Чума в Бедрограде

Глава 26. О где, о где они теперь

Бедроградская гэбня. Бахта Рука

А ещё говорят «назвался лошадью — полезай под плуг». Росы и дураки говорят.

Бахта Рука с недоумением наблюдал, как Андрей открывает капот, дёргает шланги, хватается за масляный щуп. Вот зачем, спрашивается: Гошка и Соций, может, и купятся на манёвры, они в ремонтные дела не лезут, но Бахта Рука-то прекрасно знает, что всё с такси в порядке сегодня, а Андрею от волнения просто руки занят’ нечем.

Главное — было бы чего волноват’ся: Университет хорошо прижат, рыпат’ся бесполезно, они теперь не только Дмитрия Борстена, они что угодно на тарелочке подадут и не переломятся. А Андрей психует.

Не умеет же человек побеждат’, всё время ему подстава какая мерещится. Гошка его припадки беспокойства «белочкой» кличет обычно, смеётся, подтрунивает — вот Андрей и наловчился в запчастях истерику прятат’, чтоб не раздражат’ лишний раз.

Бахта Рука подошёл поближе, тронул незаметно за плечо: мол, ты чего опят’?

— Непонятно, — отозвался Андрей. — Непонятно, как фаланги поступят с нами в связи с блокадой Порта. Если докопаются, кто довёл ситуацию до подобных мер, — нам не выпутаться.

Говорят, «назвался лошадью — полезай под плуг» — это метафора. Только ну их, эти метафоры — лошад’ не для плуга, что росы в лошадях понимают!

А Бедроградская гэбня — не для беготни на цыпочках перед фалангами или кем ещё.

— А кто довёл ситуацию до подобных мер? — улыбнулся Андрею Бахта Рука. — Порт функционирует самостоятельно, у городских властей советов не спрашивает, кому оказывать поддержку, выбирает сам. И блокады свои объявляет — тоже сам.

Андрей отцепился наконец от масляного щупа, вытер руки, хлопнул капотом:

— После того, как меня взяли в Медкорпусе, я уже ни на что не надеюсь. Кто мог предположить, что у фаланг есть наводка? Откуда она взялась?

— Разобрались же, — мотнул головой Бахта Рука, — некто Дмитрий Ройш, он же, возможно, нынешний университетский Борстен, он же, возможно, давнишний Смирнов-Задунайский, с которым ты когда-то нехорошо поступил, — Бахта Рука кивнул на Андреевы часы. — Сколько там? В любом случае, совсем скоро его увидим.

В ненастный ден’ по солнцу не сориентируешься, но Бедроградская гэбня уже достаточно тут торчит, чтоб назначенные восем’ утра таки наступили.

— Дмитрий Ройш-Борстен-Смирнов-Задунайский — это не ответ, — Андрей нахмурился, взгромоздился на капот сверху, взял сигарету не с того конца, раздражённо сплюнул попавший в рот табак.

Бахта Рука кинул ему коробок спичек.

Забавно видет’ очаровательного, спокойного, благожелательного на людях Андрея таким — не прячущим нервы и злобу, не натягивающим маску дружелюбия. Это и ест’ главный показател’ синхронизации, о которой тут так много думали и говорили, когда Андрей пропал, — не закрыват’ся от своих. А если и закрыват’ся на секунду — упялившис’ ли под капот, устроив ли какой другой спектакл’, — то бросат’ это дело, как только тебя спросят, что стряслос’.

— Что тебя не устраивает в Дмитрии Борстене? — подошёл Соций, тоже закурил, поглядывая на дорогу.

— Что это не ответ, — буркнул ещё раз Андрей. — Даже если он — это он, что мы с того имеем? Мы всё равно не знаем, например, как он приманил в Медкорпус фаланг.

— Так и спросим, — кровожадно хмыкнул Соций. — Спрошу, вернее.

Бахта Рука к Социевой кровожадности относился положительно, хотя совест’ напоминала: возможно, Дмитрий Ройш-Борстен, если он Дмитрий Смирнов-Задунайский, — кассах, а с кассахами у Соция разговор всегда короткий, после Северной Шотландии-то.

За свою жизн’ Бахта Рука непростого отношения к малым народам тоже наелся, недаром он тавр без косы — любители таврских кос постаралис’. Так что он бы и рад посочувствоват’ гипотетическому кассаху, что тому именно с Социем встречат’ся, но, с другой-то стороны, пойди напасис’ сочувствия на университетских. Они ж на шею сядут и поедут, хлыстом погоняя.

— Ну про фаланг он, может, для разнообразия и расскажет, — гнул свою линию Андрей. — Но это всё равно не самое важное!

— Тебе какую проблему не реши, ты тут же новую найдёшь, — не выдержал, засмеялся Бахта Рука. — Что у нас теперь самое важное?

— Откуда, — мрачно бросил Андрей. Помолчал для нагнетания атмосферы, потаращился в пустоту и продолжил через какое-то время: — Откуда было известно, что надо давать фалангам наводку. Проще говоря, как они в принципе вышли на наши планы.

— И вот этого херов Дмитрий Ройш, в смысле Борстен, точно не сдаст, — не менее мрачно выплюнул Гошка, с самого прибытия куривший сигарету за сигаретой в отдалении.

Он вообще был сегодня сам не свой — устал, наверное, в таком режиме бегат’. Вроде и полномочия Университетской гэбни временно отобрали, и оружие табельное, и Дмитрия Борстена-Ройша вытащили поговорит’, а Гошка как будто не рад.

Бахта Рука чувствовал себя неуютно, глядя на такого Гошку. Перед выездом и Бахта Рука, и Андрей, и Соций попробовали к Гошке сунут’ся, но тот только попросил стимуляторов каких-нибуд’. Сказал, с ног валится, голова не варит. Шутил, что стареет, не выдерживает рабочего напряжения.

Какое ему старет’ — это Бахте Руке сорок пят’, но он и не думал как-то о старости, Социю вон тоже за сорок перевалило, а Гошка-то их обоих помладше будет.

— Едет, — щёлкнул языком Соций, собрался вес’, сразу стал жестче, внимательней. Не человек, а согнутая пружина.

Андрей легко спрыгнул с капота, расправил плечи, натянул на лицо безмятежное радушие — будто не он полминуты назад видел сплошные трудности без единого просвета.

Бахта Рука буквально физически ощутил, как сам приходит в боевую готовност’, заражается агрессивным настроем Соция и Андрея. Его-то самого скорее веселила перспектива беседы с неизвестным университетским медиком без прописки, которого в числе главных фигурантов назвал известный университетский медик, отец Ройшевой девки.

Но собственные эмоции становятся неважны, когда головы твоей гэбни так отчётливо жаждут военных действий.

— Одно такси всего, — констатировал и без того очевидный факт Бахта Рука. Махнул младшим служащим, которые уже ждали сигнала, чтоб выехат’ проверит’ хвосты.

Кое-кто сидел по кустам и ближайшим постройкам, но им никакой специальный сигнал пока не нужен, сами должны следит’ за происходящим. Будет повод открыват’ огон’ — тогда и сигналы будут.

Оставшиеся младшие служащие мгновенно выстроилис’ у ворот склада, готовые обыскат’ Дмитрия Борстена на предмет оружия и иных объектов, которые можно использоват’ для нападения.

На Соция, конечно, попробуй напади, но Андрей настаивал на перестраховке, да и Бахта Рука на сей раз не видел в предосторожностях ничего дурного.

— Раньше он, если это он, особой физической подготовкой не отличался, — шепнул Социю Андрей, хотя вчера они и так вес’ вечер проговорили о характеристиках и особых приметах гипотетического Дмитрия Смирнова-Задунайского.

Соций только самодовольно улыбнулся, даже дал Андрею шутливого пинка — ох, не терпится же ему поговорит’ по душам с университетским человеком.

Всем не терпится, но поговорит только Соций.

По-хорошему всем остальным и быт’-то здес’ не полагалос’ — ясно же, что университетские очен’ хотели бы скрыт’ Дмитрия Борстена ото всех, от кого получится. Но о прямом запрете речи не заходило, равно как и о составе людей, обеспечивающих безопасност’ мероприятия за дверьми склада. Могут же трое остальных голов Бедроградской гэбни пожелат’ проследит’ за ней самолично?

Такси резво припарковалос’ у самого начала асфальтированной дорожки к складу через пустыр’. Склад-то в черте города, но всё же на отшибе — чтоб никто ничего, если что. Поэтому вокруг — пустыр’, живая изгород’ чут’ подальше, горстка гаражей, завод на той стороне шоссе. От шоссе до склада — метров сто этой самой асфальтированной дорожки. Стреляй — не хочу, в общем-то.

Бахта Рука помнил: договорилис’ не стрелят’ без необходимости. Гошка после встречи гэбен всю шапку прозудел: сначала выяснит’ хот’ что-то и только потом переходит’ к решительным действиям. Если вообще переходит’. Но не оцениват’, как простреливается дорожка, было невозможно.

Такси с Дмитрием Борстеном простояло с минуту безо всяких признаков жизни, а потом грянуло на всю округу какой-то очен’ знакомой симфонической музыкой, и взмахнуло дверьми прям как крыльями, до тошноты синхронно.

Наружу выскочили Охрович и Краснокаменный, с совершенно клоунским видом отсалютовали издалека Бедроградской гэбне и вдруг с места рванули к складу.

Если не знат’, что они всегда такие, впору бы за пистолет схватит’ся. Но Бедроградская гэбня за столько лет привыкла: психи — они и ест’ психи. И хот’ пойди разберис’ ещё, были ли на самом деле какие-то там тайные гормональные опыты в начале пятидесятых, через которые вроде как прошла вся Университетская гэбня, или Андрей эти опыты десят’ лет назад сам придумал, чтоб давнее дело на Колошме закрыт’, но Охрович и Краснокаменный-то однозначно психи. Молевич и Базал’д ещё куда ни шло, на них и не подумаешь, что жертвы экспериментов, а эти ну точно как из дурки сбежали.

«Эти» тем временем уже вломилис’ на склад.

Всё по-честному: в безопасности помещения имеют право быт’ уверены обе стороны. На складе за Охровичем и Краснокаменным присмотрят младшие служащие, а Бедроградская гэбня постоит ещё, покурит и посверлит глазами такси, где осталис’, по всей видимости, только водител’ и Дмитрий Борстен.

Андрей улыбался, поворачиваяс’ то к Социю, то к Бахте Руке, просто-таки сиял и лучился, но с близкого расстояния можно было заметит’, как подрагивают у него от возбуждения пальцы.

Соций же, не скрываяс’, пялился на такси.

Бахта Рука поискал Гошку.

Тот среагировал на взгляд, швырнул окурок на проезжую част’ и подошёл, наконец, к трём другим головам. Вид у него и правда был совсем уж измятый, замученный, какой-то потёртый, и Бахте Руке сразу захотелос’, чтобы всё прошло тихо-мирно. Когда кто-то из гэбни не в порядке, не тихо и не мирно действоват’ можно, но сложно.

— Выспись, пожалуйста, — Бахта Рука говорил тихо, но настойчиво. — У меня самого от тебя башка деревенеет.

— И так всю чуму проспал, — процедил сквоз’ зубы Гошка.

Процедил, но тут же отрефлексировал свой тон, усмехнулся, тряхнул головой, отгоняя усталост’, — и сразу стал больше похож на нормального Гошку. Заметил-таки, как психует Андрей, инстинктивно придвинулся. Кажется, даже дёрнулся по голове потрепат’, но сообразил, что неподалёку имеются зрители, и сдержался.

Вот так — гораздо лучше.

Бахта Рука как раз пытался припомнит’, что же всё-таки за музыка послужила фанфарами Охровичу и Краснокаменному в момент их выпрыгивания из такси, когда те снова возникли в поле зрения. Проверили, значит, склад. Проверят’ там вообще-то нечего — только и готовили, что записывающие (и воспроизводящие) устройства, а они-то неопасны.

Сейчас Бахте Руке удалос’ разглядет’, что Охрович и Краснокаменный явилис’ при гэбенных мундирах, но без наплечников. Ёмко и выразительно, особенно с учётом того, что их текущую профессиональную принадлежност’, видимо, призваны были продемонстрироват’ бордельные ошейники.

Что там Гошка вещал когда-то про университетских блядей?

Всё про всех университетских блядей разом всплыло в голове у Бахты Руки, когда Охрович галантно взялся за двер’ такси, а Краснокаменный протянул руку, помог пассажиру выбрат’ся.

Пассажиру.

Дмитрию вроде как Борстену.

Из такси выплыло нечто, меньше всего напоминающее загруженного работой университетского медика на вос’мой ден’ чумы в Бедрограде.

И больше всего напоминающее оживший дореволюционный фотоснимок.

Своеобразный такой, буквально-таки «Петерберг глазами европейских газет». Потому что ну всем же известно, чем особенно брал за душу иностранцев единственный свободный для въезда город Росской Конфедерации.

Этим самым.

Вот примерно так, кстати, и выглядел этот их завкаф в свои лучшие годы.

Не портретно, нет.

Гм, стилистически.

Бахта Рука даже несколько оторопел.

Дмитрий Борстен, стратегично зарывшис’ лицом в какой-то букет (неужто действительно ветка черёмухи — в сентябре-то?), двигался по асфальтированной дорожке через пустыр’ в сопровождении Охровича и Краснокаменного, и стрелят’ в него не хотелос’ вовсе.

Если чего-то и хотелос’, то точно не стрелят’.

Невосполнимой потерей для городской экономики был несчастный указ о запрещении борделей! Бедрограду — как месту, где зародилас’ оскопистская традиция — можно было и оставит’ его особое положение. Для привлечения туристов.

Такая перспективная ниша, а тепер’ в ней только Университет и беснуется по мелочи.

Стилистическое сходство с петербержскими дореволюционными достопримечательностями, по всей видимости, — чрезвычайно популярное веяние в университетской среде, если уж оно не обошло даже загруженного работой медика на вос’мой ден’ чумы.

Завкаф же завкафом: непременная белоснежная струящаяся рубашка с кружевной оторочкой и воротом-стойкой, подчёркивающим шею; узкие расшитые штаны, подчёркивающие всё на свете. Лёгкие, летящие волосы, убранные в кокетливо перевязанную шёлковой лентой косу. Тонкие кольца на пальцах.

Но сут’ не в том, совсем не в том.

Сут’ — в пластике, невозможной и вызывающей.

Дмитрию Борстену оставалас’ ещё пара шагов до младших служащих, коим надлежало обыскат’ его перед заходом на склад, а Бахта Рука уже сто раз успел пожалет’, что Бедроградская гэбня сегодня не сама проводит обыск. В восем’ рук бы, прямо как в лучшие годы этого их завкафа, — хот’ это и не сам завкаф, а аллюзия на.

Аллюзия, попав в руки младших служащих, вынуждена была расстат’ся со своим букетом. Ветер наконец донёс цветочный запах, и сомнений не осталос’: черёмуха.

Где — и, леший, зачем — они берут черёмуху в сентябре? И аллюзии на завкафа?

Бахта Рука ещё долго стоял бы, безмолвно пяляс’ на благоухающую аллюзию, если бы не услышал выдох, почти стон, трёх других голов Бедрограской гэбни.

— Это он, — сказал Соций с некоторым недоумением, недоверием даже, и лицо у него было при этом как у человека, увидевшего забытого отрядского приятеля.

— Это он, — сказал Андрей одними губами, и лицо у него при этом было белее цветов черёмухи — как у человека, увидевшего мертвеца.

— Это он, — сказал Гошка как-то немного потерянно и зло, сквоз’ зубы, и лицо у него при этом было таким, будто он сейчас собирался кого-нибуд’ убит’.

Сказали — в один голос, но будто бы и не слышали друг друга.

Это он.

Бахта Рука не понял, что имели в виду Соций, Андрей и Гошка, зато сам готов был поручит’ся: это не он. Совершенно точно.

В смысле, не тот, кого они ожидали увидет’ Дмитрием Борстеном. Не Дмитрий Смирнов-Задунайский, погибший во время вспышки степной чумы на Колошме аж в сем’десят шестом году.

Столько материалов стародавнего дела за вечер все вместе перерыли: не он это, не он.

Конечно, Бедроградская гэбня всё знает о способах сменит’ внешност’ — те же вечные младшие служащие, в которых Гошка переодевается, чего стоят! Но Дмитрий Смирнов-Задунайский как минимум был кассах — а это не только чёрные волосы, которые можно и убедительно перекрасит’. Да, у кассахов гораздо менее характерные национальные черты, чем у тех же тавров, но если держат’ в уме кассашество, точно не ошибёшься. Разрез глаз, губы, телосложение тоже скорее узнаваемое.

Вообще-то из погибшего во время вспышки степной чумы Дмитрия Смирнова-Задунайского аллюзия на завкафа вышла бы ещё попрямолинейней. Оба вед’ кассахи. А этот нынешний — вот ни разу не кассах.

И какое тогда, к лешему, «это он»?

Спросит’ у всех троих Бахта Рука не смог: пока он глазел в сторону обыска, Соций уже почти дошёл до Охровича и Краснокаменного — чтобы те в свою очеред’ проверили его на наличие оружия.

Аллюзия же на завкафа и оскописткие салоны, скучая в ожидании возможности пройти на склад, картинно обернулся через плечо на Соция. Выражение лица с такого расстояния верно воспринят’ было непросто, но Бахте Руке почудилос’ там очен’ не завкафское нахальство.

Будто бы прямая издёвка даже.

В попытке смахнут’ наваждение Бахта Рука думал поинтересоват’ся-таки у Андрея и Гошки, кого они в аллюзии опознали.

Думал, собирался, но так и не произнёс ни звука: Гошка, не сводя страшных глаз со спины в шелках, быстро и однозначно потянулся к кобуре, а Андрей, стоявший совсем близко, его руку тут же перехватил. Сжал пальцы вокруг запяст’я Гошки так, что побелели костяшки, сам явно до смерти перепугался, но решительно прошипел что-то вроде: «Кто говорил не открывать огонь, пока не разберёмся?»

Рука Гошки сначала дёрнулас’, но быстро обмякла, повисла безвольно.

Он обернулся было на Андрея, открыл рот — но тут же снова сжал зубы, проглотил несказанное.

Бахта Рука обеспокоенно потянулся за сигаретами.

Что это было — леший знает, но уж всяко не что-то простое, понятное и хорошее.

В лучшем случае — простое и понятное, но никак не хорошее: Бахта Рука готов был поспорит’ на ещё одно отрезание косы, если б она у него была, что минуту назад Гошка, наплевав на собственные указания и планы, порывался ходячую аллюзию застрелит’.

Потому что это не Дмитрий Борстен, это он.

И для Андрея — тоже он.

И для Соция.

Все трое его как-то идентифицировали, и все трое наверняка по-своему, и только для Бахты Руки человек в кружевной рубашке тем и остался — университетским незнакомцем, пришедшим на переговоры с одним из голов Бедроградской гэбни. Хот’ на волне общего безумия и показалос’ на миг, что ест’ в его чертах что-то смутно, отдалённо совсем знакомое — точно встречалис’ раньше мельком. Показалос’, что и Бахта Рука опознал бы, буд’ у него побольше времени.

Показалос’. Нормальные фантомные ощущения от синхронизации.

Заскрипели ворота — это аллюзия на завкафа и Соций скрылис’ внутри.

Гошка, кажется, выругался бессильным полушёпотом, Андрей, кажется, выдохнул и вес’ затрясся мелкой дрож’ю, на секунду забыв, что вокруг ест’ ещё зрители, помимо голов Бедроградской гэбни.

И вопрос о том, стоит ли их спрашиват’ о причинах подобной реакции, ответа не потребовал.

Аллюзия на завкафа и Соций скрылис’ внутри. Скрылис’, всё.

Теперь только ждат’.

Только пуст’ Гошка и Андрей сначала отойдут немного.

На пустыре было ветрено и промозгло, днём наверняка опят’ зарядит дожд’. Если к понедельнику погода не разойдётся, несчастный юбилей Первого Большого Переворота можно заранее считат’ неудавшимся. По такой сырости надо было сразу бассейны вместо трибун устанавливат’.

Мысли о запланированном, расписанном по пунктам и, несмотря на масштаб, рядовом вообще-то мероприятии кое-как успокаивали. Весёлая это работа — быт’ городской власт’ю. Сначала перетравишь полгорода, а потом устраиваешь торжества для народа. Университету хорошо, у них зона ответственности меньше — воюй в своё удовольствие.

Когда сочиняли вес’ план с контролируемым заражением, мечталос’: Университета не станет на шестом уровне доступа, а то и не станет вовсе. Фаланги разгонят их и по ушам надают, потому что нечего брат’ся за дело, ежели не тянешь.

На вос’мой ден’ чумы Бахта Рука вдруг задумался: а так уж ли не тянут?

Вон сколько продержалис’. До пятого дня вообще выигрывали всухую, водили за нос. Ройшева девка — малолетняя вед’ дурочка, а как Гошку развела. Пропажа Андрея в Медкорпусе — сложнейшая операция, должно быт’, раз так лихо сработала. И лекарство гнат’ нашли неведомый способ при своих-то жалких ресурсах, и с Портом договорилис’ о помощи, и вообще молодцом. А когда они вчера Ройша на место Молевича усадили, Бахта Рука уж было решил, что Бедроградская гэбня совсем сливает.

Сложно, сложно не зауважат’ Университет после всего этого.

На самом деле размышления Бахты Руки — от погоды через несчастный юбилей к уважению Университета — уместилис’ в половине минуты, а то и меньше. Вспыхнули маячками: «тучи и ветер», «сегодня суббота — юбилей в понедельник», «Университету о понедельнике парит’ся не надо», «Университет — молодцы».

Вспыхнули и погасли, потому что молодцы Университета стремительно приближалис’ к трём головам Бедроградской гэбни с ветками черёмухи наперевес.

Охрович и Краснокаменный решили скоротат’ время одних переговоров за другими переговорами?

— Дорогие друзья!

— Уважаемые радиослушатели!

— Только сегодня и только у нас!

— Радикальное и остросюжетное предложение!

— Слишком много денег?

— Некуда девать многочисленные ресурсы?

— Годами гнёте спины, а радости всё нет?

— Мы знаем ответ на все ваши вопросы!

— Только сегодня и только у нас —

— КУПИТЕ СКОПЦА!

Бахта Рука не выдержал, хмыкнул.

Гошка устало скривился, как кривятся, услышав жужжание мошкары, собравшис’ спат’. У него был пугающе пустой взгляд, остановившийся чут’ левее ворот склада, и всё ещё пульсирующая жилка на виске.

Андрей сделал незаметный шажок к Гошке, огляделся раздражённо и будто бы потеряно. Его прервали на полуслове, он вед’ явно хотел высказат’ся — не то объяснит’, не то, наоборот, спросит’.

Бахта Рука с радост’ю послушал бы и объяснения, и вопросы, но…

— Купите скопца, не пожалеете.

— А то и двух.

— Четырёх! Гэбню скопцов!

— Стоп. Гэбня скопцов — это гэбня из скопцов?

— Или гэбня над скопцами?

— Стыдно спрашивать, что такое «скопцов».

— Скопцов — это псевдоним уважаемого члена Революционного Комитета.

— Уважаемого члена по фамилии Скворцов.

— Которая, в свою очередь, послужила псевдонимом Гошке Петюньевичу.

— Когда он катался в Столицу к тавру-вирусологу.

— Гошка Петюньевич не очень изобретателен в псевдонимах.

— Ничего, он пока что только младший служащий.

— Ещё наберётся опыта, куда он денется.

— Может, даже до какой-нибудь гэбни дорастёт.

— Не примите это за угрозу или, леший упаси, эротическое предложение но…

— Гошка Петюньевич, а вы не хотели бы в гэбню скопцов?

Бахта Рука только сейчас осознал, что гэбенные мундиры на них застёгнуты, гм, «под Гошку». Гошка мундир носит распахнутым, и даже на самые официальные мероприятия — вроде вчерашней встречи гэбен — хот’ и застёгивается, но всё равно не на все пуговицы. Получается немного небрежно и крайне располагающе.

И вед’ это Охрович и Краснокаменный явно нарочно — они же целиком состоят из таких мелочей. Долбаные внимательные психи. Чего сегодня к Гошке прицепилис’?

Сам Гошка сначала вроде и не слушал их, но как только услышал, Бахта Рука испугался, что гроза таки состоится. А это не нужно, нельзя из своего табельного стрелят’ по головам гэбни, пуст’ и временно отстранённым. Бедроградская гэбня и по действительным, помнится, стреляла, когда со Столицей выясняли, кто правее, — но то другое дело было, а сейчас фаланги точно не спустят, загрызут к лешему.

Наверное, Охровича и Краснокаменного спасло то, что их двое, и выбрат’, который большее хамло и, соответственно, должен умерет’ раньше, просто невозможно.

Гошка бесился, закипал на глазах, того и гляди выхватит пистолет, Андрей почти уже рванулся сигналит’ младшим служащим, чтоб те успели выстрелит’ раньше — лучше уж их табельное засветит’, но Охрович и Краснокаменный Андрея от младших служащих ловко загородили, пользуяс’ разницей в росте и размахе рук, заголосили наперебой:

— Да что вы такие обидчивые!

— Нельзя быть обидчивыми.

— От этого бывает дурной запах изо рта.

— И ройшемордие.

— Нормальный человек не согласится на ройшемордие.

— Даже с доплатой из скопцов.

— О нет. Мы только что впервые позволили себе контрреволюционное высказывание.

— Теперь мы умрём в муках. Покойный хэр Ройш не прощает.

— Доставайте, доставайте уже свои табельные пистолеты.

— Лучше уж так, чем страшиться мести покойного хэра Ройша.

— Умрём молодыми и счастливыми.

— И вас за собой утащим сообразно служебным инструкциям.

— Мы отстранены только до начала следующей недели.

— Поэтому по факту — не отстранены.

— Если вы нас убьете, наш личный Ройш обо всём позаботится.

— О том, чтобы вам влепили как за убийство действительных голов гэбни.

— Одного с вами уровня доступа, а то и выше.

— Он же может нас посмертно повысить, наш личный Ройш.

Охрович и Краснокаменный заткнулис’, уважительно покосилис’ на кобуру Гошки и вдруг принялис’ за Андрея:

— Наш личный Ройш.

— Дмитрий Ройш.

Андрей аж вытянулся.

— Не спешите стрелять. Вас же беспокоит, ну беспокоит же Дмитрий Ройш.

— Готовы поспорить, просто-таки по ночам терзает.

