Чума в Бедрограде

Чем всё закончилось с одной стороны

Максим

— Максим! Максим Аркадьевич! — донеслось со спины. — Слушай, как хорошо, что ты на факультете!

Максим притормозил, обернулся и машинально кивнул.

— Слушай, подпиши мне быстренько пару бумажек? Умоляю, а то я точно рехнусь. Ты представляешь, я приезжаю — то есть нет, как раз не приезжаю, никак не могу приехать. Потому что с Портом, говорят, трудности, корабли не пускают. У них там какая-то ерунда вроде обратной ветрянки — она что, в самом деле существует? Это вообще-то очень весело, если существует, но в бумажках я её как причину несвоевременного выхода на работу написать, оказывается, не могу! У меня срок стажировки ещё когда закончился, а добираться сначала морем, а потом поездом через пол-Европ на чухонский вокзал — это же та-ак долго! И вот я, наконец, приезжаю — а в завкафском кресле долбаный Ройш! Я так и села. Максим, да он же просто идиот какой-то — он что, про обратную ветрянку в Порту не слышал? Он вообще в отрыве от действительности живёт? Не хочет подпись ставить — я, видите ли, задержалась. Тьфу.

Максим сочувственно покивал обрушившемуся на него потоку бессвязного возмущения.

Она всегда такая, Лидия Петроновна. Впрочем, хоть сам Максим и не одобрял панибратства в теории, в данном конкретном случае всё-таки не Лидия Петроновна, а Лидочка — даже студенты регулярно позволяли себе называть её так в лицо. Ей нет тридцати, она с ног до головы обвешана яркими украшениями и очень много говорит.

Она год проработала по обмену на отделении росской истории в ведущем университете дружественного Ирландского Соседства, она обычный молодой преподаватель, она никогда не была занята политикой.

— Так ты подпишешь?

Именно она была когда-то давно той первой студенткой истфака, благодаря которой совсем ещё неопытные Максим, Ларий, Охрович и Краснокаменный узнали, что головы Бедроградской гэбни не гнушаются прикидываться младшими служащими, дабы поближе подобраться к Университету.

Символизм, подумал Максим, до тошноты много символизма в жизни.

— Извини, не могу.

Мимо по коридору то и дело торопливо пробегали опоздавшие к началу пары студенты. Многие из них приветливо улыбались Лидочке, те, кто пораспущенней, — махали ей как старой приятельнице, кто-то даже выкрикнул приглашение на свидание.

На Максима сегодня студенты смотрели с недоумением.

— Как это не можешь? — оторопела Лидочка. — Ты же заместитель завкафа, во всей этой административной мути твой голос значит ничуть не меньше.

Леший, подумал Максим.

— Значил, — он инстинктивно сделал полшага назад. — Я больше не работаю в БГУ имени Набедренных.

— Ой, — по-отрядски смутилась Лидочка, тряхнула головой. Удивлённо звякнули её замороченные серьги, звук отразился от сводов и вернулся к Максиму эхом с нотками осуждения.

— Обстоятельства таковы, что заявление об уходе стало необходимым, — хладнокровно пояснил он, стараясь не думать, что даже его подпись под этим заявлением рисовала умелая рука другого человека.

«Стало необходимым» означает «стало необходимым». Не Максиму — обстоятельствам.

— Ну, наверное, это правильно. Правильное решение, я хотела сказать, — пробормотала Лидочка, явно всё ещё не определившись с собственным отношением к новости. — Удачи тебе.

Удачи.

Удача и правильные решения нужны были раньше.

Разворачиваться и уходить — невежливо. Много думать об изматывающей вежливости в адрес сотрудников учреждения, где более не числишься, — нерационально.

— Но как же… как же мы тут без тебя не развалимся к лешему? — встрепенулась Лидочка, продолжая переваривать услышанное.

— Не развалитесь.

— Максим, только не пойми меня как-то не так, но ты же очень много делал! Во что превратятся методика, учебные планы, сетка расписания? Кто их будет контролировать-то? Да мы загнёмся!

Максиму стало неловко. Сколько раз в день (хотя бы в неделю) он задумывался о методике, учебных планах и сетке расписания? Раньше — часто, не реже, чем о гэбенных делах. Начиная с мая — только тогда, когда получал пинок от Лария.

То, что Бедроградская гэбня хотела запустить смертельный вирус в канализацию дома Ройша, несомненно, было важнее сетки расписания.

Да только важнее ли?

Не говоря уже о том, что и сам этот смертельный вирус с мая-месяца был далеко не первым в списке приоритетов Максима.

— Спасибо за беспокойство, но я не думаю, что оно оправдано, — отвёл взгляд Максим. — На данный момент я совсем не тот человек, который способен день за днём выигрывать неравную борьбу с расписанием.

Вот, например, Лидочка вернулась со своей стажировки — её снова надо вписывать в какие-то часы, что-то где-то сдвигать, менять местами.

Расписание, составленное ещё летом, Лидочку учитывало, но на третий день чумы вылез вдруг из-под земли Вилонский Хуй и грядущая в него экспедиция. Да, она была задумана в первую очередь как прикрытие для процедур, необходимых в связи с возникновением потребности в лекарстве, — но это не означает, что она не состоится. Состоится. Кто из сотрудников истфака будет ответственным за экспедицию (с учётом всех произошедших в кадровом составе изменений) — пока неясно, но есть ещё шансы разобраться с этим к началу следующего семестра. А в нынешнем семестре учебный план так или иначе должен быть подчинён экспедиционной подготовке.

Его перекраивали на коленке между третьим и четвёртым днём чумы, когда проблем было столько, что возвращение на факультет той же Лидочки просто упустили из виду, забыли, не раскидали её пары по новому расписанию.

Очевидно, именно поэтому Ройш, временно исполняющий теперь обязанности заведующего кафедрой, с каменным лицом отказывается ставить подпись. Хочет показным самодурством укрыть допущенный прокол, не множить зря слухи о небрежной работе кафедры в последнее время, привести всё в порядок и только тогда позволить Лидочке приступить к занятиям.

Сколько ещё таких Лидочек Максим забыл упихнуть в учебный план между третьим и четвёртым днём чумы? Сколько ещё проколов поменьше разгребать всему истфаку?

Страшно представить.

А Ройшу — нестрашно. Кафедра одним махом лишилась завкафа и замзафкафа, и Ройш, поморщившись для острастки, сам предложил свою помощь в сложившейся ситуации. С одним-единственным условием — все административные обязанности будут без лишних разговоров сняты с него, как только это станет возможным.

А до тех пор Ройш, так уж и быть, поработает и за Максима, и за Габриэля — и что-то подсказывало Максиму, что тот в одиночку справится лучше, чем они вдвоём.

По крайней мере, лучше, чем они вдвоём справлялись с мая.

— Не злись так на Ройша, — выдавил из себя совет Максим. — Ему сложно тянуть на себе всё сразу, но он освоится и станет адекватнее. Попробуй заглянуть завтра — вдруг передумает и всё сам подпишет?

Странный разговор — совсем бытовой, обыденный, тривиальный. Если оставить за скобками всё, что во время этого разговора происходит у Максима в голове, получится скучная сценка из жизни преподавателей — уволившегося и вернувшегося к работе.

Чтобы разглядеть за ней удаляющуюся поступь чумы, надо быть параноиком.

Так — правильно. Так и планировалось, так и договаривались между собой все участники со стороны Университета в день юбилея Первого Большого Переворота: ни единого слова об эпидемии тем, кто непосредственно не был в ней замешан.

Все следы — добросовестно замести. Всё, что замести нельзя, — затуманить полуправдивыми или вовсе ложными объяснениями. Ведь — как верно заметил в одной из своих статей покойный профессор Гуанако — «историография (в известной степени) является скорее искусством, нежели наукой».

Пришло время заняться искусством умолчаний и переиначиваний. Очевидно, так всегда и бывает, когда карты разыграны, соглашения подписаны и даже дрова для отстройки сожжённых деревень уже начинают мало-помалу подвозить.

Так всегда и бывает, так и пишется история. Людям, связавшим всю свою жизнь с истфаком, удивляться тут нечему.

Тем более что покойный профессор Гуанако всё про всех верно заметил в своих статьях. Давным-давно.

— Максим, давай выпьем, а? — неожиданно предложила Лидочка. — Я тут сегодня как раз для друга бутылку ликёра захватила — из ирландского виски с вереском и клевером. Друг пока перебьётся, а нам с тобой явно не помешает. Пойдём?

Так и пишется история — кем-то другим; а твоё место — пить ликер из виски и клевера, в меру собственных возможностей поддерживая официальную легенду среди тех, кто лично у тебя спросит о последних событиях.

Максим покорно поплёлся за Лидочкой.

Та сначала метнулась в сторону кафедры, но потом, очевидно, вспомнила о Ройше в завкафском кресле и решительно зашагала по лестнице на третий этаж.

