сентиментально.

— Да? — обернуться, улыбнуться и побольше думать о яблоке.

В полутора шагах от Сепгея Борисовича стоял ничем не примечательный человек. Невыразительное лицо, невнятная осанка. Не первой свежести белый халат, пуговицы расстёгнуты, под халатом простая рубашка цвета ничего. То есть, конечно, серого, но совершенно пустого, такого, на котором невозможно задержаться взглядом.

С лета семьдесят шестого Сепгея Борисовича подташнивало что от таких вот рубашек, что от белых халатов. Только недавно отпустило.

— К вам вчера Ильянов, Андрей Витальевич, не заглядывал?

В ответ Сепгей Борисович растерянно нахмурился.

Яблоко, яблоко, яблоко!

— А не вчера?

Ничем не примечательный человечек имел крайне примечательные глаза. Совершенно ничего не выражающие. Кроме разве что негромкого равнодушного любопытства.

До лета семьдесят шестого Сепгей Борисович не знал, что такие глаза вообще бывают.

— Ильянов? Не припоминаю такой фамилии, — с очень искренним дружелюбием посмотрел на непримечательного человечка Сепгей Борисович.

Микрофон, вероятно, между воротом халата и воротом рубашки.

— А лица не припоминаете? — непримечательный человечек извлёк из нагрудного кармана пропуск в Медкорпус на имя Ильянова Андрея Витальевича с фотографическим изображением оного.

По воскресеньям в любом общем коридоре любого строения Медкорпуса крайне безлюдно. А принуждать опознавать лица лиц высоких уровней доступа в месте, классифицируемом как публичное, — мерзкий приём.

Как и все остальные приёмы фаланг.

— Знакомое лицо. Но могу ошибаться — недостаточно крупный портрет, — Сепгей Борисович ещё раз растерянно нахмурился. Это единственно верная стратегия.

А если ещё и не забывать о том, что фаланга допрашивает человека с ревизорским портфелем в одной руке и яблоком в другой, получается даже не очень раздражаться.

— А к Дмитрию Ройшу давеча знакомое лицо не заглядывало? — в лоб спросил фаланга.

И Сепгей Борисович в лоб ответил:

— Если у Дмитрия Ройша какие-то проблемы, я бы предпочел обсуждать их в более подходящей обстановке.

Невыразительные глаза фаланги символически выразили удовлетворение.

— У Дмитрия Ройша проблемы?

— Не издевайтесь, — отрезал Сепгей Борисович, — я давно выучил, что если вы кого-нибудь упоминаете, значит, у него проблемы.

Несчастная любовь позволяет на нервах нарушать субординацию. И переходить прямо к делу. Очень удобная штука.

Примерно как нелепое имя при службе медицинским ревизором.

Фаланга для приличия коротко сверкнул жетоном третьего уровня доступа к информации, развернулся и пошёл по коридору в направлении лестницы. Сепгей Борисович устремился за ним. Сердце крайне правдиво ёкнуло: кажется, план хоть в какой-то мере, но сработал.

Дмитрия Ройша они породили вместе: Дима — Настоящее Бедроградское Конспиративное Имя, в вымышленность которого не поверит ни один нормальный человек, потому что так вымышлять конспиративные имена не стал бы даже ребёнок старшего отрядского возраста в экстремальной ситуации, смоделированной Виктором Дарьевичем. Сепгей Борисович — концепцию мёртвой души всея Инфекционной Части Медкорпуса.

Суть примерно такова: Дмитрий Ройш очень занят возлежанием на траве с ревизором из Когнитивной Части, Дмитрию Ройшу некогда работать, поэтому распишитесь, пожалуйста, за Дмитрия Ройша в этом никому не нужном журнале, сдайте, пожалуйста, его заполненные на скорую руку бланки и вытряхните, пожалуйста, за него пепельницу в день, когда он отвечает за место для курения. А взамен можете брать на его имя подотчётные реактивы из хранилища, например. Ему сейчас всё равно не надо, а вам не выдадут на своё имя в двойном объёме. И ещё много мелких, но неприятных бюрократических моментов можно обойти, если иметь в кармане не только своё удостоверение, но и удостоверение Дмитрия Ройша со своей фотографией. Или чьё угодно ещё удостоверение со своей фотографией, но кто ж, кроме Дмитрия Ройша, на такое согласится.

В общем, как-то так и вышло, что к сентябрю Дмитрий Ройш поселился не в каждом, конечно, но очень во многих сотрудниках Инфекционной Части. Даже в тех, которые его самого в глаза никогда не видели.

Поэтому Инфекционная Часть будет отвечать на любые расспросы про Дмитрия Ройша как на расспросы про покойника: либо хорошо, либо никак.

Потом подключился самый настоящий Ройш, внук хэра Ройша. Не выходя из своей бедроградской квартиры, он каким-то чудом создал Дмитрию Ройшу в столичной Инфекционной Части некоторое количество настолько бюрократически возмутительных инцидентов, что по душу Дмитрия Ройша, рядового сотрудника Медкорпуса, пришёл фаланга.

Привлечь внимание фаланг тогда, когда тебе захочется, а не тогда, когда этого хочется им, — бюрократическое достижение немыслимых высот. Кажется, Настоящая Бедроградская Конспирация всё-таки взяла вчера эти высоты. Потому что сегодня фаланга пришёл уже по душу Сепгея Борисовича.

А Дима сел на поезд в Бедроград ещё позавчера вечером.

Почему-то жаль, что даже Настоящая Бедроградская Конспирация в курсе, что в такой ситуации лучше не устраивать прощаний на вокзалах.

Фаланга, протащивший Сепгея Борисовича на незримом поводке вниз по лестнице, прямо по коридору, направо по коридору, вверх по лестнице, налево по коридору, наконец-то скрылся за какой-то будто бы случайной дверью.

Сепгей Борисович в профилактических целях сжал яблоко покрепче и переступил порог.

Помещение за будто бы случайной дверью было плоть от плоти Медкорпуса — полное света и воздуха, с отделкой из какой-то пахучей древесины, со стульями, от которых никогда не заболит спина, и столом, к которому хочется прикасаться. Невзрачный фаланга за этим столом выглядел как оскорбление всему Медкорпусу.

Оскорблением всему Медкорпусу он, в общем-то, и являлся.

— Сепгей Борисович, вам нравится ваша работа?

На этот вопрос нет правильного ответа. Ни того, который бы хотел услышать фаланга, ни того, который хотел бы произнести Сепгей Борисович.

— Это немного не то, к чему я привык. И не то, к чему стремился, — Сепгей Борисович сел строго напротив неприметного человечка. Поставил портфель рядом. Выпустить яблоко из рук не получилось. — Но в моей нынешней работе есть свои плюсы. Мне нравится Медкорпус.

Фаланга сверлил яблоко стеклянными глазками:

— А вы ему скоро разонравитесь. Как только вскроется, что вы покрывали Дмитрия Ройша.

— Если бы я мог его покрывать, я бы, должно быть, и сделал это. Но увы.

Стеклянные глазки оживились. Оторвались от яблока, вперились в лицо Сепгея Борисовича с чем-то похожим на действительно сильное любопытство.

Неужели Настоящая Бедроградская Конспирация сделала верную ставку?

— Поясните, — в бесцветном голосе фаланги таки прозвучал охотничий азарт.

— Это вы поясните, что происходит с Дмитрием Ройшем. Или хотя бы поясните, как я должен сейчас себя вести, чтобы ему помочь.

Недоумение, охотничий азарт, лихорадочная дедуктивная работа. Впрочем, выдавали фалангу только очеловечившиеся глаза и задумчиво зашевелившиеся пальцы. Три невесомых постукивания по столу. Хороший знак.

— Ваше имя?

— Дата и место рождения?

— Номер отряда?

— Адрес полученного по распределению жилья?

— Место дальнейшей учебы?

— Работы?

И ещё много стандартных пунктов досье, прекрасно известных фаланге.

Сепгей Борисович удивился: он полагал, что достаточно хорошо знает методы работы фаланг. Три с половиной года под следствием — достаточный срок для того, чтобы иметь подобную уверенность.

Фаланги не любят стандартных пунктов, это лишняя информация.

Возможно, сейчас это способ взять передышку. Перед нестандартными.

Стандартные пункты досье Сепгея Борисовича становились нестандартными то ли в ноябре семьдесят третьего, то ли в мае семьдесят шестого.

Служба на Колошме.

Седьмой уровень доступа взамен десятого. Десятый — это всё мелкие сошки, управленцы вне крупных городов, тюремщики, начальники под более высоким начальством, рядовые сотрудники наиболее значимых служб. Медицинские ревизоры, например.

А седьмой — это уже самая настоящая большая политика. Колония для политических заключённых, самая знаменитая тюрьма Всероссийского Соседства.

В ноябре семьдесят третьего гэбня Колошмы сменила три из четырёх своих голов разом. Негласное распоряжение: «вы там поспокойней». Сепгей Борисович всегда был из тех, кто поспокойней. Тогдашний главный политический скандал (чего уж там, главный политический скандал всех последних лет) он воспринял с недоумением: голова гэбни Колошмы спутался с заключённым, переругался с другими головами, наделал глупостей, умер. Звучало немыслимо. Шептались все, у кого за плечами был хоть какой-нибудь институт госслужбы. В институтах тоже шептались. Старый институтский тренер по стрельбе, приятель Сепгея Борисовича, прямо перед назначением того на Колошму сказал, что, мол, скандал поостынет, случай введут в программу подготовки госслужащих. Показательный, мол, случай. Интересно, ввели?