— Приходит в тревожных снах и рассказывает страшные байки про совесть и неизбежную месть.

— Или — того хуже — про то, как он ценит то, что вы для него сделали.

— Вы немало трудились на благо спокойствия отечества, не так ли, Андрей Эдмундович?

— И сохранили крепкий и здоровый сон, Андрей Эдмундович.

— Это очень хорошо, Андрей Эдмундович.

— Здоровье — это важно, это превыше всего.

— Как и крепость.

— Шестьдесят градусов твиревой настойки защищают от всего на свете.

— Вот только давайте без предвзятости к алкоголизму!

— В нашей гэбне, знаете ли, алкоголизм с недавних пор практикуют.

— Ох ядрён молочный самогон на пинежской стороне!

— Не доводилось пробовать?

— В качестве закуски лучше всего идёт художественная литература.

— Всего один листик, а каков эффект!

— Мы до глубины пищеварительного тракта восхищены вашим рецептом.

— Нет, правда. Ваши новшества внесли в наше скучное меню немного разнообразия.

— И открыли нам глаза НА ВСЁ!

— На то, что Габриэль Евгеньевич ­— молочный самогон.

— Потому что он вдруг взял и забродил.

— Совсем испортился, пришлось вылить в унитаз.

— Но мы набодяжили себе нового, вы же видели только что.

— Но не молочного, мы разочаровались в молочном.

— Скорее кактусового.

— С иголочками.

— Для действительно суровых людей, прошедших огонь и воду.

— Чью глотку, казалось бы, уже ничто не возьмёт.

— Глотка сурового человека Соция Всеволодьевича останется довольна.

— Подожди, не стоит так в лоб говорить, что он отсосёт.

— Наши благодарные слушатели могут разнервничаться?

Слушатели — все трое — потихоньку переставали испытыват’ бурную агрессию в адрес Охровича и Краснокаменного.

Бахта Рука глянул на Гошку и на Андрея, отметил у обоих расслабленные плечи, порадовался: в конце концов, отчего бы не послушат’ болтовню университетских психов, пока Соций делом занят? Ест’ в этой болтовне что-то притягательное.

Сочетание осмысленности с бестолковост’ю, наверно.

Охрович и Краснокаменный выступали очен’ старательно, заглядывали в глаза и что только не скакали вокруг трёх голов Бедроградской гэбни хороводом, много двигалис’, отчего размывалис’ в одно большое серое пятно. В этом было что-то почти чарующее, отбивающее желание двигат’ся и думат’ самим.

Поговорит’ о важном — о том, кого они все там увидели в человеке с букетом черёмухи, — можно и потом.

— Он, конечно, не Габриэль Евгеньевич.

— С Габриэлем Евгеньевичем никто не сравнится!

— Но новые времена диктуют новые потребности.

— Нам приходится следить за модой.

— Бордельное дело — это не шутки.

— Бордельная промышленность, мы бы даже сказали.

— Не угодишь вкусу толпы — и оп-па, экономическая блокада.

— Бедный Порт, прогорели на ерунде.

— Не учли такую мелочь.

— Разброс революционных предпочтений клиентуры в нынешнем сезоне.

— Состригли с Габриэля Евгеньевича его локоны под Веню.

— И народ не понял и не принял, денежки утекли.

— Бесцветной жидкостью с едва заметным лимонным ароматом по трубам.

— Не путать с мочой.

— Или понятнее сказать «не путат’»?

— Таврская экспансия!

— Пихтские всадники проскачут по улицам города!

— Они разносят чуму. Как крысы и чайки. Скоро приедут огнемётчики. Они найдут только трупы. Трупы! Трупы! Трупы!! Какие трупы вам больше нравятся? О, мы видим движения ваших рук, вы предпочитаете здоровых. Непоеденных чумой. Пихтами и огнемётчиками. Вы предпочитаете самообслуживание. Сделай труп сам! Набор: пистолет и гроб в комплекте. Для детей младшего отрядского возраста. Для старшего у нас другие развлечения. Вы знаете, чем занимаются в старших отрядах? Двигают экспериментальную науку! Наука — это такая специфическая форма высшей нервной деятельности, характеризующаяся тем, что она гаже даже бордельного дела. Думаете, мы в Университете дурака валяем — да мы бы и рады валять, но они всё время встают, суки, ты их ногами, а они всё равно встают, попробовали твирь, безрезультатно, не знаем, что делать, дайте совет, вы же опытные, вы же столько лет, вы же всё сами, вы же знаете лучше нас, помогите, помогите, помогите, мы устали, избавьте нас от мучений, покончим с этим, оставим это, забудем это, столько лет прошло, было и прошло кому теперь нужна эта жалкая пустая месть оставьте свои склоки ссоры оставьте слышите мирись мирись мирись МИРИСЬ ТЫ СЛЫШИШЬ МЕНЯ БЛЯДИНА ДУМАЕШЬ Я НЕ НАЙДУ ТЕБЯ ПАДЛА Я НАЙДУ ТЕБЯ ВСЕ ВСЕХ НАХОДЯТ ВОССОЕДИНЯЮТСЯ В ЖАРКИХ ПЫЛКИХ ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЛЕТ И ЧТО ТЕПЕРЬ С ЭТИМ ДЕЛАТЬ десять лет назад мальчик александр распускал слухи про бедроградскую гэбню через глупых университетских девочек и где он теперь он снова мальчик а глупых университетских девочек не сочтёшься о где о где они теперь все исчезают все умирают все встречаются в посмертии чтобы снова поговорить ПОГОВОРИТЕ С НАМИ МЫ СОСКУЧИЛИСЬ НАЛЕЙТЕ КОНЬЯКУ И ПОТАСКАЙТЕ ЗА КОСУ но это уже откуда-то не оттуда это какие-то таврские девочки вот сколько лет гранты проедаем а до сих пор не знаем бывают ли косы у таврских девочек и бывают ли таврские девочки в принципе кассахских вот не бывает даже у габриэля евгеньевича мать британка а вы его ВЫ ЧЕМ ДУМАЛИ ЭТО ЖЕ ГРОЗИТ МЕЖДУНАРОДНЫМ СКАНДАЛОМ у него мать есть СЛЫШИТЕ пожалели бы убогого неказистого естественнорождённого не знающего покоя алхимической печи ЗАЧЕМ МЕЛОЧИТЬСЯ надо было сразу взращивать чуму в алхимических печах добавлять в генетический материал добропорядочных граждан лет через эдак чума на своих ногах гуляет по улицам города не всё же по канализации по говну рыскать пора выходить из подземелий ЕДЕТ ВЕРХОМ НА КРЫСЕ за ней ползут перекатываются тела живые недоживые завтра умрут у чумы глаза зелёные нет зеленоватые серые рыжие были бы голубые нет больше голубых в руках коса КОСА КАССАХА страшно не победить нет пистолетов нечем стрелять идёт по улицам города идёт идёт а все вокруг лежат всем больно всем страшно зачем вы распахнули печь с чумой затворите закройте заприте заебитесь опомнитесь вернитесь отзвонитесь нам ЗАПИШИТЕ ТЕЛЕФОННЫЙ НОМЕР ПРОСТОЙ ТЕЛЕФОННЫЙ НОМЕР не упустите свой шанс испытайте катарсис купите скопца двух четырёх целую гэбню ЗВОНИТЕ НАМ ПО НОМЕРУ 66563

…Бахта Рука, Андрей и Гошка молчали. Ветер разносил по пустырю тяжёлый, приторный, дурманящий запах черёмухи, и, конечно, это именно от него в голове было пусто, липко. И, конечно, это именно от него хотелос’ просто усест’ся на капот, откинут’ся и задремат’.

Вед’ поговорит’ о важном — о чём бы они там ни собиралис’ поговорит’ — можно и потом.

Глава 27. Черёмуха

Бедроградская гэбня. Соций

— Сейчас, сука, — очень спокойно возразил Соций.

Злиться рано. Поговорить так поговорить. Хотя ой как хотелось расквасить наглую рожу.

— Сейчас, сука, — ещё спокойнее повторил Соций.

В ответ — томный выдох, полузакрытые глаза, запрокинутая голова.

Но рожа всё равно наглая, Соция не обманешь.

— У тебя, сука, язык отнялся? — вознегодовал Соций. — Всё в бордельные ужимки ушло?

Склад был почти пустой, всё повынесли. Взамен поставили стол, два стула, записывающие устройства по углам (хотя ведущие микрофоны всё равно вмонтированы в стол), да проигрывающую аппаратуру в стороне — могла пригодиться.

До стола Соций и его собеседник ещё не дошли. Как только закрылись ворота, Соций развернул того к себе за плечо и рявкнул: «Неужто это ты был что Дмитрием Борстеном, что Дмитрием Ройшем? Морду не вороти, отвечай давай!»

Собеседник вывернулся из-под руки, зябко вздрогнул, одними губами произнёс: «Позже».

Да какое позже. Сейчас, сука.

Ну приехали: пошатнулся, потерял равновесие, рухнул прямо Социю на грудь, вцепился. Мда. Посмотрел этак (этак!) снизу вверх и пролепетал:

— Извини.

Вот падла, в обморок вздумал хлопаться.

Видел бы его Соций впервые, может, и поверил бы. Шелка, кружева, обмороки — ага, карман держи пошире и не забывай заодно пихтские макаронины сам у себя на ушах поудобней развешивать.

— Отставить хуйню, сержант Гуанако, — на автомате выдал Соций.

— Командир, никакой хуйни. Чума в городе, силы на исходе.

И за шею обхватил.

Наглая, наглая рожа.

А обращение «командир», пропетое таким вот тоном, — это уже совсем.

— Отставить, я сказал, — Соций нахмурился. — Или тебе надо сначала личико попортить, чтоб ты вспомнил, что ты делаешь, когда с тобой командир говорит?

Исполняешь или подыхаешь. В ёбаной Северной Шотландии только так.

Гуанако (Гуанако это, Гуанако — дерьмовым бы Соций был командиром, если б своего сержанта не признал) выпрямился, обхватывание за шею прекратил и попробовал удержаться на своих ногах. Выглядел всё равно обморочным (прямо как этот их завкаф): потёр виски, запустил пальцы в волосы, снова пошатнулся.

На этот раз Соций поймал его сам. Прежде, чем успел подумать.

Это всё шелка и кружева.

— Ты, блядь, насквозь, что ли, пропитался своей ёбаной черёмухой? — искренне озадачился Соций, ясно уловив характерный запах.

Отняли же букет на входе. В букете чего хочешь спрятать можно.

Отняли, а Гуанако всё равно воняет так, будто он этой черёмухой срёт.

— Спасибо, командир, — слабо улыбнулся Гуанако.

Оторвал дрожащие пальцы от виска и, блядь, провёл ими по щеке Соция.

— Совсем вздурел? — когда воняющие черёмухой гуанаковские пальцы добрались по щеке до губ, Соций отшвырнул того к лешему.

Отшвырнул к лешему, инстинктивно облизнул губы, тряхнул головой.

Гуанако в шелках и кружевах на полу — это ещё хуже, чем Гуанако в шелках и кружевах на шее.

Соций несильно, но с душой пнул его ботинком:

— Ну чего ты развёл оскопистский бордель? Нормальный вроде мужик был когда-то, а тут…

«Мы привыкли, что университетские при виде любой опасности откладывают здоровую такую кучу в штаны, а они действительно бляди, и недешёвые», — сказал у Соция в голове Гошка.

Так отчётливо сказал, что Соций аж обернулся на ворота.

Заперто.

Никого нет, только он и Гуанако в шелках и кружевах на полу.

«Бляди, — повторил в голове у Соция Гошка. — Боевые, перешедшие в нападение».

Соций невольно в который раз окинул взглядом складское помещение. Слишком простая геометрия, негде укрыться в случае атаки боевых блядей. Винтовки или автоматы? Нет, что-то другое. Здравый смысл подсказывает: у боевых блядей снаряжение должно быть облегчённое, как у разведгруппы. Гранаты наверняка будут.

Граната в ограниченном пространстве — это же дерьмо. Склад не бункер, места-то много, можно откатиться, но стены хлипкие.

И окон нет. Вот засада.

Гуанако приподнялся на локте, посмотрел на Соция мутными глазами.

Соций поймал себя на том, что хватается за отсутствующую кобуру.

Какие нахуй боевые бляди?

Боевые бляди — это ж Гошка говорил про Университет, когда в среду дошло, кто Андрею веселье с фалангами устроил. Кто завкафский дом через канализацию заразил.

Кто из Бедроградской гэбни распоследних кретинов сделал.

— Командир, ты чего? — окликнул Соция Гуанако.

Стал собой на пару секунд, но стоило сфокусировать на нём взгляд, тут же оборделился обратно. Дрогнул плечами, закусил губу, уставился из-под чёлки.

Университетские боевые бляди как они есть.

— Да что ж ты университетский, а? — искренне и невпопад посетовал Соций.

— Да что ж ты бедроградско-гэбенный? — еле слышным голосом прошелестел в ответ Гуанако.

— Да что ж ты живой, — буркнул себе под нос Соций.

Гуанако нехорошо усмехнулся и подался вперёд:

— Я мёртвый. А черёмуха — чтоб гнильё перебить. Не гнилым же на допрос приходить.

— Это не допрос, это частная встреча, — отбрил Соций.

От черёмухи тянуло блевать.

Если под черёмухой гниль, тогда понятно, чего так мерзко.

— Не надейся, — вскинулся Гуанако, — мёртвых не так легко допрашивать. Уметь надо. Мёртвые — упрямые, пойди разговори.

— Зачем припёрся, если так? — Соций непроизвольно прикрыл нос.

Гниль от трупов ядовита, лучше не вдыхать.

— Чума прислала, — зашипел Гуанако.

— Ты не заговаривайся. Не присылала тебя чума, мы тебя сами позвали. Не тебя, но мы.

Гуанако расхохотался. Захлебнулся хохотом, снова откинулся на пол. Соций подошёл, встал прямо над ним, вперился в зелёные (нет, зеленоватые, — это у Гошки зелёные, когда он не в линзах) глаза. Выколоть, может, нахуй?

Зеленоватые потому что. Болото, плесень, гниль.

— Вы сами, вы сами позвали, — выдавил из себя Гуанако сквозь хохот. — Чума не присылала, потому что чума — я. И вы меня позвали.

— У нас лекарство есть, — отмахнулся Соций.

— Есть, да не от той.

— Опять про степную пиздишь? Ты про степную, Шапка про степную. При чём здесь она?

— Степная чума всегда при чём, — хохот оборвался. — Степная чума — это все болезни разом. Прячется в насморке, в желудочных коликах, в мигрени. Кругом, кругом одна степная чума, никогда не знаешь, где вылезет, разыграется и сожрёт с потрохами, а вы позвали на свои головы, слишком близко подошли, слишком обнаглели, страх забыли, переступили черту, вам теперь век от неё — от меня! — не избавиться, всюду найду, догоню, поймаю, опутаю, сгнию по кусочку, зубы выпадут, глаза ослепнут, кожа лохмотьями сойдёт, руки отнимутся, ноги потяжелеют, лихорадка измучает, а когда изнутри гниль горлом пойдёт, как привяжется запах черёмухи — не отмыть, не отделаться, так в могилу с черёмухой и сойдёте.

— Какую могилу? — вдруг оборвал его Соций. — Тех, кто от степной чумы умер — жгут. Тех, кто не умер, тоже.

— А вас никто жечь не будет. И закапывать тоже. Кому охота руки марать? Вы чуму позвали, вы нелюди, вы уже живая гниль. Ты надрежь кожу, у тебя там гной и черви вместо крови и мяса.

Соций только хмыкнул:

— А что если тебе надрезать?

Хохот вернулся, заполнил складское помещение до потолка.

— А ты попробуй. У тебя ножа нет, бритвы нет, никакого стекла даже нет. Всё на входе отняли. Чего делать будешь — кусать?

Гуанако — Гуанако ли? Мертвец? Чума? Черёмуха! — снова приподнялся и подставил Социю свою голую загорелую шею.

Очень знакомым — после давешних-то операций — жестом.

— Ты плохой завкаф, черёмуха, — брякнул Соций. — Завкаф-то бледный.

— Был бледный, — заговорщицки подмигнул черёмуха. — Бледный, хилый, изнеженный — вот и не выдержал чумы. Она сначала в нём по городу ходила, а потом он закончился, и чума нашла себе кого покрепче.

Соций заржал, поразившись возникшей догадке:

— Так выходит, это не ты, а чума шелка и кружева любит?

— И черёмуху, чтоб не вонять! — подтвердил черёмуха.

Соций опустился на корточки рядом с черёмухой — рассмотреть получше.

Кожу рассмотреть, червей под ней, соединение волос с черепом — не могут же они быть настоящими, если черёмуха — мёртвый.

И тут сообразил: хуйня какая.

Оживающие мертвецы, степная чума. Где-то это всё уже было.

Говорили же сами. Как только поняли, что Университет тоже в игре, говорили и про мертвецов, и про чуму, и про лешего в ступе. Обычная психическая атака, к тому же рассчитанная непонятно на кого.

— Слушай, ты серьёзно? — быстрее, чем успел обдумать, спросил Соций. — В смысле, само собой, несерьёзно, я о другом. Ты серьёзно считаешь, что на мне твои сказки хоть как-то сработают?

— Не считаю, — оскалился черёмуха, — давно со счёта сбился: трупы, трупы, трупы вокруг. Никто не считает, я не считаю, вы не считаете, они не считают, а обернёшься — считать-то и нечего, за спиной пустота, дыра в пустоту, крысами объеденная. Закрысь, как в тюрьме говорят, на Колошме говорят, всё оттуда, с Колошмы, и тянется, вся погань оттуда прёт: степная чума, водяная чума…

— Ебальник-то завали, — вполне миролюбиво предложил Соций. — Не на того напал. Я в курсе, что у нас полстраны на Колошме ёбнутые. Но я-то нет, мне похуям.

— …вся погань оттуда прёт, — черёмуха вещал, будто и не слыша Соция, — степная чума, водяная чума, Андрей ваш оттуда.

— Опять, — сплюнул Соций. — Сколько можно в одну и ту же дыру ебать? Не прокатил ваш план, выяснили уже, что Андрей нас не кидал и не собирался.

— Не собирался?

Черёмуха, наконец, сел. Лежа не так удобно глазами сверкать и страшные лица корчить.

Соция заебало.

С одной стороны, все эти завывания и причитания производили какой-то эффект. Вроде и не верилось, а жуть всё равно порядочная: явился на встречу человек, который семь лет как числится подохшим от степной чумы. Да ещё и не тот, которого ожидали.

Явился и про степную чуму сказки рассказывает. Может, тронулся башкой от неё. Хотя скорее уж выёбывается просто, внимание рассеивает. Грамотно рассеивает вполне.

А с другой стороны, ну заебало же.

— Отставить наезды на Андрея. Не твоего ума это дело, черёмуха, что у нас в гэбне происходит.

Потому что даже если вдруг всё-таки происходит — лучше самим из табельного расстрелять в уголке, чем кого-то постороннего допускать до.

До.

До чего-то, о чём не говорят и не думают, пока оно не случится.

Случилось — расстрелять самим и забыть к лешему.

С предателями всё по-быстрому.

— Страшно, командир? — прошептал черёмуха. — Ты не боишься всего этого: чумы — любой чумы, смертей — будто ты смертей не видел. Гнили, червей, трупов — это глупости для всяких завкафов в кружевах. Фаланг не боишься, санкций — до Колошмы же может дойти, если разберутся, на что вы замахнулись. Но это всё ерунда, командир, так? А вот если кто-то свой кинул — это страшно.

— Отставить.

— …потому что никому нельзя доверять. Кроме тех, кто прикрывает тебе спину. А если и там подстава, значит, никто никогда ничего и не прикрывал.

— Ещё одно поганое слово…

— И что, командир? — черёмуха подался вперёд. — Ты совсем двинулся — мертвецу угрожать? Хочешь на червей у меня под кожей полюбоваться? Давай-давай, только говорить ты с кем будешь? У тебя вопросы какие-то были, помнишь?

Соций выдохнул.

Черёмуха знает, что делает. Знает, куда волну гнать, чтоб башка не варила.

Черёмуха — университетская боевая блядь.

Нельзя расслабляться.

— Дался вам всем Андрей, — мотнул головой Соций. — И чего дался-то? Самый скользкий с виду потому что? Так все ж понимают, что это он специально так держится. Никто из нас в вашу лажу не поверит — на что рассчитываете?

Не о том спрашивать собирался, но что теперь-то.

— Ты будто не врубаешься, — черёмуха уставился в потолок. — Он голову своей первой гэбни…

— Да не он, бляди, — Соций аж хуякнул кулаком об пол.

Все, все обсосали уже эту ёбаную Колошму. Чем она намазана, что не перестать сосать до сих пор?

— Не он, и не он стрелял, и не он приказ отдавал — оно как-то само получилось, — подтвердил черёмуха. — У него всегда так и бывает: тут два слова, там два слова, похлопал глазками, а потом оно как-то само получилось, а Андрей вроде и не делал ничего.

Не поспоришь.

Но что с того?

Черёмуха хмыкнул:

— Он ведь тому голове гэбни в рот заглядывал, каждое слово ловил, буквально в тетрадочке записывал. Серенькой такой, как сейчас помню. Бац — и перестал записывать. Тетрадочка, наверно, закончилась.

— Что ты мне доказать пытаешься?

— Не доказать. Показать, — черёмуха явно видел в переплетении металлических балок на потолке что-то более занимательное, чем скептичное лицо Соция. — Вам ведь кажется, что вы тут вчетвером против всего мира, маленькая храбрая Бедроградская гэбня. А это ж нихуя не так. У вас служащих, полуслужащих и всяких прочих — жопой ешь. Какую работу вы им даёте — другой вопрос, но они есть. Все ыздные гэбни Бедроградской области и их служащие — тоже под вами, правильно? Да и Порт, Университет — они ж вам не враги на самом деле, вам просто хочется, чтоб они были врагами. И простые люди имеются, которые вообще ни при чём. То есть вы за них отвечаете, это, наверное, никак из головы не выкинешь, но парочка-то приятелей для забухать и расслабиться точно найдётся, — черёмуха помолчал немного, продолжая крайне осмысленным взглядом сверлить балки над головой. — А на Колошме-то не так. Степь кругом, все люди в радиусе нескольких десятков километров — это те, кто на Колошме. Заключённые и охранники. С заключёнными понятно, но охранники-то тоже чай не из институтов госслужбы. Местные же в основном, из самых цивилизованных степных поселений — себе на уме, работают за зарплату. И для гэбни Колошмы, выходит, есть только гэбня Колошмы. Это ж правда как на вражескую территорию вчетвером пробраться. А тут такое дерьмище в гэбне.

Продолжать черёмуха не стал.

А Соций не стал отвечать.

Ощущение было, будто стены раздвигаются и истаивают. Будто за ними эта ёбаная степь. Может даже — ёбаные горы: засиженные снайперами перевалы и заминированные ущелья, а вы идёте вчетвером — четыре ножа и одна граната, можно ещё прикладом приложить, если что, но патроны всё, и найти б хоть один труп при патронах, неважно, в чьей форме и с каким флагом, ничего не важно, только б вы четверо дошли хоть куда-нибудь. Вчетвером, не меньше, только б не меньше.

Можно идти и не вчетвером, это случайно так подумалось. В армии-то гэбен нет. Сколько выжило в очередной операции — столько и идёт. Но каждый, кто с тобой на войне, должен куда-нибудь дойти. Что бы ни творил и кем бы ни был — должен. Это не сантименты, это такое правило. Не веришь в него — не суйся.

А стены всё раздвигались и раздвигались.

Переутомление, в глазах рябит. Весь вечер и почти всю ночь ко встрече с Дмитрием Борстеном готовились, а теперь стены уплывают.

— Эй, черёмуха, — позвал откуда-то из застенных далей Соций. — Чё такое Дмитрий Борстен?

— Откуда вы его вообще взяли? — голос черёмухи прозвучал точно из-под воды.

— Есть способы.

— А Дмитрия Борстена — нет, — черёмуха, кажется, нахально поржал. — Его выдумали, чтоб ваши способы вас и запутали. Чтоб вы себе мозги ебали, пока дела делаются.

Соций сфокусировал взгляд:

— И чё ты мне тогда это сдаёшь?

— А чё б не сдать? Мозги проёбаны, дела сделаны — Дмитрий Борстен больше не нужен. Вы думали, вы себе хороший кусок отхватили, это свидание назначив, и поуспокоились на ночь — а Университет себе времени под другое выиграл.

— Подо что же? — с сомнением поинтересовался Соций.

Горы вместо стен его малость отвлекали.

— Да так, по мелочи. Теперь крышка вам, если в отсутствии табельного оружия и гэбенных полномочий кто-то из Университетской гэбни ноги протянет. Протягивать — так вместе, — неуместно подмигнул черёмуха.

Подмигнул и водрузил свои ёбаные ноги в узких штанах Социю поперёк коленей.

— Опять бордель, ёба? — прикрикнул на черёмуху Соций, но тот только прогнулся поживописней. — Отвечай, ёба, Дмитрия Ройша тоже нет?

— Нет, — черёмуха картинно скользнул рукой по бедру, вытащил сигареты.

Сигареты тоже стоило бы забирать на входе.

— А тавру в Медкорпусе кто мозги пудрил? — настаивал Соций, игнорируя ноги, бедра и всё остальное. — Или тавр сам нам пудрил? Но на Андрея с расспросами про Дмитрия Ройша наседали фаланги. А раз так, не может быть, чтоб его вовсе не было. Какое-то подставное лицо не могло не отсвечивать.

Соций говорил сам с собой.

Ясно же: черёмуха соврёт, если захочет, а стены больше не раздвигаются, они падают, и хочется упасть вместе с ними, провалиться на самое дно — самое дно чего? — это как в реку после взрыва, кажется, выжить нельзя, но вода почему-то выносит некоторых потом живыми, а некоторые тонут и бьются о пороги, и вроде бы все знакомы с инструктажем по горным течениям, вроде бы всё делают правильно, но кого вынесет живым, а кого мёртвым, никогда не знаешь, инструктаж, опыт — не спасут, спасает всегда что-то другое, просто с реками это заметнее всего, как будто реки и выбирают, а на самом деле — всегда так, всегда выбираешь не ты, а тебя, если повезёт, а если не повезёт, то и сплывай нахуй по течению, сплывай-сплывай!

У черёмухи в усмехающихся губах вспыхнул кончик цветной сигареты.

Бирюзовая бумага, фильтр из золочёной — явно же дрянь ароматизированная, которую курить невозможно.