— Ликёр отличный, — щебетала она. — У них весь алкоголь отличный, они так много и так весело пьют — я даже удивилась! С драками, танцами на столах, но главное — каждый вечер. Потрясающие люди, такие лёгкие, такие непохожие на прочих европейцев — совершенно очевидно, почему они сразу, как смогли, вырвались из-под гнёта Британии и переняли нашу идеологию и строй. Только у них ещё лучше, хоть и нехорошо подобное говорить. Вдруг кто из представителей власти услышит! — беззаботно хихикнула Лидочка. — Но правда ведь лучше: проще, безумней как-то, их прёт и прёт! Впрочем, мой дед говорил, у нас первые лет двадцать после Революции тоже было не как теперь. Но и в Ирландии уже давно не двадцать лет с образования Соседства, а они всё равно молодцы — это вам не бессмысленный юбилей Первого Большого! Я слышала, скучно вышло, только какой-то медицинской программой вроде донорской крови или чем-то типа того мероприятие и спасли. Донорской крови, ты подумай! Или там были анализы какие-то для будущих исследований…

— Анализы, — машинально ответил Максим. — Белковый синтез нового поколения, был сбор крови для банка образцов.

То есть для того, чтобы чума не пошла дальше.

Бедроградская гэбня — профессионалы. Прекрасно сориентировались в предлагаемых обстоятельствах.

— Не суть, — Лидочка не стала вникать в легенду. — В любом случае, у ирландцев такого нет. Они до сих пор на чистом адреналине живут, хоть и поменяли форму государственности уже полвека как! Это, наверное, потому что Британия близко — вроде все тихо давно, но образ врага всё равно маячит, не даёт расслабиться на диване.

Вроде тихо, подумал Максим. Так тихо, что можно год прожить в Ирландском Соседстве и не догадаться, что где-то совсем рядом, в паре часов пути по морю, идёт война.

Аккуратная маленькая война Объединённой Британии-Кассахии с Ирландским Соседством при поддержке Соседства Всероссийского, имеющего там и свой частный интерес.

Противоборствующие стороны поступили здраво: в отсутствие возможности исчерпать конфликт они сделали его игрушечным, немного ненастоящим, протекающим по определённым правилам в отведённом специально для этого конфликта месте.

Чтобы ни непричастные граждане, ни бдительные Европы с Пактом о Неагрессии не совались под обстрел.

Сам Максим не имел к аккуратной маленькой войне никакого отношения, но не так давно и ему пришлось по воле обстоятельств выслушать от компетентных лиц познавательную лекцию. Лекцию с однозначным выводом: если у противоборствующих сторон нет своей собственной безлюдной Северной Шотландии, где можно как угодно развлекаться и что угодно друг другу доказывать без последствий для остального мира, пусть сидят смирно и не высовываются.

Пусть.

Только самому Максиму больше нет — и не может быть — до этого дела.

— Знаешь, я бы там осталась на подольше. Там всё время пьют, там куда ни плюнь — сплошные холмы. Зелёные-зелёные, прямо как на открытках! Я и не думала, что бывает такая трава, на которой спать мягче, чем в постели. А там все это делают — останавливаешься где-нибудь посреди шоссе и просто валишься в траву, — Лидочка засмеялась. — Столько одежды за год позеленело — пришлось всё к лешему выкинуть, когда чемодан собирала!

Там все это делают, подумал Максим, останавливаются посреди шоссе и валятся в траву.

В доме-башне на углу проспекта Объединённых Заводоводств и улицы Поплеевской до сих пор висит на стуле так и не выброшенная рубашка с травяными разводами и парой оторванных пуговиц.

Сначала казалось, выбросить самому — слишком жест; лучше просто не замечать. Не замечать рубашку на стуле несколько месяцев подряд.

А теперь… теперь даже не вспомнилось бы, если б не Лидочка.

— Я в результате так много прогуливала собственных пар, так много каталась — в тот город, в этот город, посмотреть все подряд развалины, завернуть в какую-нибудь деревеньку, где варят самый-самый аутентичный картофельный самогон… В общем, так много каталась, что вдруг подумала: а почему бы мне самой таксистские права не получить? По новым правилам они и там, и у нас действительны безо всяких переэкзаменовок. Так что после Ирландии я таксист! Вот не подпишет мне Ройш бумажку — из вредности ведь заявление об уходе настрочу, мне теперь есть чем ещё в жизни заниматься! — Лидочка осеклась, сконфуженно замолчала, но хотя бы не начала лепетать извинения.

И без извинений непросто.

В коридорах третьего этажа было совсем пустынно, но со стен всё равно косились портреты, скалились линиями государственных границ карты, кололись остриём стрелок схемы. Они будут висеть тут ещё как минимум пару десятков лет — третий этаж ленив и консервативен, это на втором, где кафедра истории науки и техники, каждую неделю что-нибудь меняется…

Менялось.

Охрович и Краснокаменный, всегда занимавшиеся всем этим, сейчас… А что, собственно, сейчас с Охровичем и Краснокаменным? Максим не знал. Ему и не полагалось знать, он больше не голова Университетской гэбни. Да только Охрович и Краснокаменный — тоже.

В это невозможно поверить, но это — так.

Максим непроизвольно сжал в кармане монетку, которую сегодня случайно подобрал у Лария под столом. Дореволюционную, с вычурной и тонкой чеканкой — совсем такую же, какую использовали Охрович и Краснокаменный для определения лика революционного чучела.

А может даже — ту самую монетку.

Всю жизнь казалось, что «Университетская гэбня» и означает «Максим, Ларий, Охрович и Краснокаменный». Первый состав, продержавшийся девять полных лет. Но девять полных лет, как выясняется, — ещё далеко не вся жизнь, далеко не вечность, а всего-навсего маленькая ступенька на лестнице вечности.

И с этой ступеньки был сделан шаг.

Вопрос лишь в том, вверх или вниз.

Вечером юбилейного дня Максима только-только выпустили из Порта.

Без объяснений, без разговоров: Святотатыч был задёрган и всё никак не мог найти Максиму таксиста — вечный Муля Педаль сослался на какие-то дела, отвёл глаза и только буркнул что-то по-таврски, прибавив горстку вполне понятных росских ругательств.

Незнакомый и совершенно неразговорчивый таксист доставил Максима на истфак. Максим растерялся: подниматься на кафедру? Но зачем, что он скажет, разве кто-то может его там ждать?

Ждал его, разумеется, Гуанако. Кивнул, как ни в чём не бывало улыбнулся и продолжил тыкать табельным гэбенным пистолетом (чьим?) в карту Британии. Перед картой сидел какой-то человек, слушал с непроницаемо-дружелюбным видом одновременно скабрёзные и нравоучительные байки про маленькую аккуратную войну. «Врат Карлович Поппер», — протянул он руку Максиму, когда Гуанако отвлёкся на ввалившихся с грохотом Охровича и Краснокаменного.

«Новый голова Университетской гэбни!»

«Специально обученный латентно вражеским юрфаком Попельдопель-младший!» — не сдержались они от комментариев.

Максим вспомнил: у Поппера действительно был младший брат в аспирантуре юрфака. Почему именно ему выпало стать заменой Максима, Максима уже не касалось. Только резануло что-то внутри — человек не с этого факультета, не с этой кафедры. Странно.

Но ещё странней было осознать, что Охрович и Краснокаменный ввалились с заявлениями о собственном уходе.

Обоснование сочинили в своей обычной манере: преподавательская-де деятельность отнимает у них слишком много времени, которое могло бы быть потрачено на личностный рост. То есть на посещение юбилейных мероприятий. Их собственное (добровольное!) рабочее рвение лишило их сегодня порции идеологических вливаний, положенных им как любым гражданам Всероссийского Соседства.

И они-де осознали вдруг гражданскую опасность трудоголизма и приняли взвешенное решение завершить свою преподавательскую карьеру, которая ставит под угрозу личностный рост.

«Заметьте, даже нигде толком не соврали!»

«Пусть попробуют отклонить наш сознательный и насквозь идеологичный крик о помощи!» — хвастались они Гуанако.

Эту лазейку нашёл Ройш, когда Максим безответственно исчез в неподходящий момент: ни из одной гэбни по собственному желанию не уходят. Из Университета же — легко, как с любого другого рабочего места. Головы Университетской гэбни согласно служебной инструкции должны быть сотрудниками БГУ имени Набедренных. Вывод очевиден.

«Зачем?» — вырвалось у Максима.

Охрович и Краснокаменный заговорили между собой визгливой тарабарщиной, которую они много лет подряд выдавали за афстралийский язык, и полезли прочувствованно обниматься с Вратом Поппером. Вернее, полез неожиданным образом один Охрович, а Краснокаменный довольно убедительно обнялся с кем-то воображаемым.

Гуанако посмотрел на Максима своими до смерти надоевшими виноватыми глазами: «Они будто бы говорят нам — как умеют, так и говорят — что волноваться нечего, ибо достойные сидеть в гэбне люди уже найдены. Собственно, Попельдопель-старший и Писарь. В смысле, Стас Никитич, сотрудник лингвистического факультета. Ларий остаётся».

Ларий остаётся.

Максим испытал укол… зависти?

Нет.

Жалости?

Тоже нет.