После «показательного случая» сидеть в гэбне Колошмы было как-то неловко. Вся текущая рабочая документация, приходившая из внешнего мира, так и кричала между строк о показательном случае. Никто ничего не знал (расшифровки бесед того самого головы гэбни с тем самым заключённым появились хоть в каком-то доступе только через несколько месяцев), но все имели мнение. А Сепгей Борисович со своим седьмым уровнем слушал те самые пока не преданные публичной огласке внутри госаппарата записи и много думал.

А в мае семьдесят шестого на Колошме вспыхнула степная чума. Это было неожиданно — все уже успели забыть, что Колошма знаменита не только показательным случаем, но и показательными эпидемиями. Забыли, вовремя не среагировали, не выслали в срок лекарство (как будто от степной чумы есть лекарство, но хоть иммунных препаратов бы тогда!). Пришлось справляться самим.

Медкорпусу и не снилось, что такое настоящий плевок в лицо бюрократии. Врачей не хватало, охрана выполняла приказы с переменным успехом, кое-кого из заключённых назначили санитарами. То есть не назначили, само собой вышло, что кто-то готов работать, а документы поправили на коленке — ждали помощи от Медицинской гэбни. Вместо Медицинской гэбни помощь оказали фаланги и подчиняющийся им Силовой Комитет.

Двойной кордон вокруг изолятора, куда согнали тех, кого ела заживо степная чума, и тех, кто один раз чихнул.

Внутреннее кольцо — огнемётчики, внешнее — броневики с автоматчиками.

Гэбня Колошмы узнала ночью накануне.

У фаланг третий уровень доступа, у Силового Комитета — четвёртый. Они не обязаны отчитываться перед гэбней Колошмы. Перед Медицинской гэбней — тоже, у нее всего-то пятый. Самый высокий уровень доступа для гэбен, не считая Бюро Патентов.

Медики во Всероссийском Соседстве — особые люди. Могут ночевать на работе и использовать государственную аппаратуру для личных проектов. Могут не отвечать ни перед кем, кроме Бюро Патентов, и устраивать экстремальные ситуации детям старшего отрядского возраста.

Могут потратить две недели на доведение до ума средства, которое позволило бы щетине не расти. Просто потому что это интересно.

У фаланг третий уровень доступа, и они едва терпят что особых людей, что стоящую над ними гэбню. Чтобы сделать этой гэбне гадость, готовы ухватиться за что угодно.

И прислать огнемётчиков.

Чуму на Колошме сожгли вместе с изолятором. По степи она ещё побродила, но кого волнует хоть что-то в степи, кроме Колошмы? Тем более что степняки умеют как-то охраняться от чумы своими наркотическим травами — теми самыми травами, которые вне экстремальной ситуации должны собирать на благо фармацевтики заключённые Колошмы.

Теми самыми травами, из которых один из заключённых, переквалифицировавшийся в санитара, смешал иммунный препарат. Работало кое-как, но работало. Даже тормозило развитие болезни у тех, кто уже успел заразиться.

Сепгей Борисович против всех правил безопасности послал-таки препарат в Медкорпус. Поверил, что Медицинская гэбня остановит эпидемию.

С тех пор Медицинская гэбня кровно заинтересована в Сепгее Борисовиче как в живом очевидце степной чумы и создания иммунного препарата.

С тех же самых пор в Сепгее Борисовиче заинтересованы фаланги. Как в голове гэбни, утерявшем во время вспышки эпидемии табельное оружие, при помощи которого кто-то прорвал кордон вокруг горящего изолятора.

Много народу не сбежало, выбралось в степь всего полдюжины человек — и те полегли в ближайшем поселении, уже охваченном чумой. Там же обнаружили пистолет Сепгея Борисовича.

Если бы доказали передачу табельного оружия кому-то из заключённых в экстремальных обстоятельствах с целью противостояния подразделениям Силового Комитета — Сепгею Борисовичу светил бы расстрел. Если бы не доказали, но подозревали — пожизненное лишение права на ношение оружия и какую-либо службу, кроме двенадцатого уровня под присмотром Силового Комитета.

Если бы не вмешалась кровно заинтересовавшаяся в Сепгее Борисовиче Медицинская гэбня, его жизнь была бы гораздо проще.

Или смерть.

А так расследование утери табельного оружия продолжалось три с половиной года. Медицинская гэбня хотела для Сепгея Борисовича службы под своим присмотром: Валентин Ананиевич любит вирусы, а Виктор Дарьевич — моделировать экстремальные ситуации, они помогают выявить возможности организма и связь физиологии с работой мозга.

Зато фаланги не любят Медицинскую гэбню.

И ничего (никого!) отдавать ей просто так тоже не любят.

Тайная многолетняя вражда на недоступно высоких уровнях доступа. Сепгей Борисович и не догадывался о ней, пока три с половиной года его жизни не были принесены в жертву этой вражде. Сама по себе его судьба ни для фаланг, ни для медиков большого значения не имела: есть Сепгей Борисович — отлично, нет Сепгея Борисовича — тоже неплохо, не такая и важная птица была. Но как только медики узнали, что он нужен фалангам, а фаланги — что он пригодился бы медикам, пути назад уже не было.

Аттракцион «кто выиграет Сепгея Борисовича».

Три с половиной года перетягивания бюрократического каната для фаланг и медиков. Три с половиной года допросов, периодических предварительных заключений и постоянной невозможности хоть где-то работать и хоть куда-то уехать.

— Год назначения на службу медицинским ревизором?

— Тысяча восемьсот семьдесят девятый.

У ревизорского портфеля, примостившегося рядом со стулом Сепгея Борисовича, истёрлась серебряная бляшка Медкорпуса. Назначение (читай: бюрократическая победа медиков над фалангами) было давно. Достаточно давно, чтобы Сепгею Борисовичу больше не хотелось расстрелять в упор Медицинскую гэбню из неположенного ему теперь табельного оружия. Но недостаточно давно, чтобы не хотелось расстрелять любого фалангу, который зачем-нибудь негромко окликнет его со спины.

У яблока в руках был очень отчётливый запах лета.

— Год знакомства с Дмитрием Ройшем? — тем же протокольным тоном для заполнения стандартных пунктов досье вдруг спросил фаланга.

Сепгей Борисович всё-таки дёрнулся. Должно быть, его собственные навыки ведения допросов давно не на том уровне, чтобы предсказывать следующий ход фаланги. Так ведь просто, а пробрало.

— Нынешний, тысяча восемьсот восемьдесят третий. Июнь-месяц.

И ответить на это тоже так просто. Конкретные факты на конкретный вопрос.

С Дмитрием Ройшем Сепгей Борисович познакомился только в этом году.

Фаланга выжидательно молчал, последовательно изучая стеллажи вдоль стен.

Сепгей Борисович решился:

— Где он?

— А вы не знаете?

— Не знаю, — отстранённо подумалось, что летом стоило составить служебную инструкцию Настоящей Бедроградской Конспирации. Если бы таковая имелась, сейчас было бы гораздо проще. — Позавчера он не вернулся. До этого пропадал полторы недели. Если вы спрашиваете о нём, значит, он уже никогда не вернётся?

Стол между Сепгеем Борисовичем и фалангой был усыпан чьим-то чужими отчётами. Свежими, без печатей канцелярии Когнитивной Части. Кажется, профилактика нервных срывов — плановые работы, которые Виктор Дарьевич считает скучными.

А пользоваться по своему разумению помещениями Медкорпуса, потому что с жетоном третьего уровня можно всё, — мерзкая манера.

Как и все манеры фаланг.

— И какая у вас с Дмитрием Ройшем была договорённость насчёт времени его возвращения в вашу квартиру?

— Это не называется договорённостью, — Сепгей Борисович усмехнулся, и вот это уже было действительно сентиментально, — это называется свободой выбора.

— Что вы имеете в виду?

— Что мне придётся вас разочаровать, если вы пришли ко мне как к сообщнику Дмитрия Ройша в каком бы то ни было деле. Общих дел у нас с ним, увы, не было.

— Увы? — всё-таки проглотил наживку фаланга.

— Увы. Наличие общих дел дало бы мне возможность знать, где он сейчас находится. А это имеет для меня значение.

— Что вы знаете о деятельности Дмитрия Ройша в Медицинском Корпусе?

Сепгей Борисович собрался с мыслями:

— Почти ничего. Могу добавить «увы» ещё раз. Знаю, к каким числам ему надо было сдавать отчётности, знаю, к какому часу он вставал по утрам в разные дни недели. Знаю, кто в его лаборатории всё время теряет в бардаке свои экспериментальные образцы. Одни бытовые подробности, словом.

— Он ничего существеннее не рассказывал?

— Ничего существеннее я не мог бы понять, я ведь не медик. И вам это отлично известно. Вряд ли я могу поддержать разговор о вирусологии за ужином — это даже не когнитивная наука лабораторий, которые я ревизирую.

— И поэтому Дмитрий Ройш не считал нужным посвящать вас в свои дела? — с сомнением уточнил фаланга.

— Разговор профессионала с непрофессионалом беспредметен. — Сепгей Борисович покачал головой. — Как будто вы станете общаться о расследованиях и допросах с тем, кто не состоит на государственной службе.

С учётом наличия во Всероссийском Соседстве уровней доступа к информации последний вопрос прозвучал предельно нелепо. То есть влюблённо. Фаланга оценил.

— И вы не попытались разобраться, что происходит, когда Дмитрий Ройш не возвращался в вашу квартиру полторы недели?

— Нет, не попытался. Как бывший тюремщик я знаю, как выясняют, кто где был и чем занимался на самом деле. — Сепгей Борисович посмотрел куда-то в пол. — Не всем это нравится.

Фаланга молчал.