Соций вспомнил: давным-давно, когда брали ещё одного Дмитрия — Смирнова-Задунайского, того как раз, которого ждали сегодня Борстеном и Ройшем, — у него в сумке обнаружилось несколько таких сигарет. Бирюзовых, лиловых, голубых. С золочёными фильтрами. Там ещё обнаружились запрёщенные лекарственные препараты и расшифровки по делу Начальника Колошмы, Бедроградская гэбня обрадовалась: хотели просто университетских студентов подёргать, чтоб их новоиспечённая гэбня не зарывалась, а тут такое нарушение информационной безопасности!

Смирнов-Задунайский мигом сам на Колошме очутился, Университетская гэбня зассала и разозлилась, стали уже всерьёз палки друг другу в колёса пихать.

И на тебе: Соций помнит цветные сигареты столетней давности. И зачем столько мусора в голове? Никому не нужные детали, никому (кроме запараноившего Андрея) не нужный Смирнов-Задунайский — а в результате ёбаный золочёный фильтр у черёмухи делает бессмысленно жутко, будто всё возвращается, всё записано где-то во всех подробностях, ошибёшься — и всё тебе припомнится. Так, как сам в жизни не припомнишь.

Ёбаные золочёные фильтры, ёбаные психические атаки!

— Почему в медкорпусовском досье у Дмитрия Ройша фотография Смирнова-Задунайского?

Соций спрашивал, сам не понимая зачем. Фотографию видел Андрей, Андрей мог ошибаться, сходство могло быть случайным, а черёмуха вообще может сто лет не помнить, кто такой Смирнов-Задунайский.

— Хорошо они вас задели, эти фальшивые Дмитрии, — выпустил струю дыма Социю в лицо черёмуха. — А никто и не надеялся почти, что вы такие трепетные и сентиментальные.

Одна нога черёмухи переместилась Социю на плечо, закрыв форменный наплечник.

Соций вдруг задал себе вопрос: а какого лешего он всё это терпит?

— Ты не комментируй, ты отвечай, ёба!

— Это ты отвечай: кассаха шёл ногами бить, поэтому так задело? — черёмуха лениво приподнялся, закусил губу.

— Да кассахов надо не ногами, — в тон ответил Соций.

Кассахов надо в младенчестве сапогом давить, чтоб не вырастали в хитрых продажных блядей, которые по шотландским горам на британских боеприпасах сидят.

— Вот и я говорю, все вы дураки в вашей Бедроградской гэбне, — расстегнул на своих шелках и кружевах пару пуговиц черёмуха. — Мозгов нет, потому и подменяете политику личными предпочтениями.

— Ты у меня поговори, — рыкнул Соций.

— У тебя кассахи, у Андрея — призраки бурной юности, у Гошки — мировая справедливость и кому за какие заслуги уровни доступа перепадают. Горазд же человек чужие заслуги подсчитывать, просто поразительно. Один тавр у вас нормальный, — шелка и кружева таки упали с плеча черёмухи. — Но ему можно, он тавр, тавры — не люди, их вон тоже некоторые любят ногами и не ногами, кого ебёт тавр, косы им все пообкорнать, и дело с концом, а конец у всех один — и тут уж тавр не тавр, кассах не кассах, так чего выёбываться, нет бы дела делать, деревья переворачивать, вы которой гэбенной головой думали эпидемию перед юбилеем Первого Большого Переворота затевать, иногородних же понаедет, по всей стране разнесут заразу, это уже не вопрос, кто в Бедрограде хозяин и по какому праву, это Всероссийское Соседство вымрет нахуй, а лет через десять его сплошные кассахи заселят с британской помощью, виноградом засеют и козлов разведут, будет вся земля от чухонцев до индокитайцев в козлином дерьме и в кассахах, а про Бедроградскую гэбню с её кретинской чумой в британских учебниках умных слов понапишут…

Черёмуха ещё что-то нёс о том, как закончится Всероссийское Соседство, а Соций смотрел на британо-кассахский флаг. На складе его, само собой, не было, но Социю не нужен был британо-кассахский флаг, чтобы на него смотреть.

Британцы — люди как люди, Британия вообще во многом похожа на Всероссийское Соседство, да побольше, чем другие европейские страны. Оттого и идёт уже сколько лет тихая бессмысленная война на почти незаселённой территории Северной Шотландии. Делай друг с другом что хочешь — главное, чтоб Европы ничего не видели, приебутся же со своим Пактом о Неагрессии.

А чтоб было что ответить, если таки приебутся, Британия и завела себе кассахов. Присоединила их ёбаное плато, торчащее посреди Среднеросской Полосы, когда Ирландское Соседство образовалось с подачи Всероссийского. Чтоб не оказаться в дураках.

Британцев понять можно, а кассахов нет.

Им пообещали ни за что лысую и пустую Северную Шотландию, а они давай грызться за неё с Ирландско-Всероссийской Армией, которая вообще-то с Британией воевать пришла, а не с народным кассахским ополчением.

Хитрые продажные бляди, и попробуй их передави — скачут по горам так же резво, как их козлы.

— …гора козлиного дерьма на месте Бедрограда, высоченная такая, выше Бедроградской Радиовышки. И всё — ваша заслуга, — голое плечо черёмухи так и предлагало хуйнуть ему под рёбра.

— Сами хороши, у вас завкаф — кассахская шлюха, — заметил Соций.

— Мне казалось, как раз за это его ценим не только мы, но и вы, — нагло залез руками под шелка и кружева черёмуха. — Ты хочешь поговорить о кассахских шлюхах, командир?

«Командир» отрезвлял немного, напоминал, что черёмуха — это не только черёмуха, хоть и не верилось, хоть и мешали верить шелка и кружева, ленивые потягивания и томные закусывания губ, хоть и хотелось прямо сейчас, а лучше полчаса назад ещё забить на попытки сделать встречу осмысленной, притянуть черёмуху к себе за волосы и порвать к лешему шелка и кружева…

— Командир, за лицом следи, когда о кассахских шлюхах думаешь, — хмыкнул черёмуха. — Извиняй, я-то не завкаф. И не Дмитрий Борстен, которого нет, и не Дмитрий Ройш, которого не было, и не какой-то другой Дмитрий, которого Бедроградская гэбня сегодня так хотела увидеть. Кругом кассахские шлюхи, и ни одной на этом складе, какая тоска.

Соций схватил черёмуху за голое плечо и рывком поднял на ноги:

— Ни одной? Как сказать. Давай-ка мы с тобой опознание проведём, — Соций подтащил черёмуху к аппаратуре, воспроизводящей изображение, и нажал пару кнопок. — Я тебе сейчас кое-что покажу, а ты мне скажешь, не узнаёшь ли ты, дрянь, Дмитрия Борстена или Дмитрий Ройша.

Было понятно, что ничего это не даст, что черёмуха как не раскалывался, так и не расколется, кто у них там на самом деле по Университету и Медкорпусу с фальшивыми документами бегает, и вообще эту конкретную запись сюда из архивов для психологических воздействий на другого человека притаранили…

Но слишком много кассахских шлюх разом начисто отбивают представления о целесообразности.

Длина плёнки — три часа сорок две минуты двадцать секунд.

С учётом перемотки, британо-кассахского флага перед глазами и уверенной руки черёмухи на ширинке форменных гэбенных брюк, реальный объём потраченного на просмотр времени можно будет узнать только из записи уже этой встречи.

Встреча записывается.

Бедроградская гэбня будет рассматривать её под лупой.

Социю не будет неудобно перед Бедроградской гэбней за допущенные вольности (на плёнке вон вольности похлеще).

Социю будет хуже чем неудобно, за допущенные разговоры.

Пока на плёнке два десятка младших служащих наглядно демонстрировали всем желающим, для чего нужны кассахские шлюхи, Соций с черёмухой, к сожалению, ещё и говорили.

Говорили, блядь.

Плёнка старая — май семьдесят шестого, записана как раз перед последней вспышкой степной чумы на Колошме. Рябит, притормаживает, случайно меняет контрастность. Сейчас плёнки гораздо лучшего качества, но и эту уже можно смотреть.

Из-за кассахской шлюхи.

Когда-то Андрей имел неосторожность взяться решать проблемы Бедроградской гэбни своими методами, не посоветовавшись собственно с Бедроградской гэбней.

Поехал на Колошму трясти заключённого 66563 (он же Гуанако С. К.) на предмет слабых мест гэбни Университетской. Даже если оставить в стороне специфичность пируэта его тактической мысли, это всё равно была дурная затея. На Колошме началась степная чума, гэбня Колошмы вынуждена была отчитаться наверх, кто находился на территории колонии на момент объявления чрезвычайной ситуации, — и слухи о самодеятельности Андрея дошли даже до Бюро Патентов.

Мог, кстати, и вовсе не вернуться оттуда — степной чуме поебать на уровни доступа. Но вовремя сообразил, припугнул помнивших его по прежней службе охранников, улизнул на ночном товарняке. Два десятка младших служащих, которых он с собой прихватил для самодеятельности, не улизнули. Не выжил вроде бы ни один.

Но хоть кассахскую шлюху отымели перед смертью.

Для того чтобы 66563 (он же Гуанако С. К., он же вообще-то черёмуха, что ещё дерьмовее) думал побыстрее, как помочь Андрею завалить Университетскую гэбню.

В общем, вчера вечером, пока все ещё считали, что на встречу в качестве Дмитрия Борстена явится Дмитрий Смирнов-Задунайский (он же кассахская шлюха), Андрей убеждал Соция, что эта плёнка может быть хорошим инструментом для выбивания собеседника из колеи.

С личностью собеседника Бедроградская гэбня облажалась, поэтому плёнка побыла хорошим инструментом для выбивания из колеи самого Соция.

Нельзя смотреть, как два десятка младших служащих имеют кассахскую шлюху, и оставаться в своём уме.

Если ты, конечно, не черёмуха, который, дрянь такая, способен одновременно смотреть, расстёгивать форменные гэбенные брюки и задавать правильные вопросы.

И Соций ведь ответил на них.

Коротко, но достаточно для составления общей картины.

Ответил, как и почему фаланги выпустили и вернули в гэбню Андрея.

Ответил, когда Бедроградская гэбня догадалась, что Университет контролирует ситуацию с чумой.

Ответил, что никто так и не понял, откуда Университет узнал о планах Бедроградской гэбни.

Ответил, сколько районов подверглось централизованному заражению через водопровод и канализации.

Ответил, что завкафский дом через водопровод и канализации Бедроградская гэбня не заражала.

Ответил, что после манёвров фаланг запасов вируса не осталось (хоть это и не проблема), а запасы лекарства пришлось спешно восполнять (что не самая большая проблема, но проблема).

Ответил, что Ройшеву девку собственноручно прибили ещё во вторник, до того, как вернулся Андрей и до того, как догадались, что Университет в игре.

Ответил, что боялись кидалова от Андрея и расследования от фаланг, а потому даже не допросили девку (а стоило), просто убрали свидетеля побыстрей.

Ответил, что Ройша в Хащину вызывали через своего врача, чтобы слазить к нему в сортир, воспользовавшись тем, что девка мертва, а в Университете об этом не знают.

На все вопросы ответил.

Даже что завкафа из квартиры Гошка с Андреем выносили в его собственном ковре.

Нельзя смотреть, как два десятка младших служащих имеют кассахскую шлюху, если рядом с тобой сидит черёмуха (он же 66563, он же Гуанако С. К., он же, блядь, сержант Гуанако из твоего собственного давнишнего спецподразделения Ирландско-Всероссийской Армии).

Нельзя.

Когда в голове поганым образом прояснилось и стало чуть менее важно пристально следить, как стонет и извивается на рябой плёнке кассахская шлюха, Соций через силу обернулся к черёмухе. И увидел, что больше там и не пахло никакой черёмухой. То есть как раз по-прежнему пахло, но это всё, что осталось от ёбаного спектакля.

Гуанако (сержант Гуанако) выключил все бордельные замашки, по-человечески потянулся, по-человечески сел — и потому в шелках и кружевах выглядел теперь совершенно бредово.

Соций бы даже поржал, если б только что не сдал ему Бедроградскую гэбню с потрохами.

— Слышь, командир, — с тоской уставился на свои цветные с золочёным фильтром сигареты Гуанако, — угости нормальным куревом, а? Нет больше сил этой блядской хуйнёй давиться.

Соций сумрачно протянул ему пачку.

— Командир, — Гуанако покачал головой, — когда этот наш Университет был борделем в прямом смысле слова — слышал, наверное: Йыха Йихин, Академия, оскописты? Так вот, когда этот наш Университет был борделем в прямом смысле слова, там наличествовала традиция, которую я до сих пор понимаю скорее умом, нежели, гм, сердцем. Ряд помещений были оборудованы под так называемые аскезные. Специальные комнаты для тех, на кого после эротических действий наваливается тяжесть бытия и осознание собственной греховности, — Гуанако хмыкнул. — Командир, отставить аскезную.

Соций ещё более сумрачно закурил сам:

— Какая нахуй аскезная, это ж трибунал. Был бы трибунал, если б мы были в армии. А ты, блядина, ещё издеваешься.

— Ты про то, что у тебя язык развязался? — устало потёр глаза Гуанако. — Ну мы и не в армии, к слову. В армии, командир, трибунал — это не то, что ты мне сейчас растрепал, а то, что твоя гэбня в городе устроила. Сам знаешь, за умышленный вред мирному населению не пиздюлей получают…

— …а гранату в рот, — закончил за него Соций. — В армии проще.

— И тут всё просто, — пожал плечами Гуанако. — Спрашивай, я тебе тоже что-нибудь растреплю. Можно даже без ответных эротических действий, прямо сейчас мне и твоих сигарет со вкусом сигарет достаточно. Валяй.

Ёбаная наглая рожа.

Соций на эту ёбаную наглую рожу смотрел с какой-то прям неприличной теплотой с самого начала. Как только на улице признал.

Потому что, блядь, чума, Университет, все эти разборки — это одно, а сто лет назад в Северной Шотландии — другое.

Хорошо так, крепко впечатывается.

— Ты врубаешься, что по-хорошему я теперь не должен выпускать тебя отсюда живым? — Соций взялся за следующую сигарету.

— Нет, не врубаюсь, — Гуанако отмахнулся. — Что, блядь, такого стратегически важного ты мне выдал? Что девку никакой Силовой Комитет не забирал? Так это тебе Охрович и Краснокаменный ещё позавчера бы сказали, они всю вашу хащинскую больничку перетрясли. Что вы девку того? Так и это скорее понятно. Вы ж не думали в самом деле, что Университет за неё на какие-то уступки пойдёт, соври вы, что она живая?

— Да хуй с ней, с девкой, — согласился Соций.

— А что ещё-то? Андрей и фаланги? Спасибо, занимательная байка. Только из неё ничего не следует в практическом отношении.

— Лекарство, заражённые районы, — уставился в стену Соций.

Стены, кстати, больше никуда уплывать не пытались.

— Командир, давай начистоту: вы готовы всё это продолжать? Восьмой день хуйнёй маемся — может, хватит уже? Я юбилеем Первого Большого всерьёз тебя стращал, между прочим. К понедельнику надо бы закругляться с эпидемиями, а то хуже будет. Эпидемия ж не для эпидемии затевалась, а для Университета, так?

Соций отвернулся, но невольные воспоминания о том, как и что затевалось (семь ёбаных лет затевалось) и как на деле всё наперекосяк пошло, всё равно полезли в голову.

Думали-то о том, чтоб Университетскую гэбню спихнуть, а заниматься приходится всяким дерьмом. Тех же больных выискивать и госпитализировать, да так, чтоб слухи не поползли. Городские поликлиники подозревать ничего не должны, простые люди, которые не врачи, — тем более. А Андрей говорит, больные мрут. Вот прям больные, получившие дозу лекарства у медиков Бедроградской гэбни. Не то чтобы пачками, но прецеденты есть, и Андрея это, как всегда, ебёт.

Потому что нет во Всероссийском Соседстве смертности от эпидемий, не должно быть, не может быть, и вообще это подрыв государственных устоев. Обсосали как только могли уже государственные устои, знали, блядь, на что шли, — чего теперь-то паниковать?

Короче, Соций и без Гуанако знал, что эпидемия — сплошная морока. Первые дни-то бодро идёт, когда только заражать надо, а когда уже заразили — сплошь лишняя трата сил на весь этот контроль и секретность.

Но с другой стороны, делать-то что?

Гасить чуму собирались, когда Университетская гэбня за неё по башке получит, а та не получила. И может не получить вообще.

— Вот что, — сообразил Соций. — Раз мы тут типа начистоту беседуем и ты сам предложил мне что-нибудь растрепать, скажи уж, что ты про заражение завкафского дома думаешь? Мы с него хорошо так прихуели. А на вчерашней встрече гэбен у ваших были такие рожи, как будто они прихуели и сами. Чё за лажа?

Гуанако машинально взялся за свою пачку с цветными сигаретами, рассеянно кивнул Социю, когда тот сунул ему нормальную, и так три затяжки и промолчал.

— Не ебу, чё за лажа, — выдал он наконец. — Я ж сам видел, как это заражение всплыло. Свечку держал. Гарантирую: всплыло случайно, никто не думал завкафские трубы на вирус проверять. Что у него самого чума — стоило догадаться, но мог ведь и без труб подхватить где-то. А чтоб весь дом, никто и не думал. Вы ж не совсем крышей поехали — покушение на голову гэбни так в лоб обставлять, — Гуанако затормозил на секунду. — Или поехали, раз у завкафского дома канализация с трубопроводом объединена? Только не пизди, что это не ваша работа. Я столько подвалов за эти дни оббегал, что ваши фирменные вентили на фильтрах во сне на ощупь опознаю.

— Да наша, наша, — не стал отнекиваться Соций, — только давнишняя. Это тестовые фильтры были, самые первые. Обкатывали конструкцию на случайном жилом доме. Что на завкафском — так вышло. Пошутили типа. Забыли уже сорок лет как, что там вообще этот переключатель на безотходный оборот есть. Он у нас на нынешних картах канализаций даже обозначен не был — в расчёт не брали, ясен хуй. А тут — опаньки, кто-то воспользовался оборудованием.

— Ну, найти-то его там несложно, если знать, что искать, — пепел с гуанаковской сигареты упал прямо на шелка и кружева, но тот не заметил. — Но в Университете только в четверг, когда завкаф пропал, про заражение его дома узнали. Точно говорю.

— Может, Молевич краны крутил? — озвучил Соций основную версию Бедроградской гэбни.

То, что он понёсся как миленький на Пинегу, когда завкафа умыкнули, — ещё не значит, что не сам травил.

— Максим? — переспросил Гуанако. — Командир, да нихуя подобного. Вон, художества с портовыми борделями тоже на него валить пытаются, а он там ни при чём, он по коровьим пастбищам в это время скакал. Это ж явно вы Максима в Порту изобразили, чтоб дипломатию попортить?

Соций аж почувствовал на секунду, как жарко было в тот день голове под париком. С учётом того, что про завкафа в ковре он уже слил, отпираться нелепо. Да и вреда никакого: удочку закидывали на слухи в Порту и сомнения у Портовой гэбни, а им-то как раз ничем не помешает признание, которого даже на записи у Университета не будет.

— Положим, в Порту мы порезвились.

— Суки, ну нахуя? — Гуанако даже как-то осел. — Не маскарад под Максима нахуя, а вообще — нахуя? Это ж полнейший пиздец, чума в Порту. Даже если Порт на Максима поведётся и Университет под корень вырежет, вы-то всё равно в выигрыше не останетесь. У вас, блядь, экономическая блокада в городе. Чё делать думаете? У Бюро Патентов деньги клянчить?

— Сами разберёмся, — излишне быстро буркнул Соций.

Это было неприятно — знать, что твоя гэбня неправа.

С Портом ведь действительно лоханулись. Не верили, что Портовая гэбня может закатить ёбаную блокаду. Но, по правде говоря, сам-то Соций ещё до всякой блокады был против чумы в Порту. От такого рукой подать до международной огласки, а о международной огласке Соций привык думать с семнадцати лет — как в ирландско-всероссийских действующих войсках (которые на бумаге резервно-тренировочные) оказался, так и привык.

И Бахта тоже скептически отнёсся к прямым нападкам на Порт — он дольше их всех в Бедроградской гэбне служит, у него свои резоны. Навидался всякого в прежних составах.

Но Гошка и Андрей хотели заразить Порт — и все пошли заражать Порт.

Потому что думать головы гэбни могут каждый своё, а делать — одно общее. Тут уж без вариантов. Только паршиво получается вообще-то, что Гошка и Андрей в войну заигрались и дальше могильной плиты над телами Университетской гэбни ничего видеть не хотят.

Так ведь действительно до эпидемии по всей стране дойдёт. Вряд ли в прямом смысле, но когда на здравый расчёт становится плевать, много чего нахуячить можно.

Все эти размышления Соция совершенно не радовали, поэтому он предпочёл перевести стрелки обратно:

— Ты сразу версию с Молевичем и завкафским домом не отбрасывай. Мало ли, самым умным себя возомнил.

— Командир, как тебе ещё объяснить, чтоб до тебя дошло? — встал на дыбы Гуанако. — Я твоего Молевича зелёным первокурсником помню. Знаю как облупленного. Он много чего может возомнить, но завкафом рисковать бы не стал. Размаха крыльев не хватает, сечёшь? Пороху не нюхал, не догадывается, что так тоже делают, когда выбора особого нет. Ты, блядь, веришь мне или как?

— Да не вопрос, но кто тогда? — гнул свою линию Соций. — У вас же там толпа народу помимо гэбни в делах замешана. Ты вот объявился, хотя ты мертвец. Извиняй, но после твоего явления в нормальную университетскую власть кто поверит-то? Мало ли, кто ещё у вас из-под земли вылезает и свои интересы продавливает.

— Навскидку не скажу, — Гуанако выглядел озадаченным. — Правда, ну вот вообще не приходит в голову, кому было бы выгодно завкафский дом тайно заразить. Спроси чего попроще.

Соций чуял: Гуанако не пиздит. Действительно настроился начистоту разговаривать, наглая рожа. И зачем только комедию ломал с шелками и кружевами, с черёмухой и чумной гнилью? Сразу могли бы сесть и нормально, по-деловому всё перетереть.

Северная Шотландия не важнее Бедроградской гэбни, но Северная Шотландия не даёт держать в уме, что перед тобой вроде как враг.

Ну какой враг, если в одном окопе сидели?

В ИВА, Ирландско-Всероссийскую Армию, попадают не все. Уровни доступа к информации — действующих войск нет, войны с Британией-Кассахией нет, ничего нет. Поэтому те, кто в ИВА таки оказался, уже повязаны общим знанием, которое не светит мирному населению.

Первый контракт заключается на год. После года остаются немногие, да и их, если выживут, пинают обратно во Всероссийское Соседство ещё через шесть лет. Какие-то доктора якобы доказали, что больше семи лет воевать — значит остаться совсем без крыши. Ёбаная неагрессия, даже сюда пролезла. Европы на ней помешаны с каких-то стародавних времён, Всероссийское Соседство вроде и умнее, а всё равно туда же. Больше семи лет стрелять-убивать — ни-ни.

Соций стрелял-убивал семь лет. Был командиром крохотного спецподразделения, которое в самые жопы без масла ввинчивалось.

Гуанако — всего год по первому контракту. Вроде собирался остаться, ему офицерское звание предлагали, но словил контузию, зрение так упало, что мог и вовсе ослепнуть. А без глаз какое нахуй звание.

Обычно новобранцы чуть больше месяца торчат в Ирландии в учебке, а потом — на корабль и с корабля сразу на фарш, в общую мясорубку. Кто через год будет целым, тому и дают возможность задержаться, но уже в каком-нибудь нормальном спецподразделении, которое делами занимается, а не просто так спину под пули подставляет. Но некоторых — тех, кто в учебке отличился, — закидывают к кому-нибудь в нагрузку на первом же году. По человеку на каждое подразделение, кроме контрразведки. Типа пушечным мясом. Чтоб, когда на сложном участке пушечное мясо по неопытности первым под обстрел попадёт, вменяемые солдаты собрались и среагировали на атаку. Это штабные падлы такой ёбаный принцип сочинили, потому что не им же с этими новобранцами возиться.

Вот Гуанако (сержант Гуанако) и был таким пушечным мясом под началом у Соция. И ни разу по-крупному не попал: быстро схватывал, приказы слушал, всё время доёбывался с просьбами что-то объяснить-показать — учиться хотел, наглая рожа.

Ну и выучился: за весь год его цепляло только по мелочи, под ногами не мешался, даже наоборот. Соций сам ходил штабным падлам говорить, что вот этого парня лучше по истечении контракта не отпускать, потому что явно толк мог выйти.

А потом — шли через ущелье и подорвались.

Не просто так, конечно, там отдельная песня про кассахских шлюх и про то, что бывает с лохами, которые им верят. Но закончилось тем, что после того взрыва из всего подразделения только два человека хоть как-то ползали, а остальные — всё, привет. У Соция такие потери всего раз за все семь лет службы и были. И крутые же ребята полегли — те, которых ему потом набрали, рядом не валялись.

Самому повезло: множественные осколочные, пара ребёр — но так паршиво за ребят было, что хоть там и оставайся подыхать.

А тут вылезает из какой-то трещины пушечное мясо, наглая рожа, ёбаный новобранец (год — это ж разве срок!) и давай Соция пинать. Вставай, мол, командир, всё равно в часть не вернёмся уже — далеко забрались, так давай, мол, по этим горам вдвоём пробежимся, устроим, мол, напоследок праздник тому, кто первый попадётся.

Собрали что осталось из оружия и пробежались.

Хорошо бегали: у Гуанако рука малость треснула, да и контузия эта, в глазах двоилось — мимо гор промахивался, падал. На третий раз попросил: завяжи, мол, командир, мне нахуй глаза бинтом, и то легче будет.

Соций завязал. Думал, без толку, подохнёт сейчас и наглая рожа, глупо подохнет, а тот ничего, приспособился как-то. Его когда случайные кассахские шлюхи с бинтом на глазах завидели, так в штаны и наложили.

Псих потому что.

Два психа: оба от злости и от боли были как ширнувшиеся, даже хуже. Так развлеклись, что уже поверить трудно. Тихими и аккуратными быть не пытались, потому что всё равно замочат — на чужой-то территории. А нихуя: в результате по трупам дошли до своей разведки, а та их уже переправила куда следует. Прихуев совершенно.