Наверное, уважения.

«Укол уважения» — такая неказистая, но такая точная в данном случае формулировка.

Одно дело, если б заменили только Максима. Ларий, Охрович и Краснокаменный остались бы вместе, адаптировались бы, держась друг за друга, к новым условиям.

Если остаётся только Ларий, ему придётся нелегко.

Но он готов, как Ройш готов сесть пока что в завкафское кресло, как Охрович и Краснокаменный готовы уволиться. Очевидно, это зачем-то нужно. По своей воле они бы не пошли на такое, они ведь в самом деле любят — не только шестой уровень доступа, нет! — кафедру, смущать студентов на лекциях, даже руководить курсовыми. Леший, они выглядят сумасшедшими, но они умеют работать, они нужны здесь!

«Условие Бедроградской гэбни», — шепнул Гуанако.

«И мы… вы подчинились?» — не поверил Максим.

«Подчинились и отдались, — Гуанако, ни с кем не прощаясь, вывел Максима с кафедры. — Политика в этом смысле ничуть не хуже нежно любимого Охровичем и Краснокаменным бордельного дела. Отдались и на этом хорошо наварились».

«Кто наварился, если останется только Ларий?»

«Университет, Максим».

Они вдвоём с Гуанако спустились по главной лестнице, вышли через главный вход, на крыльце притормозили закурить между парами стройных, безвкусно-бордельных колонн.

Истфак — бывшая Академия Йихина, бывший оскопистский бордель. Через два квартала налево стоит себе здание безо всяких колонн, которое занимает теперь действительный университетский бордель — причуда и каприз первого состава Университетской гэбни, плевок в лицо гэбне Бедроградской.

Максим никогда не одобрял проклятый бордель, считал его слишком неадекватным способом демонстрации собственного бюрократического превосходства. Поначалу сам убивался над сметами, но потом Охрович и Краснокаменный взяли в свои руки даже бордельную бухгалтерию, так что Максим давно перестал вникать, что там делается и кому это нужно.

Но сейчас почему-то стало обидно даже за бордель. Новый состав Университетской гэбни закроет его или оставит всё как есть?

Поппер (старший) оставил бы запросто, он всегда веселился по этому поводу. Он вообще немало веселится, хоть ему и не тягаться с Охровичем и Краснокаменным. Но Поппер — занятой человек, завкаф вирусологии, учёный с мировым именем. Ему вечно не хватает времени на всё сразу. Он может просто-напросто не захотеть разбрасываться на ерунду.

Наверное, хорошо, что в гэбне будет старший Поппер. Он прекрасно проявлял себя все эти годы в качестве полуслужащего, он по первому требованию включился в чуму и продемонстрировал, что может больше.

Стасу Никитичу с лингвистического факультета на бордель плевать. Он был полуслужащим совсем другого толка: был, потому что мог и предложили, а не потому что хотел.

Он сидел когда-то в гэбне Колошмы, после её развала находился под наблюдением Бюро Патентов. Когда у него закончился положенный отпуск, наркотики и деньги, он сунулся было снова подделывать почерк заключённых в тюрьму пониже рангом, но в какой-то момент начал опасаться давления со стороны Андрея Зябликова и, быстро разобравшись в тонкостях начинавшейся борьбы, попросил защиты у Университета. Так он оказался на лингвистическом факультете (пригодились таланты высококвалифицированного расшифровщика и переписчика). В обмен на оказанную поддержку его попросили стать университетским полуслужащим — человек, виртуозно ставящий чужие подписи, всегда пригодится.

Пригодился не раз, вот даже подписал заявление об уходе Максима.

Наверное, хорошо, что в гэбне будет Стас Никитич. Он не гонится за властью, он устал от всех этих дрязг ещё на Колошме, он не будет делать глупостей.

Про младшего Поппера Максим практически ничего не знал. Но, наверное, хорошо, что он будет в гэбне. Сыщутся поводы, чтобы было хорошо.

Наверное, всё хорошо.

Максим искренне ненавидел «наверное».

Должно быть — «наверняка».

В питейном заведении неподалёку от истфака, куда Гуанако притащил Максима, было совсем немного народу. Приличное место, в которое ходят приличные люди (Гуанако поморщился на скудный ассортимент напитков, хотя высказываться не стал). Приличные люди ещё гудели на народных гуляниях в честь юбилея, в питейных заведениях Старого города тем вечером их ничто не держало.

После второй стопки водки Максим всё же решился высказать вслух, что он, разумеется, теперь не имеет ни юридического, ни морального права оценивать чьи бы то ни было действия, но мысль о посторонних людях в Университетской гэбне его страшит.

Как могут справиться с такой ответственностью посторонние люди, третьестепенные, простите, фигуры?

«А зачем делить фигуры на первостепенные и все остальные? — неприятным тоном осведомился Гуанако, сжав горлышко графина с водкой. — С таким подходом вам, Максим Аркадьевич, всё-таки стоило сесть в Бедроградскую гэбню, которая всегда всё делает сама и только сама!»

Максим не понял, к чему это замечание, Гуанако отстал от графина, рассмеялся и вскоре вовсе перестал злиться, потому что быстро увлёкся (так же, как и всегда) рассказыванием байки.

Байки, которую Максим не знал.

Байки, которую целиком не знал уже никто, кроме Гуанако.

Ведь Хикеракли (член Революционного Комитета, обладатель второго уровня доступа, основатель Университетской гэбни) на самом деле давно покойник, в отличие от.

Когда Гуанако вменили убийство легендарного Начальника Колошмы, Бюро Патентов позаботилось о том, чтобы большинство госслужащих считало, что заключённый, спровоцировавший всю ту кошмарную ситуацию, был расстрелян.

Хикеракли в «большинство госслужащих» никогда не входил.

Он был старый алкоголик с огромными возможностями. Он почему-то решил, что хочет навестить Гуанако на Колошме. Может, потому что это он когда-то ставил подпись под заключением об идеологической пригодности книг Гуанако к массовому тиражированию. Может, потому что его терзало любопытство относительно реальных обстоятельств скандального развала Колошмы. Может, ещё по какой-то причине.

На Колошме Гуанако заговорил Хикеракли зубы. Или даже наоборот.

Когда речь зашла о давно зачахшем контрреволюционном движении истфака БГУ имени Набедренных, Гуанако продавил на сей счёт свою позицию. Не столько из любви к продавливанию, сколько потому, что материалы по контрреволюционному движению снова вытащили из пыльного ящика — как раз в связи с первоначальным ложным обвинением Гуанако, предъявленным ему Столичной гэбней.

Многим людям это грозило всё той же Колошмой.

В теории выход был прост: Университет — и всё, что с ним связано, — нуждается в защите.

Раньше такой защитой был Воротий Саныч — прежний завкаф науки и техники, полуслужащий Бюро Патентов.

Воротий Саныч в силу возраста и изменившейся политической обстановки перестал справляться. Например, он пропустил те самые поползновения Столичной гэбни в адрес Гуанако, что привело к печальным последствиям. Не только для Гуанако лично — для всех. Даже гэбне Колошмы досталось, не говоря уже о ком поближе к Бедрограду и Столице.

Столичная гэбня преследовала собственные интересы — вербовала идеолога из Бедрограда, дабы насолить гэбне Бедроградской (очередной пример гэбенных разборок, осколки которых разлетелись непозволительно далеко). Бедроградская гэбня не имела реальных шансов пресечь их действия, поскольку сама не контролировала отданный под личную ответственность Воротия Саныча Университет.

Гуанако, побывавший на допросе у гэбни города Столицы, доподлинно знал, что один из трёх её голов — профессор Столичного Университета; человек, с которым он ранее имел контакты академического толка.

Человек, радеющий в Столичной гэбне за престиж и безопасность Столичного Университета, породивший идею переманить бедроградского Гуанако.

Непереманившийся Гуанако и могущественный Хикеракли, распивая твиревую настойку и савьюровый самогон на Колошме, додумались до того, что Бедрограду неплохо было бы перенять столичную схему.

Протолкнуть кого-то из Университета прямо в Бедроградскую гэбню и таким образом обеспечить Университету всё то, чего ему так остро не хватает: контроль и защиту одновременно.

Учитывая вновь всплывший вопрос давнишних антигосударственных настроений на истфаке, с этими двумя проблемами Гуанако и Хикеракли хотели разобраться в один ход — хикераклиевским авторитетом посадить в Бедроградскую гэбню кого-то из почившего контрреволюционного движения.

Посадить в Бедроградскую гэбню Максима.

Сейчас, почти десять лет спустя, Максим, услышав об этом, выпил водки прямо из графина.

Почти десять лет назад Максим был аспирантом кафедры истории науки и техники. Одним из немногих аспирантов БГУ имени Набедренных из того самого контрреволюционного выпуска. Гуанако клялся Хикеракли, что Максим справится с государственной службой, что как глава того самого движения он обладает всеми необходимыми характеристиками, что это будет правильно.

И смешно.

Глава антигосударственного движения на государственной службе.