— Вы надеялись обнаружить очередное должностное преступление, которое позволило бы всё-таки выдернуть меня из Корпуса назло Медицинской гэбне? — очень грустно и очень прямо спросил Сепгей Борисович. — Увы. Когда в августе я заметил, что Дмитрий Ройш приходит вечером на нервах, и попытался чем-то помочь, он попросил меня не влезать. И я не влезал — не хотел быть дома ни тюремщиком, ни ревизором. Как медицинский ревизор я знаю, что ничего сильно страшного медики в рамках своих профессиональных занятий не делают. То есть волноваться не о чем. — Взгляд фаланги опять начал бродить по стеллажам. — Я ошибся?

Из нагрудного кармана рубашки цвета ничего снова было извлечено удостоверение сотрудника Медкорпуса.

— Так вот, Ильянов Андрей Витальевич.

— Я уже ответил: лицо знакомое, но в голову ничего не приходит, — развёл руками Сепгей Борисович. Яблоко очень захотело выскользнуть.

— Напрягите память, — настойчиво порекомендовал фаланга, — и не ограничивайте её напряжение Медицинским Корпусом. Это не единственное значимое учреждение в вашей биографии.

Сепгей Борисович всмотрелся в мелкую чёрно-белую фотографию: цвет глаз неразличим, волосы светлые, слегка вьющиеся, собранные в хвост, аккуратные усы и аккуратная бородка, черты мягкие. Возраст между двадцатью и тридцатью, точнее сказать нельзя — взгляд на удивление ученический, выражающий уважение и готовность внимать. Человеку с таким взглядом непроизвольно хочется дать подробные объяснения, помочь разобраться в происходящем и в случае чего непременно за него заступиться.

Очень удобный взгляд.

Тем не менее, по фотографии на документах и в самом деле можно было бы не опознать.

— Андрей, — проговорил наконец Сепгей Борисович, продолжая изучать удостоверение, — но не Витальевич и не Ильянов. Андрей Эдмундович Зябликов, бывший голова гэбни Колошмы, переведённый в Бедроград и пониженный до десятого уровня после скандального инцидента в семьдесят третьем году.

Фаланга тут же отодвинул фальшивое удостоверение от Сепгея Борисовича:

— Нынешний голова Бедроградской гэбни.

— Был повышен в семьдесят четвёртом за успешно закрытое дело 66563, — согласился тот. — Место его службы на текущий момент было мне неизвестно. Для меня Андрей Эдмундович — в первую очередь мой предшественник на Колошме.

— Почему Дмитрий Ройш предпочитает компанию лиц, имевших отношение к Колошме?

Вот это был первый на сегодня действительно плохой вопрос.

— Ничего об этом не знаю, — для демонстрации досады не понадобилось особых усилий. А рука на яблоке сама собой разжалась. — Дмитрий Ройш прожил несколько лет в степном поселении — традиционная медицина малых народов часто вызывает интерес у специалистов. Хотя то поселение находится на значительном расстоянии от Колошмы, — но дать яблоку укатиться Сепгей Борисович всё равно не смог. — По крайней мере, он так говорил.

— Он интересовался деталями вашей прежней службы?

— Чумой, как и любой другой медик.

— А если подумать получше?

Грустная улыбка прилипнет теперь к Сепгею Борисовичу на ближайшие несколько дней.

— Профессиональной деформацией, привившей стремление к контролю. Повторюсь: не всем это нравится.

— И не для всех безопасно, — фаланга меланхолично смотрел мимо Сепгея Борисовича. Три с половиной года под следствием подсказывали, что это обыкновенно означает: все точки уже расставлены. Ещё пара каких-нибудь мелочей для подтверждения выводов, и процедура завершится.

— Скажите, — прервал паузу Сепгей Борисович, — есть основания полагать, что Дмитрий Ройш намеренно искал контактов с теми, кто был на Колошме?

Фаланга вдруг выдал покровительственную усмешку:

— Нет таких оснований, просто в глаза бросается, хотя людей оттуда в его деле всего двое. Колошма всегда бросается в глаза, — спокойный и человечный тон фаланги наводил на мысли о дружелюбии сытого удава. Добыча, правда, оказалась не кроликом, а какой-то безвкусной растительностью (яблоком, вестимо), но сытости это не отменяло. — Характер его контактов с Андреем Эдмундовичем Зябликовым пока что остаётся невыясненным, если вы это хотели узнать. Кстати, а с точки зрения медицинского ревизора, зачем Андрею Эдмундовичу фальшивое удостоверение сотрудника?

— Чтобы избежать лишнего внимания и лишней возни, должно быть, — пожал плечами Сепгей Борисович. — Для посторонних посещение Медкорпуса — даже по вполне законному поводу — сопряжено с бумажной волокитой.

— Вы всегда так хорошо думаете о людях?

— Я не думаю о людях плохо, не имея на то хоть каких-то оснований.

А в ревизорском портфеле до сих пор какие-то жуткие диаграммы, не проходившие ни через одну канцелярию. Попроси фаланга раскрыть портфель, у него были бы все основания выдернуть-таки Сепгея Борисовича из объятий Медицинской гэбни, заодно подловив её на незаконных экспериментах.

И встань беседа на опасный для Дмитрия Ройша и другой большой политики путь, Сепгей Борисович нашёл бы способ привлечь внимание фаланги к портфелю, сколько бы раз Дима ни просил не подставляться.

— А как так вышло, что он стал жить у вас?

Позвонил с вокзала через леший знает сколько лет и спросил, можно ли переночевать.

Только фаланга интересуется Дмитрием Ройшем.

— Его привёл ко мне старый приятель из Корпуса, Тахá Шапка.

— Шапка — сотрудник Инфекционной Части, а вы утверждали, что далеки от её работы, — перебил фаланга. Раз он уже ознакомился со стандартными пунктами досье очередного рядового медика Тахи Шапки, должно быть, всё на самом деле идёт по плану.

— Мы были знакомы ещё до моего назначения в Корпус. И на Колошму тоже, — Сепгею Борисовичу было как-то неожиданно приятно рассказать для разнообразия хоть немного правды. — Таху Шапку я допрашивал в качестве главы следственного отделения при Столичной гэбне. Стандартная процедура: пропажу без вести госслужащего двенадцатого уровня хотели повесить на тавра. Допрашивали всех тавров, с которыми обвиняемый когда-либо пересекался в Столице, — как это всегда и делается, если поднимают таврский вопрос. Я дело раскрыл — там была попытка бегства с госслужбы, сам беглец улики тавру и подкинул. А Таха Шапка после снятия обвинений с его друга вдруг пришёл меня отблагодарить. Шестьдесят девятый год, кажется.

— Вернёмся к июню восемьдесят третьего, — удовлетворённо кивнул фаланга.

— Таха Шапка иногда ночует у меня. Производственный раж вынуждает — я живу в получасе от Инфекционной Части, а он в двух часах езды. В июне он как-то пришёл с Дмитрием Ройшем, который был три дня как с вокзала, сразу занялся вместе с Тахой Шапкой каким-то проектом и все три дня спал на чемодане в Корпусе, не дойдя даже до службы обеспечения жильём. На четвёртый они решили передохнуть в более подходящих для жизни условиях, но поближе к Корпусу. В результате мы всю ночь потратили на разговоры о жизни в степи и о последней чуме, а потом само собой вышло, что Дмитрий Ройш зашёл без Тахи Шапки. И остался.

Фаланга встал, с едва уловимым раздражением одёрнул непривычный для него белый халат, оглядел помещение и направился к двери.

— Дмитрий Ройш с самого начала пользовался вашим гостеприимством и вашим служебным положением, — сухо сказал он перед тем, как оставить Сепгея Борисовича в одиночестве. — Вашей именной печатью заверен ряд фальшивых документов, вы знали?

Сепгей Борисович тряхнул головой и тоже поднялся со стула.

Яблоко сиротливо зеленело на чьих-то чужих отчётах по профилактике нервных срывов.

Надо отнести Виктору Дарьевичу его диаграммы, от которых на других голов Медицинской гэбни нападает нервный тик, и заодно спросить, что пьют от недосыпа. Второстепенная роль сыграна, фаланга убедился в неуловимости (а заодно и цинизме) Дмитрия Ройша, больше ничего не будет — только ожидание новостей из Бедрограда и возвращение бюрократических кошмаров про рубашки цвета ничего. После того, как поживёшь под следствием три с половиной года, даже самая безобидная встреча с фалангой даром пройти не может.

Только никому в Бедрограде об этом знать не стоит.

Когда дверь за фалангой захлопнулась, Сепгей Борисович положил яблоко в портфель и подумал, что нелепое имя — это всё-таки очень удобно.

Позволяет отыскать человека в телефонном справочнике с первой попытки.

Глава 3. Опять думать

Бедроградская гэбня. Гошкá

Думать вредно.

Делать не думая — глупо. Правильно — делать и думать одновременно или перемежать одно другим. Понимание того, в какой фазе ты в данный момент находишься, приходит с опытом.

Когда пропадает один из голов твоей гэбни — человек, который каждый херов раз трезвонит из Столицы и сообщает всё нужное и ненужное о своих дальнейших перемещениях, надо прыгать в поезд и ехать. Десяти часов дороги от Бедрограда с лихвой хватит на то, чтобы разобраться, куда и чего; обойти в Столице своих людей, созвониться с двумя оставшимися головами гэбни — это всё рефлекторно, не занимает мысли.

Думать вредно, но ничего другого Гошке сейчас не оставалось.

Надо дождаться, пока в квартире Шапки погаснет свет.

Андрей уехал в Столицу прошлой ночью и исчез. Ездить в Столицу любому голове Бедроградской гэбни опасно — как и ездить по Бедрограду, и садиться в непроверенное такси, и ложиться спать; издержки профессии. Это все понимают, но это не повод не среагировать на тревожный звоночек.

То есть его отсутствие.