На том сержант Гуанако и закончился. Провалялся в лазарете пару недель, медики сказали, зрению кранты, в лучшем случае — в очках в сортире не утонет. Поэтому не увидел его Соций в новом составе своего подразделения, а жаль.

Жаль, что Гуанако, чуть оправившись, в аспирантуру на этот свой истфак попёрся (хотя куда ещё очкарикам деваться?). Если б не очки — не сидели б они сейчас с Социем на этом складе, решая, чья сторона в нынешних разборках больше налажала.

— Чего попроще спросить? — хмыкнул Соций. — Очки-то твои где, наглая рожа?

Гуанако заржал.

— Да пиздец вообще, — оторжавшись, объяснил он. — Вроде как контузило обратно, ты представь? Внутричерепное давление нормализовалось типа. Ну и степными травками долечился, тамошние знахари всякое умеют. Хотя зрение и так потихоньку всё время выравнивалось, а потом вот.

— Заебись, — постановил Соций. — А в Бедрограде какими судьбами?

— Тропою мёртвых, ёба. Скажу, что просто захотелось, — не поверишь же. А и правда захотелось: я же мёртвый, меня же нет, мне всё можно. Мой пожизненный срок на Колошме благополучно завершился моей же смертью, искать-то никто не будет, — Гуанако потянулся за сигаретой. — К завкафу в гости приехал. У меня же с ним большая любовь. Была. Неужто в Бедроградской гэбне этих сплетен не слышали?

То, что после армии Гуанако с кассахскими шлюхами путался, все слышали, кто к его досье прикасался.

А когда его Столичная гэбня вербовала, чтоб Университет в Бедрограде прикарманить, а в итоге на Колошму отправила, Бедроградская гэбня с досье как раз подробно так ознакомилась. Чтоб знать, на ком столичные прокололись и кому спасибо надо говорить, что столичные без резидента в Университете остались.

Охуели совсем, руки к чужому городу тянуть. Ну Бедроградская гэбня-то им руки пообкусала, сразу как вскрылось. Только у Университета через год всё равно своя гэбня завелась — и вышло даже хуже, чем если бы столичные преуспели.

Никогда не знаешь, где наебнёшься.

— И как вы с Молевичем эту кассахскую шлюху поделили? — спросил Соций.

Версия, что завкафский дом таки на совести Молевича, снова набирала вес.

— Как-как, — Гуанако отмахнулся. — Он хотел голову, я — жопу, а получилось скорее наоборот. Только это к делу не относится.

— Как сказать, — усомнился Соций, но на обсуждение плюнул. — Про кассахских шлюх, кстати. Ну ты понял, кого мы сегодня на встречу ждали, — Соций кивнул на аппаратуру, где давно уже закончилась рябая плёнка с двумя десятками младших служащих и одной кассахской шлюхой. — Идея взялась, когда Андрей рассказал, что некто Дмитрий Ройш, которым очень интересуются фаланги, на документах Медкорпуса смахивает на Дмитрия Смирнова-Задунайского. А тут неизвестный университетский медик Дмитрий Борстен без прописки в Бедрограде. Я тебе это с самого начала говорил, а ты выёбывался и с темы съехал. Объясни уже, мы тут связь сами нарисовали или она есть?

— Да скорее есть, чем нету, — покорно начал Гуанако. — Ну Дмитрия-то Ройша для Андрея лепили из того, что под руку подвернулось. Хотели, чтоб ему совесть о былых подвигах поныла, пока он у фаланг прохлаждаться будет. Какие у Андрея есть личные подвиги, не бедроградско-гэбенные? Загубленный Начальник Колошмы есть, но вся та история слишком громкая. Тут бы не то что фаланги, тут бы любой младший служащий просёк, если б отсылки были. А с Дмитрием Смирновым-Задунайским хорошо картинка складывается: мало кто знает, за что Андрею тут должно быть совестно, плюс ассоциация с последней вспышкой степной чумы. В контексте планирования контролируемой эпидемии — самое оно.

— Это «Дмитрий» и фотоснимок, а «Ройш» почему? — уточнил Соций.

— Гениальный бюрократ потому что, — отшутился Гуанако. — И потому что Андрей-то должен помнить, что Дмитрий Смирнов-Задунайский был феноменально необразован в вопросе Революции.

— Да даже я помню, — поржал Соций. — Когда человек взаправду не может вспомнить состав Временного Расстрельного Комитета — это просто труба. Мы про этот самый состав тогда частенько и на других допросах спрашивали. Чтоб с толку сбивать неожиданной проверкой общих знаний. Хорошо работало, все задумывались, не свихнулись ли они часом. Только Смирнов-Задунайский не задумался, а просто не смог ответить. Мы и не догадывались, что такое вообще может быть на допросе совершеннолетнего гражданина.

— Ну что поделаешь, не учил мальчик Революцию в отряде, — с ухмылкой покивал Гуанако. — Он другим был занят, у него отряд особенный. И Андрею это совершенно точно известно. Надеялись, Андрей решит, что только Смирнов-Задунайский как раз и мог бы себе такой псевдоним взять.

— Мог бы? — сурово глянул на Гуанако Соций.

— Мог бы. Он хоть и подучил что-то в Университете, но всё равно в уме не держал, что абсолютное большинство людей в этой стране всю Революцию хоть в обмороке, хоть в горячке взахлёб перескажут, — всё продолжал хмыкать Гуанако, а потом заткнулся на секунду и сообразил-таки: — А, ты не о том. И снова: мог бы. Он же умер ещё когда.

Соций с некоторым сожалением снова покосился на аппаратуру, больше не воспроизводившую ёбаную рябую плёнку:

— И ты умер ещё когда. Что с того?

— Он мертвей меня, командир, — Гуанако опять забыл стряхнуть пепел, и пепел опять осыпался на шелка и кружева. — Знаю, видел.

— Чумной изолятор? — недоверчиво предположил Соций.

Где один живой мертвец — там и два, и шестнадцать.

— Да нет, уже за пределами, — о сигарете Гуанако забыл, просто сидел, сжимал её в пальцах и смотрел мимо Соция.

— Эй, ты чего темнишь, наглая рожа?

— Не темню. Я, блядь, должен тебе сейчас побег из изолятора в лицах изобразить? — огрызнулся Гуанако.

— Да ты чего вдруг? — не понял Соций. — Одной кассахской шлюхой больше, одной меньше. Велика потеря, блядь. Новую найдёшь. Наверняка нашёл уже, — Соций с неохотой задумался. — Ты его, что ли, всерьёз за человека принимал? Ну-ну. Валяй, ещё наплети мне любовных соплей, блядь. Про кассахскую шлюху.

— Да при чём тут сопли, — сигарета прогорела до фильтра, обожгла напоследок гуанаковские пальцы. — А если и сопли, то не любовные, а такие, которые ты лучше всех поймёшь, командир.

Гуанако ещё ничего не сказал, а Социю стало уже не по себе, что полез с расспросами.

Не так долго они были знакомы — гуанаковский год в Северной Шотландии, и вот сейчас встретились на пару часов, но Соций был уверен: ненормально это, когда у Гуанако, у ёбаной наглой рожи, рожа-то совсем не наглая, а вот такая. Каменная.

— Знаешь, командир, степная чума — это как Северная Шотландия, — совершенно обычным тоном заявил Гуанако, прищёлкнул языком. — Только удачи нужно больше, чем мозгов: заразиться — это не пулю схватить. Она ж воздушно-капельная, живучая. И лекарства нет, не бывает от неё лекарства, а хоть какой-то — даже самой дерьмовенькой — бодяги для иммунитета прислать не успели. Но в целом нестрашно, потому что когда от тебя почти ничего не зависит, можно расслабиться и верить, что пронесёт.

— А потом поспеют огнемётчики и выжгут даже тех, кого пронесло, — добавил Соций. — Слышал я, что там творилось.

— Да хуйня это, а не огнемётчики, — Гуанако возмутился почти. — Откуда их набирают, неужто из нашей армии?

— Не, не только. Хотя бывает: я сам до Бедроградской гэбни успел в Силовом Комитете малость послужить. Уровень доступа аж четвёртый, а на нынешнем шестом мне как-то сподручнее. Ни у каких фаланг на поводке хоть не бегаем.

— Они там на четвёртом уровне доступа, видать, пихтские лапти плетут, — фыркнул Гуанако. — У меня, блядь, только табельный гэбенный пистолет был да пять обойм. Хорошие, кстати, у гэбен пистолеты, завидую почти. Для короткого ствола так просто кайф.

— Отдача незаметная совсем, — возразил Соций. — А по мне так лучше каждый выстрел чувствовать.

— Короткие стволы вообще непонятно зачем нужны, — Гуанако опять попытался прикурить цветную сигарету с золочёным фильтром, но одумался. — Короче: табельный гэбенный ствол и кордон огнемётчиков. За ними — автоматчики на броневиках. А прорвать как нехуй.

— Прям нехуй?

— Ну не нехуй, но я тогда накануне ссал, что тяжелее будет. Но нет, нормально, — не без самодовольства пожал плечами Гуанако. — Они ж палят просто так, строй не очень держат — не рассчитывают на вооружённое сопротивление, привыкли к сплошной мирной жизни. Главное в первой волне было не бежать, когда стена прогорела, лучше попозже в давке и по трупам к ним подползти. А если подстрелить красавца с близкого расстояния и огнемёт подрезать, то и броневики не проблема. Тогдашние огнемёты уже по двадцать секунд перезаряжались, а не по сорок, как я помню с Северной Шотландии. В общем, перевязываешь где надо крепким савьюровым стеблем, которых там как грязи, подкладываешь к какому-нибудь телу — и вперёд. Пушка сама хуячит по броневикам, автоматчики хуячат в сторону пушки — вреда мало, охуения много, чего ещё надо?

— Броневик подорвать хоть один, — тоже не без самодовольства прокомментировал Соций.

Кто наглую рожу учил видеть ситуацию? Ирландская учебка? Ну да, конечно.

— Командир, чего там подрывать, только время тратить, — отмахнулся Гуанако. — Это ж степь — она сухая, горит как костёр на выпускном из отряда. Если в тряпки поплотнее замотаться, случайного раненого подхватить, который ещё на ногах держится, и им прикрыться, можно и прямо между двух броневиков пробежать. Эти-то, четвёртый уровень доступа, жариться не хотят, валят с поста на безопасное расстояние.

— Пиздец вообще, — хлопнул себя по лбу Соций.

— У нас, блядь, госаппарат сплошь из мирного населения состоит? — Гуанако отшвырнул наконец пачку с цветными сигаретами, чтоб не лезть опять. — Так о чём бишь мы? Ну да, кассахская шлюха и сопли. Короче, ты ж врубился уже, командир, что при таком раскладе, если заранее внятный инструктаж провести, любая кассахская шлюха имеет шансы пройти через кордон, пока я фейерверки устраиваю.

— Проебал шансы этот Смирнов-Задунайский, — не спросил, а с уверенностью заявил Соций.

Этот Смирнов-Задунайский был кассахской шлюхой в самом прямом смысле, а не в переносном. Как завкаф, а не как Соций обычно имел в виду, говоря «кассахская шлюха». Настоящие кассахские шлюхи — это те, что в Северной Шотландии по горам шароёбятся и мнят себя частью британской армии. В Северную Шотландию прут прямо со своего плато, ёбаные горцы. Мигом адаптируются к горной местности так, как нормальный солдат и за год не сможет. У таких кассахских шлюх все шансы через кордон пройти, а этот Смирнов-Задунайский пороху не нюхал, куда ему.

— Знаешь, не проебал, — мотнул головой Гуанако. — Вышел как-то в саму степь, отполз подальше, дождался меня. Он способный был, только кретин. Гуманист, ёба. Всю чуму до огнемётчиков в санитарах проходил, людей лечил. Лечить-то нечем, но надо ж, блядь, страдания умирающих облегчать. Кому надо? Зачем надо? — Гуанако сплюнул.

— Чуму подхватил от своих умирающих, — снова с уверенностью заявил Соций.

И снова ошибся.

— Хуже, командир, гораздо хуже, — нехорошо улыбнулся Гуанако. — Увидел, что несколько заключённых поумнее — полдюжины, не больше — тоже кордон пересекли, и не засел себе молча в траве, а позвал их. Типа вместе дальше переть. Они ж выжили, он же их в своём блядском лазарете для здоровых-но-с-подозрением глюкозкой колол, он же не может их бросить! Тьфу, блядь. Тьфу. Я их когда увидел, чуть сам не убил гуманиста. Лучше б сам.

Гуанако хмыкнул и заткнулся надолго, но Соций его не торопил.

— Командир, ты представь, — таки заговорил Гуанако, когда Соций выкурил уже полторы сигареты. — Ему ж лет было как мне в армии. Я ему до Колошмы на истфаке лекции читал. То, что не только лекции и не только читал, — это неважно. Важно, что мы год в одной камере просидели, что он в эту камеру из-за меня во многом и попал. Я за него отвечал, командир. Как ты за новобранцев в твоём подразделении, которые туда неподготовленными к твоим обычным жопам попадают. Иногда заёбывают так, что думаешь, хоть бы сдохли поскорей. Но это ж не всерьёз.

— Не всерьёз, — отозвался Соций .

Он и так всё уже понял про Гуанако и ту кассахскую шлюху, но всё равно слушал как привязанный. Когда новобранцы, за которых ты отвечаешь, подыхают — это самое дерьмо из дерьма.

Такое дерьмо, о котором вслух не говорят. А Гуанако — говорил. Прямо сейчас говорил, и не слушать было никак.

— Эти его умирающие мне не порадовались, — и говорил, и говорил, и говорил Гуанако. — Они были при заточках, а я с нормальным ножом и со стволом при остатках патронов. А они мою рожу в колонии не видели — я ж на работы не ходил, я ж сидел в личной одиночке с печатной машинкой и кассахской шлюхой. В общем, разнервничались. Через полдня пути совсем разнервничались: они-то хотели в ближайший городок, а я шёл куда глаза глядят, но только не туда. Идиоту ж понятно, что в ближайшем городке либо уже степная чума, либо там беглецов и ждут с распростёртыми объятиями невесёлые силовики. В общем, я сказал им — валите. Они сказали — а ты нас пристрелишь в спину или властям сдашь. Я сказал им — какие нахуй власти посреди степи. Но ствол отдал. Без патронов, чтоб успокоились уже, но по мне палить не смогли. Четверо упёрлись со стволом, двое остались. Типа с «доктором», с кассахской шлюхой то бишь, в чуму лучше, чем без доктора. Доктор упросил меня их не гнать, а у меня как-то сил спорить уже не было, — Гуанако устало сплюнул. — Ещё через полдня, перед ночлегом, мы, конечно же, сцепились. Кому дежурить, решали. И они на меня, значит, попёрли. Два дохляка из колонии для политических с заточками, врубаешься? Пробесили порядком. Я думал, сверну им шеи сейчас и хоть высплюсь. А тут доктор заорал: ты, мол, чё творишь, я, мол, этих людей не для того глюкозкой в лазарете колол. И так далее. Встал между мной и ними. Лицом ко мне, конечно. Ну а дальше, командир, ты понимаешь.

— Заточка со спины? — на этот раз не заявил, а спросил Соций.

Хотел опять ошибиться, но не срослось.

— Угу, — цыкнул зубом Гуанако. — Он даже сообразить не успел, каких падл защищать полез. Этих падл я там же на запчасти и разобрал, да толку-то. Ну, выспался разве что, — усмехнулся Гуанако и потянулся к Социю за пачкой сигарет со вкусом сигарет.

— Ох бля, наглая рожа, — отзеркалил усмешку Соций и как-то смазанно хлопнул Гуанако по плечу.

Посидели чуток тихо — одну на двоих скурили по армейскому обычаю.

Только аппаратура, давно закончившая воспроизводить рябую плёнку с той самой кассахской шлюхой, гудела и присвистывала.

— Командир, — Гуанако очнулся первым, — ты вопросы задавать хотел.

Действительно.

Они ж тут сидят на полу складского помещения, окурков — гора, к столу вон так и не подошли, а там ведущие микрофоны для записи.

Отлично встретился Соций с университетским медиком Дмитрием Борстеном.

— Лекарство как гоните? — быстро включился он. — И в каких количествах?

— Из живых студентов, — так же быстро ответил Гуанако. — Экспериментальным методом. Деталей не знаю, я доктор не тех наук. Количество — скорее хорошо, чем плохо. Но можно лучше.

— А чего так?

— Допёрли поздно, что у вас масштабы посерьёзнее, чем дом Ройша. Ночью с воскресенья на понедельник.

— Откуда дом Ройша взяли? — мгновенно среагировал Соций.

Это ж самое важное.

Важнее всех фальшивых Дмитриев, завкафских домов, литров лекарства.

Как университетские бляди прознали планы Бедроградской гэбни.

— Гошка девку с весны окучивал, так? — наморщил лоб Гуанако. — Его засекли, признали под маскировкой, начали копать. Девка раскололась, что неизвестный доброжелатель уровнем доступа Ройша обеспокоен. Поняли, что дело дрянь, раз Бедроградскую гэбню ебёт, есть у него второй или как. А у него правда же нету — поэтому дело вдвойне дрянь.

— До этого всего и так додуматься можно, — оборвал Соций очевидную часть ответа. — Наглая рожа, ты предлагал начистоту, вот и отрабатывай. Откуда об идее контролируемого заражения вообще пронюхали?

Гуанако ответил.

Просто, не раздумывая, со своей вечной наглой рожей.

Когда Гуанако ответил, Соций подумал, что лучше бы черёмуховый туман не уходил из головы. Сидел бы Соций, смотрел по кругу рябую плёнку с кассахской шлюхой и сам бы сдавал Бедроградскую гэбню, сам бы отвечал на гуанаковские вопросы, подкрепляемые уверенной рукой на ширинке форменных гэбенных брюк.

Это было бы гораздо, гораздо лучше, чем услышать-таки, откуда университетские бляди пронюхали про контролируемое заражение.

— Так от Гошки, — просто, не раздумывая, со своей вечной наглой рожей ответил Гуанако. — Я сам с ним и беседовал.

— Что ты сказал, блядь?! — взревел Соций.

— Командир, ты просил начистоту, — будто извиняясь, брякнул Гуанако.

Кулак Соция встретился с его солнечным сплетением раньше, чем Соций успел подумать хоть что-нибудь кроме «вот бы ты пиздел сейчас».

Гуанако даже не дёрнулся поставить блок, просто резко выдохнул и согнулся пополам.

Сам думает, что бьют за дело. Значит, дело было.

Соций вскочил с пола, одним прыжком оказался у ворот склада. Не очень понимая, зачем: не сваливать же сейчас в самом деле.

Когда вначале Гуанако пытался, прикрываясь шелками и кружевами, гнать на Андрея — это было по больному месту, но ещё куда ни шло. Доверие трёх голов Бедроградской гэбни к Андрею — отдельная песня. С припевом про его ёбаную Колошму.

Андрею доверяют, потому что знают: это Андрей, он много хуил, он может ещё, может струсить, может облажаться, может зарваться. Но он всё равно прибежит каяться, не выдержит, не захочет остаться один, предпочтёт решить дело миром. Ему хорошо в Бедроградской гэбне, он ни на что её не променяет.

Соций хуякнул по воротам со всей дури.

Гошке доверяют, потому что знают: это Гошка.

Ворота приоткрылись, внутрь сунулся испуганный младший служащий со стволом в руке, но Соций мотнул головой, и тот тут же закрыл ворота обратно.

Это Гошка сдал планы.

И плевать Соций хотел на то, что Гуанако умеет развязывать языки, на то, что его этому малость обучали прямо в Северной Шотландии, на то, что полчаса назад он как нехуй развязал самому Социю.

Это Гошка.

Негласный командир спецподразделения «Бедроградская гэбня», кто бы там что ни думал про синхронизацию и равенство голов.

— Командир, не бросайся на двери, — подал голос Гуанако. — Я с ним беседовал, я ему допрос похлеще чем тебе закатил.

Соций обернулся.

Наглая рожа всё берёт на себя. Соций бы тоже взял, но что с того?

Что это меняет в фактах?

— Ты, блядь, сам всё знаешь, — медленно произнёс Соций и не услышал себя. — Я плевать хотел, что ты с ним делал. Чё ты плёл, когда на Андрея гнал? «Никому нельзя доверять, кроме тех, кто прикрывает тебе спину»?

А если и там подстава, значит, никто никогда ничего и не прикрывал.

Гуанако тоже поднялся, совершенно бредовый в своих шелках и кружевах. Худой, потому что жилистый, а не потому что хрупкий. С кое-как, но всё-таки тренированным, крепким телом в бордельной обёртке под этого их завкафа (на котором, наоборот, следовало бы выжечь «осторожно, стекло», чтоб никто не сломал ненароком). С шелковой лентой и запахом ёбаной черёмухи в не по-армейски длинных волосах.

Соций тупо пялился сейчас на Гуанако, на шелка и кружева, запоминал все детали. Как будто делал фотоснимок глазами. Как будто это имело какой-то смысл.

Тупо пялился, потому что в голове ничего не осталось.

Не надо, чтоб оставалось.

Не надо.

Гуанако сделал несколько шагов к Социю.

Не надо, блядь!

— Командир, ты это… В общем, чего я тут буду, ты лучше, наверное, сам с Гошкой поговори, чё да как вышло, — Гуанако глянул на Соция с этим своим ёбаным извиняющимся видом. — Короче, не виноват он, командир. Серьёзно. Он не мог не проболтаться, но нихуя он не виноват. Врубаешься?

— Неважно, — отрезал Соций.

Вслух сказать наглой роже «спасибо, что не лезешь в наши дела» язык не повернулся. Сам всё знает, раз не лезет.

— К делу давай. И закругляемся, если неважно, — верно оценил состояние Соция Гуанако. — Чуму в Бедрограде гасим?

— Гасим, — решил Соций, хоть без гэбни такие решения не принимают.

С другой стороны — и так гасить начали. Когда Андрей завопил, что определённый процент больных всё же стабильно мрёт, коли их лекарством или не коли. Вяло начали, надо бы поживее, вот и всё.

— Совместно гасим?

— Не мешая друг другу, — выбрал оптимальный вариант Соций. — И вот что. Про Университетскую гэбню. Вся погань попёрла оттого, что нихуя она не гэбня, нечего ей на шестом уровне доступа делать, все там поголовно психи и так далее. Ты вроде как с Колошмы благодаря Хикеракли Университетскую гэбню усадил. Правда?

— Правда.

— Нахуя?

— Так вышло, — опять просто, не раздумывая и со своей вечной наглой рожей ответил Гуанако. — Хотели же Университету жопу прикрыть, всё-таки к нему всегда больно много лезут. Путеводная звезда науки, пекарня кадров, вся хуйня. Без какой-то власти растащат по кирпичику. Как меня пытались перед Колошмой растащить в столичные полуслужащие, ну и вообще прецеденты были. Но не гэбню мы с Хикеракли придумывали. Это потом Бюро Патентов пошутило, когда вопрос с Максимом, в смысле с Молевичем…

— Помню я всё про вопрос с Молевичем, — перебил Гуанако Соций.

Только «вопрос с Молевичем» давнишний сейчас вспоминать не хватало, блядь.

— А если помнишь, чего спрашиваешь?

— Того, — прикрикнул Соций. — Короче, тот же Гошка верит, что Университетской гэбни не должно быть как института. Мне плевать, я не против института — я против этих конкретных людей. Потому что психи, ебанутые и власть реальную кому угодно делегируют. Тебе. Ройшу. Дмитрию Ройшу, которого никогда не было. Леший знает кому ещё.

— Это не так, — попытался вставить Гуанако, но Соций ему напомнил, кто лекции в университетах читал, а кто семь лет приказы отдавал.

— Это так! — гаркнув, Соций немного удовлетворенно помолчал, потёр свинцовый лоб. — Вот что, наглая рожа. Пока пусть все благополучно разбегутся, займутся погашением эпидемии и своими проблемами. А к завтрашней ночи приведи мне на этот склад реальную университетскую власть. Не гэбню, а тех, кто всю эту кашу заварил и помешивает. Из-под земли достань, блядь.

— По какому протоколу? — с нескрываемым интересом воззрился на Соция Гуанако.

— Без протокола. Без охраны, без досмотров.

— При оружии? — совсем уж весёлым тоном уточнил Гуанако.

— А то, — хмыкнул Соций. — Поговорим как нормальные люди. Обо всём сразу. И на этом все разборки закончим.

— По рукам, командир, — присвистнул Гуанако.

До завтрашней ночи должно хватить времени. Наладить потоковое лечение чумы в медицинских учреждениях Бедроградской гэбни. Подготовить последние рюшечки к ёбаному юбилею Первого Большого Переворота.

Подстраховать город на тот случай, если Бедроградская гэбня вдруг с переговоров не вернётся или вёрнется в неполном составе.

Понять, а был ли он когда-то, этот полный состав.

Соций кивнул:

— По рукам, наглая рожа.

Глава 28. О кто, о кто мог угадать

Университет. Охрович и Краснокаменный

ТРУПЫ ТРУПЫ ТРУПЫ РУКИ НОГИ ОТОРВАННЫЕ ГОЛОВЫ ДРУГИЕ ЧАСТИ ТЕЛА

ДА

ДА

ДААА

Охрович и Краснокаменный вскочили в такси сразу, как только дотуда доплёлся Гуанако (слабый, ничтожный, с вымученной улыбкой — фу). Они там с Социем мило поворковали.

Голубки.

Пташки.

У Гуанако всю жизнь ДЕПРИВАЦИЯ НАСИЛИЯ, ему только дай тряхнуть старым добрым армейским.

Быть профессором — стыыыыыыыдно.

Охрович и Краснокаменный никогда не будут профессором (-ами? КАКАЯ РАЗНИЦА ВСЁ РАВНО НЕ БУДУТ).

Прозябать в доцентах — удел лучших людей Бедрограда. (*это эротическое высказывание?)

Гуанако плюхнулся на переднее сиденье. Охрович и Краснокаменный (—?) на заднее. Отвесили сиденью Мули Педали пинков, тот сразу газанул, умненький. Врубил в открытые окна свою вечную Кармину Бурану.

Мимо бледной Бедро-гадской гэбни с песнями и танцами!

залихватски

— Каждая секунда в этой рубашке влетает вам в грифончика, — сообщили Охрович и Краснокаменный Гуанако.

— Мы создали ваш образ с нуля.

— Вы должны нам.

— Оплата натурой приветствуется.

— Только не в образе, а то никогда не расплатитесь.

— Впрочем, разве кто-то может желать иного будущего?

