Чума в Бедрограде

Эпилог

Дорогая Бровь!

Я не писал от руки уже добрых полгода, всё сплошь на печатной машинке, и вот, полюбуйся, что ты со мной делаешь. Писем я не писал вообще никогда, так что, извини, особенностей жанра не знаю. Обязательно ли мне полагается осведомиться о здоровье — твоём и батюшки? Полагаю, нет. Ну, надеюсь, а то вышло бы как-то немного глупо — с учётом того, что вы оба умерли.

Тут невольно хочется заметить, что письма покойникам, как и вообще любая литературная деятельность, куда лучше подходит Габриэлю Евгеньевичу, чем мне, но он, к сожалению, временно недоступен. А может, и не временно. Всероссийская медицина — это хтоническое чудовище, которое проглатывает всех причастных с ногами, я знаю, я там был. Виктор Дарьевич столь добр и щедр, почти и без оговорок, что довольно сложно всегда держать в голове тот простой факт, что из Медицинского корпуса не шибко-то выбираются невредимыми.

Нда.

Актуальная для тебя информация.

В общем, я это всё к чему: помнится, когда-то давно велись какие-то речи про шпионский роман с главной героиней. Шпионские (как и любые другие, прости леший) романы я писать не умею, но базовым навыкам драматургии Охрович и Краснокаменный (о где, о где они теперь?) меня обучили. Дальше списка действующих лиц пока не продвинулся, но, короче, не выпендривайся и радуйся тому, что дают, всё равно никто другой этим заниматься не станет.

На лестнице послышались шаги, и Дима тут же воровато спрятал листы под рубашку. Будучи человеком умным, а также весьма коварным, он засел не в каморке Святотатыча, куда постоянно кто-нибудь вваливался, а в каморке напротив (тем более что там даже имелся стол нормальной высоты). Он не то чтобы стеснялся своего занятия, просто нечего сбивать с полёта эпистолярной мысли.

Шаги потыкались в дверь напротив и позвали Диму по имени.

Он решил пока что сделать вид, что его тут нет.

Действующие лица шпионского романа, название которого я пока не придумал:

Бровь — главная героиня. Юна, свежа, хороша собой, трагически и неожиданно гибнет где-то в первой половине действия, но до самого конца остаётся в сердцах окружающих и вдохновляет их на великие деяния.

Ройш — избранник главной героини. Высок, загадочен, обладает тем неизъяснимым магнетизмом, который в народе называют «и чё она в нём нашла-то». После гибели Брови имел возможность переосмыслить многое в своей жизни и получить закономерное развитие персонажа, но успешно этого избежал, временно заняв завкафское кресло.

Шухер — отец Брови. Сперва поступил не очень хорошо, потом не очень хорошо, потом ещё разок, а потом взял табуретку и помер от слабого сердца.

Регалия Шепелогель — подруга Брови. В действии особо не участвует, но некоторое время о ней почему-то много говорят.

Габриэль Евгеньевич Онегин — бывший заведующий кафедрой истории науки и техники, именитый всероссийский писатель. Умён, утончён, хорош собой, за что был бит, осмеян, заражён чумой и теперь, кажется, долечивается в Медицинском корпусе.

Максим Аркадьевич Молевич — бывший заместитель заведующего кафедрой истории науки и техники, бывший голова Университетской гэбни. Солидный, серьёзный и деловой человек, на котором много чего держалось, а потом ка-а-ак обвалилось! После ряда необдуманных действий посыпал голову (бывшую) пеплом и отправился в добровольную ссылку во всё тот же Медкорпус на исследования. Наверняка это как-то смутно связано с предыдущим действующим лицом.

Охрович и Краснокаменный — бывшие головы Университетской гэбни. Примечательны яркими свитерами, яркими личностями и тем, как быстро и просто переходят от приветствия к насилию. На первый взгляд являются апологетами бессмысленного хаоса, но пытливый читатель (или зритель? Я ещё не определился) заметит, что все их поступки крайне здравы и разумны. Вылетев из Университетской гэбни, с радостным гиканьем унеслись в неизвестном направлении.

Ларий Валерьевич Базальд — голова Университетской гэбни (как ни странно, не бывший). Кажется, единственный человек, который за всю чуму не совершил ни одной ошибки. Поэтому его никто толком и не замечал, какой в нём интерес-то.

Святотатыч — голова Портовой гэбни, мудрый наставник всех и вся, который как бы и ни при чём.

Дима — тот ещё придурок.

Гуанако — не лучше (сколько раз помер, а мозгов не прибавилось).

Александр — младший служащий.

Бедроградская гэбня — главные злодеи. Очень злые.