Шапка — тавр, и это вдвойне опасно. Не потому, что все тавры — чокнутые фанатики (поскольку не все, а лишь подавляющее их большинство); не потому, что учёный-вирусолог Шапка проходил национальные боевые тренировки в селе своей юности, славном Зажопейске; не потому даже, что ему могла коса в голову ударить и сподвигнуть на героический подвиг во имя добра и справедливости. Это всё было ясно с самого начала — как и то, что Андрей занимается в Медицинском Корпусе глубоко незаконными делами.

Шапка — тавр, и это значит, что на него удобно повесить любую политическую акцию. Мотивации тавра никому не надо объяснять, он же чокнутый фанатик с национальными боевыми тренировками за косой. А политическая акция в адрес Бедроградской гэбни имеет в Столице все шансы случиться — помнят ещё политические акции в адрес гэбни Столичной.

Шапка — тавр, и, сука, не желает ложиться спать.

Ещё десять минут — и упустит свою возможность решить вопрос полюбовно.

Пусть кто-нибудь потом попробует обвинить Гошку в том, что он не пытается искать безболезненных путей.

Лучи заходящего солнца (ути-пути, поэзия, красный столичный сентябрь) неистово отсвечивали в глаза, но лампа в таврском окне продолжала гореть. Значит, придётся пока ещё немного подумать. Так вот: все вот эти, которые так любят хвалиться своим интеллектуальным багажом и ставить его на вершину херова человеческого бытия, могли бы заняться чем-нибудь полезным и изобрести контактные линзы, которые нивелировали бы эффекты косых солнечных лучей. Не носить же Гошке поверх них ещё и тёмные очки, а.

Рабочий инструмент должен быть эффективным и многофункциональным.

И чтобы эти волшебные линзы учитывали, что зритель может располагаться на крыше дома напротив, где угол падения этих самых лучей ебёт угол отражения так, что глаза вываливаются у всех присутствующих.

На конспиративную квартиру в каждом столичном доме ресурсов не наберёшься, а кафешку на первом этаже успела занять другая слежка, которой Гошка вовсе не собирался попадаться. Соответственно, следить за Шапкиным жилищем (которому осталось испытательных две минуты) приходилось с крыши.

Соций залёг бы на крыше профессиональнее, но он не стал бы пытаться решить вопрос полюбовно, вломился бы и надавал по зубам. Поэтому и не поехал, хотя хотел. Дробление челюстных суставов в любом случае предвидится, но есть некоторая вероятность того, что с Шапкой можно ещё и поговорить. Бедроградской гэбне всего-то и надо — узнать, куда он дел Андрея.

Бáхта ехать даже не порывался: тавр без косы для своего малого, но такого гордого народа — отщепенец, сиди он хоть в гэбне, хоть в Бюро Патентов, хоть на вершине Вилонского Хуя; а вот с Социем пришлось что только не тянуть жребий.

Победили оптимизм и вера в полюбовность.

Вот и хорошо: у Соция с таврами проблем нет, он на другом малом народе зациклен — семь лет в армии даром не проходят, челюсть только так скрипеть начинает, но не на тавров, не на тавров. Да только всё равно — семь лет в армии, вся херня — Гошка полюбовность Социю не доверит, когда альтернатива есть.

Так, время вышло.

Шапке крышка.

И не одна. Не только кафешка напротив, но и лавочка по диагонали, и уж наверняка какая-нибудь квартира — все были засижены разнообразными людьми, изредка косящимися в сторону Шапкиных окон. Этих людей кто-то туда рассадил, а значит, кого-то в наши дни очень интересует некий конкретный таврский вопрос. Судя по количеству и профессионализму наблюдателей, Гошка для Шапки — это ещё лёгкая и безболезненная смерть.

Ещё поблагодарить должен.

Гошка легко проскочил в слуховое окно, в косом красном свете проверил обойму, одёрнул куртку и аккуратно открыл чердачный люк.

Как ни смешно, переходы с чердаков и на чердаки — чуть ли не самое сложное во всей операции. Лесенка стукнет о стенку, какой-нибудь чрезмерно добропорядочный гражданин потом стукнет Столичной гэбне, что по крышам бродят подозрительные элементы, — и о тебе вспомнят. Ничего не докажут, конечно, и уж тем более не опознают, но вспомнят, а потом случится какая-нибудь ещё политическая акция.

Которой легко избежать аккуратными движениями конечностей и мягкими ботинками.

Удача нынче была не совсем на стороне Бедроградской гэбни. Перед тем, как войти в подъезд Шапкиного дома, надо выйти из подъезда дома, на крыше которого Гошка залегал, — а он тоже просматривается из кафешки. Впрочем, специально следить не станут, так что нужно всего лишь не быть заметным.

Что не так уж и просто. Например, под курткой у Гошки форменная рубашка младшего служащего — для Шапки и вообще по привычке. Рубашка заметна, как и тёмно-голубая курточная подкладка — но ещё заметнее свалявшийся дядька под сорок, который в такую теплынь выскочил за пачкой сигарет и возможной поллитрой застёгнутым на все пуговицы. Так что застёгиваться нельзя, только ещё раз правильно одёрнуть, сделать себе походку вразвалочку и неспешно двигать из подъезда — квартала эдак полтора, пока не подвернётся хороший закоулок.

Столичная застройка в этом смысле куда хуже бедроградской. Делалась раньше, планомернее и вся просто сверкает чудесами архитектурной мысли — что ни улица, то проспект. Всё широкое, светлое, просматривается и продувается почти летним ветерком со всех сторон.

Короче, Гошке пришлось-таки заскочить в очередной произвольный подъезд подальше от дома Шапки и верить, что всем по барабану.

Тёмно-голубая подкладка превращается в тёмно-голубую куртку нехитрым методом выворачивания наизнанку. Вопрос — кто носит голубые куртки? Вестимо, поэты и прочие интеллектуально отягощённые личности.

Пригладить волосы, сделать умное лицо и вперёд.

Самое лучшее — что об этом тоже думать не нужно. Как естественно прикрыть кобуру не самой длинной курткой, помолодеть лет на десять только за счёт осанки, быть заметным и притом полностью выпасть из памяти — это всё не мысли. Это движения.

Шапка жил на последнем этаже. Без приключений войдя в соседний подъезд, вскрыв чердак, пробравшись по нему до искомой локации и спустившись на Шапкину лестничную клетку, Гошка обнаружил, что в вопросе удачливости, кажется, ещё не всё потеряно. Вместо дверного звонка возле соседней квартиры — той, что выходила окнами не к кафешке — поблёскивала круглая эмблема Распределительной Службы.

Не заселена.

Где ещё можно мирно и полюбовно побеседовать вечерком, как не в мирной, полюбовной, пустой и не просматриваемой квартире!

Это добавляло телодвижений, но избавляло от хлопот. Гошка весьма оперативно вылез обратно на крышу, перескочил её конёк, спрыгнул на балкон приветливо безлюдного помещения, выдавил стекло и через пару минут вышел на всё ту же лестничную клетку — уже изнутри, как простой столичный парень. Новый сосед, сегодня въехал, здравствуйте, я за сахаром —

И кому это на хер упало, пистолет-то — вот он!

Имело смысл провести рекогносцировку. Аккуратная площадка, очень жилая, пепельница у окна и какая-то туя в кадке. За дверьми — никакого ненужного шевеления: благопристойные добропорядочные граждане попивают чаи или слушают по радио о грядущем юбилее Первого Большого (в квартире по диагонали, и громко), в сводке можно потом с чистой совестью писать, что ничто не предвещало.

Гошка извлёк родной табельный пистолет из кобуры, выдохнул и позвонил.

Шапка распахнул дверь жестом человека, который не ожидает проблем, — кажется, даже в глазок не глянул. Заходи, народ, забирай, что хошь. Если такой тип что-то сотворил с Андреем, имеет смысл пересмотреть вопрос лёгкой и безболезненной смерти.

— Дружественно советую быть очень, очень тихим, — поприветствовал Гошка тавра дулом в его широкоформатные рёбра. С такой комплекцией никаких дополнительных средств защиты от огнестрельных ранений и не нужно, какая экономия.

Зато жрёт наверняка много.

Покорный Шапка смерил Гошку хмурым взглядом. Особенно его макушку.

— Сейчас ты спокойно выходишь из квартиры, прикрываешь дверь, перемещаешься вон туда, — Гошка кивнул в направлении приветливо безлюдного помещения, — и мы беседуем.

И чем дальше от десятка микрофонов, которыми наверняка напичкан один только национальный таврский коридор, тем лучше.

Шапка посмотрел на пистолет с глубокой думой на косоглазом лице, кивнул и выдвинулся в своё нелёгкое путешествие, позвякивая бубенчиками на левой руке. Учёный-вирусолог, кандидат наук — ростом в полтора нормальных человека, объёмом в два с половиной и с бубенчатым браслетом. Диссертацию небось силовыми методами защищал.

И беседовать предпочёл силовыми методами. Дверь приветливо безлюдного ещё не успела толком закрыться, а Гошка уже капитально влетел в неё спиной под чутким руководством громадной таврской руки. Спасибо хоть не на лестнице.

Многие полагают, что уязвимое место тавра — его коса, реликвия, фетиш и объект масштабного национального онанизма. В общем, и правильно полагают. Ошибаются те, кто думают, что въебать тавру — плёвое дело, достаточно только подобраться к уязвимому месту.

Хер ты к нему подберёшься.

Примерно с того момента, как у этих ублюдков начинают расти волосы, то есть с двух-трёхнедельного возраста, их начинают обучать Защищать Косу. И, суки, если что-то они умеют, так это Защищать Косу. Коса болтается на груди (или, в случае социальной успешности, брюхе) справа. И там, где жалкие дилетанты потянули бы лапки к священному волосяному отростку, Гошка просто сделал левой ладонью неопределённое движение, которое можно было расценить как угрозу, и хорошенько врезал Шапке рукоятью в регион левой почки.