Стыренная у Мули Педали самокрутка с гуанаковской рукой на буксире упрямо взметнулась (из любви упрямо метаться):

— Не округляйте, не с нуля!

ПоПрАл! (сущ.)

Этот попрал циклится на мелочах. Неважных деталях. Охрович и Краснокаменный и сами бы предложили что-нибудь в таком духе.

А всё потому, что он теперь водит дружбу с большими шишками (пятый уровень доступа — это вам не шестой, прозябать вас в доцентах!). Голова Медицинской гэбни приехал в Бедроград мучить и истязать Диму, а тот на пару с Гуанако задурил ему голову. Капитально развёл на бабки. В основном Гуанако разводил, конечно. Разводила (сущ.). Он же умный.

КАК ЭТО БЫЛО

(радиопьеса)

А потом Гуанако такой говорит: итак, уважаемый, я вас развёл, я же умный. Больше у меня нет времени тут лясы точить, вон он (указывает на Диму) должен сейчас кое с кем встречаться. Так что я пошёл.

Голова Медицинской гэбни такой: Куда пошёл? Может, ещё немного меня поразводите? У меня богатый репертуар.

Гуанако такой: Встречаться и беседовать. Кое с кем.

Голова Медицинской гэбни такой: По-моему, вы что-то путаете.

Гуанако такой: Да похуй, всё равно меня убьют, это мой бывший армейский командир, я пред ним робею.

Голова Медицинской гэбни такой: Дак давайте я вам дам!

Дима такой: Я ревнив и протестую.

Гуанако такой: Охрович и Краснокаменный в другом месте.

Охрович и Краснокаменный (в другом месте) такие: Мы в другом месте!

Голова Медицинской гэбни такой: Я ограничен и не понимаю интеллектуального юмора, но имел в виду экспериментальные психотропные пилюли, вызывающие временное помутнение рассудка и рассеивание внимания.

Охрович и Краснокаменный (в другом месте) такие: Пихтотропные.

Голова Медицинской гэбни такой: Давите капсулу у реципиента перед лицом, и всё, полчаса он сам не свой. Если вас страшит беседа — самое оно. Один недостаток, воняют латиноамериканскими лианами, потому их в массовое производство пока и не пустили. Собственно, потому они мне и самому не сдались. Берите, я вам даже приплачу, и так весь карман провонял.

Гуанако такой: На что эти ваши латиноамериканские лианы похожи хоть?

Голова Медицинской гэбни такой: На толстых довольных удавов с цветочками.

Гуанако такой: Я имел в виду по вони.

Голова Медицинской гэбни такой: А. Ну. Из росского? Пожалуй, на черёмуху.

Гуанако такой: ЧЕРЁМУХУ ГОВОРИТЕ

Хрупкую и нежную, как Димина самооценка, веточку черёмухи мигом притащил из Порта Муля Педаль. Веточку цветущей (и пахнущей) черёмухи. В сентябре!

Глубоко же он смотрит Гуанако в рот, по самые гланды.

Как и все. (Кто это сказал? Изгнать коллаборациониста! Охрович и Краснокаменный — самостоятельные и независимые личности, они никому никуда не смотрят! А если смотрят — то только профессиональным глазом. Он у них один, по чётным дням месяца принадлежит Охровичу, по нечётным — Краснокаменному.)

Вонючую пихтотропную капсулу в волосах (тонкой полоской пластыря к уху) замаскировали хрупкой цветочной веточкой. А то если б посреди разговора от Гуанако черёмухой заблагоухало, даже тупая армейская башка заподозрил бы его в худшем. Надо сразу маскировать хрупкую цветочную веточку. Чтобы в худшем не заподозрили заранее. То есть чтобы заподозрили и потом уже не дёргались.

И за этим Гуанако молитвенно приполз на коленях к Охровичу и Краснокаменному, и такой говорит: нет, ребята, это недостаточный материал для отдельной пьесы. Давайте кратенько.

Натуральный попрал (вид тучного горного козла), только хилый.

В общем, Гуанако попросил сделать с ним что-нибудь, чтоб никто не удивился веточке черёмухи в руках.

И они сделали.

Они создали.

Он сперва ныл, что вот так как раз не умеет. Даже косу отказывался заплетать (пришлось повелеть Муле Педали лично попросить его об этом). А теперь вон явно втянулся, не спешит из рубашки-то выскакивать.

Даже усталую сонность всем телом изобразил, чтоб подольше из неё не вылезать.

Депривация агрессии принимает странные формы, да, да, да, постыдный профессор?

— И как вам единение братьев по оружию? — вопросили Охрович и Краснокаменный.

— Мы же видим, что вы откинулись и закурили.

— Встреча прошла удовлетворительно?

— Расскажите нам все грязные подробности.

— Более чем удовлетворительно, — Гуанако выдохнул дым в крышу машины, самодовольный. — Брат по оружию желает повторить, но уже не со мной, а с реальной университетской властью. Без бюрократии, зато с пушками. Завтра ночью, в том же месте.

— Это сложно, — нахмурились Охрович и Краснокаменный.

— Мы не уверены в своей готовности соорудить в том же месте горы за сутки.

— Да и запас кассахов у нас ограничен.

— Теперь — совсем ограничен, братскими же стараниями.

— Одну только форму ИВА шить — полночи уйдёт.

— Он хорошо подумал?

Гуанако потеребил косу (сознался бы уже в своих страстях!!).

— Забейте на форму, он же не один пойдёт. Всю Бедроградскую гэбню кассахами не купишь.

Ах, так он не о войне в Северной Шотландии? А то Охрович и Краснокаменный на секунду подумали, что это он о войне в Северной Шотландии!

Разборки с реальной властью — это хорошо. Одна формулировочка заставляет предвкушать.

Охрович и Краснокаменный знают, кто есть реальная власть Университета.

Охрович и Краснокаменный утомились отбиваться от сыплющихся на голову младших служащих.

Одни шлют бездарей, а другие уже не знают, куда тела девать.

Но это сейчас неважно. ПРИОРИТЕТЫ — вот чем должна уметь оперировать реальная власть.

— Вы ничего не понимаете в грязных подробностях, — указали Охрович и Краснокаменный.

— Расскажите нам на самом деле грязное.

— Расскажите нам, как на самом деле прошла встреча.

— Чем вы занимались.

— Почему вы такой довольный.

— Первое «вы» — это вы двое, а второе «вы» — это вы один.

— Мы обращаемся к вам во множественном числе только из уважения к вашим множественным смертям, чтоб вы знали.

— Что вспомнит профессор Гуанако об этой встрече в своей следующей загробной жизни?

— Чем она примечательна?

— Расскажите нам правду!

— Правда предсказуема, — вздохнул Гуанако.

ОПАСАЙТЕСЬ ВЖИВАНИЯ В ОБРАЗ, постыдный профессор.

Вы уже закатываете глаза. Ещё день — и вы будете закатывать истерики.

В вашем организме происходят кошмарные и необратимые изменения.

— Вы загнали Социю пару скопцов? — из вежливости предположили Охрович и Краснокаменный.

— Развели его на бабки?

— Совратили?

— Убедили бросить гэбню и запереться с вами вдвоём на складе на неопределённый срок?

— Если последнее, то, вынуждены вас огорчить, план провалился.

— Вы в такси с нами, а не на складе с Социем.

Это должны были быть скопцы. Наверняка скопцы. Скопцов висит сегодня революционным чучелом на кафедре. Скопцов — это неожиданная власть, мастерство слова, личина благих намерений и смешение цинизма с высокими идеалами. И ещё скопцы (Виктору Дарьевичу — живые, Бедроградской гэбне только что — мастерски словесные)!!

Это должны были быть скопцы.

СкОпЦы!!

— Ничего из ряда вон выходящего у нас там не было, — нормальным (одумался, молодцом) голосом ответил Гуанако. — Просто воплотили вдруг все мои дурацкие фантазии. Посмотрели — посмотрели, оцените техническое оснащение! — стародавнюю запись, где тысячи безликих людей в форме трахают Диму. Взглянуть ещё разок на эту запись в спокойной обстановке — это была у меня такая давняя фантазия, я даже верил, что она реалистична и как-нибудь когда-нибудь исполнится. Ну и вот. Потом исполнились совсем уж малореалистичные: я подрочил своему бывшему командиру во время допроса, а под занавес он от души засветил мне под рёбра. Всего лишь.

Охрович и Краснокаменный даже слегка оробели от такого счастья. Аки художественный Гуанако пред художественным командиром в художественной пьесе.

У этого человека действительно нет морали ( — есть, но стремится он к правильным идеалам).

О да, они перескажут это Диме.

В лицах (и числах — числа, числа, пусть Гуанако назовёт числа!).

Перескажут не содержание плёнки (он наверняка в курсе, что там было), а содержание пересказа Гуанако перескажут. И это СЧАСТЬЕ.

— За что же под рёбра? — сочувственно осведомились Охрович и Краснокаменный.

— Вы ему, выходит, плохо подрочили?

— Всё потому что манкируете и увиливаете.

— Увиливаете и манкируете.

— Бордельный инструктаж ещё никому не оказывался лишним.

— Осознали?

— Скорее за то, что не подрочил Гошке, — увильнул и манкировал Гуанако. — Когда в мае тому допросы устраивал.

СлИл-таки. Всё рассказал, честный-честный Гуанако.

Так а чобля, кто завтра на встречу-то придёт бля, если сегодня бля Бедроградская гэбня (гэ-бля) вся друг друга перегрызёт? Бля.

НУ КТО ТАК ДЕЛАЕТ

Охрович и Краснокаменный разочарованно замолчали.

— Судя по тому, как вдохновенно Соций хуячил случайные объекты, — потёр под случайными рёбрами случайный Гуанако, — ничего они в Бедроградской гэбне об источнике утечки не знали. Неужто Гошка не вспомнил?

Ха-ха, Гошка не вспомнил.

Тот Гошка, который при виде Гуанако позеленел рожей почище собственных глаз и чуть этого же Гуанако не пристрелил на месте.

Не заключённого же №66563 он стрелять пытался, его стрелял бы Андрей!

А Андрей, наоборот, не дал Гошке (на самом деле дал, шутить про шлюх, священный обет, тут слишком просто, поехали дальше).

Да когда Гуанако букет от лица отвёл, у Гошки по всему телу твирь с того портового склада, где допрос был, проросла.

Ещё как вспомнил. Вспомнил, узнал и возненавидел. До того явно жаждал убивать, что Охрович и Краснокаменный мигом сорвались с насеста и атаковали.

— Вы же, помнится, по-фрайдистски любите Андрея? — высказались Охрович и Краснокаменный.

— Так вот любите его ещё больше, он вам сегодня жизнь спас.

— Схватил Гошку за руку, когда тот вас уже почти пристрелил.

— Прямо там, на подходах к складу.

— Гошка не только вспомнил, он также узнал и явно поимел мнение относительно вашей предпочтительной дальнейшей судьбы.

— Опять жизнь спас? — искренне брякнул Гуанако. — Да что ж такое!

Помолчал. Заржал.

У Гуанако — критическая рассинхронизация головы с телом.

Таких не берут в гэбни.

— У вас будет ещё возможность выразить ему свою благодарность, — утешили Охрович и Краснокаменный.

— Завтра ночью, в том же месте.

— Вы ведь, разумеется, понимаете, кто является реальной университетской властью?

— Вы ведь, разумеется, не станете манкировать и увиливать?

Гуанако так выкатил глаза, что Охрович и Краснокаменный даже со спины увидели.

МИМИЧЕСКИЙ ДАР.

— Сдурели? — завопил он.

— Мы без вас дороги не найдём, Сергей Корнеевич, — завопили в ответ Охрович и Краснокаменный.

— Ларий хочет посоветоваться с вами, Сергей Корнеевич.

— Ройш хочет показать вам первому свой план, Сергей Корнеевич.

— Попельдопель подписался на чуму благодаря вам, Сергей Корнеевич.

— Максим сбежал из чумы, потому что в ней было слишком много вас, Сергей Корнеевич.

— Габриэль Евгеньевич и Дима, Сергей Корнеевич!

— Не раздражайте нас, вынуждая указывать на очевидное, Сергей Корнеевич!

— Мы за такое на пересдачу отправляем.

— Слушайте, ну что за хуйня, я же не собирался… — заблеял горным попралом Сергей Корнеевич.

Охрович и Краснокаменный решили побыть милосердными.

— Подумайте об этом с приятной для вас стороны.

— Кто ещё, кроме нас и вас, может прийти на такое мероприятие с пистолетом и не опозориться?

— Это вы сейчас отпираетесь, а если вас не взять, будете мучиться.

— Вдруг с вашими детишками что-то случится.

— Не выкобенивайтесь, Сергей Корнеевич.

— Слушайте своё сердце.

— Ухом, а не чем вы обычно слушаете.

— Давайте потом решим, — невоздержанно увильнул Гуанако ещё один раз (последний). — По делу: в заражённые канализационным путём районы я пальцем ткну, как доедем куда-нибудь. Как выясняется, мы уже и нашли все, кроме одного. Больше они не осилили, у них во вторник утром фаланги весь вирус увели. И лекарство увели, они новое спешно бодяжат. Могут себе позволить — оборудованием-то запаслись. Фалангам Андрей заливал то же, что и Шапке: ах, контролируемое заражение зданий Бедроградской гэбни, учебная тревога. Фаланги посмеялись, пришли раскалывать осиротевшую Бедроградскую гэбню, а она им хрясь на стол бумажку с запросом на применение права нейтрализации четвёртого! Фаланги ещё немного посмеялись, закатили им очную ставку с Андреем. И вернули того в гэбню, отклонив под вполне официальным предлогом ПН4. Вероятно, из вредности.

О кто, о кто мог угадать, что всё пойдёт прахом из-за вредности фаланг!

Игра, правила которой меняются произвольным образом, — сложная игра. Охрович и Краснокаменный пока что не выиграли, но когда-нибудь выиграют. Не ройшевскими методами. Своими.

Интересно, заслуживают ли фаланги жалости.

Вероятно, нет.

— Так, чего я не сказал? — внаглую воспользовался паузой Гуанако. — Они действительно хуеют с централизованного заражения дома Габриэля Евгеньевича. Не заражали, не знают и очень хотят знать, а кто, собственно, знает. Переживают, волнуются. Порт, разумеется, на их совести, но блокады они не ждали. И не придумали пока, как следует реагировать. Ещё что-то важное было… — помялся (в прямом смысле тоже, да). — Вот, вы точно оцените: Габриэля Евгеньевича из его башни до такси в ковре тащили! В том самом, беленьком-пушистеньком.

6/10.

Это высокая оценка.

— Нет, что-то вылетело из головы, определенно, — Гуанако поскрипел мозгами достаточно громко, чтобы Муля Педаль опасливо покосился на приборную панель. — А, да. Девочка-с-диктофоном, которая без диктофона, ещё во вторник вечером закончилась как ненужный свидетель.

Обидно.

Если бы девочка продолжилась, картина вышла бы интереснее.

А теперь будет сплошной похоронный звон в ушах у причастных. И особенно — у деепричастных. Тех, которые причастны действием. Благо их, собственно говоря, все.

Включила бы диктофон, дура, никому бы не понадобилось её убивать.

Мёртвые не заслуживают жалости.

— А что мы их наёбываем, они врубились только в среду, а потому искренне сожалеют, что просто задавили нахуй девочку, даже допроса не устроив. То есть вся эта Хащина с Силовым Комитетом — поздняя импровизация, чтоб у Ройша в сортире побултыхаться. Смесь-то, всученная девочке-с-диктофоном, была клейкая. Если к сортиру не прилипла до той самой среды — значит, никто её туда не выливал, значит, Бедроградскую гэбню гарантированно развели, сомнения снимаются. Проверочку они устраивали, вот и всё.

ДА КОГО ЭТО ТРЕВОЖИТ, ПРОФЕССОР

Бедроградская гэбня строит какие-то непрактичные планы, основная задача которых — быть зрелищными. Охрович и Краснокаменный сразу сказали, что никого в Хащине не было, правильно?

ТАК ЗАЧЕМ ПЕРЕПРОВЕРЯТЬ?

— С чумой решили покончить уже, чтоб от города хоть что-то осталось к тому моменту, как все между собой разберутся, — продолжал, и продолжал, и продолжал Гуанако, когда уже заглохнет. — Но они лечат сами, и мы тоже лечим сами, не координируясь. Это снижает эффективность, зато не придётся помощь от Медицинской гэбни обнародовать.

ОБИДА

Вся эта игрушечка по перетягиванию лиц высокого уровня доступа вышла бы совсем весёленькой, если бы Бедроградская гэбенька в итоге узнала, что Университетику это удалось. А что Гуанако и Дима формально Университету никто — так это разве кого волнует?

Университет будет лечить город на деньги Медицинской гэбни. Бедроградская гэбня — на свои. И в конце кто-то поиздержится, а у кого-то будут средства на обновление гардероба революционного чучела.

Побеждает умнейший, красивейший и просто лучший.

То есть Охрович, Краснокаменный и революционное чучело.

ВсЕгДа (лучше: ВеЧнО, а то выходит сплошной не день больших последних букв).

С Портом всё не так просто. Каждый прыщавый истфаковский абитуриент читал в своём задрипанном учебнике: Порт — это АНАРХИЯ!! Ментальность, культура, традиция, так исторически сложилось и обусловилось — эбитесь.

Порт — это анархия, а анархия — это такой Габриэль Евгеньевич с кувалдой.

Мы знаем, что вы предлагаете нам благое, но мы откажемся, потому что мы откажемся, и особенно рьяно мы откажемся, если вы власть (ужас, кошмар, человек при жетоне, гибель свободных душ и вольных умов).

Не-е-ет, Порт любит кочевряжиться. Но уже сегодня к Охровичу и Краснокаменному приедут грузовики. Безвозмездные грузовики от старых друзей (сокурсников). В грузовиках — предметы, и Охрович и Краснокаменный не забудут снять налог.

Порт всё равно будет кочевряжиться. Денег и простых вещей ему мало. Ему надо эксклюзивных даров, редких штучек и артефактов.

Безвозмездные грузовики всё равно въедут в Порт с триумфом.

Порт будет кочевряжиться, но дальше уже есть Гуанако. Гуанако ещё кого-нибудь разведёт на бабки.

Или совратит.

Или запрётся с ним на складе. Или ещё где-нибудь запрётся.

У Гуанако ещё две черёмуховые капсулы остались.

БЕСЧЕСТНОСТЬ

— Вам не стыдно просить о помощи Медицинскую гэбню, Сергей Корнеевич? — сладенько пропели Охрович и Краснокаменный.

— Вы бы справились и без её головы.

— С головой вообще делать дела неспортивно.

— Ваш командир вас безо всякой черёмухи любит, он вам подрочить дал.

— И денег вы бы сумели найти.

— Можно было, например, ограбить саму Бедроградскую гэбню.

— Взять в заложники Первое Большое Перевёрнутое и потребовать выкуп.

— Устрашить мирное население бездарно розданными скопцами.

— Зачем вы прибегаете к дешёвым приёмчикам?

Гуанако сделал лицо очень бедного и очень дальнего родственника.

Охрович и Краснокаменный по-прежнему видели все его лица со спины.

— С командиром — кто ж знал, — промычал Гуанако. — Я и не думал, что он ко мне до сих пор так по-человечески относится, что разговор сам собой сложится. Может, кстати, и не сложился бы без дополнительных химических воздействий, только мы этого уже никогда не узнаем. Наркотики — это дёшево, зато надёжно. А всякое там человеческое отношение — никогда не знаешь, есть оно или нет. Не принимаются претензии! Как умеем, так и работаем.

— Кто вам сказал, что вы имеете право не принимать наши претензии? — возмутились Охрович и Краснокаменный.

— Человеческое отношение всегда есть, если есть один человек и второй человек.

— Человеческим отношением называется отношение первого человека ко второму.

— И наоборот.

— Вот какое оно — другой вопрос.

— Мы-то думали, вы храбрый, а вам нужна наркота, чтобы не робеть пред командиром!

— Всё равно гнильё ваши предъявы, — заупрямился горный попрал Гуанако. — Можно просто не робеть, а можно действовать эффективно. Если это означает перестраховываться, приходится перестраховываться. Мы тут все и так достаточно без страховки наворотили, чтоб теперь разгребать ближайшие десять лет. Слушайте, — вдруг прервал он нравоучительную тираду соображением о жизни насущной, — все понимают, конечно, что Максим — ваша добыча, и вам решать, что с ним теперь делать. Но встаёт вопрос: вы решили?

— Мы что, не можем его убить? — хором (иногда они позволяли себе) вскричали Охрович и Краснокаменный.

— А вы хотите? — усомнился Гуанако. — Он же так будет меньше мучиться.

— С чего вы взяли, что преумножение людских страданий в наших интересах?

— Вам кто-то что-то про нас наговорил?

— Не верьте. У нас много злопыхателей, и они врут.

— Назовите имена, и к вечеру они самолично признаются вам в том, что врали.

— И не спрашивайте, что у них с лицом: упали с лестницы.

Гуанако позорно сбежал в свою привычную прострацию:

— Я не настаиваю, но, возможно, стоит подумать о Максиме в практическом ключе.

— Вы пытаетесь купить нас нашим священным обетом, — укорили его Охрович и Краснокаменный.

— Студенты многое бы дали за возможность применить заместителя заведующего кафедрой в практическом ключе.

— Меньше, чем за заведующего кафедрой, но у того временно истёк срок годности.

— Только в последнее время Университет наконец-то искренне плюнул на интересы студентов.

— Что мы, разумеется, всецело одобряем.

— О где, о где нам искать клиентуру, Сергей Корнеевич?

— Если же вы не пытаетесь нас купить, Сергей Корнеевич, то будьте прямее и твёрже.

— Осознайте, что вы реальная власть.

— Дайте нам приказ.

— Вам понравится.

— Вам вообще такое нравится.

— Прямее, Сергей Корнеевич, и твёрже!

— Не просите невозможного от человека в шёлковой рубашке, — воспротивился шёлковый Гуанако, скуксился и закурил.

У Максима теперь один практический ключ — тот, под которым сидеть. И ни путеводного фонаря, ни семафора. Выпустить его сейчас в бессердечный мир — слишком жестоко даже для Охровича и Краснокаменного.

Была бы у него чума — были бы НАСТОЯЩИЕ СТРАДАНИЯ. Драма. Единение с возлюбленным в загробном мире. (? — можно ли заразить загробный мир?)

Но у Максима нет чумы.

Анализ проведён.

Хотя Гуанако, конечно, извернётся ужом, ударится оземь белкой (НЕМАЛО белок расплющил былинный слог), а придумает Максиму занятие. Найдёт способ заставить того почувствовать себя нужным.

Максим будет давиться гордостью, но не проблюётся.

Максим не умеет блевать без масла.

А масла ему никто не даст.

НИ-КТО.

У Гуанако на масло не хватит ни сообразительности, ни такта, а больше Максим никого (НИ-КО-ГО) не волнует.

— Насчёт приказов: я бы хотел обратиться к вам как к группе быстрого реагирования, — разродился наконец Гуанако, забыл про Максима и перешёл прямо к избранному. — Диму я только что торжественно похоронил посреди степи. Кажется, успешно — командир сожрал сказочку, поскольку она апеллировала ко всем армейским архетипам разом. Но прочие головы Бедроградской гэбни не в дискурсе, а потому могут усомниться. Дима с его псевдонимами сам так хорошо поапеллировал ко всякому, что они теперь от него никак отцепиться не могут. В общем, хорошо бы он сейчас поменьше бегал сам по себе, а то мало ли.

— Вы назначаете нас в опекуны или в телохранители? — немедленно уточнили Охрович и Краснокаменный.

— Следует ли нам принуждать Диму к противоестественной активности?

— Есть ли запрет на инвалидность?

— Есть ли карт-бланш на открытые переломы?

— Следует ли бить его по лицу за попытки побыть самостоятельным?

— Следует ли бросаться грудью под пули?

— Следует сделать так, чтобы поводов для пуль не было, — самодовольно повелел Гуанако.

— Значит, карт-бланш на открытые переломы есть, — сделали вывод Охрович и Краснокаменный.

— Дима любит и умеет ввязываться.

— Ввяжется — мы не станем заниматься художественным макраме.

— Подойдём к вопросу, так сказать, радикально.

— Мы вас поняли?

— Вы нас поняли?

— Просто пусть он будет живой, функциональный и у нас, а не где-нибудь ещё, — нежненько посмотрел в окно Гуанако. — Мне сейчас некогда бдеть, у меня Порт, а вам я доверяю.

БЛАГОДЕТЕЛЬ ВЫ НАШ

Дима Дима Дима Димадимадимадимадиииииимааааааааа

Один сплошной Дима у Гуанако в голове. Он всю черёмуху ради него устроил. Жаждал под пристойным предлогом выклянчить у Охровича и Краснокаменного кружева, чтобы потом напялить на Диму. Жаждал, чтобы тот был живой, функциональный и у него.

Что бы ты делал, позорный профессор, если бы Дима правда хотел пойти на эту встречу?

Все думали, что это у Гуанако степная сублимация преподавательской деятельности: для подпитки самодовольства нужен тот, кто смотрел бы снизу вверх и ловил бы каждый жест. За неимением реальных студентов пойдёт и бывший.

Так оно когда-то и обстояло, но все глупцы, а Охрович и Краснокаменный ведают:

уже кучу времени назад всё стало совсем наоборот.

Глава 29. Четверо безымянных

Университет. Дима

Давным-давно в одном далёком-далёком степняцком поселении Дима смирился с очень простой мыслью: видимо, нет такого безумного занятия, к которому ему не придётся приложить руку в своей жизни. Одна из степнячек принесла ему младенца (у них ведь там никаких печей, сплошное живое рождение; и да, человеческие роды Диме тоже довелось принимать, что наверняка сделало его стократ более политическим, чем ранее). У младенца были выколоты глаза. Это для того, объясняла женщина (хотя, леший, кто б её спрашивал!), чтобы он с рождения учился чувствовать линии земли и линии тела, чтобы он мог идти сквозь пожар и сквозь чуму, чтобы он лучше всех ведал степь, ведь истинно ведать можно лишь тогда, когда не знаешь, стоит ли она или выгорела годы назад.

Обработайте ему, пожалуйста, ранки, попросила степнячка.