Новый состав Университетской гэбни

Новый состав Бедроградской гэбни

Портовая гэбня (без нового состава)

Студенты

Аспиранты

Сочувствующие

Ещё чуваки, которых ты всё равно не знаешь

Савьюр как метафора

— Умерших от чумы забыл, — промурлыкал у Димы над ухом Святотатыч. Дима непринуждённо подскочил и подавил желание спрятать листы.

Теперь это уже бессмысленно.

— Они входят в «чуваков, которых она не знает», — буркнул он. — Или в «сочувствующих».

— Или они тоже метафора, — похмыкал Святотатыч не без понимания в голосе, после чего очень деловым тоном прибавил: — Хочешь, чтобы сюжет продолжился, — раздевайся.

И метнул Диме в голову тельняшку.

Крыса Габриэль Евгеньевич глянул в его сторону со сдержанным любопытством.

Многочисленные прихвостни Портовой гэбни теперь нередко посматривали на Диму с любопытством разной степени сдержанности, поскольку в недрах похищенной с бедроградского склада аппаратуры для воспроизведения изображений вполне остались изображения.

Димы во всей красе.

И весь Порт их с радостью воспроизводил в порядке живой очереди.

Дима решительно сдёрнул галстук.

Без тельняшек морем далеко не уберёшься. Им с Гуанако убираться не только морем, но для всего остального сгодится и обычное содержимое сумок, а ненаходимые в городе тельняшки отдельной статьёй расходов добывать надо.

— Спасибо, — поблагодарил Дима Святотатыча, расстёгивая рубашку, — дальше я как-нибудь сам справлюсь.

Все разбегаются из Бедрограда — хочется сказать, что как крысы, только крысы умнее и бегут в процессе, а мы почему-то дотянули до конца (кроме Габриэля Евгеньевича — ну так он, как известно, крыса и есть). И мы двое тоже разбегаемся, да — то ли потому что Гуанако командир приказал, то ли потому что тут больше нечего делать. Всё, что ломалось, уже сломано, а городские жители, кажется, успели привыкнуть к чайкам.

Окончательной точки всё равно никогда не будет, а на каждое решение и каждую щедрость находятся оговорки. После того, как Виктор Дарьевич наобещал нам золотые горы, он доехал до собственной гэбни, и гэбня, видимо, справедливо решила, что кто-то тут совсем охренел. Оказалось, что есть дополнительные требования: либо оставить им Габриэля Евгеньевича насовсем (как много подтекстов в этом нейтральном слове), либо вернуть им часть денег, либо ещё чего. Вилонской грязи оказалось мало, а!

Окончательной точки никогда не будет, но некоторые люди умеют ставить довольно убедительные запятые. Охрович и Краснокаменный все последние дни мотались где-то здесь, по Бедроградской области, подбивали какие-то дела, ещё и ещё разводили наивных старых друзей на бабки. Угнали у Хащинской гэбни такси и выкрасили его в убийственно-жёлтый цвет.

Сперва они отчитывались о своих благих деяниях, а потом перестали, и дальше — только слухи. Говорят, какое-то повальное количество курсантов забрали документы из Института госслужбы, а в Порту (с которым мы по-прежнему вроде как не совсем рассчитались) неожиданно прибавилось благотворительной рабочей силы. Говорят, Ларий Валерьевич нашёл на своём столе очень детальное описание новых канализационных систем Бедрограда (с фотокарточками и подробным планом!), которого до сих пор никто не удосуживался сделать.

А совсем на днях Медицинская гэбня умолкла и отозвала свои дополнительные требования.

Говорят, накануне в Столице видели жёлтое такси.

Все убегают из Бедрограда, потому что запятая — это всё-таки не точка, и единственный способ обмануть себя — просто взять и уйти. Тогда хотя бы твой личный сюжет закончится, верно? Мы же не виноваты в том, что не переубивали друг друга, хотя законы жанра требовали этого изо всех сил.

Гуанако уверен, что Охрович и Краснокаменный вернутся. Я сомневаюсь. С кафедры пропала карта Афстралии с крестиком и «нам сюда», а о жёлтом такси многие хотят поговорить: одни утверждают, что оно так и стоит в Столице, пустое; другие — что видели его в Бедрограде; третьи — что что-то подобное было замечено на трассе в Северо-Восточный Регион. Не знаю. Как и все остальные, Охрович и Краснокаменный отыграли свою роль и больше никому ничего не должны.

Но Гуанако в ответ на это напоминает, что кафедральным чучелом по-прежнему висит Хикеракли (Ларий порывался заменить, но его благоразумно отговорили). Охрович и Краснокаменный в день юбилея Первого Большого Переворота объявили его неделю, потому что всё, мол, закончилось счастливо. Неделя в их понимании — штука растяжимая (уж точно не семь дней), но никто другой ведь не осмелится заниматься чучелом.

А неделя (месяц, год, эпоха) Хикеракли таки должна когда-нибудь завершиться, какой бы красивой ни была его рубашка.