Наверное, потому, что это было смешно, Хикеракли не просто согласился и пообещал, а даже развёл активную деятельность. Потряс собственным мнением второго уровня доступа перед Бюро Патентов и настоял на изменениях в составе Бедроградской гэбни.

Согласился Хикеракли, согласилось Бюро Патентов, но не согласилась сама Бедроградская гэбня.

Как им это удалось в отсутствие официальных рычагов воздействия — ни Хикеракли, ни Гуанако не узнали. Узнало, вероятно, Бюро Патентов, поскольку совсем скоро предложило Хикеракли альтернативу: переживаете за Университет? Формируйте там собственную гэбню.

Кто будет в ней сидеть, придумывал ошеломлённый таким развитием событий Гуанако. Предлагал Хикеракли отозвать запрос, подумать ещё, что из всего этого может последовать, — но и сам Хикеракли уже ничего не решал: Бюро Патентов успело загореться фантазией о гэбне в Университете.

Университет, а вообще-то, собственно истфак, — это ведь бывшая Академия Йихина, её студентами и вольнослушателями были все члены Революционного Комитета. Бюро Патентов не может бросить на произвол судьбы гнездо Революции.

«Недоразумение, — усмехнулся графину с водкой Гуанако. — Университетская гэбня на шестом уровне доступа — недоразумение, следствие череды самых разнообразных желаний самых разнообразных людей».

У Максима же просто не осталось слов.

Впрочем, если бы какие-то слова и остались, Максиму всё равно пришлось бы немного помолчать — горстка жителей города Бедрограда, в котором затихала эпидемия водяной чумы, шумной волной прокатилась мимо окон питейного заведения.

Жители города Бедрограда (и всего Всероссийского Соседства заодно) отмечали десятилетний юбилей Первого Большого Переворота.

— Учащиеся БГУ имени Набедренных, шли бы вы отсюда! — шутливо прикрикнула Лидочка на каких-то студентов, расположившихся с книжками и сигаретами промеж дальних стеллажей библиотечного хранилища.

Библиотечное хранилище — такое специальное место на третьем этаже, где можно укрыться от лишних ушей с любыми своими делами. Студенты часто используют его как ещё одну курилку, только потише и поспокойней. Максим сам когда-то использовал — прогуливая гуанаковский модуль по истории общественного прогресса, вёл тут беседы об идеологической фальши со всеми желающими.

Трое студентов ретировались немедленно, едва завидев Максима. Должно быть, не осознали, не поверили ещё до конца, что он более не заместитель заведующего кафедрой и даже не преподаватель. Четвёртый студент медлил, складывал в сумку конспекты с крайне рассеянным видом. Когда он наконец двинулся к выходу, Лидочка уже устроилась с ногами на освободившемся столе.

— Вы, кажется, что-то забыли! — позвала она студента обратно. — Книжку, с закладками!

Тот проснулся, сбросил своё оцепенение, поблагодарил и заулыбался, протянул руку…

Только тогда Максим заметил, что за книгу нашла Лидочка.

Из-за множества исписанных закладок сперва не обратил внимания. Думал, это какая-то серьёзная монография, но нет — роман, хоть и исторический, хоть и в скромной чёрной обложке.

Исторический роман про Падение Вилонского Хуя — про что же ещё в контексте грядущей экспедиции?

— Максим Аркадьевич, — решительно начал студент, и Максим по привычке сразу вспомнил: какая-то неросская, но простая фамилия, второй курс, кафедра европейской истории, в конце того учебного года пытался переводится на науку и технику, но не потянул академическую разницу у Охровича и Краснокаменного.

Они строго спрашивают с тех, кто идёт на науку и технику не за наукой и техникой.

Спрашивали.

— Максим Аркадьевич, Габриэль Евгеньевич вернётся на факультет? Или вы не в курсе?

Максим столько раз отвечал в проклятом мае на этот же самый вопрос, что теперь, больше не будучи преподавателем, обязанным соблюдать Устав, очень хотел просто съездить кулаком по вопрошающему.

Лидочка, заметив его реакцию, тут же встряла сама:

— Ну вы б ещё поинтересовались, вернётся ли на факультет без вести пропавший профессор Гуанако! Из своей экспедиции десятилетней давности, — Лидочка фыркнула, Максим молча вздрогнул. — Великих людей ждать бессмысленно. Они появляются и исчезают по неведомым причинам, а мы можем только сидеть в библиотечном хранилище и наблюдать за этим, как — ну не знаю, как за звездопадом! Молодой человек, я достаточно поэтично выразилась, чтоб вы отстали от преподавателей и дали им спокойно покурить?

Студент постеснялся Лидочки (второй ведь курс — никогда раньше её не видел, не знает, что на деле она гораздо более расположена к панибратству, чем прикидывается) и, забрав у неё из рук старый роман Онегина Г. Е., как можно скорее исчез.

Лидочка извлекла из своей яркой безразмерной сумки обещанный ирландский ликёр.

Максим не ко времени вспомнил, что пару дней назад, столкнувшись на медфаке с Димой, пообещал себе не пить (хотя бы пока что).

Максим ходил к Попперу за уточнениями, как именно лучше связываться с Медицинской гэбней неофициальным путём. Зачем к Попперу ходил Дима, Максим не знает и знать не может — никто более не обязан перед ним отчитываться.

Максим ходил к Попперу за уточнениями не слишком трезвый: он обдумал, наконец, предложение Гуанако по поводу своей дальнейшей судьбы, озвученное за графином водки в день юбилея.

Гуанако, разумеется, отпирался, всё повторял, что это не предложение, что он не то имеет в виду, что это не тот путь, по которому следует тотчас стремглав побежать. Что надо подумать тысячу раз — что тут есть над чем думать.

Повторял, что сболтнул в запале, потому что такой вариант действительно имеется, но он ведь не единственный (Максим ещё тогда понял: не единственный, но правильный — хоть что-то правильное во всей этой истории).

Когда не слишком трезвый Максим столкнулся с Димой, он его не узнал. Совершенно по-бытовому: не заметил в дверях, чуть задел плечом, извинился сначала, а потом оторопел. Максим не мог бы словами объяснить, что именно было не так с Димой, но — было.

Вроде всё то же самое, только в этого человека Максим точно не стрелял.

Максим стрелял в другого человека.

В затуманенном алкоголем мозгу возникла глупая, дикая совсем мысль: значит, всё-таки хорошо стрелял.

Всё-таки убил.

Зря Максим дал согласие попробовать Лидочкин ликёр из Ирландии. Ещё не притронулся — а такая чушь лезет в голову.

— Максим, я уже догадалась, что это не лучшая тема для обсуждения. Но мне ведь всё равно кто-нибудь сплетен на хвосте принесёт — факультет всё-таки! Так что расскажи уж сам, что там стряслось с твоим Онегиным?

Максим вздохнул и взялся за сигареты.

Даже если бы он хотел выговориться, он бы не стал: Лидочка не полуслужащий, Лидочка не видела чуму в Бедрограде, Лидочке попросту небезопасно быть в курсе некоторых вещей.

Леший, леший.

Лидочка, не выносившая пауз в беседе, вновь защебетала:

— Мне, кстати, летом когда-то ребята с росской кафедры — в смысле, тамошней — говорили, будто бы видели Онегина прямо в Ирландии! Мельком. Хотели подойти, но он был не один, чересчур не один, и коллег не заметил. Ну, я спросила, с кем он там был не один. Подумала, что раз не с тобой, то ошиблись, видимо, — Лидочка опрокинула в себя щедрый глоток ликёра. — Ой, я опять что-то не то говорю, да?

У обещания пока что не пить, подумал Максим, истёк срок годности.

— Ты говоришь то, что есть, — ликёр был слишком медовым, но вкус виски всё равно пробивался из-под сладких добавок. — Да, коллеги с кафедры росской истории, скорее всего, не обознались. Да, сам я в Ирландию не катался.

— Извини.

— Забудь, уже не имеет значения.

Мешать виски с клевером — всё-таки странная затея. Хотя в отсутствие альтернатив сойдёт.

Надо было сегодня забирать с кафедры не бессмысленные теперь остатки своих вещей, а несколько бутылок твиревой настойки.

Она привычнее.

— Слушай, да я только потому и спросила, что мне из-за долбаного Ройша в завкафском кресле этой ночью сплошные кошмары будут сниться! — Лидочка аж раскраснелась от злости. — Вот урод бесчувственный, подписи ему жалко.

Люди — разные, подумал Максим, и это всегда стоит держать в голове.

Как и то, что у разных людей разные способы быть бесчувственными. Ройш хотя бы не пьёт, Ройш всего-навсего валит на себя непомерный объём работы.

У всех свои способы и свои поводы.

И если всё-таки не поговорить об этом хоть с кем-нибудь (пусть умолчаниями, пусть в самых общих чертах), можно не изображать перед самим собой испытание силы воли, а сразу упиться в хлам.

— Есть вероятность, что Габриэль вернётся к работе через некоторое время, — Максим впервые с момента окончания чумы произнёс «Габриэль» и сам дёрнулся. — Он нездоров, лечится в Медицинском Корпусе.