Если бы она пришла с ещё зрячим чадом и попросила его ослепить, Дима попытался бы развести околорелигиозную демагогию (земное зрение, мол, не влияет и не может влиять на духовное, лишать первого, чтобы развить второе, — это, мол, сплошное оскопление, истинно ведать от этого не начинают и прочее в подобном духе). И вообще, младенец тоже человек, просто маленький и уродливый, надо бы дать ему возможность решать самому, когда сможет, а до тех пор охолонуть. Но говорить разговоры довольно очевидным образом было уже бессмысленно, поэтому Дима покорно потянулся за антисептиками и смирился с очень простой мыслью.

События не обходят тебя стороной просто потому, что их сложно примерить на свою жизнь.

(Младенец, разумеется, помер, не прошло и двух недель: степнячка за каким-то лешим напихала ему в нормально заживающие глазницы твири, а это довольно больно, и маленькая уродливая голова не выдержала.)

События, которые непросто представить, день ото дня валятся на голову, удивляться тут нечему — и, тем не менее, Дима никогда не думал, что ему придётся изобретать новый вид алкоголя.

Предельно оперативным образом.

Потому что, знаете, чума в Бедрограде, чума в Порту, а главное — долги у Университета.

Трагический неприезд Сепгея Борисовича, обернувшийся внезапным приездом Виктора Дарьевича, впрочем, несколько в этом вопросе помог. (Заметка на полях: голову блядь пиздец сломаешь от количества валящихся на неё неожиданных поворотов событий, способность хоть что-то ожидать отключилась уже к хуям козлиным, спасите-помогите.) Неповторимый стиль Университета неожиданно нашёл ярого поклонника в лице Виктора Дарьевича, который решил щедрой столичной рукой с долгами помочь. И с чумой помочь. И даже с Социем помочь. В общем, сплошной политик и меценат.

«Политик и меценат» — это привязавшееся к Йыхе Йихину клише из каких-то научно-популярных статеек. Виктор Дарьевич, к сожалению, политиком как раз не был, о бедроградских сварах париться не собирался, но зато увёз пяток скопцов и Габриэля Евгеньевича. Лечить и исследовать.

(Габриэля Евгеньевича, не скопцов, им уже сложно помочь. Ему, впрочем, тоже: сын женщины, полубританец с устойчивостью к наркотическим веществам, сертифицированный псих, находящийся в процессе излечения водяной чумы — в общем, разгул что для вирусологии, что для когнитивной науки. А если что, любого можно разобрать на органы.)

Охрович и Краснокаменный должны быть довольны: в конечном счёте Габриэль Евгеньевич всё-таки оказался ресурсом.

Ресурсом.

Диме было как-то почти смешно от того, что ещё пару дней назад его дёргало это слово, а всё-таки — он привык к нежному и ласковому индивидуальному подходу всех ко всем. Нежные индивидуальные допросы каждого двадцатилетнего прыща у гэбен. Нежные индивидуальные беседы на Колошме. Нежная индивидуальная операция по вытягиванию информации у Гошки. Нежная индивидуальная твирь в жопу.

Что твирь можно совать в жопу всем скопом («скоп» — это, видимо, организованная группировка скопцов, гы-гы), было странно. Потому что стебли твири — это стебли твири, и меряются они граммами, а люди — это люди, и меряются они людьми.

Разве ж нет?

Да же!

Обратное требовало усиленной внутренней работы по привыканию.

Виктор Дарьевич уехал буквально пару часов назад, рассыпая по тропе, на которую ступали его ноги, щедрые дары. Он дал капсулы с предположительно (сам Дима не пробовал) черёмуховым запахом, которые позволили задурить Соция. Он дал Гуанако прямоугольную жестяную коробочку с липкой субстанцией ядрёно-сиреневого цвета, которую настоятельно не советовал пробовать на вкус и которая должна была утихомирить любые личные претензии Озьмы, поскольку экспериментальные наркотические средства стоят натуральное состояние. Он обещал прислать к завтрашнему дню людей, чтобы искать и лечить больных в Бедрограде и за его пределами, он обещал прислать реально много денег, он обещал перспективу доить Медицинскую гэбню и дальше. Он до глубины души восхитился неповторимым стилем Университета и магическим ударом копыта решил все материальные проблемы.

Взамен Виктор Дарьевич попросил всего ничего: скопцов для когнитивных исследований, Габриэля Евгеньевича для разнообразных, ответы на некоторые вопросы да образец штамма водяной чумы с лекарством. В сравнении с щедростью даров — тьфу, плевок карликового коня в вечность.

Не считая сущей мелочи, оставшейся несколько за кадром.

Дима отдал ему остатки грязи, из которой гипотетически происходит степная чума.

Того самого сырья, ради сокрытия которого от Медицинской гэбни было выстроено столько сложных комбинаций, поскольку неизвестно, что они станут с ним делать, но вряд ли что-то хорошее.

(Справедливости ради, сам Дима тоже не то чтобы что-то сильно хорошее сделал, так что всё путём, равновесие и гармония.)

Виктор Дарьевич уже почти стоял на пороге (они с Димой собирались пройтись в направлении медфаковского лазарета, откуда следовало выкрасть Габриэля Евгеньевича — вряд ли Попельдопель жаждал лицезреть адресата своих слезливо клянчащих гранты писем; адресат вот точно не желал лицезреть Попельдопеля, и вообще, у него конспиративная шляпа для красоты, что ли?). Эту самую шляпу он и нахлобучивал, а потом обернулся и спросил, заглядывая в лицо своими омерзительно умными глазами — так всё-таки, Дмитрий, откуда же взялось сырьё для водяной чумы?

Дмитрий всё это время надеялся, что за увлекательными обсуждениями правомочности экспериментов на детях и шаманских способах борьбы с психическими отклонениями (нетрудно догадаться, кем работал в степи Гуанако) вопрос сырья и степной чумы как-нибудь забудется.

Не забылся.

И хочется же сказать, что Дима Виктору Дарьевичу всё как на духу выложил чисто из боязни, что тот развернётся и уедет, увозя с собой обещанные деньги, людей и перспективу, только неправда это.

Трудно, прям-таки невозможно отшить человека, который к тебе явно всей душой.

(Душой, снабжённой омерзительно умными глазами, которые и смотавшихся из Порта чаек заметили, и о степной чуме явно всё поняли.)

И очень, очень странно становится, когда все сложные комбинации, построенные ради сокрытия банки грязи от Медицинской гэбни, падают жертвой одного простого вопроса.

Поэтому окрылённый Виктор Дарьевич умчался с Габриэлем Евгеньевичем под мышкой и банкой степной грязи в кармане, и его магические копыта стучали по брусчатке особенно звонко.

Самое весёлое — что со всем этим явлением козла из машины судьба Сепгея Борисовича осталась неясной.

Ну полечим, туманно посулил Виктор Дарьевич.

Ну полечат.

Все кругом только тем и заняты, что друг друга калечат, потом лечат, потом снова калечат и далее. Можно организовать замкнутую систему, в которой всегда найдётся работка для пробегающего мимо трижды покойника.

И все будут довольны.

Кроме нескольких случайных жертв и прочих хороших людей.

Гуанако успел наплести стройных стратегических планов, которым подобало опутать Диму и не пустить его на встречу с Социем (хитрость заключалась в том, что на неё попёрся сам Гуанако), но явление козла из машины их несколько обесценило.

Потому что когда вселенная говорит тебе — не рыпайся, козявка, у меня всё просчитано, твои потуги тут уже всем приелись, бери лучше деньгами — разумнее всего не рыпаться и брать деньгами.

А завтра, вероятно, покойный Димин батюшка вылезет из-под своего карданного вала и решит взять его судьбу в свои руки.

Это вовсе не было бы неожиданным.

Зато неожиданным был тот факт, что липкая ядрёно-сиреневая хрень, шматок которой был честно похищен из коробочки, предназначенной Озьме, не распалась в спиртовой среде а, кажется, образовала с ней некую стабильную циклическую реакцию.

Круто!

Виктор Дарьевич ударом копыта решил все материальные трудности, и все ему, конечно, были от глубины определённых внутренних органов благодарны, только материальными трудностями гора нынешних бед не ограничивалась. Даже если оставить в стороне никуда не девшуюся трогательную дружбу с Бедроградской гэбней и прочих фигурантов Университета, всё равно оставались задачи.

Порт не хотел денег. То есть Порт, конечно, хотел денег, и посмели бы ему их не дать, но помимо денег он хотел и духовной пищи. Того, что купить сложно.

Изобретательности.

«Удиви меня, тварь», — говорил Порт, и Дима покорно плёлся удивлять.

(Тем более что счёт явно шёл на часы, а деньги от Виктора Дарьевича могли прийти не раньше, чем Виктор Дарьевич доехал бы до Столицы.)

Порт любит бухать, лизать, курить и нюхать — вот пусть и получит Экспериментальную Наркотически-Алкогольную Смесь имени Дмитрия теперь уже Борстена. В двадцатилитровый бак пошло всё, от лёгких галлюциногенов до содержимого попельдопелевского кофейника.

(Кофейник свалился в бак случайно, и вынимать его никто уже не стал.)

Полученная смесь была крайне чёткой (Дима лизнул мокрый палец и получил пятнадцатиминутный перебой в трудоспособности, что явно неплохой результат) и уже почти готовой. Разбодяжить эти двадцать литров — и партия контрабандной сивухи из Латинской Америки готова. О признании личности контрабандиста позаботится Святотатыч, а легенду сожрут.

Обратную ветрянку же сожрали.

(Ну и образ, батюшки!)

Сожрали с причмокиванием, и Диму все за это крайне полюбили и похвалили, только мысли о любви и похвалах невольно возвращали к их источнику.

Чума в Порту.

И вот что с ней делать — непонятно, невозможно понять, сама Портовая гэбня не знает точно, где и сколько там людей, кто и с кем там какую любовь имеет и когда кто-нибудь надумает послать блокаду в пень и заняться своими серьёзными делами. Никакие люди от Виктора Дарьевича не помогут вколоть лекарство бандюку, который числится в официальном розыске, и десятку его подручных, о существовании которых не знает даже Святотатыч.

Мысль о том, что блокада Порта долго не продержится, кто-нибудь сорвётся с места на деловую встречу, и вместе с ним сорвётся и поползёт по всему миру чума, была совершенно не страшной и не грустной. Потому что проблема такого масштаба — слишком колоссальна и грандиозна, чтобы вместиться в маленькую Димину душонку. Он просто не мог представить, как это — всемирная эпидемия.

(«Пандемия», — услужливо подсказал обширный словарный запас.)

Примерно как не мог представить себе войну. В общем, как рядовому и благочинному жителю Всероссийского Соседства ему и не полагалось, но образы из полуподпольных латиноамериканских книжонок тревожили разум.

Примерно как не мог представить себе степную чуму, пока не оказался в самой её серёдке.

И это тоже было не страшно и не грустно, просто несколько мерзко — смотреть на бродячие куски гниющего мяса. Не страшно, потому что слишком.

Если вдруг какая угодно чума разразится по всему миру, Дима даже не испугается.

(Даже сейчас понятно, что будет ржать как идиот — кто бы, мол, мог подумать, что мне доведётся сгубить человечество.)

Дима боится совсем, совсем другого.

Это сложилось феерически нелепым образом. Когда Диме исполнилось девятнадцать (давно, на втором курсе, когда Гуанако ещё никуда не пропадал, а жизнь была радостна и прекрасна), он надумал возродить былые столичные радости, вернуть все вещи, которые стырил при побеге оттуда, и, возможно, даже покаяться перед дядькой с дерьмом на балконе.

(Не сам, конечно, надумал, а былые радости позвонили и предложили мириться.)

Примирение и возрождение часа за полтора обернулось пьянкой каких-то совсем уж исключительных масштабов, из которой Дима помнил первые двадцать минут, затемнение, а потом — что на улице ночь, они с радостями прыгают по какому-то столичному переулку и бьют ногами неизвестного Диме человека в крайне задрипанной одежде (как есть беглый преступник или ещё какой неблагонадёжный элемент — кажется, про это они и кричали, уверяя всех возможных очевидцев в том, что блюдут покой Всероссийского Соседства). Человек вроде бы закрывал голову руками, но на самом деле уже нет, и там, где Димина нога ожидала почувствовать рёбра, было почему-то очень мягко.

Дима отдёрнулся и отдёрнул других — человек не пошевелился.

Тогда он почувствовал, что его яростно тошнит, и убежал (не показывать же позор желудка былым радостям), услышав только, как за его спиной гадают, прибили или надо ещё чуток.

(Так, впрочем, и не проблевался.)

Разумеется, всё по всем законам жанра: он так до сих пор и не знал, прибили или нет, было ли это всё шуткой или даже, может, глюком.

И не знал, почему приходил в такой ужас от мысли о том, что, он, возможно, убил человека. Ведь не то чтобы каждая жизнь была священна — есть бесполезные говнюки, отсутствие которых в этом мирке только сделает всем лучше. Хотя и это тоже пустой трёп, право на жизнь не связано с социальной ценностью, оно просто есть, а потом заканчивается. Иногда раньше, иногда позже, занавес, расходимся, не на что тут смотреть.

Но Дима оказался не то духовнее, чем полагал, не то брезгливее, чем полагал, — в общем, ему бессмысленно и неотвратимо казалось, что, убив некоего безымянного, неблагонадёжного и все дела, он сломал что-то такое, в чём не понимает и не может понимать в силу своей человеческой сущности.

(И рёбра.)

И никакие умопостроения от этого ощущения не спасали.

Гуанако сперва поржал (ох как они тогда поругались), потом недоумённо выкатил глаза, потом только сочувственно вздохнул, но так до конца и не понял, просто смирился.

(Да Дима и сам не понял, просто вот так оно было — и всё.)

И так бы оно, наверное, и осталось трагикомическим эпизодом из невинного детства, если бы не явление Андрея на Колошму весной 76-го, аккурат перед степной чумой.

Андрею было сильно надо помощи Гуанако, Гуанако было не сильно надо помогать Андрею, а досталось, как обычно, Диме. Тогда и твирь-в-жопу приключилась, и крайне насильственные сношения с бесконечными младшими служащими, и ещё кое-что.

Андрей притащил Диму в очередное безликое помещение, поставил перед закреплённым в специальной рамке пистолетом (выглядит предельно идиотски, но направление задано чётко — ни себя, ни Андрея, ни охрану не перестреляешь). Напротив рамки стоял неизвестный (безымянный, неблагонадёжный) заключённый.

«Стреляй», — сказал Андрей.

«А не пошёл бы ты в хуй?» — дружелюбно предложил Дима.

(Знал бы он тогда, что они фактически в Хуе и находятся — то есть на Хуе, ибо Хуй под землёй, и не под абы какой, а прямо под Колошмой.)

«Стреляй», — сказал Андрей.

Дима пожал плечами и завалился на пол.

Его подняли, он уставился в потолок. Его подтолкнули, он качнулся обратно. Его приволокли к рамке, он опёрся на неё спиной.

Андрей вздохнул, вытащил собственный пистолет и выстрелил заключённому в живот.

«Теперь ему очень больно, и, кроме того, он в любом случае скоро умрёт. Стреляй».

Дима выстрелил, конечно. Чужие сдавленные стоны и ползанье в крови имеют крайне тонизирующее воздействие на моторные рефлексы.

Андрей привёл второго — стреляй.

Третьего.

На четвёртом Дима не выдержал, спросил самого заключённого — ты, мол, хочешь умереть?

Тот посмотрел на Андрея, посмотрел на своих успевших помучиться коллег по заключению и мрачно усмехнулся: «Конечно».

«Своеобразные же у тебя мечты».

«Так ведь без вариантов. Не ты — так эти вытащат на задний двор и привет. Только эти ещё помучают сперва. Давай, не выёбывайся».

Эти согласно и даже одобрительно покивали — мол, дело говорит.

«А других вариантов что, совсем нет? Жизнь после смерти-то сомнительна».

«Ты сюда вести учёные дискуссии припёрся? В Столице своей, или откуда ты там, надо было дискуссии вести. Будь мужиком, в конце-то концов».

«Не провоцируй меня такими примитивными методами».

«Блядь, пристрелите меня уже хоть кто-нибудь!»

Дима и пристрелил, конечно. Патентованным (тоже политический термин!) методом Твирина, со второй попытки, потому что стрелять в того, с кем ещё и поговорить успел — это, в общем, головой надо было думать перед тем, как вопросы задавать.

На том всё и закончилось. Гуанако выдал Андрею то, чего ему было надо. Андрей вскоре уехал с Колошмы и никогда не возвращался. Дима ушёл в свою камеру, и четыре безымянных заключённых ни разу не приснились ему в кошмаре.

Только он знал, что гуанаковская бутафория, которой тот допрашивал Гошку под конец мая, — чушь, а настоящая Загробная гэбня — это и есть эти четверо безымянных (одинаковых, давно уже перемешавшихся в сознании), и что когда-нибудь уже они применят к Диме санкции. И это не совесть и не чувство вины, совесть — штука всё-таки довольно рациональная, она последовательно жаждет вырвать обладателю глаз за чужое око.

Это не совесть и не чувство вины, это просто Дима тогда ещё чуть-чуть поседел и, по словам Гуанако, немного изменил манеру улыбаться.

И вот что особенно любопытно: всё, что Андрей тогда делал с Димой, ему так или иначе пригодилось.

Твирь-в-жопу подарила защиту от чумы.

Общение с младшими служащими подарило Гуанако возможность разговорить Соция на утренней встрече. (Заметка на полях: спасибо Виктору Дарьевичу и отряду за то, что Дима в этой жизни хоть чем-то примечателен.)

И только те четверо безымянных не подарили ничего, кроме бессильной и потому стыдной ненависти к Андрею.

Если бы на утреннюю встречу шёл он, никакой Виктор Дарьевич с черёмуховыми пилюлями и никакой здравый смысл не позволили бы Диме пустить вместо себя Гуанако, сколь бы светлые и чувства и сколь бы разумные мысли ни побуждали того подставляться самому.

Когда-то давно, до степной чумы и твири-в-жопу, в 75-м, когда всё тот же Андрей только упёк Диму на Колошму, он прострелил ему левую ногу при условной попытке к сопротивлению.

С тех пор Дима мечтал симметрично всадить Андрею в ногу дрель.

Просто так, чтоб прочувствовал и в назидание.

(Ну и для галочки нельзя не задаться вопросом: а убил бы? Ответ: леший знает, но поставить эксперимент хочется.)

Тем временем в двадцатилитровом баке с экспериментальной смесью для Порта царили мир и дружелюбие. Дима отщёлкнул электропровода, захлопнул крышку и потянулся за бумажкой — в этом учреждении нельзя оставлять двадцатилитровые баки на произвол судьбы, по этому учреждению бродят Охрович и Краснокаменный. Если оставить записку о непригодности содержимого для питья сторонними лицами, им хотя бы будет стыдно.

Ну самую малость.

Когда-нибудь.

Правда, за что-нибудь другое.

В баке довольно фыркнуло.

Остынет — и можно разливать.

Остывать будет долго, часа полтора, но у Димы на это время имелось ещё одно дело.

Дело, вызывавшее у него примерно те же чувства, что и всемирная эпидемия («пандемия», склеротик) чумы: будто всё это происходит в радиопостановке, потому что в нормальном мире такого не бывает. Безглазые дети бывают, изобретение нового алкогольного коктейля бывает, Вилонский Хуй со скопцами бывает, а вот некоторых вещей — нет.

Дима встал со стула и с интересом обнаружил, что спина уже привыкла к позиции «многоступенчатый крючок» и разгибаться не намеревается. Зря, зря Гуанако всё хвалит и хвалит его гибкость, годы уже явно не те, конечности заскорузли и требуют получасовой зарядки.

(Это не было эротическим высказыванием.)

Экспериментальная смесь варилась не в Димином уже-почти-кабинете (переоборудованной кладовке за актовым залом), а в лаборантской за одной из аудиторий на третьем этаже — не попрёшь же вниз двадцатилитровый бак со всеми проводами. С одной стороны, удобно — совсем рядом с курилкой, а с другой — в переоборудованной кладовке Дима не только чувствовал себя удивительно на месте, но и хранил стратегический запас еды, который сейчас, вообще говоря, пришёлся бы крайне к месту (со всеми этими викторами дарьевичами и прочими отвлекающими обстоятельствами воспоминание о пасте по-портовому висело во рту томным миражом).

Гуанако сказал, что на встречу с Социем Диме ходить незачем, и оказался прав, как обычно. Более того, пошёл сам. Опознал случайно брошенную фамилию, не смог упустить шанса поиздеваться над бывшим командиром.

Гуанако пошёл сам, и всё сложилось более чем прекрасно (все выжили). Выжили и даже рассказали друг другу почти всю правду — кроме душещипательной истории о том, как Дима погиб в степи.

Это Гуанако, значит, так оберегает.

(Он оберегает, а Загробная гэбня записывает в протокольные бланки!)

Замечание для галочки: Гуанако всегда оказывается прав, а это означает, что Дима и правда погиб в степи, а всё происходящее — его предсмертная галлюцинация.

Или посмертная.

Загробная гэбня записывает в протокольные бланки.

А ещё Соций с Гуанако сделали что? Правильно, договорились об очередной встрече! Это, наверное, нормально в большой политике, но всё-таки потрясающе нелепо. Нет бы прямо сразу составить график, расписать посещения и всё такое.

Встреча должна состояться между Бедроградской гэбней и «реальной властью Университета» в любом количестве. Без охраны, при оружии, чисто по-пацански, раз и навсегда, третий раз — юбилейный, а наутро выжившие дружно отправятся любоваться на годовщину Первого Большого.

Чисто, честно, по-пацански, только Ларий, услышав об этом, сразу и прямо сказал: он, во-первых, не понимает значения термина «реальная власть», а во-вторых, никуда не пойдёт при оружии, пока не имеет права его носить. Оружия-то и нет, а если найти, то даже во всей этой полной хитросплетённых интриг истории Бедроградская гэбня не погнушается таким простым и очевидным способом арестовать его на месте. Так что просто нет, и пусть его считают трусом.

Можно уговорить Охровича и Краснокаменного выпустить из-под замка нашедшегося Максима, но того на встрече с «реальной властью» попросту засмеют. Сами Охрович и Краснокаменный и пошли бы, наверное, только кто ж ходит вдвоём против четверых.

Дима хотел было подумать мысль о том, до каких пучин заунывного абсурдизма докатилось всё происходящее, когда почти что в лоб ему ударила дверь кафедры вирусологии, куда принесли Диму решившие поразмяться ноги.

В соседней с ней аудитории прямо сейчас работает Шухер.

Гуанако пошёл на встречу с Социем, и всё сложилось прекрасно, Соций ответил на все вопросы. Дима пошёл к аудитории рядом с кафедрой вирусологии, и всё сложилось прекрасно, он благополучно преодолел пятьдесят метров и даже ничего не сломал себе в процессе.

Вот только в обоих случаях победы на самом деле не хотелось.

Потому что Соций ответил на все вопросы.

Дима уже сказал Ройшу. Это было страшно и как-в-радиопостановке, потому что только в радиопостановках рассказывают о «гибели кого-то небезразличного» и «приношу соболезнования» (мешками). Но Ройш засел в своём доме, а у Димы вот никак не было времени дотуда доехать, поэтому он позвонил, хоть такие вещи и не говорят по телефону (если верить всё тем же радиопостановкам, за пределами которых такого попросту не бывает).

«Гуанако поговорил с Социем», — сказал Дима молчанию в снятой трубке.

«Я знаю», — ответил Ройш.

«Применялись психические атаки и психотропные вещества, так что Соций поведал немало. В общем-то, всё, что нас интересовало», — сказал Дима.

«Я знаю», — ответил Ройш.

«Тебе уже звонили?» — спросил Дима.

«Ты можешь меня чем-нибудь удивить?» — спросил в ответ Ройш.

«Нет», — сказал Дима.

Ройш помолчал, и Дима был готов поклясться, что услышал, как тот сглотнул.

«Я знаю», — сказал он наконец всё тем же ровным голосом и повесил трубку.

Но Ройш не врал, Ройш знал. Возможно, произошедшее заставит его выпить второй в жизни бокал вина, но он знал.

А Шухер — нет.

Это всё въевшееся в руку «Вороново крыло». Если бы не оно, Диме не пришлось бы стать вестником страданий на этой грешной.

Если бы не оно и не тот факт, что, когда Гуанако пересказал ответы Соция, Дима кивнул и промолчал. И ему очень хотелось заплакать, или разозлиться, или расхохотаться, или что угодно, он даже закрыл глаза и попытался визуально представить — но не получалось, эмоций просто не было, выгоревшая степь внутри, и вместо сердца — безглазый, беззубый, беззлобный младенец, мягкий, как то, что скрывается за перемолотыми рёбрами —

Дима моргнул.

Может быть, если он расскажет Шухеру, ему станет чуточку тяжелее — достаточно, чтобы лопнуло, наконец.

(Потому что Дима ради Гуанако готов, наверное, на всё, но превращаться мозгами в Габриэля Евгеньевича — всё-таки нет, а внутренние степи — это что-то из его репертуара.)

От слишком долгого стояния под дверью аудитории в голове опять начиналась тотальная стагнация, и Дима дверь решительно открыл.

Как и многие рабочие аудитории медфака, эта была разделена на две части: маленькая комнатка-коридорчик с полутора десятками стульев (сейчас — стопками вдоль стены) и просторная лаборантская с разнообразными увлекательными приблудами, о назначении некоторых из которых Дима даже что-то знал (вон той спиралевидной хренью проводят нетривиальную возгонку йода, хотя как возгонка может быть нетривиальной, Дима уже, увы, не был в курсе). В стене между первым и вторым помещениями располагалось огромное окно.

По задумке здесь будущие фармацевты должны строчить конспекты, созерцая опыты за стеклом. Проводимые высококвалифицированным специалистом, разумеется.

Попельдопель работал в точно такой же аудитории.

Вернее, такой же, да не такой же: у него на придвинутом к окну столе лежали бумажки, бумажки, десяток изрисованных заявок на гранты, пучок твири на всякий, список студентов с твирью, список студентов из-под твири в нехорошем состоянии, лирическое эссе о пользе шоколада в стрессовой ситуации (в какую-то столичную газетёнку надумал тиснуть — обстоятельства, мол, вдохновили) и прочий творческий беспорядок.

У Шухера на столе лежала аккуратно заложенная книжка («Мировой научно-фантастический вестник», ознакомился Дима) и стояла немалых размеров чашка, в которой приятно коричневело что-то горячее, солёное, с лучком и явно полное питательных элементов.

Всё, больше ничего на его столе не было.

У каждого свои методы работы.

Шухеровский, например, подразумевал постоянное присутствие при любом процессе. Поэтому, заметив Диму через окно, он махнул ему рукой — мол, не лезьте, сейчас сам подойду.