Вот поэтому настоящие тавры носят левосторонние доспехи.

Тавр-вирусолог — это, в общем-то, и не тавр, куда ему.

Как славно, что в Бедроградской гэбне тоже есть тавр, пусть и без косы, и что Гошка не поленился прослушать у него курс полубиографических лекций про историю и культуру малых народов Южной Равнины.

— Беседа будет проходить на том языке, который ты сам выберешь, — сообщил Гошка, приставляя Шапке дуло к подбородку.

— Коноедова вша! — рыкнул тот, утихомириваясь.

— Хуй лохматый, — высказала свою политическую позицию Бедроградская гэбня, схватила тавра за основание косы и развернула. Это было тактически бессмысленно, но как тут удержишься.

— Р-р-руки!

— Ноги! Тебе предлагали вести себя по-человечески, нет? Сделал выбор — получай последствия, — Гошка любезно пнул тавра в направлении любовно зачищенного от нежилого полиэтилена стула. — Двигай давай, это твой путь к исправлению.

Сопротивление было подавлено, и вскоре Шапка слился с предметом мебели в вечном экстазе не без помощи не менее любовно заготовленной верёвки. Пока Гошка пыхтел над дополнительными узлами, тавр своевременно решил поинтересоваться, чего же от него, собственно, хотят.

— Могу поиграть в лицо высокого уровня доступа и предложить самому догадаться, — выдохнул Гошка, распрямляя натруженную спину, — но вообще-то ответа на вопрос. Где Андрей?

— Не самое редкое росское имя, — невозмутимо ответил пленник.

Не самая неожиданная реакция — скинуть ему косу с плеча за спину, чтоб хорошенько перекосило. Активирует сообразительность и остроту ума.

Шапка зафырчал, как здоровенный конь-осеменитель, оскорблённый в лучших чувствах.

— Ты при оружии, я связан. Ест’ ещё причины тебе отвечат’?

Это было сказано с подозрением (в принципе, почти оправданным), но беззлобно. Повод припомнить, почему в Столицу поехал Гошка, а не Соций, придвинуть себе ещё один стул — на сей раз в полиэтилене — сесть, закинуть ногу на ногу, закурить и представиться:

— Младший служащий Скворцов. Запрос Бедроградской гэбни.

Шапка крутил головой с явным неудовольствием.

— Стоит спрашиват’ яснее.

— Куда уж яснее? Андрей Витальевич Ильянов поехал в Столицу, ты последний, с кем его видели. Где он?

Кручение прекратилось, началась небыстрая обработка запроса. Шапка молча упялился на карман форменной рубашки — то есть на пуговицу с государственной эмблемой — и принялся активно недоумевать.

Эдак можно всю ночь просидеть.

— Как ещё тебе уточнить запрос, чтобы произошла коммуникация?

— Я говорил с Андреем Ил’яновым вчера до обеда. С чего его так быстро искат’? — медленно и подозрительно спросил Шапка у кармана. Медленно, как говорят люди, которые знают ответ на вопрос.

— Должен был вернуться в Бедроградский Мединститут сегодня утром. Срочная работа. Не вернулся.

Это примерно то, что может знать младший служащий Скворцов о некоем Андрее Ильянове. О привычке Андрея отзваниваться и о том, что сейчас творится в Бедрограде, он знать не может, а лучшей легенды по дороге в Столицу не сочинилось.

И так в последнее время пришлось слишком много думать — например, разбираться, нет ли у университетского Ройша второго уровня доступа, который мог бы попортить всю клиническую картину расстановки сил. Главное своевременно задаться вопросом! Сперва перестроить бедроградские канализации, озадачиться поиском вируса, разобраться, кто там где, и только потом сообразить, что ой, у Ройша-то может быть право вето на весь Бедроград.

Впрочем, кто в здравом уме может принять в расчёт второй уровень доступа? Второй уровень — это Хикеракли, Набедренных и прочие благополучно покойные Скворцовы-Скопцовы. Члены Революционного Комитета, коих более нет в живых и коим, положим, нужна была некая привилегированная позиция для доступа к информации, которой они, вероятно, знали примерно до хера.

Члены Революционного Комитета и почему-то их потомки. Этот аспект служебных инструкций касательно уровней доступа к информации вызывал у Гошки каление особого белого цвета ещё со второго курса. Ибо какого лешего? Что за пережитки древнеимперского наследного права, откуда в прогрессивном и даже здравом Всероссийском Соседстве это европейское гнильё?

Зачем это надо — хер проссышь, что они могут — тем паче. Вероятно, почти всё, Хикеракли вон целую гэбню шестого уровня доступа сотворил по своему хотению. К счастью, ни одного успешного прецедента обретения свежими лицами второго уровня доступа вроде как не зафиксировано. Гошка смирился с «потомками» в инструкциях, потому что формулировка была исторической, то бишь не имеющей никакого отношения к реальной жизни и нужной только в качестве реликвии.

А потом вспоминаешь, что где-то в Бедрограде бродит весь такой из себя Ройш, имеющий полное бюрократическое право вдохнуть в реликвию новую, доселе невиданную жизнь.

Выяснилось, что правом этим Ройш не воспользовался. Непонятно, почему, но вторым уровнем доступа он не обладает. Вроде как слишком гордый для таких мелочей.

Только все сегодня гордые, а завтра перенабрали Бедроградскую гэбню. Когда Ройш одумается, Гошка знать не мог, зато смог прикинуть, сколько недель занимает получение второго уровня при благоприятной погоде.

И, соответственно, сколько недель есть у Бедроградской гэбни на решительные действия эпидемологически-чумного характера при наихудшем раскладе. Вдруг Ройш рванул за своими привилегиями как раз вчера, пока Гошка с его девкой алкоголь распивал? Ему вроде бы и незачем, но ведь мог. Обнаружил, например, что в его сумке кто-то копался.

Потому Гошка и отдал девке пробирку. Нехер тянуть, когда есть вариант не тянуть.

Если б не это (ох заразна ты, болезнь паранойя), может, они бы отыскали на роль сортира судьбы кандидатуру получше ройшевой девки. Какого-нибудь в меру склочного и талантливого студента-медика, например.

Только план нельзя полировать вечно, рано или поздно он это замечает и начинает полировать тебя. Вот Андрей, к примеру, пропал, и теперь, чтобы ничего не развалилось, надо его поскорее отыскать.

Сложности, сложности.

Потому что за просто так в этом мире ничего не даётся.

— Говоришь, младший служащий? — тавр отвечал всё медленнее и медленнее, кажется, решая какую-то сложную таврскую морально-этическую дилемму. — Тебе хот’ рассказали, кого ты на самом деле ищешь?

Это интересный вопрос. Гошка вполне представлял, кого он ищет, и несколько хуже — кого предлагает Шапка.

Андрей был тепличным цветочком всея Бедроградской гэбни. Когда человек идёт на госслужбу сразу после отряда, в шестнадцать лет, он получает головокружительную карьеру и взамен теряет некоторые бытовые мелочи. Например, представление о том, что такое люди. Или что некоторым людям нужно доверять — требование к вакансии такое. Это неудивительно с учётом того, что единственный опыт Андрея в гэбне до Бедроградской закончился развалом Колошмы, и никто не возмущался, просто на синхронизацию с ним ушёл добрый год.

Удивительно, когда человек настолько обучаем, готов слушать, соглашаться и принимать твои условия игры — и при этом настолько закрыт и, леший дери, испуган. Поди достучись и не сорвись в выламывание дверей.

Не сорвались. Гэбня может хорошо работать только тогда, когда полное взаимодоверие не означает полного взаимоконтроля. Каждый имеет право на свои личные дела, предпочтения и специализации, просто ответственность за них несут все вместе.

Никаких допросов внутри гэбни, никакой всей подноготной. Это и есть херово доверие. Без него ничего не будет. Если один пошёл и что-то сделал — это победа всей гэбни безотносительно личных заслуг. Если сделанное развалилось нахер — это проблема всей гэбни, и отвечает за неё вся гэбня. Приходит и исправляет, без укоров и поиска виноватых.

И да, когда Андрей это наконец-то понял и принял, лично у Гошки случился херов катарсис.

А когда выяснилось, что у Андрея хватает связей в Медкорпусе — что его чуть ли не в Медицинскую гэбню растили, но не сложилось, — естественным образом все соответствующие вопросы легли на него. И ни Гошке, ни Социю, ни Бахте не приходило в голову выяснять детали — как и Андрею не пришло бы в голову врать или умалчивать. Знали, под каким именем ездит, знали, к кому, знали последние сводки новостей относительно вируса. Цвет Андреевых ботинок и методы обольщения регистратуры — знания уже лишние, они никого не ебут.

На то и четыре головы у гэбни, чтобы они делили работу на четверых и не грузили остальных своей частью.

Так что вопрос Шапки был действительно интересным — в чисто академическом смысле. Даже любопытно, что знают об Андрее его контакты.

— Кого ищу? — Гошка как бы покопался в памяти. — Ильянова Андрея Витальевича, сотрудника Бедроградского Института Медицинских Исследований. Молод, рост чуть ниже среднего, волосы светло-русые, усы и борода. Фотокарточка имеется. Чем именно он в своём институте занимается, мне знать не положено. Я исполнитель.

Шапка посмотрел исподлобья.

— В заднице ты, исполнител’.

А уж ты-то в какой, тавр-вирусолог!

— Поясни.

— Не Ил’янов он и не из Института.

Значит, Андрей всё-таки не предельно параноидален. Шапка, конечно, не только физически внушителен — как-никак, именно он сделал вирус, — но для Андрея это могло бы и не быть поводом представляться настоящим именем.