— Не юли мне тут, не юли, до всякой чумы замётано было! Хочешь, чтоб на тебе ещё один долг висел?

В ответ на это своеобразное проявление дружелюбия со стороны Озьмы (он ведь никому ничего не откусил — значит, дружелюбие) Гуанако невнятно помычал.

— Дело стоящее, — важно прибавил Муля Педаль. — Сегодня не горит, а завтра загорит. Тут грешно — как это говорят? — уклонят’ся! Так что совсем надолго-то не отчаливай.

— Господа, вы так насели на человека, как будто в последний раз его видите, — пропел Зина. — Дайте же ему немного личной свободы!

— А ты небыстр башкою, как я погляжу, — немедленно заворчал Озьма. — Если я про замётанное балакаю — дык как раз потому, что вижу не в последний раз, и видеть хочу не только рожу, но и некоторое полезное шевеление.

— Будешь долго ждать — состаришься, без тебя уведут, — заметил какой-то незнакомый Диме голос.

— Будет долго ехать — без него обнесём, — успокоил незнакомца Озьма и неожиданно сентиментально добавил: — Это так, шоб знал, что в Порту всегда дела найдутся.

Посчитав этот момент удобным для побега, Гуанако скользнул в каморку к Диме. В дверном проёме мелькнули Озьма, Муля Педаль, Зина и пара чуваков, которых Дима всё равно не знал (в тельняшках). Все они были несколько нетрезвыми и очень весёлыми, да и сам Гуанако не отставал — чего стоила одна авоська с бутылками, лихо перекинутая через его плечо.

На дорожку и в дорожку.

Озьма, Муля Педаль, Зина и пара чуваков, которых Дима всё равно не знал, равномерно гудели за дверью.

Гуанако улыбнулся — так широко, что уголки его губ полезли за пределы лица. Он слегка наклонил голову, и Дима невольно дёрнулся, испугавшись, что те сейчас заденут потолок — и либо потолок проломится, либо Гуанако ударится.

Синие полосы отлепились от его тельняшки и начали кружиться в воздухе обручами. Дима хотел кинуть в них ручкой, потому что она тоже синяя, но сдержался. Ему пришлось отвернуться, потому что сейчас у Гуанако на лице должны были, как обычно, начать проступать дополнительные глаза — и вместо этого увидел глаза на своих ладонях: простые, круглые, чёрные, без век.

Глаз без век не бывает.

Не двигаясь с места, Гуанако тронул Диму за плечо обжигающе-горячей рукой, которая тут же потекла ему за шиворот.

— Опять? Дышите, доктор, дышите глубже.

Я, разумеется, думал, что это просто нервные переживания под конец чумы, но симптомы проходить не намереваются. Пытался понять, что же их всё-таки вызывает, но, кажется, мой организм плюнул на попытки поддержать иллюзию того, что это хоть как-то связано с внешним миром. Имитация Савьюра, пусть и идентичная натуральной (то есть я сам не знаю, было ли оно имитацией), никому даром не проходит.

Ну, чую, у меня будет ещё куча возможностей разобраться в нюансах съезда своей крыши.

Главное — бороться довольно просто. Нужно просто вспомнить, почему так на самом деле быть не может. Ну, скажем, синие полосы на тельняшке — это краска, пропитывающая ткань; если бы они отделились от белых, на их месте остались бы дырки. А если бы отделилась только краска, она была бы куда как менее заметна (просто попробуй прикинуть её удельный вес относительно ткани). Не говоря уж о том, что сам по себе, без хоть каких-то энергетических вливаний процесс разделения вряд ли мог бы произойти.

Рука не может быть настолько горячей, как мне показалось, потому что при такой температуре белки сворачиваются. Уж тем более не может быть жидкой. Ну и прочие анатомические странности опровергаются так же легко.

Понимаешь, да? Знания о мире, хранящиеся где-то в недрах башки, позволяют в нём убеждаться (или разубеждаться).

Я теперь просто ходячая листовка о пользе образования.

И вреде политики.

Правда, когда конечности на своих местах и тельняшки не разваливаются на цвета, всё равно постоянно приходится копаться в познаниях и проверять реальность окружающего мира (типа почти ежеминутно), а то будет как в первый раз (мне тогда померещилось, что комната перевернулась вверх ногами и что мы с Гуанако сейчас упадём на потолок). В неподготовленном виде галлюцинации могут, выразимся изящно, впечатлять. Зато если всегда быть готовым, на отрезвление уходит не больше пары минут.

Я после первого раза спросил Гуанако, не стрёмно ли ему и дальше путаться с психом.

Он заржал и ответил, что у него богатый опыт.

Но я и сам знаю, что стрёмно быть не должно.

Это ведь просто такой постоянный эспандер для силы воли.