Содержимое чашки манило.

Наверное, не стоит выпивать суп человека, которому пришёл рассказать о гибели его дочери, подумал Дима. Подумал-подумал, да и опрокинул в себя половину чашки рывком.

Шухеру же всё равно будет всё равно.

На обложке «Мирового научно-фантастического вестника» было изображено нечто то ли плавательное, то ли даже летательное, но явно очень металлическое. Залпом допив шухеровский суп, Дима невольно потянулся к журналу.

Просто вот так стоять — не лучший план.

«Дело, как все и ожидали, закончилось выстрелом, даже двумя. И если первый только заставил споткнуться, то второй, кажется, окончательно уничтожил хорошего человека».

И это, значит, наше предсказание на ближайшее будущее?

Тогда всё отлично, Диме нечего беспокоиться.

(И вообще, просроченное какое-то предсказание, наверняка ж про Сепгея Борисовича, если хороший-то человек.)

В руку сама собой упала закладка — кривая полоска картона с феноменально кривой ёлочкой.

В феноменально хорошем состоянии.

Не нужно, в общем-то, обширного количества пядей во лбу, чтобы всё понять.

Диме почему-то представилась не Бровь, лепящая зелёные треугольники маленькими неловкими руками (или, судя по результату, ногами), и даже не Шухер, с нелепой бережливостью хранящий сей артефакт год за годом, а всё-таки Бровь, но прознавшая об этом и такая —

Очень возмущённая, но немного довольная.

— В-вы ч-чего-то хот-тели?

Хотел.

Запоздало подумалось, что надо было, наверное, вытащить из ближайшей стопки стул, предложить — все кругом столько раз говорили о слабом сердце Шухера, что стул оказался бы даже не радиопостановочным штампом (ну не знает Дима, не знает, как это делается!), а вполне естественной мерой.

— Мне нужно вам кое-что сказать.

Шухер смерил чашку из-под супа крайне раздражённым взглядом, высказываться на её счёт не стал.

— К в-вашим услугам.

Так как же это делается? «Вы только присядьте»? «Возможно, вы и сами догадываетесь» (щас, догадывается он)? «Примите мои искренние»?

— Бровь умерла.

Шухер не шелохнулся и не изменился в лице, только халат на его довольно субтильных плечах повис чуть более дрябло.

— П-п-простите?

Вот не просил же никто Диму, не гнал, он сам решил, что должен, и что именно он, а ведь не умеет.

— Бровь, ваша дочь, погибла. Её убила Бедроградская гэбня.

Шухер снова не шелохнулся, только лицо его вдруг стало очень-очень глупым.

— Я в-в-вас не п-понимаю.

Дима мужественно не отвёл глаза.

— Думаю, понимаете. Бровь… играла важную роль в нынешних событиях — она была единственным свидетелем обвинения против Бедроградской гэбни. И мы… мы не уберегли её.

(«Я не уберёг».)

Это была простая мысль — и жестокая, жёстче любой эпидемии любой чумы.

(«Я обещал ей, что всё будет хорошо, и она верила, что вернётся — к вам! — победителем, спасёт Университет и заслужит уважение всех и вся, а потом — понимаете? — умерла».)

— В ночь на среду, пятый день чумы, они сбили её такси по дороге домой. Насмерть. Думаю, тело уничтожено.

— Я в-вам не в-верю.

(«Мне нечем доказывать, но я очень хорошо к ней относился, клянусь. Нечем доказывать, но… у меня, как и у всех, есть свои проблемы. Когда Бровь была рядом, они будто бы отступали. Наверное, мне казалось, что она меня понимает — просто так, без причин, из симпатии к человечеству. Наверное, я сам не успел заметить, как много это для меня значило. Бровь была сообразительной, смелой, искренней и честной. Мне нечем доказывать, но не думаю, что я когда-нибудь смогу себе простить то, что случилось».)

— Мне нечем доказывать, но сегодня один из голов Бедроградской гэбни признался в этом вслух. Не то чтобы мы не подозревали ранее…

— Я в-вам не в-верю, слышите? — вдруг оборвал Диму Шухер с неожиданной злобой. — Не в-верю, что В-в-ванечка умерла!

(«Я все эти дни говорил себе, что не поверю, пока не увижу труп, — и не знаю, что делать теперь, когда мне известно наверняка, что трупа я не увижу никогда».)

— Доказательств нет, — Димины руки сами собой досадливо взмахнули, будто это только он говорил о Брови, а они, руки, пересказывали какую-то байку с первого курса, — но у головы Бедроградской гэбни не было особых причин врать, а Бровь действительно пропала именно в тот временной промежуток. Мы думали, что её забрал Силовой Комитет, но никакого Силового Комитета в Хащине…

— Меня не инт-т-тересует в-всё это! — взвизгнул Шухер и шагнул прямо на Диму. — Не инт-тересует, п-поняли? Я не з-знаю, что вы сделали с В-ванечкой и в-во что вы её в-втянули, но чт-то бы это ни б-было, в-виноваты вы, а не Б-бедроградская г-гэбня, Силовой К-комитет или Хащина!

От злости он даже почти перестал заикаться. По его лицу клубами дыма ползали красные пятна, и от этого он стал совсем некрасивым.

— Я, если вы говорили обо мне лично, не отрицаю своей вины. Никто не отрицает своей вины. И я не знаю, что могу сказать в утешение. Не думаю, что Бровь хотела умирать. Но зато я точно знаю, что её последние дни принесли ей много веселья.

— В-вы лжёте! — Шухер сжал кулаки, разжал, снова сжал. — В-вы пользуетесь В-ванечкой, как п-пользуетесь всеми, я не могу и не хочу в-вам верить!

— Послушайте…

— Нет, это вы п-послушайте! Университет — это место для об-бучения, леший подери. Преп-подаватели не собирались заниматься п-политикой, с-студенты не заслуживали т-того, что в-вы с ними сделали. Вы д-добиваетесь каких-то своих целей, идёте по т-трупам, и ни я, ни В-в-ванечка…

— Да перестаньте же уже называть Бровь Ванечкой! — заорал Дима, и чашка из-под супа полетела на пол. — Ей не нравилось это имя. Ей хотелось приключений, ей хотелось жить, как в романе. Она была в восторге от того, во что «мы её втянули». Вы реагируете так, как будто у вас отобрали любимую игрушку, и «я» у вас впереди «Ванечки»! Леший вас еби, отцовская любовь заключается не в том, чтобы решать за ребёнка, как ему жить и как — если уж — умирать!

— З-заткнитесь и б-больше ник-когда не говорите о том, в чём не п-понимаете, — выдавил Шухер.

(«Он прав, ходячая ты безотцовщина. Он прав, а ты виноват, приумолкни».)

— Если уж на то пошло, вы виноваты в произошедшем не меньше меня — может быть, больше. Зачем было писать липовую справку? Не накорябали бы — лежала бы Бровь в ту ночь на койке, и сейчас уже давно пришла бы в себя. Она бродить-то по городу пошла во многом от обиды, что ей не досталось твири-в-жопу.

(«И оттого что я её послал».)

Шухер посмотрел на Диму неожиданно очень широкими и детскими глазами — будто впервые расслышал, что тот говорит, и очень надеялся, что расслышал неправильно.

— Я не в-в-верю, — пробормотал он.

— Мне тоже, я…

— Я не в-в-верю, что у в-вас хватило наглости яв-виться ко мне.

Кончик шухеровского носа мелко подрагивал, но в остальном он выглядел почти нормально — нормальнее, кажется, чем во все предыдущие разы, что Диме доводилось его видеть.

— Я решил, что это честно.

— Мне известно имя, к-которое вы носите с рождения, но что в-вы за ч-человек, я не з-знаю. Не з-знаю, как в-вам удалось в-всё это провернуть, не з-знаю, зачем. З-знаю, — Шухер презрительно фыркнул, — ч-что в-вы втёрлись в д-доверие ко в-в-всему Университету, в-вы все там заодно. Я — нет. Я не желаю в-в-вас больше в-видеть — никогда в ж-жизни — но не имею в-возможности в-выгнать. П-поэтому уйду сам.

(Вот Попельдопель-то обрадуется.)

— Не переносите свой праведный гнев с меня на весь Университет.

Шухер ещё раз фыркнул, и от этого загадочнейшим образом стал будто выше ростом.

Чтобы снисходить, надо приподняться.

— В-вы — острое заб-б-болевание. Университет — х-хроническое.

С такой странной для него решительностью Шухер направился к выходу.

— Ваш уход не отменит того, что Бровь умерла, — перегородил ему дорогу Дима.

— Это нев-важно.

— Неважно? А что тогда важно?

Шухер попытался выйти, но наткнулся на категорическую физическую преграду.

— В-вы сами не видите? — раздражённо бросил он.

— Даруйте мне зрение.

— Чт-то, если верить в-в-вашим же с-словам, в-вы сгубили мою м-маленькую… — Шухер дёрнулся, его лицо заплясало, но он сдержался, — молодую н-наивную д-д-девочку, к-которая всей душой хотела в-вам помочь, и д-для вас это в п-порядке в-вещей. Д-для меня — нет. В-выпустите, я хочу найти Юра К-к-карловича. Мне нужно п-подать заявление об уходе.

Не в порядке, хотел ответить Дима, но ведь это было бы неправдой.

Это ведь ресурсы, все так громко смеются, когда кому-то не нравится называть людей ресурсами.

Дима не успел убрать руку из дверного проёма, но Шухер уже поднырнул под неё и пошёл слегка нетрезвой походкой по коридору. Нетрезвой — потому что только что осознал, что потерял самого дорогого человека на свете, хоть и не сказал этого вслух.

И это настолько не вызывало у Димы никаких эмоций кроме естественного отражённого раздражения (оба ведь, как минимум оба виноваты!), что, наверное, Шухер был прав.

Всё в порядке.

Всё в порядке вещей.

— Мы его успокоили, — радостно ухмыльнулись Охрович и Краснокаменный, подхватывая Диму под руки и запихивая обратно в аудиторию, которую он намеревался покинуть после нескольких печальных витков мысли.

— Уж больно переживал.

— Это вредно для слабого сердца.

— Пусть полежит немного, отдохнёт, столько потрясений за день — это многовато.

Шухер был перекинут через плечо Краснокаменного (и впоследствии сложен кучкой в углу аудитории).

— А вы не хуже меня знаете, что делать с чужим горем, — мрачно заметил Дима.

— Горем? Каким горем? — изумились Охрович и Краснокаменный.

— Хочешь сказать, у него что-то произошло?

— Мы-то думали, он сам выбрал столь неудачный момент покинуть университетские стены.

— Хотели ласково пожурить, когда очнётся.

— Не идиотничайте, — огрызнулся Дима. — Всё вы прекрасно видите и понимаете.

Охрович и Краснокаменный переглянулись и посмотрели на него свысока.

Весьма свысока.

— Знаешь, чем мы от тебя отличаемся?

(Ростом.)

— Ты видишь, что Шухеру грустно. Мы видим, что Шухеру грустно.

— Но мы видим также и то, что с медфака он может направиться в редакцию ближайшей газеты, не говоря уж о Бедроградской гэбне.

— И если Шухер расскажет ближайшей газете хотя бы пятую долю того, что тут происходит, грустно станет всем.

— Мы заботимся о благосостоянии общественности!

— И потом, пока он без сознания, он не может грустить. Разве это не славно?

— Ну и что дальше? — Дима посмотрел на бледного, без кровинки, и очень бессознательного Шухера, на лице которого, впрочем, читалась определённая безмятежность. — Под замок на двадцать лет, пока не сдохнет?

— Нам рассказывали, что ты не только хорош собой, но и баснословно сообразителен, — покивали Охрович и Краснокаменный.

— Всё-то схватываешь на лету.

— Просто как чайка.

— Вот и глаза такие же умные.

— Польщён, — Дима вяло подумал, что Шухеру стоило бы пощупать пульс, но, с другой стороны, Охрович и Краснокаменный умеют рассчитывать силу удара. — Сколько бы вы его под замком ни продержали, он продолжит знать то, что знает. И, как только вы его выпустите, сможет рассказать. Смысл?

Охрович и Краснокаменный презрительно скривились.

— Сразу видно, что ты, родной, университетов не кончал.

— Пребываешь вне академического дискурса.

— Иначе понимал бы, что вопросы вроде «что он кому сможет и захочет рассказать» являются материалом для дальнейших исследований.

— Мы проведём дополнительную работу.

— Как только нам вернут уровень доступа и, соответственно, государственное финансирование.

— Шухер вон жаловался и злился на то, что весь Университет против него, — покачал головой Дима, — и, честное слово, смотрю я на вас и не вижу, где же он ошибался.

— Он и не ошибался.

— Если ты плюёшь на общественность — не удивляйся удару в солнечное сплетение.

— Ты сам-то чем недоволен?

— Али это такой плевок на общественность?

Дима пожал плечами.

(Не могут живые люди спорить с Охровичем и Краснокаменным, это просто невыполнимо.)

— Я отчётливо вижу всё мудачество ваших действий, но не могу противопоставить им ни грубую силу, ни лучший план. — Дима ещё раз пожал плечами, перевёл глаза с Охровича на Краснокаменного и обратно (ничего нового обнаружено не было). — Для лиц вашего уровня доступа манера быть затычками ко всем бочкам мира и решать за других, наверное, является достоинством, хотя я всё равно не понимаю, что вы вообще сегодня на медфаке забыли.

Охрович и Краснокаменный расплылись в таких широких улыбках, будто за этим вопросом (ну, высказыванием, которое могло бы быть вопросом, хотя не было им, и никто не просил отвечать!) на него и пришли:

— Тебя, родной наш, тебя.

— Видишь ли, обстановка в городе нынче неблагонадёжная.

— Только сегодня утром нам пришлось доходчиво объяснить нескольким ретивым молодым людям, что мы думаем об их навыке стрельбы.

— Мы хотели обезглавить трупы и повесить их на пиках возле здания Бедроградской гэбни, но руки не дошли отлить пики.

— И потом, пятеро — это как-то несолидно. Добьём до десяточка хотя бы.

— Привезём на телеге прямо на завтрашнюю встречу.

— Незачем спешить, — ухмыльнулся Дима. — На завтрашней встрече назначат послезавтрашнюю, дальше — ещё какую-нибудь. Успеете.

— Дима, ты такой красивый.

— Не пытайся думать, это тебе не к лицу.

— Ты же не хочешь испортить отношения со своими телохранителями?

— Делать так обычно не слишком-то умно.

— Телохранители, знаешь, и передумать могут.

— Телохранители? — Дима закрыл лицо неверящей ладонью. — Нашли кого телохранять.

— Мы-то тоже думаем, что леший бы с тобой, сдох бы и сдох, но Гуанако повелел.

— Если ты сдохнешь, он расстроится.

— И Ройш расстроится, как бы эта фраза ни напоминала оксюморон.

— Ройш — человек противоречий.

— Шухер вон обвинял тебя в том, что ты «втёрся в д-доверие ко в-в-всему Университету», и он был прав.

— Мы, разумеется, подслушивали.

— Мы следим за тобой.

— За каждым твоим шагом.

— Каждым.

— Нам всегда было интересно, что Гуанако в тебе находит.

— Отлично, друзья, — ядовито высказался Дима, — я всегда немного страдал эксгибиционизмом. Надеюсь, эта трепетная связь у нас с вами теперь на всю жизнь?

— До завтрашнего вечера, — легкомысленно отозвались Охрович и Краснокаменный.

— Завтра вечером — последняя встреча с Бедроградской гэбней.

— А после неё меня некому станет телохранять, как я понимаю.

Дима посмотрел на них ещё раз — дурацким чересчур внимательным взглядом, которым смотрят на покойников или тяжелобольных, как будто на их лицах можно увидеть какое-то особое небесное откровение.

(Небесное откровение: Охрович и Краснокаменный крайне самодовольны, уверены в себе и не в восторге от роли телохранителей.)

(Заметка на полях: если Димин внутренний голос приобретёт ещё хоть чуть большую самостоятельность, можно будет смело говорить о множественном расстройстве личности.)

— Я не сомневаюсь, что вам не составляет труда вдвоём уложить пятерых или там пятнадцатерых младших служащих, но четыре головы Бедроградской гэбни вас сделают на раз.

— Это если к моменту встречи они не загрызут Гошку за некий инцидент из его прошлого, — беспечно отозвались Охрович и Краснокаменный.

— Или он их, шансы тоже есть.

— И потом, кто говорит о нас двоих?

— Они же жаждут лицезреть реальную власть, пусть её и получат.

— Гуанако ж теперь Начальник.

— Начальник Университета — это как Начальник Колошмы, только пока что сравнительно живой и не ёбнутый на голову.

— Ну, не в такой степени, по крайней мере.

— Звание Начальника передаётся половым путём, как мы поглядим.

— Вы вдвоём и Гуанако? — Диме хотелось возмутиться, но это, в сущности, были крайне здравые кандидатуры. — Взяли бы уж кого-нибудь четвёртого для ровного счёта.

На него посмотрели как на идиота.

— Мы и возьмём.

— Конечно, дословно просьбы привести всю реальную власть Университета не звучало, но почему бы разок не сделать то, чего от нас хотят, а не то, чего формально попросили?

— Может, именно так всё и закончится.

— Они упадут в обморок и сойдут с ума от нашей искренности.

— Тут-то мы ими и воспользуемся.

— И кто же будет четвёртым? — полюбопытствовал Дима.

— РЕАЛЬНАЯ ВЛАСТЬ УНИВЕРСИТЕТА, — заорали Охрович и Краснокаменный.

— САМ ПОДУМАЙ КТО ЕЙ МОЖЕТ БЫТЬ!

Дима честно подумал.

— Есть варианты, — сделал он вывод.

— Так выбери наиболее логичный.

— Не помогает?

— Ну тогда подумай о том, что более всего реальную власть Университета нынче напоминает, вероятно, человек, который в принципе придумал все эти игрища про «давайте подкинем Бедроградской гэбне нашу чуму».

— И за которым все повелись.

— Которого Бедроградская гэбня своими трудами заслужила увидеть и обласкать.

Где-то за окном сбежавшие уже из борделя студенты довольно громко что-то обсуждали, но в остальном в коридорах медфака было пусто и тихо. Звуки голосов казались немного ненастоящими, будто где-то неподалёку играло радио.

— А, — ответил Дима.

Глава 30. Да или нет

Бедроградская гэбня. Соций

Звук на записи утренней встречи был так себе. Основные микрофоны вмонтировали в стол, а до стола Соций с Гуанако так и не дошли.

Так себе был звук на записи, но если сидеть тихо, всё можно услышать.

Сейчас Бедроградская гэбня сидела очень тихо, хотя последние полминуты на записи никто ничего не говорил (запись изображения будет только к ночи, там технология сложнее, поэтому пока слушали звук).

Звук: удар кулаком в ворота, скрип, снова скрип, шаги.

Бедроградская гэбня сидела очень тихо.

Соций не выдержал, чиркнул спичкой.

Среагировав на движение, Бахта оглянулся в поисках пачки.

Андрей поспешно придвинул к нему свою.

Только Гошка не закурил.

«— Командир, ты это… В общем, чего я тут буду, ты лучше, наверное, сам с Гошкой поговори, чё да как вышло. Короче, не виноват он, командир. Серьёзно. Он не мог не проболтаться, но нихуя он не виноват. Врубаешься?

— Неважно.

— К делу давай. И закругляемся, если неважно».

Тут бы нажать на паузу (много раз уже нажимали, сразу обсуждали спорные моменты), но сейчас никто не решился.

Про назначение новых переговоров дослушали молча.

«— По рукам, наглая рожа».

Хлопок рукопожатия, пара смешков, шаги, ворота скрипнули.

Тишина. Что на записи тишина, что в подвале здания Института госслужбы. Том самом, с огромной картой в следах от пуль и с запасом стеклотары.

Нехорошая такая тишина.

Соций развернулся всем корпусом к Гошке. Уловил боковым зрением растерянный взгляд Андрея и возмущённый — Бахты.

— Врёт он, — сплюнул Бахта.

Привычно подал голос первым.

Бахта всегда говорит и делает быстрее, чем нужно, чтобы обдумать. Выплеснул своё возмущение и смотрит теперь с сомнением. Не решил ещё, то ли хотел сказать, что сказал.

Гошка сидел хмурый и равнодушный, хотя он тоже обычно начинает орать раньше, чем мозгами шевелить.

Соций почти разозлился.

— Конечно, врёт, — мягко, но уверенно вступился Андрей. — И про Смирнова-Задунайского своего, Борстена-Ройша, тоже врёт, я теперь в этом совсем убедился.

Мягко-мягко, нежно-нежно, попробуй поспорь.

А Социю есть, о чём спорить. Не поможет тут Андреева вечная дипломатия.

Соций просто уставился мимо Андрея на Гошку.

Гошка не отвёл глаз, смотрел прямо. Так, как будто врежет сейчас.

Да лучше б врезал.

— Ну? — не дождался Соций.

— Не нукай, не запрягал. — Гошка прищурился. — И что, веришь?

Падла, а.

Нет бы сразу ответить — и дело с концом.

— Ты, Соций, давай определись, кому веришь. Если ему — то зачем меня спрашивать? Если своей гэбне, то тем более — зачем меня спрашивать? — едко, презрительно так продолжил Гошка.

И было чего презирать. Скажи кто вчера Социю, что он на голов своей гэбни всякую погань думать будет, он бы первым сказителю сказительный аппарат из глотки выдрал.

Но тут такое дело, когда презрение, сомнение, доверие — да всё на свете! — надо запихать себе поглубже. Тут такое дело, когда надо мозгами шевелить, а не ядом брызгать и сантименты разводить.

Соций выдохнул и призвал к шевелению мозгами:

— Так ты пока ничего и не сказал, чему можно было бы верить или не верить.

Гошка зыркнул ещё злее.

— Чего ты хочешь от меня услышать?

— Сдавал ты наши планы или не сдавал?

Соций и Гошка одновременно отвернулись друг от друга, одинаково тяжело дыша.

Бахта и Андрей молчали, не дёргались. Ждали.

Гошка наконец взялся за сигареты. Соций понял это по запаху, смотреть на Гошку не мог — потряхивало.

Это Гошка.

Чего ему стоит не выёбываться сейчас, сказать прямо и в лоб?

Бедроградская гэбня — отличные ребята, профессионалы из профессионалов, только всё равно любым отличным ребятам и профессионалам из профессионалов не помешал бы хотя бы годик в Северной Шотландии.

Вот где быстро понимаешь, что отвечать на вопросы надо сразу. Иначе труба.

Кто выёбывается — тот и мёртвый.

Ёбаный Гуанако (сержант Гуанако, наглая рожа) — живой. И после Северной Шотландии, и после своих огнемётчиков в степную чуму. Знает потому что, когда надо прекращать выёбываться и мозгами начинать шевелить.

Должно быть, поэтому Соций и верил ему. Не хотел, но верил.

Уже почти.

— Знаешь, ты молодец, что назначил-таки решающую встречу, — после долгого молчания заявил Гошка. — Решающую, когда можно будет перестрелять их всех нахер и забыть. А то всё разговоры, разговоры — скажи мне это, скажи мне то. Заебало языком чесать. Давно пора решить всё нормально, на кулаках, не мараясь о всякие там засады из младших служащих.

Засады из младших служащих?

— Так ты их всё-таки устроил? — первым опять переспросил Бахта.

Обсуждали сразу после отстранения Университетской гэбни, стоит или не стоит их валить напрямую, пользуясь временным запретом на ношение оружия.

Обсуждали, но вроде думали до Дмитрия Борстена обождать.

Выходит, Гошка сам решил с университетскими разобраться?

— А чего им спуску давать? — пожал плечами Гошка. — Но это я так, дуркую. Своими руками всяко приятнее.

Андрей своим обычным жестом обхватил правой ладонью левое запястье и от этого стал будто даже ещё меньше и младше, чем на самом деле. Посмотрел на Гошку, дёрнул губами — вот-вот спросит что-то.

Гошка резко обернулся к нему, задрал свою ломаную бровь.

Андрей тряхнул головой: забей, мол, неважно.

Соций не собирался затыкать Андрею рот, но раз тот сам не хочет говорить, пусть не говорит. Сейчас и без него есть о чём.

— Это ты всё к чему? — мрачно поинтересовался у Гошки Соций. — Про преимущества решающей встречи-то.

Гошка усмехнулся. Жёстко так, азартно. Совсем уж привычно.

— К тому, что похеру, кто и что сказал или скажет. Имеют значения только действия.

— Болтовня, — не купился Соций. — Сдавал или не сдавал?

Это важно.

Только это важно.

Сдавал или не сдавал. Да или нет.

Хватит выёбываться.

Бахта и Андрей всё ещё не встревали, но Соций чуял, что они тоже хотят услышать уже да или нет и перестать ебать себе мозги. Нельзя ничего делать дальше, пока ебёшь себе мозги.

Гошка выпрямился под взглядами трёх голов Бедроградской гэбни:

— Я думал, у нас тут синхронизация и доверие, а ты мне допрос готов устроить из-за спектакля неведомо кого.

Андрей прям побелел.

А, у него ж это любимая заноза в жопе.

Дерьмище в гэбне из-за влияния посторонних.

Развал Колошмы, будь он неладен.

Соций даже пожалел сейчас, что не спросил утром у наглой рожи, чё он сам-то про свой развал Колошмы думает. Чё наделал и чё с Начальником Колошмы на самом деле устроил, что все в той гэбне так обоссались со страху, а искры до сих пор летят.

Вон у Бедроградской гэбни сейчас прямо над головой Институт госслужбы. Там, блядь, этот развал Колошмы теперь к экзаменам учат. Соций как-то смотрел программу, ржал как лось. Андрею даже подсовывал: похоже, мол, на правду в методичках пишут или как?

Андрей отмахивался: для формирования, мол, первичных представлений о синхронизации и рассинхронизации правда не нужна.

А эта самая правда в своих шелках и кружевах в такси у склада села — и привет.

Точно же всё не так было. Не так, как в методичках, и не так, как Андрей рассказывает. Не потому что Андрей врёт, а потому что сам не понимает, чё было-то.

— Слушай меня внимательно, — медленно, с нажимом заговорил Гошка. — Я не знаю, по какому ветру улетели годы синхронизации и знания друг друга, но я — кто угодно, только не предатель, — Гошка подался вперёд. — Если бы я вдруг решил, что в Университете все сплошь лапулечки, которым пора даровать свободу от поганой Бедроградской гэбни, я бы в этой гэбне не сидел. Понял меня? На две стороны не играю.