Вспомнилось, как, услышав о Медицинском Корпусе от Охровича и Краснокаменного на девятый день, Максим почему-то решил, что это работа Бедроградской гэбни. Они ведь обещали обеспечить Габриэлю безопасность, когда накануне приходили к Максиму спрашивать о заражении дома на Поплеевской!

Но безопасность Габриэлю обеспечил Дима, которого Максим убил ни за что.

Кто заразил их с Габриэлем дом — централизованно, через канализации — до сих пор неизвестно. Ответ найти не удалось. Все плюнули, у всех есть дела поважнее.

Теперь Максим понимал: да, есть дела поважнее, на девятый день у самого Максима могли бы быть таковые. Он мог бы помочь любой мелочью Университету или Порту, но он предпочёл убить Диму.

Уже плевать, всем плевать, но немного стыдно.

— Что-то серьёзное? — искренне встрепенулась Лидочка, хотя Максим прекрасно знал, что Габриэля она всегда недолюбливала.

— В Медицинский Корпус с несерьёзным не берут. Но всё будет в порядке.

По крайней мере, подумал Максим, очень хотелось бы в это верить.

Да только верить — это отдельный талант.

— А… — начала было Лидочка, но передумала, просто сделала ещё глоток ликёра.

— Спрашивай.

— А ты?

— Еду в Столицу, — честно ответил Максим. — Сегодня вечером.

— В Медкорпус?

— Именно, — и это снова было честно.

Лидочка ведь не уточняла, едет ли он держать Габриэля за руку или вносить собственную посильную лепту в оплату помощи от Медицинской гэбни.

Медицинская гэбня была бы не прочь разобраться на живом материале, что же не так с теми самыми людьми 51-го года рождения, которые отметились и в контрреволюционном движении, и в других нашумевших в своё время экстремистских акциях.

Сведения о частной лаборатории, проводившей несанкционированные эксперименты по изменению уровня агрессии у целой партии младенцев, крайне противоречивы. Гормональные показатели тех, кто вырос из этих младенцев, колеблются на границе, но всё-таки в пределах нормы — только для Виктора Дарьевича, главы Когнитивной Части Медицинского Корпуса, это ровным счётом ничего не значит. У главы Когнитивной Части есть теория, которую ему было бы интересно проверить.

«Это не единственный вариант», — повторял Гуанако.

Гуанако вечно видит варианты там, где для Максима их быть не может.

— Ты держись, — крайне уместно вздохнула Лидочка.

— Спасибо, — сдержанно кивнул Максим.

Максим не думал, что Медицинская гэбня так жестока и бесчеловечна, как о ней рассказывают. Не было ни страха, ни сомнений: если он может сделать что-то полезное сам, он должен сделать. Добровольно согласиться на эксперименты в Когнитивной Части — это ещё не самоубийство.

Лидочкино «держись» уместно совсем по другому поводу: ведь есть же ещё вопрос, что делать дальше, если уж Когнитивная Часть — не самоубийство.

Наверное, можно перебраться в проклятое Ирландское Соседство, устроиться там на росскую кафедру.

Наверное, можно даже попытаться поговорить с Габриэлем, когда тот будет в порядке.

Максим предпочёл бы любому многообещающему «наверное» простое и честное «наверняка». Поэтому —

Наверняка можно просто не слишком спешить выбираться из Когнитивной Части.

Для начала.

…Когда Максим пришёл на вокзал, ощущение «для начала» всё-таки уступило место ощущению конца.

Любой вокзал — странное место, каждый шаг по перрону делает прошлое всё дальше, а неизвестность, заброшенность и грязноватый туман — всё ближе. Поезда уходят в какое-то непонятное «завтра», но перед тем, как уйти насовсем, на медленном ходу пробираются меж кирпичных коробок пустых депо и разобранных, омертвевших, никуда не отбывающих больше составов.

Да, Максим снова был не слишком трезв, поскольку в яркой безразмерной сумке Лидочки оказалась не только одна бутылка и не только ликёра.

В ушах еле слышно звенело, и почему-то очень хотелось зависнуть сейчас на краю перрона, до рези в глазах всматриваться в прямую вечную лесенку рельсов и думать, что будет, если упасть прямо перед гулко тормозящим поездом, везущим в Бедроград гостей из Крайнего Северного региона.

«Дык ничего не будет, мертвяк! Теперь только лясы точить», — каркнул в голове у Максима хриплый насмешливый голос, в котором нелегко было признать обычные интонации Гуанако.

В мае слетевший с катушек Гуанако вдруг придумал, как допросить Гошку о планах Бедроградской гэбни. Придумал, чтобы успокоиться, чтобы чем-то себя занять.

Максим слушал запись этого псевдо-допроса не единожды — нужно же было вычленить из сюрреалистических разговоров о жизни и смерти все возможные точные сведения.

И каждый раз при прослушивании у Максима невольно бежал по спине холодок в том месте, где загробный шаман-Гуанако объяснял: «Поначалу-то лясы о том точат, что первое на уме да последнее перед крышкой гроба, правила тут такие. А у тебя знаешь что последнее? Знаешшшь-знаешшшь, только не признаёшшшь!»

Максим отшатнулся от края перрона.

Не хотелось бы рассказывать головам Загробной гэбни, что тем самым «последним перед крышкой гроба» была у Максима фляжка какой-то ирландской дряни и невнятные жалобы Лидочке.

Не на жизнь, нет.

Не на теперешние факультетские изменения.

Не на то, как не склеилось обратно у Максима с Габриэлем после проклятого мая.

Всего лишь жалобы на — леший, и почему только пришло на ум? — безвременный конец контрреволюционного движения.

Если бы не он, всё вышло бы совсем иначе.

Чем всё закончилось с другой стороны

Гошка

Ответственный за коммуникативный процесс: Говори быстрее, вспоминай, а то застрянешь на всю вечность — а мне охота разве с тобой маяться?

Гошка Туралеев: А что вспоминать? Мы не сделали ничего. (Пауза.) Собираемся… не успели пока. Надо было навести порядок, ну ты понимаешь, да? Не со стволом же за ними бегать. (неразборчиво) …другие методы.

ОКП: Какие?

Г. Т.: А тебе всё расскажи.

ОКП: Мне-то что, я уже всё знаю, это тебе нужно. (Усмешка.) Чтобы совесть не терзала.

Г. Т.: Ну так, значит, сам знаешь. Вирус.

(Короткая пауза.)

ОКП: Серьёзный масштаб. Страшно не было?

Г. Т.: Это не так и страшно, если лекарство заранее сделать. Кто заразится, тому придётся, конечно, немного помучиться, но мы успеем всех вылечить. Нам только и надо — припугнуть немного.

ОКП: Немного?

Г. Т.: (смешок) Один дом. (Пауза.) Ты сам-то подумай: а если болезнь сама собой случится, без нас и без лекарства? Бывают же эксцессы, и чем дольше их не было, тем больше шансов, что они на носу. Что тогда от города останется? Вот и я думаю, нечего ждать. Это просто наглядная демонстрация.

А это — просто ле-по-та.

Расшифровка допроса («допроса», ебать их коленом!) лежала на столе гораздо более пухлой стопкой, чем ожидал здравый смысл и трезвая память. Вот нужна она Гошке или не нужна?

С одной стороны, это вроде как официальный документ, Базальд прислал от лица реформированной Университетской гэбни в порядке сатисфакции. Вместе с гошковским же пистолетом. Типа мы как на духу, типа теперь между гэбнями всё чисто, мир и херова любовь до крышки гроба. Закрываем вопрос наиболее цивилизованным из всех возможных образом. Гошка Петюньевич может любоваться на эту лепоту до крышки всё того же гроба.

С другой же стороны, ну кого это ебёт?

Вопрос академического толка с экзамена в Институте госслужбы: какую юридическую силу имеет эта макулатура в свете того, что голову гэбни шестого уровня доступа не имеет права допрашивать никто, кроме фаланг и Бюро Патентов лично, и уж тем более — не мертвец без всего?

Садитесь, вы меня не удовлетворили. Правильный ответ: в этом государстве — какую угодно.

Но как же, лепечете вы, ведь аудиозапись можно проанализировать, непринадлежность голоса никому из хотя бы голов Университетской гэбни доказуема, тут есть, чем защищаться?

Ваши шансы на дополнительной сессии, скажем прямо, я тоже оцениваю как невысокие.

Мы живём в государстве великих возможностей, где каждый отхватывает ровно столько, на сколько у него хватает наглости.

Поразмыслив, Гошка метнул пухлую стопку в общую кучу.

Пусть будет напоминаньицем.

На экране крупным планом возник растроганный профиль какого-то старика, что только без скупой слезы. Снимали со спин и из-за кустов, поэтому крупных планов, особенно не затылков, получилось мало. Этот определённо следует оставить, пусть Бюро Патентов прорыдается от патриотизма.

Гошка сделал соответствующие пометки на листе.

Дальше потянулся бесконечно скучный общий план как раз-таки затылков с невнятным Первым Большим Перевёрнутым где-то вдалеке. Звука не было, его писали отдельно, но Гошка смутно припоминал, что речь толкали экологи. Оставить, значит, полминуты нарезкой под эту самую речь, тонкости никому ни в хер не упали.