Не говоря уж о том, что мне приходится гораздо больше читать, потому что некоторые законы окружающей действительности гораздо менее очевидны, чем тебе может показаться.

Ну или я тупой.

А теперь буду умный.

— И почему мне раньше не приходило в голову напялить на тебя тельняшку? — вопросил Гуанако тоном человека, который никогда не станет умным, зато продолжит западать на любые нетривиальные костюмы.

Особенно на те из них, которые можно встретить в портовом борделе.

— Не беспокойся, она ещё успеет тебе надоесть, — дальновидно предположил Дима.

Святотатыч взглянул на Гуанако и его крайне однозначное выражение лица с лёгким укором.

— Вы там побыстрее, вам же ногами придётся топать — нынче до воды даже Муля на такси ехать не решится, а грузовика прям щас дать не могу.

Никакого «там побыстрее» происходить всё-таки не намеревалось, ибо и правда надо было побыстрее. Корабль отходит по расписанию, даром что грузовой, а по всем портовым дорогам, пригодным для езды к воде и от воды, непрерывной колонной ползут грузовики с товарами. Такси там натурально обстреливают, чтобы движение не задерживали.

Серьёзное дело — свежеснятая блокада.

Это политический ход Святотатыча — разумный, наверное. Он какими-то своими святотатычевскими путями умудрился пронюхать о том, кого сажают в Бедроградскую гэбню на место Андрея — ещё до того, как его посадили. Какого-то чувака из гэбни Международных Отношений (которого мы с тобой всё равно не знаем). Святотатыч вышел с ним на связь, предложил сотрудничество. Какому-то чуваку это на руку: перейти на новую должность, успев напоследок снять блокаду Порта на должности предыдущей. Отличный послужной список.

Святотатычу на руку благодарность обновлённой Бедроградской гэбни.

Залог на безоблачное будущее ценой странного настоящего.

Видишь ли, Бровь, чуму в Порту вылечить невозможно. Сколько бы ни сделали лекарства все окрестные гэбни совместными усилиями, больных не переловить — не так работает Порт. Блокаду можно было продержать и подольше, но вряд ли это бы что-нибудь изменило.

В Порту ведь всякие болячки случаются, одной больше, одной меньше.

Совместных усилий Портовой, Бедроградской гэбен и гэбни Международных Отношений должно хватить на то, чтобы не особо выпускать чуму из Порта. А внутри —

— должно же что-то остаться внутри после того, как все разъедутся и Бедроград снова станет всего лишь ещё одним городом Всероссийского Соседства.

Если никто не убьёт меня за медлительность, сейчас я встану с чемодана, возьму его в руку, и мы с Гуанако пойдём на свой грузовой корабль.

Гуанако уверен, что мы не вернёмся. Я сомневаюсь. Слово, данное командиру, наверное, дорогого стоит, а наше участие в политике зарекомендовало себя с крайне сомнительной стороны — это правда. История оказалась слишком длинной, слишком сложной, слишком непохожей на правильный шпионский роман с настоящей интригой, настоящими героями и настоящими злодеями. Никто не выиграл, никто не проиграл — просто некоторые сменили род деятельности, а в Порту теперь водится одной болячкой больше.

Если бы это оказалось концом, любые читатели бы разочаровались.

Даже самая длинная, сложная и непохожая на правильный шпионский роман история не может заканчиваться запятой. Я не верю в точки, сомневаюсь в многоточиях и скептически отношусь к восклицательным знакам. И именно поэтому, когда мы с Гуанако сядем на свой грузовой корабль и перестанем существовать для Бедрограда, я всё равно не поверю — не смогу поверить! — в то, что мы никогда не вернёмся.

Как же так, ответила бы ты, если бы могла, здесь наблюдается некоторый парадокс. Если история не может заканчиваться запятой, но ты не веришь в точки, многоточия и восклицательные знаки, то история не может закончиться в принципе!

Именно, сказал бы тебе я. Ты познала суть вещей.

Авторы шпионских романов бессовестно тебе врали.

В конце не ставится запятая, не ставится точка, многоточие и восклицательный знак; в конце попросту ничего не ставится, потому что конца нет, нет и быть не может. И чума останется в Порту, и гэбни продолжат ругаться, воевать и примиряться, и студенты продолжат прогуливать пары, и кто-нибудь когда-нибудь с кем-нибудь встретится, что-нибудь случится — и разве возможно будет провести границу и сказать, что вчера был конец одной истории, а сегодня началась уже другая?

Нет. Да и незачем это делать.

Потому что всё это можно объяснить гораздо проще. Попробуй — и многое станет понятнее. Мне вот стало.

Если никак не удаётся оборвать на запятой, если истории не находят ни точки, ни многоточия —

— может быть, вся штука в том, что на самом деле они попросту никогда не заканчиваются?