Мысль об отсутствии предельной параноидальности в Бедроградской гэбне грела.

Гошка нахмурился и изобразил смятение чувств.

— Да что ты говоришь? А кто же?

— Голова Бедроградской гэбни. Не вру. Заказ, который я для него делал, рядовому институтскому и не снился, дорого.

Для того и делал в столичном Медкорпусе, чтобы бедроградские медицинские учреждения спали крепко и спокойно. И не только потому, что дорого.

Гошка помолчал, сокрушённо покачал головой и цыкнул зубом:

— Слушай, Шапка, лично я против тебя вообще ничего не имею. Мне сказали, что тавр и имеет шансы оказать сопротивление — я с оружием. А так ты, может, и нормальный мужик, не знаю. Но что меня послали искать аж голову гэбни? Какого хера я должен в это поверить?

— Какого хера я должен знат’, как власт’ работает? Видел один раз — не понравилос’. — Шапка тоже покачал головой. — Ты пришёл меня спрашиват’ про Андрея — я могу тебе рассказат’ про Андрея. Но кто он такой и чем занимается, тебе знат’ не положено, раз не сказали. Меня это должно волноват’?

— Я исполнитель, но это не означает, что у меня нет мозгов. Выкладывай всё.

— Сразу говорю: не знаю я, где Андрей. Можешь не верит’, доказыват’ нечем. Но не знаю. Вчера позвонил, сказал, что он в Столице и что надо говорит’. Приехал в Корпус, поговорил, дальше не знаю ничего.

Кажется, кто-то из присутствующих не вполне откровенен.

Какая жалость, что младший служащий Скворцов не может знать, что на деле это как раз Шапка послал Андрею телеграмму со срочным приглашением «поговорит’» — у него, мол, другой покупатель сыскался. Что напоминает о том, что стоило бы ему ещё разок врезать.

Только вконец зажравшиеся у гэбенной кормушки столичные вирусологи способны помыслить о том, чтобы вдруг перепродаться куда-то ещё в ответственный момент.

— И когда ты его в последний раз видел?

— Перерыв в полпятого. Мы закончили говорит’ минут за сорок до него. Точнее не помню.

И куда Андрей потом направился ты, конечно, знат’ не знаешь, таврское рыло.

— О чём же говорили?

— Ты не поймёшь.

Как-то не складывается беседа. Но человека таких габаритов — да в придачу ещё и тавра, обитающего под уютным крылом Медицинской гэбни, запугивать бессмысленно, остаётся только быть понятливым и сдержанно дружелюбным. Шапка не очень похож на того, кто сам стал бы закапывать Андрея, у него для таких закидонов слишком хорошая жизнь. А вот загадочный другой покупатель легко мог возжелать избавиться от конкуренции.

— Объясни на пальцах, — хмыкнул Гошка и тут же вспомнил о дополнительных узлах, держащих таврские руки, — фигурально выражаясь.

— Много объяснят’, — упрямо буркнул Шапка. — Андрей сделал заказ, я заказ выполнил. Андрей приехал говорит’ про другой заказ на основе этого.

Вот-те новость.

— Это как?

— Было сырьё. Из сырья первый заказ. Андрей хотел узнат’, возьмус’ ли я за второй из того же сырья.

У вируса было сырьё? Совсем новая новость. Гошка не углублялся в медицинские подробности и формулы — тем более что и не было формул, Шапка продал только образец, — но подобная информация не могла не прозвучать. Если вирус делался из чего-то, гэбне не помешало бы знать, из чего.

Неясно, зачем, — медицинские вопросы-то всё равно Андрей решает — но не помешало бы.

— Сырьё? Это типа кровь смертельно больных? — И почти не забыл, что содержание заказа, которого по-прежнему не знает младший служащий Скворцов, ещё не обсуждалось. — Ну или чего ты там для него мог делать, вирусолог.

— Не кров’, — Шапка в который раз смерил Гошку тяжёлым взглядом, всем своим видом давая понять, что дела творятся крайне серьёзные, а младший служащий Скворцов конкретно попал. — Заказ секретный. Андрей отдельно проплатил молчание. Я думал, заказ сделала его Бедроградская гэбня. А раз тебя послали за ним, но ничего не сказали, может, это лично Андреевы дела, а они и сами не знают.

Гошка задумчиво постучал пальцем по пистолету.

— Они, может, и не знают, но ты-то знаешь. Значит, можешь рассказать.

— Сложно. Андрей платил. Андрей гарантировал безопасност’. Я ему тепер’ не слишком верю, но мы с ним давно работаем. Сама Бедроградская гэбня мне ничего не платила и ничего не гарантировала.

Бедроградская гэбня не платила? От расценок тавра, между прочим, городской бюджет покачнулся. Если верить Андрею, он, конечно, профессионал — за два месяца сляпал именно то, что было нужно. Но не охамел ли?

— Что значит «не платила»? Сам же сказал, что Андрей — голова Бедроградской гэбни. Значит, от них и заказ был.

— Не знаешь — не торопис’, — Шапка ещё покрутил головой, коса-то по-прежнему лежала не на месте. — Все дела со мной всегда вёл Андрей. Когда первый раз пришёл, никакой Бедроградской гэбней не представлялся. Представлялся потом, но я привык, что Андрей — Андрей, а для кого он заказы делал, обычно не уточнялос’. Если он голова гэбни, но свои дела делает без неё, я в эти проблемы влезат’ не хочу.

Нет в этом никакой проблемы, просто разделение обязанностей. Тем, кто никогда не сидел в гэбне, не понять.

— Так ему и незачем представляться. Или ты его в чём-то конкретном подозреваешь? — Гошке было всё любопытнее и любопытнее. — Когда он в первый раз к тебе обратился — что-то странное заказал?

— В первый раз? Смешное. Не помню уже, чем объяснял, сем’ лет назад это было. Просил сыворотку для формирования аллергии. Срок выполнения заказа назначил совсем короткий, меньше недели. Я работаю быстро, за то и платят, но Андрей хотел аллергию на сав’юр. Сав’юр как аллерген неудобен, на него естественной аллергии почти не бывает, полезная трава. За месяц я бы справился, за несколько дней — никто бы не справился, — решил вдруг поотстаивать свою компетентность Шапка, — а Андрею нужно было за несколько дней. Я сказал, что не воз’мус’, Андрей сказал, что раз на сав’юр прямо сейчас никак, подойдёт аллергия и на другую траву — твир’. Мол, тоже наркотик, тоже в степи растёт. Сыворотку я ему сделал, но догадался, что он не медик и не эксперименты ставит, если ему сроки и степ’ важны, а не близост’ по составу, например. Спрашиват’ не стал. Зачем не-медику аллергия на степную траву? Ясно же, что не наркотическую зависимост’ лечит’. Наверняка пытат’ кого-то.

Вот они, таврские представления о смешном. И увлечениях всех, кто не входит в Медицинский корпус. Впрочем, тут возмущаться нечестно, история тогда вышла паршивенькая: сыворотка семилетней давности и правда была нужна для того, чтобы пытат’ несчастных жертв на обломках разваленной Колошмы. Более того, это и правда была инициатива лично Андрея, он поехал строго от своего имени, не ставя в известность, — ну и поплатился, чуть не попал под степную чуму. Испугался и больше так не делал.

И с тех пор все хорошо живут.

Пожалуй, Гошка слишком часто думал о том, как важно быть с другими головами гэбни единым целым. Пожалуй, он жалел всех тех, кому не довелось.

Особенно тех, кому не довелось ебаться вчетвером с синхронизацией. По законам Всероссийского Соседства внутри гэбни — нормальной гэбни — ебаться можно только вчетвером.

У этой страны отличные законы.

— Ну ладно, вы давно работаете вместе. Захотел он представиться частным лицом сперва и захотел, кто их знает, может, это нормально. Даже не скрывал от тебя особо, что заказывает препараты для пыток и другой радости. — Гошка снова закурил; стекло балконной двери всё равно погибло, пытаться сохранить квартиру в первозданном виде смысла не было. — Что такого Андрей мог назаказывать сейчас, что ты вдруг уверовал в неосведомлённость Бедроградской гэбни?

— Ест’ поводы. Гэбня знает, только если в ней сумасшедшие сидят.

Так бы и оторвал ему косу к херам козлиным. Тут даже не клещами, тут производственными тисками весом в полторы тонны каждое слово вытягивать приходится.

Многие ошибочно полагают, что, если человек имеет шестой уровень доступа, он имеет также и железное терпение.

— Ты расскажешь, блядь, или нет, какой заказ был? Андрей платил, Андрей гарантировал, Андрей пропал! За тобой же следующим придут, слежку уже поставили. Излей душу, пойди Бедрограду на пользу хотя бы в последние часы жизни.

— Слежку? Кто? — зашевелился Шапка.

— А я знаю? Не Бедроград.

Тавр засопел и задумчиво покусал удила.

Шарль Дарвен ошибался. Гошка не был уверен относительно всего человечества, но тавры-то точно произошли от коней.

— Я вед’ говорил Андрею, что утечёт информация про его заказ — порвут нас всех на британо-кассахский флаг, — Шапка ещё немного почмокал губами, пережёвывая, видимо, своё будущее повествование. — Значит так. Андрей хотел, чтобы я сделал вирус, принципиально новый, чтобы лекарство было только у него. Требования ставил такие: чтобы передавался через жидкости, и передавался легко, не разлагался под воздействием некоторых веществ — подробности тебе ни к чему, — чтобы первые симптомы развивающейся болезни были максимально незаметными, и чтобы в результате — летальный исход.

И снова замолчал. Видать, столь длинные речи утомительны для представителей мира фауны. Но стоит нахмуриться: ах, как же так, смертельный вирус, младший служащий Скворцов впечатлён до корней своих сегодня каштановых волос.