Мы тут не образовательные материалы клепаем, а духоподъёмные патриотические картинки. Первые, экспериментальные, не только ж для кассахских шлюх аппаратура существует. Сегодня в здании Бедроградской гэбни, завтра у Бюро Патентов, послезавтра (как только производство техники наладят для масс) — в доме каждого добропорядочного гражданина.

Скучный план продолжал тянуться.

Гошка не удержался, встал со стула и продолжил наводить порядок в вещах. Вот списку бедроградских младших служащих, выполняющих свои обязанности в Столице, нечего прямо посреди полочки делать.

У нас же теперь есть целый новый голова гэбни.

Изображение на экране неожиданно уехало куда-то в сторону, сквозь кусты, и остановилось на крупном же плане человека, хмуро беседовавшего с кем-то в стороне от общего празднования. Собеседника закрывала листва — почти целиком, виднелась только часть корпуса и руки от локтя.

До чего яркий и целостный образ.

Съёмкой изображения руководил, разумеется, Бахта, так что, когда он увидел, что Гошку незаметно увлёк в сторону фаланга, одно из подглядывающих устройств направилось следом. Бахта волновался. Не мог подслушать — решил хотя бы подсмотреть.

Гошка никогда прежде не видел себя со стороны в движении.

Со стороны в движении он выглядел очень даже ничего.

В государстве великих возможностей власть непублична. Простым людям не полагается о ней задумываться в принципе. Ввиду этого никакого официального присутствия Бедроградской гэбни на десятилетнем юбилее Первого Большого Переворота быть не могло.

Но как же воздать почести и выразить уважение умищу покойного Набедренных!

Так что Бедроградской гэбне полагался свой собственный юбилей, маленький и тайный, на задворках у основного. Под короткую и вдохновенную речь фаланги, при форме и с болтающимися поверх наплечников языками.

Но разве кого-то волнует, сколько они вокруг организации феерии и торжества бегали.

Если бы не это, если бы можно было сразу явиться в штатском, фаланги могли бы и не заметить (и уж точно не доказать), что у Бедроградской гэбни осталось только три головы. Но отсутствие четвёртого мундира не проебёшь, поэтому фаланг даже предуведомили.

Мы будем втроём: Андрей Эдмундович Зябликов временно недееспособен по причине нервного расстройства.

Воздание почестей прошло мирно и гладко, только фаланга между делом попросил всех троих продемонстрировать табельное оружие и отметил, что у Гошки пистолет Андрея. Гошка не хотел думать о том, как фаланга догадался, почуял, заподозрил — и тем более о том, как он удержал в голове номера из двенадцати символов. Отговорился синхронизацией — перепутал, мол, — а потом все лихо разбежались. Бахта в фургончик с аппаратурой для записи изображения, Соций переодеваться в охранника, Гошка — просто разбежался.

С разбегу оно проще.

И ведь даже не подумал тогда, что пронесло, — ничего не подумал.

План был гениален и прост. Бьют до сантиметра выверенные (пожара ещё не хватало) фейерверки, грохочет музыка, приглашённый из Столичного Университета гость читает вступительную речь, и все эти суки искренне и убедительно проникаются духом праздника, внимают мудрости Набедренных и гордятся всем на свете. Отрядские дети хором запевают, какую-то особо чувствительную дамочку уже откачивают, и Гошка, бегающий между простых граждан, понимает, что это всё чего-то стоит и зачем-то нужно.

Что все политические дрязги в конечном счёте служат благу для простых людей.

Порт перекрыт, чтобы вот этому мужику из Средней Полосы было что рассказать потомкам.

Андрей в психушке, чтобы отрядские дети с младых ногтей по-настоящему любили свою страну.

Гошка бегает промеж простых людей, неизбежно подхватывает их праздничное настроение, вспоминает ясноглазые юрфаковские идеалы, и ему перестаёт казаться —

В общем, так и выглядел последний шанс Гошки.

План был гениален, прост и почти сработал, а потом Гошку нежно ухватили за локоть и повлекли куда-то в сторону. Он сперва даже недоумённо обернулся (и чего, интересно, собирался увидеть?), и даже покорно пошёл следом.

— Вам не следовало снимать мундир, — равнодушно заметил фаланга, когда они отошли на достаточное расстояние от толпы, — без него бинты слишком заметны.

Это был не тот фаланга, который читал вдохновенную речь на частном превозношении херова дуба.

— Очень хорошо, что вы озаботились моим благосостоянием, — ответил Гошка, — у меня как раз вопрос. Бедроградская гэбня воздавала почести Большому Перевёрнутому в частном порядке, под руководством фаланги. Не вас. А где он — тот, который был с нами? Сколько здесь вообще присутствует фаланг? Сегодня же, знаете ли, большой праздник, всему госаппарату полагается отметиться. Наверняка фаланги должны были съехаться в огромном количестве. У вас было своё празднество, ещё более тайное, чем наше? Смилостивьтесь, покажите мне грузовик с фалангами, который стоит ещё дальше в кустах, я хочу на это посмотреть.

Фаланга смерил Гошку слегка любопытствующим и очень удовлетворённым взглядом.

— Ваш запрос не соответствует вашему уровню доступа.

— А ваше беспокойство о моём гардеробе — вашей юрисдикции, так что я пошёл.

Ведь никто здесь не хочет, чтобы дело дошло до рукоприкладства, верно?

— Вы очень талантливый человек, Гошка Петюньевич, — промямлил фаланга.

Мимо, водоросль, твои приёмчики.

Гошка кивнул и развернулся уходить.

— Я хотел поговорить с вами об Андрее Эдмундовиче, — разродился фаланга, почти повысив голос.

Что тоже победа — ну и что, что после этой фразы Гошка не смог уйти.

Пришлось медленно развернуться обратно.

— Что именно вас интересует? Все бумаги были направлены по соответствующему адресу. Если это официальное разбирательство, говорить вам полагается с тремя головами Бедроградской гэбни.

— Временно недееспособной ввиду неполноты состава, насколько я понимаю.

Временно недееспособной, но поскольку никто, кроме них, не справится с проведением юбилея, на это прикроют глаза, да?

Хер тебе, водоросль.

— Нас не уведомляли о прекращении дееспособности гэбни, речь шла только о временном отсутствии в ней Андрея Эдмундовича по состоянию здоровья. Если это официальное уведомление, то я буду только рад отправиться прямо в Бедроград прямо сию же минуту.

Фаланга поморщился.

— Ситуация действительно сложная, а вы, Гошка Петюньевич, действительно талантливый человек. Судите сами: Бедроградская гэбня удовлетворительно организовала проведение столь важного и ответственного мероприятия, количество накладок в рамках допустимого. Но при этом один её голова отсутствует. Конечно, на облике мероприятия это не скажется, но халатность, согласитесь, откровенная.

— Андрей Эдмундович заболел, — сквозь зубы проговорил Гошка.

Сломался в неподходящий момент. Это бывает. Не всегда бывает так капитально.

Миленький не стоял на ногах, не мог удержать дрожь в руках и сперва всё твердил и твердил что-то нелепое про трещины, тетрадки, своё отрядское детство и Савьюра. Последнее Гошка ещё более-менее понял по контексту (не сразу, но таки допёр, под кого косил Смирнов-Задунайский), а остальное, кажется, вынырнуло из каких-то не освоенных человечеством недр. Здравый смысл — мол, нехер вестись на очередную атаку университетских, это же всё то же самое, миленький, мозги-то прочисти — на Андрея не подействовал. Тот только бормотал, что ситуацию нужно прекратить, что ему это поможет, что нужно перекрыть каналы восприятия —

Бормотал, бормотал — и прямо на складе стал задыхаться.

Тем и закончилась встреча, насилу успели добежать до ближайшего телефона. На складе его нет, среди захваченных младших служащих сильно квалифицированных медиков тоже не нашлось, а у Андрея в такси все нужные ампулы имеются — да только хером Гошка ебал, что в таких случаях надо колоть, это ж не пулевое-ножевое, а какие-то психические процессы. И пришлось звонить собственным врачам и спокойным голосом спрашивать, что делают в таких ситуациях.

А потом выслушивать краткую энциклопедическую выдержку о панических атаках, вызывающей их тревожности, необходимости как минимум психотерапии и всём таком.

Послать нахер, бросить трубку и обойтись даже без уколов — простыми дыхательными упражнениями.

Миленький не свихнулся, миленький довольно быстро пришёл в себя, бледный, но живой. Миленький окончательно очухался бы как миленький через пару дней (врачи это сказали, он сам это сказал), но — херов юбилей, куда нельзя не прийти и куда нельзя приходить в таком состоянии. Куда миленький не смог бы толком дойти.

Пришлось создавать иллюзию состояния здоровья, благо была в черте города Бедрограда очень специальная психиатрическая лечебница в смежной юрисдикции Бедроградской и Медицинской гэбен. Туда фаланги не сунутся, а с Виктором Дарьевичем уладили постфактум. В лечебнице сказали, что, раз такое дело, можно лечить тревожность Андрея постепенно и поэтапно, без спешки.