Да понятно, понятно.

И всегда было понятно: Гошка решил — Гошка сделал. Предавал бы, так с музыкой. Вот с той самой симфонической, с которой сегодня университетское такси приезжало-уезжало.

Соций вздохнул.

В том и дело, что если не предавал, но сдал, хуже выходит.

Не так крут, как все всю жизнь думали.

— Он сказал, — кивнул Соций в сторону затихшего магнитофона, — что ты не виноват. Подумай хорошенько, может, где чего ляпнул случайно, ошибся…

— Подумал уже, и не один раз, — тут же взбеленился Гошка. — И искренне верил, что каждый из нас подумал, вспомнил каждый свой херов день с начала времён, перепроверил все свои действия на ошибки. Что, нет? Я один такой сознательный? Оно и видно, — Гошка с грохотом встал, его стул пошатнулся и ёбнулся. — За всё, что я делаю, я отвечаю — не только как голова гэбни, но и один, сам по себе. И ты, Соций, это прекрасно знаешь. Полегчало? — бросил Гошка уже через плечо.

Уходить собрался.

— То есть он действительно врёт? — ещё раз уточнил Соций.

И ещё уточнит, и ещё — хоть в сотый, хоть в тысячный раз. До тех пор будет уточнять, пока не услышит прямого ответа.

Да или нет.

Гошка обернулся у самой двери, долгим и непонятным каким-то взглядом окинул Соция. Проигнорировал Бахту, который вскочил его останавливать, проигнорировал даже Андрея, который усиленно захлопал на него своими вечными ресницами.

Да или нет?

— Вот я и говорю, — Гошка перевёл взгляд с Соция на утыканную гвоздями карту Бедрограда, — зачем спрашивать меня, если ты уже определился, кому тебе больше нравится верить?

Да или нет, блядь!

— Просто подтверди, и я поверютебе, — прорычал Соций. — Чтобы ты перестал ломать комедию, я, блядь, должен начать тебе пальцы ломать по очереди? Отвечай: да или нет?

Гошка улыбнулся. Опять — едко, презрительно.

— Всегда додавить до конца, такой хороший голова гэбни, — мерзейшим тоном проворковал он. — Где ж твои навыки были, когда они в самом деле пригодились бы, — Гошка махнул рукой в сторону магнитофона. — Я хотел совсем не так, но разве ж мне оставят выбор?

Да или нет — или уже пару пуль в размахавшуюся руку!

Потом залечат, если что.

Гошка толкнул дверь, постоял перед ней молча ещё пару секунд.

— Да, Соций, он врёт. Я никому ничего не сдавал. Утри уже сопли ужаса и займись каким-нибудь полезным делом.

И вышел вон.

«Шелка и кружева не забудь нацепить», — едва не заорал ему в спину Соций.

Потому что, блядь, вот это и есть форменные шелка и кружева — по полчаса на простые вопросы не отвечать, а ответив, дверьми хлопать!

Зла не хватает.

Ладно бы Гошка сказал «нет, не врёт». Тогда бы пусть сколько угодно хлопал, когда стыдно — можно. Но если «да, врёт», если не за что стыдиться — то какого лешего морду воротить?

Оскорбили, блядь, подозрениями?

С каких, блядь, пор мы такие хрустальные?

Бахта, прихуев, протормозил чуть-чуть, а потом таки рванулся за Гошкой.

— Не стоит, — сказал Андрей.

Не сказал даже, а буквально попросил.

— Это ещё почему? — не понял Бахта, остановившись на лестнице.

Андрей закрыл лицо рукой, растерянно потёр глаза.

— Потому что не стоит, правда, — звучал он подавленно и как-то жалко. — Пусть отойдёт. Это же не очень просто, когда тебя свои подозревают.

Вот, пожалуйста, ещё один.

Подозревают, не подозревают — рот, блядь, им на что? У Университета день за днём отсасывать?

Одно слово вовремя — и никаких проблем.

— Неспокойно как-то, что он один неведомо куда упрётся, — неуверенно возразил Бахта.

«Чё ему сделается?» — едва не поржал Соций, но понял: не над чем ржать.

Бахта не о том. Или — о том и не о том сразу, сам не знает.

Потому что о том, что Гошке что-то сделается, беспокоиться глупо.

Беспокоиться можно о том, что Гошка что-то сделает.

Потому что может. Потому что если Гуанако сказал, что Гошка их сдал, а Гошка ломался и не захотел сразу ясность навести, один леший знает, что на самом деле было.

И это поганая мысль.

Поганая мысль, нарисовавшаяся сейчас на лбу у всех трёх оставшихся в подвале голов Бедроградской гэбни.

Только обсуждать её никто не будет.

Если начать, уже всё — можно сразу доставать ёбаный бланк для запросов на ПН4. Кому это надо, блядь? Вернётся Гошка — все вместе обсудят поганую мысль. Попробуют ещё раз. Или не обсудят, ладно.

Можно ведь и обождать до завтрашней ночи.

Соций не сомневался: Гуанако приведёт реальную университетскую власть к Бедроградской гэбне. И с большой вероятностью придёт сам. Вот тогда и стоит смотреть, что скажет Гуанако, что скажет Гошка и кто тут врёт.

Да, Соций хотел бы разобраться до финальных переговоров. Но как разберёшься, если в ответ на простой вопрос тебе перед носом дверьми хлопают, блядь?

В подвале зазвонил телефон, Андрей немедленно схватился за трубку.

Тут имеет смысл немедленно хвататься — это ж не номер приёмной Бедроградской гэбни и даже не номера кабинетов в официальном здании. Этого номера никто, кроме специальных диспетчеров, не знает, а те соединяют, только если предварительные указания были.

Сегодня — были.

— Спасибо, — лучезарно улыбнулся трубке Андрей, но помрачнел, как только положил её обратно на рычаг.

— От Гошки? — с дурацкой надёждой спросил Бахта.

— Из лаборатории, — недовольно отмахнулся Андрей. — Анализы ничего не дали.

Как только Соций ещё до прослушивания записи сознался, что Гуанако вёл себя поначалу сомнительно и на него, Соция, это произвело сомнительный же эффект, Андрей схватился за шприц.

«Не колол он меня ничем, не кормил и не поил!» — возмущался Соций.

«Как будто это все возможные способы, — дёргался Андрей. — Я не знаю точно, но Медкорпус же каких только разработок не ведёт!»

«Университет не Медкорпус», — продолжал сомневаться Соций.

«Университет не Медкорпус, а потом в Инфекционную Часть приходят фаланги, тыкают меня носом в какого-то Дмитрия Ройша, а девка настоящего Ройша как раз в это время разводит Гошку запустить эпидемию», — фыркал Андрей, и Соций покорно закатывал рукав для забора крови.

Всё равно сомневался, но пусть уж лучше Андрей тратит время лабораторий на бесполезные анализы, чем свои мозги на догадки и предположения.

Ну вот: лаборатории ничего не нашли, нечего предполагать.

— Это ещё ничего не значит, — сам с собой говорил Андрей, уставившись на телефон. — Времени прошло достаточно… существуют препараты, которые разлагаются и с такой скоростью… но чтоб без укола... немыслимо, просто немыслимо.

— Кончай, — раздражённо прервал его размышления Соций. — Даже если ты прав и меня леший знает как наркотой угостили, что с того? Нам это хоть что-то даёт? Встреча состоялась, всё. Под наркотой, не под наркотой — я сказал то и услышал это. И ничего уже не изменится, даже если в анализах что-то найдут.

Андрей посмотрел на Соция удивлённо.

— Не изменится, — машинально повторил он, но тут же очнулся: — Нет, изменится! Мы будем знать, к чему готовиться, чего ждать, какими средствами они обладают…

— Снаряд в одно и то же место дважды не падает, — отмахнулся Соций. — Они не дураки уже засвеченный манёвр повторять.

Бахта, который всё это время задумчиво разглядывал карту, вдруг обернулся с улыбкой от уха до уха:

— Андрей, если тебя это так ебёт, пусть твои лаборатории не в анализах копаются, а справочники листают. На предмет черёмухи, — Бахта так обрадовался своей догадке, что чуть не прыгал. — Не зря ж он так вонял!

— Леший, — хлопнул себя по лбу Андрей. — Только я ни о каких наркотических свойствах черёмухи ни разу не слышал, но мало ли, в состав чего она может входить, — он снова поднял трубку, зажурчал в неё нежным голоском.

Ухватился за черёмуху, как будто она может решить какие-то проблемы.

Соций курил, ожидая, пока Андрей закончит телефонный инструктаж. Не со всеми вопросами ещё разобрались.

Бахта, глядя на Соция, потеребил один из гвоздей, вбитых в карту.

— Завкафский дом, — безапелляционно заявил Соций, когда Андрей освободился.

— Смирнов-Задунайский, — не менее весомо возразил Андрей.

Вот далась ему эта кассахская шлюха. К тому же мёртвая.

— Вроде ж закрыли тему, — вслух поддержал Соция Бахта. — На нервах они тебе играли, а ты и повёлся.

Андрей недовольно покосился на Бахту. Ругнулся одними губами, но этого, видать, оказалось мало, потому что в следующую же секунду он дёрнулся всем корпусом, полсекунды подумал, выхватил вдруг из кобуры пистолет и истерично всадил три патрона подряд в и так уже обстрелянный многоугольник истфака. Карта в этом месте окончательно превратилась в лохмотья.

Соций хмыкнул: а с виду такой спокойный, улыбчивый и дружелюбный мальчик.

— Вы не понимаете, — Андрей прикрыл глаза, унял дрожь и скромно отложил пистолет, выпрямился этак по-отрядски, — это же 66563. Он врёт как дышит, его нельзя слушать.

Соций негромко хуякнул по столу. Скорее для порядка, чем от раздражения.

— Кто тут ещё чего не понимает, — к Социю опять вернулся тон, которым приказы отдают. — Это тебе он 66563, а мне — сержант Гуанако, зелень необстрелянная, которой я глаза бинтом завязывал, когда мы вдвоём между британскими постами застряли. Я чую, когда он пиздит, а когда нет.

— Да не будь ты таким дураком! — Андрей одновременно скривился и взмахнул ресницами, как только он и умеет. — Чуешь? Тогда скажи, про Гошку он пиздит или нет?

Не пиздит.

Андрей осёкся, сам всё прочитал на лице Соция.

— И потом, — продолжил Андрей, чтобы только не сидеть сейчас в красноречивом молчании, — почему, ты думаешь, он к тебе на встречу сунулся? Они ведь могли любого своего не слишком публичного человека за Дмитрия Борстена выдать, а пошёл всё равно 66563. Это им невыгодно — такой козырь раскрывать. Ещё раз: почему всё же раскрыли? Потому что он знал, что идёт к тебе, а ты ему поверишь.

— Рот захлопни, — набычился Соций. — Может, где-то он меня и наебал. Но что касается твоего ёбаного Смирнова-Задунайского, на котором ты, видать, свихнулся, — тут всё чисто. Мы о таких вещах говорили, которые мирному населению не понять.

Андрей от «мирного населения» аж поперхнулся. Он сам любит людей на сорта делить: у него кто в госаппарате не служил, тот «гражданский», жизни не видевший.

А у Соция свои сорта, ничего попишешь.

— Не вставайте вы на дыбы, ещё не хватало, — прикрикнул Бахта.

Вернулся к столу, отодвинул магнитофон, водрузил на его место бутылку пахучего джина. Верный расчёт: джин Бедроградская гэбня пьёт, когда можно расслабиться, джин пахнет хвоей, Андрей пахнет хвоей — это у него духи такие. Команда «можно расслабиться» непроизвольно пробежала по всему телу.

Соций ещё раз посмотрел на Андрея: нечего на него срываться. Ну не врубается и не врубается, велика беда.

— Соций, я не понимаю, но я стараюсь, — примиряющим жестом протянул бутылку Андрей. — Но и ты постарайся понять: я этого человека видел в совсем иных обстоятельствах.

— Всё мы знаем о твоих обстоятельствах, — беззлобно хмыкнул Соций. — Твой Начальник Колошмы был ненормальный. То, что он ёбнулся, — это не гуанаковская заслуга, вот хоть режь меня.

Андрей торопливо закивал: как угодно, мол, согласен. Но когда сам сделал глоток джина, осторожно продолжил:

— Начальник Колошмы… Савьюр служил на Колошме на тот момент на полгода дольше, чем я на свете жил. Он был плохой голова гэбни, но тюремщик он был классный. Да, он фактически проводил допросы в одиночку, никто больше ни слова не говорил. И это бред, а не работа гэбни, — Андрея передёрнуло. — Но он в одиночку допрашивал так, как многие вчетвером не смогут. Насквозь видел заключённых, говорил им про них самих такие вещи, что они только глаза таращили.

— И? — поторопил его нетерпеливый Бахта.

— 66563 умудрился обмануть даже Савьюра, — сказал Андрей.

Сказал, и все подумали: то есть мог обмануть и Гошку.

Потому что не о том, обманул ли он утром Соция, они на самом деле говорят, ох не о том.

— Да я уже вообще запутался, чего там было, — неприкрыто соврал Бахта, чтобы Андрей смог уже наконец излить душу.

Соций готов был заржать: Андрей почти десять лет в Бедроградской гэбне — самое время Бедроградской гэбне узнать, чего у него на Колошме произошло. Неужто и впрямь что-то новое расскажет?

— Ну вы же читали расшифровки, — промямлил Андрей, как будто вдруг передумал изливать, захотел свернуть разговор.

— Да ладно тебе пятиться, — подтолкнул Соций.

Андрей пошарил руками по столу, начал без толку перебирать предметы. А вот и его вечная белочка, давненько не видели!

Хорошее слово — «белочка». И про беличьи нервные лапки, и про суматошность белой горячки. Очень точно состояние Андрея описывает.

Гошка давно ещё придумал его так описывать.

Гошка.

— В общем, мы… я, — только заговорил, а уже запутался Андрей. — Мы действительно собирались Савьюра отравить. Нет, не отравить — положить под препаратом… и нет, не собирались, но подготовились. Там была сложная ситуация: Савьюр послал неофициальный запрос по своим каналам по поводу одной из версий предположительного обвинения 66563. Сразу, после самого первого допроса, на котором они договорились, что раз у 66563 такое нелепое обвинение, которое надо допиливать, то допиливать будут совместно. В смысле Савьюр и 66563. Потому что 66563 не хотел, чтоб за него кому-то ещё досталось — этим его бывшим студентам, например. А шансы были, дело-то серьёзное. 66563 сам предложил, в какую сторону копать, и Савьюр послал запрос, — Андрей говорил медленно, сбивался и повторялся. — Ответ пришёл через месяц, когда всё уже было леший знает как. Савьюр от допросов 66563 ходил сам на себя не похожий. Все, кто говорят, что он по жизни был не в себе, просто не видели его тогда. Так получилось, что этот ответ с гэбенной почты забирал я. Я не думал его скрывать сначала, но потом опять допрос, опять 66563, и стало понятно: Савьюр его оправдает. Вывернет факты так, чтобы были основания выпустить. А это никуда, никуда не годилось! Мне на моём тогдашнем седьмом уровне доступа казалась, что указания с шестого — от Столичной-то гэбни! — это очень серьёзно. Казалось, что они гэбню Колошмы просто сожрут, если 66563 из тюрьмы выйдет.

В этом месте Соций и Бахта хором загоготали.

Как раз когда разваливалась Колошма, прежний состав Бедроградской гэбни ездил популярно объяснять гэбне Столичной, что она неправа.

Попытаться завербовать человека из БГУ им. Набедренных, а получив отказ, засадить его пожизненно на Колошму — это ж надо было додуматься! Не видать им завербованных людей на территории Бедроградской гэбни (тогда-то и Университет был их территорией). Вот как Гуанако сел, отказавшись, а история выплыла, Бедроградская гэбня и начала пристально следить, к кому и зачем столичные подкатывают.

Но за тот раз столичные тоже получили. Пули в две из четырёх голов. И ничего, фаланги не переломились закрыть глаза. Хотя стрёмно было, думали, просто так с рук не сойдёт. Но Гошка сказал: «Похер, достало, едем убивать».

Гошка. Опять Гошка, да что ж такое.

— Я уговорил остальных голов гэбни придержать для Савьюра препарат… ну, в общем, фактически это был почти что яд, — продолжил в пустоту Андрей. — Такой, медленного действия. Чтоб остановить его и выключить из ситуации, если что, но чтоб можно было и откатить, выдать за неожиданный приступ болезни естественного происхождения. Никто не собирался убивать Савьюра! Просто хотелось иметь тормоз — на случай, если Савьюр выкинет что-нибудь. Например, начнёт убеждать 66563, что тому стоит валить с Колошмы — официально или неофициально. Или ещё что-нибудь, он же был совершенно с катушек съехавший, — Андрей задумался. — А в результате вообще пиздец получился. 66563 на последнем допросе развлекался, как мог. Там же всё было: от секса с охранником на гэбенном столе до исповеди с просьбой застрелиться. Исповедь проникновенная вышла. Мол, не могу больше, мол, выбрал Колошму вместо вербовки у столичных не потому что идейный, а потому что в бедроградской жизни сплошное дерьмо. Мол, сбежал от этой жизни аж на Колошму, а вы, мол, Юр Саввович, только и делаете, что издеваетесь. Напоминаете, мол, Бедроград, соблазняете, мол, вернуться. А я, мол, не хочу, устал, тошно мне, даже на Колошме нет успокоения. Повесился бы, мол, так вы ж верёвки не дадите, — Андрей хватил ртом воздуха, как будто собирался нырять. — А Юр Саввович в ответ на это дал ему свой табельный пистолет.

Соций нахмурился: то, что Андрей на «Юра Саввовича» сбивается, означает, что его совсем накрыло.

А про табельный пистолет, который по протоколу и проносить-то нельзя в помещение для допросов, не то что заключённому в руки давать, все и так знают. Весь Институт госслужбы, под которым Бедроградская гэбня сейчас сидит, эту байку на экзаменах пересказывает. Без имён и лиц — им по уровню доступа пока не положено.

— Погоди, а чего он стрелялся? — спросил Бахта. — В смысле, как убедил пистолет-то ему дать?

Андрей улыбнулся с нездоровым видом, сверкнул глазами на Соция:

— Кассахские шлюхи. Его же — для поддержания официальной легенды о пропаже в экспедиции — всё время заставляли письма в Бедроград писать. Значимым людям. Он увиливал, писал кому мог — вплоть до Хикеракли. Значимых людей не хотел подставлять, что, в общем-то, понятно. Делал вид, что таковых не имеется. А Савьюр давил, пробовал версии, врал про дела в Бедрограде, чтоб нащупать, на что 66563 среагирует. И это было бы нормально, если б Савьюр хоть во что-то ставил столичные указания. Но он для себя давление устраивал, а мы все слишком поздно это разглядели, — закусил губу Андрей с таким видом, будто б жалел о тогдашних промахах до сих пор. — Тут немного дезинформации, там немного задушевных бесед и неприятных вопросов психологического толка. 66563 нервничал, а потом стало уж совсем смешно: он же наглый, посмел попросить, чтоб ему охранника прислали в его одиночку. Как Гошка бы сказал, «для психической разгрузки», — ляпнул Андрей и сам не порадовался. — Ну, в общем, у охранника обнаружились некоторые сходства с искомыми значимыми людьми. Несущественные, но достаточные, чтоб решить, что Савьюр издевается. И 66563 этим воспользовался: на том самом последнем допросе напустил туману про свои бедроградские драмы, попрекнул тем, что ему на раны чего только не сыплют на этой поганой Колошме. И Савьюр ёбнулся. От мук совести, ещё от чего-то — не знаю. Дал пистолет.

Соций улыбнулся Андреевой избирательной памяти.

То, что Начальник Колошмы пистолет в помещение для допросов вообще принёс, потому что своей гэбне на тот момент уже не доверял, Андрей упоминать не стал.

Как и то, что пистолет не был заряжен предварительными стараниями Андрея, который в свою очередь не доверял Начальнику Колошмы. Тот ведь не в своём уме был, к табельному оружию до самого развала Колошмы не прикасался. У него крыша ещё когда поехала как раз на почве убийств — да так поехала, что он не только без оружия ходил и физических пыток к заключённым не применял, он даже голос, говорят, не повышал. Псих.

— Дальше все всё знают, — опять поторопил Андрея Бахта. — В обойме патронов нет, 66563 от пустого щелчка у виска хуеет, Начальник Колошмы сам идёт его провожать до камеры, остаётся там поговорить и в итоге зависает на два дня. С вызовом Комиссии по Делам Гэбен, состоящей сплошь из его приятелей, которой он ставит бредовые условия: перенабрать гэбню Колошмы с нуля, а его, Начальника, под любым официальным предлогом оставить в камере 66563. Пожизненно, — Бахта поржал себе под нос. — Слышь, Соций, ты не переживай так, что под эротическим давлением сдал ему нас с потрохами. Некоторые вон в пожизненное заключение сдавались, чтоб и дальше эротически давил! Пиздец какой, познакомиться, что ль, поближе с этим выдающимся человеком?

Андрей фыркнул, демонстрируя своё отношение к дурацким шуточкам.

— Ты зря вперёд забежал, — раздражённо заткнул он Бахту. — Я не для того всё это рассказываю, чтоб мы тут дружно порыдали над трагической несвоевременностью гибели Савьюра.

— А для чего, собственно? — Соций уже устал от бесконечной Колошмы, не имеющей отношения к текущим событиям.

— Короче говоря, — едва не прикурил сигарету не тем концом Андрей, — впоследствии выяснилось, что стрелялся 66563 не потому, что ему бедроградские драмы даже на Колошме забыть не дают. Стрелялся он, потому что увидел, как мы переговариваемся ногами про препарат для Савьюра и про то, что 66563 нам нужен живым, чтоб с обвинением всё срослось. А Савьюр хочет не обвинения, а непонятно чего, поэтому и препараты пора подключать. То, что 66563 так не вовремя оказался на полу и ноги смог увидеть, и то, что он вообще способен кое-как гэбенный тактильный код считывать, — это ещё ерунда, — Андрей несколько раз подряд глубоко и со вкусом затянулся. — Настоящий кошмар в том, что он своей смертью хотел спасти Савьюра от наших действий. Не понял, что никого мы не убиваем, что мы так — предохранить от глупостей. Вот 66563 и решил, что если он сам сдохнет, проблема хоть как-то снимется. Вроде как Савьюру делить с остальными головами будет нечего. И даже правильно решил: сдохни он тогда, всё бы по-другому закончилось.

Вот теперь Социю стало как-то даже слишком ясно, почему Андрей так не любит вспоминать, кто пистолет Начальника-то разрядил.

— Но он же не мог прямо сказать, чего вдруг помирать вздумал, — зло и очень непохоже на самого себя усмехнулся Андрей. — Он своими россказнями про бедроградские драмы развёл Савьюра как последнего двоечника из института, — Андрей кивнул в направлении потолка. — Савьюр купился. Савьюр, не кто-нибудь. Савьюр, который с двадцати пяти до сорока пяти просидел на допросах, который спектаклей от заключённых каких только не видел. Который хотел 66563 на свободу выпустить с полной реабилитацией и мешком гостинцев. Который слишком болезненно к смертям относился, чтоб вот так просто кому-то верёвку намыливать, то есть пистолет давать. Который — осознайте вы оба наконец! — любую лажу за километр чуял, как будто у него вместо мозга детектор лжи, а вместо дыхания — газообразная сыворотка правды!

— Обороты сбавь, больно пафосно выходит, — осадил его Бахта, сунул прямо в руку бутылку джина.

— Поймите вы, — сделав приличный глоток, гораздо спокойнее закончил Андрей, — после того, как 66563 у меня на глазах умудрился обмануть даже Савьюра, я больше ни единому его слову верить не готов. Без сотни перепроверок уж точно.

Донышко бутылки веско стукнулось об стол.

— Перепроверок так перепроверок, — покладисто ответил Соций. — Как предлагаешь перепроверять, например, свои подозрения насчёт Смирнова-Задунайского?

Пока Андрей собирался с мыслями, Бахта успел сообразить за него:

— До личности Дмитрия Ройша мы так сразу не доберёмся, а с Дмитрием Борстеном всё просто, — Бахта схватил со стола джин, весело опрокинул в себя с четверть бутылки. — Университетского медика должны знать в лицо университетские. Не гэбня, не их служащие, не «реальная власть», а простые университетские. Завязанные в деле, но морально нестойкие. Да хоть этот, как его? Стрём?

— Шухер, — поправил Соций.

— Шухер, да, — подхватил Бахта. — Мы же от него и узнали, что есть в Университете некто Дмитрий Борстен. Он должен его опознать, если найти подход и правильно спросить!

— Я займусь, — благодарно кивнул Андрей, мигом стал собранным и деловитым.

Соций был уверен: Дмитрий Борстен — не Дмитрий Смирнов-Задунайский. Гуанако не стал бы так врать, а значит, кассахская шлюха давно того. Но осуждать Андрея за поиски мёртвой кассахской шлюхи Соций не мог. Он врубился, наконец, что всё это значит для Андрея: если доказать, что Гуанако врёт хоть в чём-то, легче будет поверить, что Гуанако врёт про Гошку.

Так что пусть Андрей ищет кого хочет. Тут уж у каждого свои методы бороться со страхом подставы.

— И всё-таки, завкафский дом, — вернулся Соций к вопросу, который беспокоил его с самого начала больше всего. Гошка не считается.

Андрей сделал кислую мину:

— Опять то же самое. Если 66563 сказал, что в Университете про канализационное заражение не знают, ничего это не значит. Вообще ничего.

— Ну ты ещё скажи, что он и заражал, — ухмыльнулся Бахта, которого явно подзаебали бесконечные сомнения во всех подряд сведениях. — А лучше — что твой Борстен-Задунайский-Смирнов-Ройш!

Соций чуток погипнотизировал многократно простреленную карту Бедрограда на стене, вытряхнул последние мысли о Гошке, собрал мозги в кучу и сказал:

— Забейте на Борстена-Задунайского, есть версии пореалистичней.

Бахта и Андрей повернулись к нему.

— Сразу ведь было очевидно, что надо делать, но мы почему-то рванули не в ту степь, — начал Соций и понял, что избавляться от мыслей о Гошке таки не стоило.

Всё равно за ним сейчас бежать придётся, куда бы он там ни свалил, — ну не пойдёт же Бедроградская гэбня на такое дело втроём!

Да и джин втроём пить как-то невесело.