— Сделал?

— Не сразу. Смертельных вирусов много, но устойчивых почти нет. Сложно сделат’ такой, который противостоял бы воздействию агрессивной среды. А список веществ, которым вирус должен противостоят’, Андрей дал большой и специфический.

Ещё бы! Теперь в бедроградских канализационных фильтрах протекают какие-то очень сложные химические реакции, и вирус, ясное дело, должен их обходить, иначе как его через канализации распространять. Наверняка это была непростая научная задача.

— К весне я вывел для Андрея один вирус, — продолжил Шапка, — который подходил по всем критериям. Но там была вероятност’ заражения воздушно-капельным. Небольшая, но была. Андрей заплатил.

Ввиду чего один из бедроградских отрядов остался без капремонта ещё почти на месяц, да. Зато у Шапки теперь наверняка золотой сортир и платиновые гондоны, ай да тавр, ай да умница. Хорошо пристроился. Может, прибить его всё-таки под конец беседы?

— Заплатил, но попросил работат’ дальше. Либо с этим вирусом, либо с чем-то ещё, но чтобы без заражения по воздуху. Я сказал, что и с этим вероятност’-то не самая серьёзная, Андрей сказал, что не должно быт’ даже такой. И стал объяснят’, зачем вирус нужен, — Шапка многозначительно помолчал — оваций ожидал, что ли. — Контролируемая эпидемия в пределах одного здания — говорил, что чут’ ли не самой Бедроградской гэбни. Учебная тревога для проверки готовности служащих. А если ест’ заражение по воздуху, может перекинут’ся на гражданских.

И Шапка правда это сожрал? Хотя да, сожрал. У них, живущих под тёпленьким и сытненьким медицинским крылом, нет никаких представлений о том, что в этом мире сколько стоит и какие ресурсы на самом деле можно выделить на подобные учебные испытания.

— Я в рассуждения пускат’ся не люблю, я работаю за деньги и интерес. Но тогда Андрею сразу сказал, что затея его — говно. Контролируемые заражения проводят. Список мер безопасности — длиной в три с лишним страницы. Там ест’ полная изоляция пространства и постоянная очистка воздушных потоков, даже если инфекция по воздуху вроде как не должна передават’ся. Можно такое в здании Бедроградской гэбни сделат’? Нет. Заражение через воздух — это вед’ тоже жидкости, недаром оно воздушно-капельное. Воздух принято исключат’, когда от контакта с ним происходит слишком быстрое разложение, но это не значит, что воздух вообще не участвует. Так что вероятност’ю больше, вероятност’ю меньше… — Шапка коротко пожал плечами. — А даже если представит’, что нет воздуха, лучше, что ли? «Только жидкости» проще контролироват’? Да конечно! Вот если б тебе, младший служащий, дали приказ полторы недели не трахат’ся, ты б что о своём начальстве подумал? То-то и оно. Я говорил Андрею: инфекция всё равно выйдет за пределы служебного здания. Андрей слушал, слушал, но сказал только, что за вирус с минимальной вероятност’ю воздушного заражения заплатит в два раза больше. И клал на безопасност’. Ёбнутый. Либо он сам, либо вся его гэбня.

Андрей, которому класть на безопасность, — вот это хохма. Шапка же всё меньше и меньше нравился Гошке — как и все люди, у которых поперёк всей широкой таврской морды написано ощущение собственной абсолютной безнаказанности и владения ситуацией. Думает, что если на его мощные плечи можно взвалить мешок интеллектуального багажа, то можно и кочевряжиться при первом удачном случае. Бесконечно сосать деньги, отвечать на вопросы с эдакой ленцой, высказывать свои бесценные мнения там, где никто не спрашивал.

Радел бы Шапка на самом деле за безопасность — продал бы обе формулы (вируса и лекарства, а не только вторую) и образцы в таких количествах, в каких надо, а не в каких попросили. А вот когда Бедроградскую гэбню ставят перед лицом необходимости самостоятельно преумножать количество, скажем, лекарства — безопасность и правда может пострадать.

Так и кто в этом виноват-то, если не поклонник платиновых гондонов?

— У Бедроградской гэбни есть ресурсы, — отрезал Гошка. — Наверняка они лучше тебя представляют, могут ли обеспечить безопасность своих проектов. И потом — лекарство ведь ты им тоже делал, правильно? А раз так — ну выберется инфекция за пределы одного здания, не умрёт же никто от этого. Вылечат.

Шапка посмотрел на него с тем сочувствием, за которое особенно больно бьют.

— Младший служащий, ты не понял. Инфекционное заболевание с летальным исходом, которое, к тому же, быстро передаётся и вышло из-под контроля, — это не только проблема «вылечат или не вылечат». Это проблема «узнает кто-нибуд’ или нет». Сколько я работаю — вся Инфекционная Част’ завалена подписками о неразглашении. Ты когда в последний раз слышал слово «эпидемия»?

— Сегодня утром. Один из бедроградских отрядов закрыли на карантин из-за эпидемии ветрянки.

— Вот именно, — кивнул Шапка. — Эпидемия — это отряды, детские болезни, ветрянка, кор’, крапивница. Несерьёзно, нечего боят’ся. А эпидемии смертельных заболеваний существуют только в учебниках по истории. Раньше экономика была хуже, государственная структура, медицина вообще ни к лешему — ни методов упреждения, ни анализа, ни лекарств. А во Всероссийском Соседстве всё иначе устроено, и серьёзных эпидемий не бывает и быт’ не может. Понимаешь? Их отсутствие — не просто достижение науки. Это символ того, как тепер’ в нашей стране хорошо жит’. — Шапка ещё немного почмокал губами: слова по-прежнему давались ему непросто. — Вот скажи, младший служащий, что такое чума?

Чумой в народе называют всякую болезнь, от которой умирают.

— Я всех ваших медицинских дрючек не знаю, — Гошка снова постучал пальцем по пистолету, мобилизуя запасы выдержки и терпения, — но обычно так говорят про любую смертельную болезнь. Кажется, есть настоящая чума, которая в степи, но это никого не ебёт.

— Именно, любую смертельную болезн’. А теперь представ’ себе заголовок в газете: «В Бедрограде эпидемия чумы». Начнётся такая паника, что никакая Бедроградская гэбня не справится. И экономику накроет медным бубном.

Платиновым гондоном, блядь.

— Заголовки газет и паника — не твоего ума дело. И не моего.

— Вот я тебе с самого начала и говорю, что не нам разбират’ся, куда пропал Андрей.

— Справится Бедроградская гэбня. Паника, заголовки — это если кто-то умрёт. Но никто не умрёт, вылечат, — младший служащий Скворцов кашлянул и вспомнил о своём уровне доступа. — Я так думаю. Ты не ответил — лекарство ведь к вирусу прилагается?

— Пятнадцат’ литров. Это столько, сколько Андрей просил — на одно здание с запасом. Если заражение выйдет из-под контроля, этого не хватит. Твоё начальство чем вообще думало? Угробят четверт’ города с такой подготовкой. Коноеды.

Завалил бы уже ебало, а? У тавров два объекта национального онанизма: косы и кони. Так что это Шапка, видимо, так ругается. Видимо, он считает Бедроградскую гэбню в чём-то неправой. Видимо, у него морально-этическое шило в жопе зашевелилось.

Видимо, он совсем охуел.

Заражение одного дома выглядит неестественно; для создания красивой клинической картины чума должна вспыхнуть последовательно в нескольких точках. Под чутким контролем Бедроградской гэбни, чтобы было безопасно. Но на такой проект даже самого безумно влюблённого в свою работу учёного не сподвигнешь, не говоря уж о чокнутых таврах. Так что заказано и вируса, и лекарства действительно мало — но если бы Шапка хоть немного шевелил мозгами за пределами своих формул, ему не составило бы труда догадаться, что и то, и другое можно воспроизвести.

Хотя разве это весело! Весело — оскорблять, ни хера не зная.

— Как будто лекарство без тебя нельзя размножить, — Гошка хмыкнул и язвительно прибавил, — если — если — ситуация выйдет из-под контроля. Если Бедроградской гэбне понадобится, она из твоих образцов и лекарства, и самого вируса наделает столько, сколько понадобится. А то ты прям думаешь, что за пределами Корпуса медицины нет.

Шапка вздыбился.

— Мы так не договаривалис’. Лекарства пуст’ сколько угодно делают, а вируса я Андрею ровно на одно здание продал. Без формулы. Контролируемое заражение служебного здания — это одно, можно, если что, и официально через Медицинскую гэбню оформит’, много смертельного вируса за пределами Медкорпуса — совсем другое. Я в этом участвоват’ не хочу. Вот и продал без формулы — вирус сложный, без неё синтезироват’ нельзя.

Какой любезный Шапка, какой заботливый, оберегает глупую-глупую Бедроградскую гэбню, чтобы она не ввязалась ненароком во что-нибудь опасное! Видимо, полагается сделать реверанс и рассыпаться в благодарностях?

Вместо этого можно вспомнить, что синтез — не единственный способ производства любого вируса, есть ещё батюшка-природа. Что нельзя собрать из деталей в пробирке, тому можно дать развиться естественным образом в организме какого-нибудь недостаточно рьяного младшего служащего. А потом ещё десяти. А потом загадочным образом на руках у Бедроградской гэбни обнаружится много-много крови с искомым вирусом — и всё без формул!

Какая жалость, что любезный заботливый Шапка, привыкший к подпискам о неразглашении, запросам на разрешение и сложностям при выбивании права проводить эксперименты на людях, об этом не подумал. Впору разрыдаться.

— Не договаривались так не договаривались. Не о вирусе речь, а о том, что если бы Бедроградской гэбне зачем-нибудь потребовалось больше лекарства — ну или вируса — чем ты дал, вряд ли это стало бы большой проблемой.