Ночные разговоры на складе почти успели стать утренними.

На то, чтобы разобраться с миленьким, у Бедроградской гэбни оставались жалкие три-четыре часа.

И они согласились на постепенно, поэтапно и без спешки.

Андрей, разумеется, был против. Говорил, что это ненадёжно, что лучше ему что-нибудь сломать или хотя бы написать, что сломали, а то лечебницу под Медицинской гэбней, куда фалангам не сунуться, они не простят.

Андрей Эдмундович заболел.

— Андрей Эдмундович не посетил юбилей Первого Большого Переворота, — еле заметно развёл руками фаланга, — а это прецедент. Как вы сами думаете, что нам с ним делать?

— Я сам думаю, что вас совершенно не интересует, что я думаю, потому что вы всё давно решили, — отрезал Гошка.

— Ваша несговорчивость — часть вашего таланта, — растянул губы в улыбке фаланга.

Это была бессмысленная фраза, нужная только для того, чтобы помурыжить. Фаланги не тянут время просто так, им всегда нужно либо додержать до кондиции, либо дать подумать, либо навести на какую-то мысль.

Гошка отчаянно сопротивлялся, но мысль пришла сама собой.

Гэбня не считается недееспособной по причине физического отсутствия (в том числе из-за болезни) одного из голов. Каждый может уехать, каждый может в самом деле сломать ногу.

Гэбня считается недееспособной — временно недееспособной по причине неполноты состава — только в том случае, если в ней официально менее четырёх голов.

Если одного из них решили отстранить.

Насовсем.

Фаланга снова посмотрел на Гошку с любопытством и удовлетворением. Тот факт, что ваш мыслительный процесс столь явно пропечатывается у вас на лбу, Гошка Петюньевич, — это тоже часть вашего таланта, так приятно видеть, что он идёт в нужную сторону.

Интересно, что будет, если вломить ему прямо здесь и сейчас? Ведь с некоторой вероятностью — ничего.

А потом ещё выяснится, что и оно пошло на пользу государству.

Всё ведь всегда оказывается строго противоположным твоим ожиданиям.

— Это официальное уведомление? — мрачно спросил Гошка.

Нынешний фаланга был немного нетипичным — свежим, наверное. Не успевшим выцвести. Со слишком здоровой кожей и слишком заметной радостью.

— Нового голову Бедроградской гэбни назначат в течение трёх дней, — проворковал он.

Не ответив на вопрос.

— Это официальное уведомление? — с нажимом повторил Гошка и шагнул вперёд — достаточно грозно, чтобы водоросль шевельнулась.

— В вопросе донесения которого до двух других ныне актуальных голов Бедроградской гэбни я полагаюсь на фактическую синхронизацию, — так и не сумел выдавить прямого ответа фаланга, невольно чуть отклоняясь назад.

Ну точно свежий.

Им так не полагается.

То есть Гошка думает, что не полагается, служебных инструкций фаланг он ни разу в жизни не видел. Кто знает, что из всего этого им и правда предписано.

Надо сдержаться. Всё должно пройти спокойно. Никаких эксцессов.

Гошке очень нужно, чтобы всё было спокойно.

— Я перебираю в уме ваши реплики и пытаюсь понять, не додумал ли чего-нибудь, чего вы не говорили. Складывается впечатление, что Андрея Эдмундовича отстранили от службы. Поправьте же меня, если вы не это имели в виду.

Фаланга снова растянул губы и качнулся.

— Желаю ему скорейшего выздоровления, если таковое возможно, — самодовольно изрёк он и пошёл прочь.

Вот так просто?

За непосещение юбилея Первого Большого Переворота?

Да что за херня!

— По-моему, это идиотизм, — не удержался Гошка фаланге в спину.

Тот аж зажмурился от удовольствия.

— Если это официальная позиция Бедроградской гэбни, то она, во-первых, сформулирована не в соответствии со служебными инструкциями, эксплицитно предписывающими головам гэбни высказываться во множественном числе, а во-вторых, не требуется в данной ситуации до соответствующего запроса. Если же это ваше личное мнение, Гошка Петюньевич, то оно звучит… довольно грубо.

Смакует, блядь. Получает удовольствие от работы.

И ничего — ничего! — нельзя сделать. Нельзя опротестовать, нельзя возмутиться, нельзя привлечь внимание общественности. Просто фаланги решили, что Андрею хватит.

И ничего нельзя сделать.

— Первый Большой Переворот — важнейший символ нашего государства, — сочувственно заметил фаланга. — В нём воплощается всё, ради чего мы живём, чем хотим быть, к чему стремимся. Если госслужащему это не нужно, сложно не задаться вопросом о том, нужен ли такой госслужащий.

Гошка ничего не мог на это ответить.

Потому что фаланга был прав. Госслужба — это херово призвание, и когда собственный зад становится дороже херова дуба, с неё пора уходить.

Ох, миленький.

Миленький.

Не попасть под ПН4 после подвигов с Колошмой, остаться в гэбне и удачно миновать ещё одно ПН4, когда у тебя отловили херовы склады смертельного вируса, — и распрощаться с уровнем доступа из-за того, что не смог дойти послушать исполнение государственного гимна детьми.

Думали, что пронесло, но фаланги методичны, и сколько раз человеку может повезти перед одним невезением?

Сам Гошка не думал, что пронесло. Фаланги методичны, фаланги доводят до ума.

А последний шанс на то и последний, что тут либо грифон, либо решка.

Ребром не падает.

Гошка критически изучил свой крупный план в движении. Ну а что, отлично держит лицо.

Он хмыкнул и сделал пометки на листе. Изображениям с юбилея отчаянно не хватает крупных планов — ну так пусть будет ещё один. Миниатюра «фаланги в нашей жизни», очень выразительно.

Плёнка вернулась к демонстрации массовки.

На место Андрея в Бедроградскую гэбню пришёл новый голова, Олег Жеверецкий — высокий, энергичный, деятельный и до тошноты хорошо осведомлённый о событиях последнего времени. Прежде сидел со своим восьмым уровнем доступа в гэбне Международных Отношений. Сразу сказал, что предпочёл бы пока что нарушить служебные инструкции и не выстраивать фактической синхронизации. В переводе на человеческий язык — сидите со своей чумой на жопе ровно, постепенно пообвыкнемся. Первостепенная задача с его точки зрения — восстановить функциональность Порта и добрые с ним отношения.

Профессиональный, опытный и разумный человек.

Душа компании.

Хороший голова гэбни.

Хороший глава гэбни.

Бахта и Соций сперва чувствовали себя немного преступниками, не поднимая вопрос чумы, но уже втянулись. Этот Олег не раздавал указаний, разумеется, но правильно направлял, так что всё само собой вертелось. Бегал по встречам, громко восхищался деятельным подходом Бедроградской гэбни.

Добился снятия блокады Порта.

Гэбня Международных Отношений умеет решать такие вопросы.

А миленький — ну что миленький. Гошка хотел сходить к нему лично — тогда же, в день юбилея, — но постепенное поэтапное восстановление его дееспособности оказалось более серьёзным процессом, чем Гошка предполагал. То ли и правда взялись за искоренение всех его неврозов, то ли Медицинской гэбне не хватает экспериментальных материалов, то ли у Виктора Дарьевича всё ещё имеются свои планы.

Это ведь очень специальная лечебница.

Не пустили.

На столе в кобуре по-прежнему лежал пистолет Андрея — перераспределили, когда Гошка послал уведомление об утере собственного табельного. Олег пришёл со своим, а Андрею больше не полагалось, так что почему бы и нет.

Почему бы и нет.

Если бы не Андрей, не сидел бы Гошка сейчас в здании Бедроградской гэбни. Он проверился в лаборатории и убедился — конечно, в группе риска. В той самой четверти населения, которую их лекарство от чумы не лечит. У людей, вышедших из алхимических печей, кровь стабилизирована, но различающиеся белки присутствуют и передаются по наследству. Так что, в сущности, даже термин «группа крови» вполне применим, хотя им и не пользуются.

У Гошки была третья.

Большинство заражённых с третьей группой крови не выживали.

Кроме тех, кем занимался Университет. Их лекарство работало на всех. Их лекарство делали из настоящей, а не искусственно синтезированной крови.

Если бы не Андрей, кто бы помешал Гошке трахнуть чумного завкафа в надежде потом вылечиться — и не вылечиться.

Если бы не Андрей, не сидел бы Гошка сейчас в здании Бедроградской гэбни, не сидел. Летом 74-го, когда Университетской гэбни ещё не было, все высшие уровни доступа хором постановили, что Университетом всё-таки нужно управлять. Решили поступить по образцу Столицы: посадить в Бедроградскую гэбню кого-нибудь университетского.

Только чтобы кого-нибудь посадить, нужно кого-нибудь снять.

И этим кем-то должен был стать Гошка.

В августе, когда пришло уведомление, Андрей только-только пообвыкся — сам он очутился в Бедроградской гэбне всего на полгода раньше. И тут — бумажка. Гошке Петюньевичу Туралееву надлежит покинуть должность головы Бедроградской гэбни. В качестве рекомендации (но никак не конкретного указания) ему предлагается престижная и подходящая по всем параметрам позиция заместителя ректора Института госслужбы.

Гошка тогда взбеленился, потому что слишком уж очевидно было, что дело не в нём, а в необходимости усадить на его место правильного человека.

Максима Молевича, тогда ещё аспиранта, пешком из-под стола. Максима Молевича с контрреволюционным движением за плечами.

Максима Молевича, при упоминании которого Андрей резко нахмурился.

Ещё бы — мало того, что они меньше года назад этого Молевича вдоль и поперёк на Колошме пережёвывали (кого 66563 покрывал-то), так Андрей к тому же знал всю его медицинскую подноготную. Изменённый уровень агрессии, проще говоря — псих и лечить нет смысла.

Бахта пожал плечами — мол, жалко, но такова государственная служба, мы знали, что она собой представляет.

Привыкший выполнять приказы Соций промолчал — с приказами бюрократическими у него куда более сложные отношения, наверняка не одного хорошего человека штаб по тупости приказал на смерть отправить.

Гошка сказал, что никуда не уйдёт и херова точка.

И Андрей его поддержал.

Одно, мол, дело, когда голову гэбни заменяют в связи с повышением или нарушением. Другое — когда убирают просто так, наплевав на прекрасный послужной список.

Все понимали, что Андрей просто боится сидеть с Молевичем в одной гэбне (синхронизироваться с психом, из-за которого опосредованно развалилась Колошма!), только это никого не ебало.

Бумажку они попросту сожгли, звонков две недели успешно избегали. Тогда сильно повезло, был один человек в Силовом Комитете, согласившийся помочь — проинформировать о перемещениях фаланг. Всего он знать не мог, но ещё пару недель протянули, не оказываясь на рабочем месте, когда уведомления пытались передать лично.

Потом один из фаланг просто пропал на пути к зданию Бедроградской гэбни.

Они ведь без охраны ходят, внаглую.

Разве ж кто-то виноват, что в городе неспокойная обстановка? Давно пора было озаботиться приструниванием Порта.

Фаланги намёк поняли и больше уведомлениями не сыпали, а в сентябре возникла Университетская гэбня с этим самым Молевичем среди голов и шестым уровнем доступа.

Ебись лопатой, Гошка Петюньевич.

Фаланги методичны и доводят дело до конца.

И их много.

Гошка промотал плёнку вперёд — на этой катушке больше ничего, кроме общего плана, не имелось. Видимо, Бахте самому было немного не до съёмок в процессе.

Вынув катушку из аппарата, Гошка положил её на видное место, как раз рядом с пистолетом Андрея, прикрыл листом с расписанием того, что следует вырезать для финального монтажа. Создать материал с юбилея — серьёзная идеологическая работа, его технической разметкой не может заниматься никто, кроме головы гэбни.

Вот теперь всё на своих местах.

Этот Олег прекрасно сработался с Бедроградской гэбней, Бахта и Соций повеселели, жизнь пришла в нормальный режим, разве что распивание джина перестало сопровождаться стрельбой по карте. Синхронизация пока недостаточная, а главное — как разумно (профессионально и опытно) заметил этот Олег, перед тем, как кого-то истреблять, нужно добиться безукоризненной работы того, что есть. И вообще, нынешняя ситуация явно располагает к созданию своеобразной сети гэбен разного уровня доступа, которые могли бы в первую очередь сотрудничать, а уж потом — выяснять отношения. В Университетской гэбне теперь сидят Юр Поппер, который явно имеет свои связи с гэбней Медицинской, и Стас Шмелёв, бывший голова гэбни Колошмы. Ну а оставшийся на своём месте Ларий Базальд очень радеет за дружбу всех бедроградских гэбен шестого уровня доступа. Он сам, Олег, уж точно проследит за тем, чтобы и с гэбней Международных Отношений (и опосредованно с Портом) всё шло гладенько. Разве предыдущий опыт, который мы пока что не обсуждаем, не научил нас тому, что выигрывают те, кто может работать вместе?

Короче, долой изоляционизм, даёшь дружбу и всероссийскую синхронизацию.

Как будто это кому-то поможет, если рыба была гнилой с самого начала.

Гошка закинул рюкзак на плечо и осмотрел стол с катушкой и кобурой (у него есть свой пистолет, уже не табельный, шаман же грозил кислотной слюной — вот и прислали обратно со сбитым номером, Университет доигрывает спектакли до конца и не забывает о том, что во Всероссийском Соседстве трудно достать оружие). Осмотрел потемневший экран, серый потолок, простой паркетный пол, диван на четверых во вроде как личном кабинете, поредевшие полки.

Всё на своих местах, никаких сантиментов в адрес квадратных метров, пусть даже они успели стать куда более родными, чем имеющаяся где-то в Бедрограде квартира.

В Столицу уезжают с вокзала в Старом городе, а до вокзала добираются на автопоезде — такси он не водит, третьему лицу не доверит, а Бахта — голова гэбни.

Правильно, хорошо работающей гэбни, которая быстро оправилась от всех потрясений и уже почти привела город в порядок.

Гэбни, в работоспособности которой Гошка убедился лишних сорок восемь раз перед тем, как выйти из кабинета.

Отчасти дело, конечно, в том, что некоторые ошибки не прощают. Гошку переиграл Университет, из-за чего всё покатилось под откос, и сколько бы оно ни выравнивалось — некоторые ошибки не прощают. Гошка предпочёл бы, чтобы его гэбня об истории с шаманом вовсе не знала, Гошка отмалчивался до последнего (может, это и оказалось последним маленьким гвоздиком в крышку гроба психического здоровья миленького?).

Отмалчивался, чтобы не начали отговаривать.

Потому что на самом деле соль, разумеется, не в этом. Просто госслужба — это херово призвание, и нельзя просиживать форменные брюки или даже полировать табельное оружие в гэбне, если ты не любишь само государство. Нельзя, потому что слишком просто задурить собственную голову и искренне уверовать в то, что ты печёшься о вверенном тебе городе.

Если правда печёшься, если правда хочешь, чтобы людям было лучше жить, стоит задуматься о том, с какого хера ты ставишь знак равенства между «лучше» и «как придумало Бюро Патентов».

Это государство было создано странными людьми со странными целями, и награждают здесь не умных и смелых, а хитрых и пронырливых. В этом государстве между двумя уровнями доступа — пропасть, зияющая дыра, которую не заполнить никакими молитвами и прочей мистической поебенью. В этом государстве тот, кто выше, получает от работы вагон удовольствия, а тот, кто ниже, просто не думает о том, кто выше.

Ведь думать вредно.

Всем, от мала до велика.

Мы живём в прекрасном мире и в прекрасной стране, на которой выросли паразитические надстройки, перебирающие длинными пальцами, стравливающие хороших, в общем-то, людей ради собственной потехи, ставящие свои извращённые эстетические предпочтения выше любого здравого смысла. Способные простить склад смертельного вируса и лишить уровня доступа за несвоевременную болезнь.

Держащих каждого херова нормального человека даже не в постоянном страхе — в постоянной невесомости.

Как можно двигаться вверх, если под ногами нет почвы?

Юный Молевич с его контрреволюционным движением был на удивление прав. Ему не хватило мозгов, таланта и удачи, поскольку личные проблемы всю жизнь застилали глаза, но по сути он был на удивление прав.

Университет с его вечным балаганом нашёл свой способ жить не по-фаланговски.

Гошка так не умеет.

У Гошки броская внешность, медальон на шее, который так легко опознать, а теперь ещё и две дырки в правой руке — та ещё особая примета. Гошка по-прежнему любит Бахту и Соция, Гошка по-прежнему любит институт гэбен. Не любит он всё то, что мешает этому институту работать по-человечески.

Гошка хочет жить в стране, где можно не только думать, но и знать, что думают о тебе.

Ходят слухи, что много хороших людей нынче подались в Столицу, а значит, со Столицы и начинать. Столичную гэбню не жалко (вот уж кто точно сам виноват), да и с Бахтой и Социем так получится подольше не пересекаться. Не говоря уж о том, что некоторые из подавшихся в Столицу хороших людей могут разделять кое-какие дооформившиеся наконец мысли.

Бедроградская гэбня работает хорошо. Бедроградская гэбня работает хорошо и без него, Гошки, он убедился.

В Бедрограде всё будет спокойно — какое-то время.

В конце концов, динамит — это очень просто, а за десять часов дороги до Столицы можно придумать и более изящные решения. Найти сочувствующих, задействовать имеющиеся ресурсы. Предложить интересную сделку томящимся в Медкорпусе.

В Бедрограде всё будет спокойно, потому что Всероссийское Соседство не ограничивается Столицей и Бедроградом, а у института фаланг всё-таки есть одно достоинство.

Все их резиденции во всех городах Всероссийского Соседства располагаются по адресу Революционный проспект, дом 3.