— Тебе не понят’. Без формулы можно разве что… — начал было Шапка и осёкся, посмотрел на младшего служащего Скворцова озадаченно, как будто только что его увидел.

Здравствуйте.

— Не понять, не понять, — махнул рукой Гошка, — я сюда не за высокотеоретическими дискуссиями явился. Мы занимались тем, что ты рассказывал мне всё, что может поспособствовать поискам Андрея.

Шапка молчал, визуально изучая рост, вес и прочие параметры собеседника. Да-да, Гошка в курсе, что он неотразим, но сейчас это, право, неуместно.

— Ты чего-то опять не догоняешь, кажется, — он нагнулся вперёд и изобразил проникновенность. — Все ваши предыстории крайне трогательны, но не ебут ни меня, ни Бедроградскую гэбню. А ебёт нас один простой вопрос: куда делся Андрей. И пока что ты по-прежнему последний человек, который с ним разговаривал. А значит, главный подозреваемый, и тебе отвечать за его судьбу.

— Ты неумный и впереди коня бежишь, — гулко отозвался Шапка. — Ещё раз объясняю: весной я сделал Андрею один вирус, он Андрею не подошёл. Потом я для Андрея не работал, пока в июне он не передал мне сырьё. Из этого сырья я сделал вирус, который подошёл, и пятнадцат’ литров лекарства к нему. Андрей расплатился. Вчера он приехал спрашиват’, могу ли я сделат’ из этого сырья ещё один вирус.

— Вот заладил-то: сырьё, сырьё. Ну сырьё и сырьё, это важно, что ли?

— Это самое важное, — Шапка кивнул каким-то своим мыслям. — Ты не медик, но ты хот’ знаешь, что степную чуму до сих пор не лечат?

Степную —

Кто-то тут чего-то опять не догоняет, кажется.

— Да, — педагогическим тоном, по слогам ответил Гошка, — только речь ведь идёт не о ней.

— Её потому не лечат, — невозмутимо продолжил Шапка, — что в Медкорпус ещё ни разу не попадал образец вируса степной чумы не на поздних стадиях. Он очень быстро развивается. Стадий около сотни. По поздним ничего не понятно даже с нашим уровнем медицины. Чтобы найти лекарство, нужен образец на ранней, а его нет. В 18-м году изолятор с больными сгорел случайно, пожарная безопасност’ подвела. Следующие две вспышки огнём гасили намеренно — слишком страшная болезн’, чтобы рисковат’. В последний раз хотели рискнут’, но вмешалис’ фаланги. Так и нет нужных образцов.

Если бы Гошка не был уверен в обратном, он предположил бы, что Шапку обучали поведению на допросе. Потрясающее количество бессмысленной информации, которой наверняка можно было бы запудрить мозги настоящему младшему служащему.

Вот поэтому и приходится столько работы делать самому.

— Невероятно ценная информация, — не удержался он, — очень полезная и имеет отношение к делу. Ты издеваешься?

— Опят’ вперёд коня помчался. Сырьё, которое я получил от Андрея — это то, из чего в естественных условиях и берётся степная чума. Скорее всего. Так оно или нет, я разобрат’ся не успел, но и это не стол’ важно. Важно, что в Андреевом сырье — первые попавшие в руки медиков образцы вируса вне клеток. В неактивной фазе. Медицинская гэбня за такое хот’ вес’ Корпус продаст, если узнает. Из сырья я сделал родственный штамм для контролируемого заражения — проще, безопасней, но родственный. — Шапка поднял глаза. — Вчера он просил саму степную чуму.

Гошка медленно затянулся: тавру не стоит видеть никакой чересчур бурной реакции.

Каковы факты?

Вирус, который они запустили в Бедрограде, родственен степной чуме.

У Андрея откуда-то есть её образцы.

Андрей возжелал её саму.

И пропал.

Это всё — если Шапка не врёт, разумеется.

Степная чума — это и правда важно. Простой народ боится её, как лешего; медики за ней исступлённо гоняются вот уже сколько лет. Опасна она или нет — похер, а вот как на эти ключевые слова реагируют различные слои населения — имеет значение.

Из-за конфликтов на высоких уровнях доступа Андрея когда-то не взяли в Медицинскую гэбню. Если бы он сейчас вернулся туда со степной чумой в кулаке, никто бы не вспомнил дурного.

Но младший служащий Скворцов не может злиться по этому поводу. Младший служащий Скворцов недоумённо хмурится.

— Саму степную чуму? И ты согласился?

— Мы не договорилис’. Мне это, безусловно, было бы интересно. Но в одиночку занимат’ся степной чумой под носом у Медицинской гэбни — зват’ проблемы на свою голову. Узнают — сожрут. Это опаснее любого нелегального заказа, тут нужны серьёзные гарантии со стороны заказчика. А заказчику этому я больше не верю.

— Почему? Потому что он когда-то давно представлялся частным лицом и заказывал пыточные инструменты? Это глупо.

— Срат’ мне на пытки, — пробасил Шапка. — Тут другое дело: сырьё Андрей не сам привёз и уж не по почте отправил. С сырьём ко мне приехал его человек. Доставит’ и дальше помогат’ в работе. И вроде как следит’, чтобы я про сырьё не болтал. На контрол’ я не в обиде, опасения понятные, и ещё одни руки не лишние. Нормальный человек, нормально помогал и сам держал связ’ с Андреем. Когда вирус был готов, Андрей на связ’ не вышел, и его человек поехал докладыват’ в Бедроград к гэбне. А его там какие-то Андреевы младшие служащие развернули и припугнули. Он подробностями не делился, но зассал всерьёз: если к гэбне не пускают, значит, она не в курсе. А если Андрей свои дела от гэбни скрывает, убрат’ связующее звено после изготовления вируса — первое дело. Потом вроде всё спокойно было, но на той неделе человек Андрея исчез. Мог сам сбежат’, но что-то я тепер’ сомневаюс’.

Шапке незачем врать. Если умный, понимает, что за враньё ему же и прилетит, и прилетит больно. На его месте лучшее — честно всё рассказать и устраниться из процесса, так его же самого меньше трогать будут.

Что у Андрея свои люди есть — понятно. У него с Колошмы ещё идея-фикс, что часть младших служащих должна присягать на верность лично ему. Положим. Но иметь свой штат — одно, а скрывать его от родной гэбни и не пускать — это хамство.

Опасное хамство.

Если Андрей хочет бросить Бедроградскую гэбню и приподняться до Медицинской — это грустно и неприятно. Но если он делает это втайне, старыми добрыми обходными путями — Гошка первый же его и закопает.

Нехорошо пускать по ветру годы синхронизации.

Это если Андрей со своим вирусом не пошёл прямо к фалангам, например. Известно, какая у него была голубая мечта.

Серая рубашка и пустой взгляд прилагаются к Андреевой голубой мечте.

Впрочем, это только усугубляет необходимость его как можно скорее найти.

— Что-то многовато у вас тут, в Столице, людей пропадает, — хмыкнул Гошка. — Не верю, что бесследно. Рассказывай, что знаешь про Андреева человека, буду искать.

— Много не знаю, мне это незачем. Говорил, что практикующий врач, учился в медицинском где-то в Средней полосе — в Кирзани или в Старожлебинске, не помню. После института уехал в степ’ лечит’ местных за спасибо, жрат’ траву и спат’ в юрте — гуманист. Не учёный, но голова соображает, кое-чем помог даже. Андрей его летом через свои каналы официально пропихнул в Корпус — то ли со мной работат’, то ли ещё зачем-то.

И снова тонны бесполезной информации, создающей иллюзию ответа.

— Зовут его как?

— Дмитрий Ройш.

Дмитрий Ройш.

У Гошки есть несколько рабочих привычек. Например, представляться младшими служащими. А в качестве псевдонимов брать фамилии членов Революционного Комитета — те из них, которые неизвестны широким массам. Скворцов в учебниках записан как Скопцов, давешний Ивин, поивший коньяком девку с истфака, — как Твирин; в общем, хватало простора для потряхивания лично гошковским интеллектуальным багажом. Знали об этой привычке немногие. И если бы кто-то из этих немногих решил вдруг истаять в неизвестном направлении, лучшего способа поглумиться, кроме как оставить после себя след человека по фамилии Ройш, который в учебниках записан как Ройш, просто не придумать.

Если это прощальный подарочек Андрея, то он хотя бы весёлый. Подобная наглость не в его духе, но ведь и правда же — этот человек отличается повышенной обучаемостью.

Поводы не доверять ему всегда были — он ещё Колошме зарекомендовал себя как тот ещё скунс. Но Гошка на оные поводы плюнул: доверять — это требование к вакансии такое. И сейчас он предпочёл бы о возможном предательстве не думать. В конце концов, они друг друга прекрасно знают. Если предательство имело место и Андрей попадётся, он должен понимать, что ему придётся очень, очень несладко.

Не стоит топтать чужое доверие.

Особенно доверие Гошки.

Так что на нынешний вечер сводка такая: где Андрей, непонятно, но это не повод. Эпидемия уже запущена, останавливаться сейчас — испортить всё в любом случае. Раз уж план пришёл в действие, нужно быть последовательными и продолжать. Хорошо бы поставить Университет на место (то есть уничтожить, поскольку места им в Бедрограде нет) и хорошо бы, чтобы Андрей был в Бедроградской гэбне, когда это случится. Но если нет — что ж, значит, не судьба.

А сейчас надо развязать тавра, извиниться за оказанные неудобства, доехать до ближайшего безопасного телефона и провести с Социем и Бахтой фактическую синхронизацию. И обдумать, кто такой Дмитрий Ройш и существует ли он в природе.

Леший еби, опять думать.