Чемпионы Черноморского флота

Глава 5

Вася. Туапсе, Поти, июнь 1838 года.

— Прости меня, Вася! Я прощения-извинения просить не буду. Коли человека толкнешь невзначай либо на ногу наступишь, тут уж изволь извиниться. Но какие уж тут извинения, ежели ты своего спасителя чуть не отправил на тот свет⁈

Эту нелепицу Васе приходилось выслушивать ежедневно. От того самого боцмана, который его по голове веслом «отоварил». Федор Лукич, как звали моряка, никак не мог угомониться. Каждый божий день таскался в полевой лазарет, где лежал Вася с сотрясением мозга. Милову и без боцмана было хреново, а тут — хоть вешайся!

Не только боцман навещал рядового Девяткина. Из спасенных моряков образовался на берегу особый лагерь. В нем как-то прознали, что Вася первым пришел на помощь сперва «Скорому», потом оказался в числе четверки, что спасла капитана «Язона» и многих других. И был в составе отряда, спешившего на помощь морякам на вражеском берегу, незаслуженно пострадав от матросской руки. Не могла морская душа смириться с такой черной неблагодарностью! Одиночками и группами шастали в лазарет, чтобы выразить свою признательность. Как-то услужить…

Но что они могли? Сами были полураздеты и бедны, как корабельные крысы. Васе перестирали и заштопали всю одежду, включая нательное белье. Устроили ему «холодок» — шалаш, в котором было легче переносить изнуряющую кавказскую летнюю жару. Если бы Милову лекарь позволил выпивать, наверное, Васю бы споили, выменяв у армейских все запасы спиртного в обмен на последнее, что у моряков чудом сохранилось из своего.

От матросов не отставали и морские офицеры. Тоже навещали. Благодарили. Окрестили чемпионом.

— Если бы вы, — рассказал Милову один молоденький безусый мичман, — читали «Айвенго» Вальтера Скотта, могли бы знать, как в средневековой Англии прозывался защитник сирых и убогих. Champion! Вы — наш чемпион!

Словечко понравилось и к Васе прилепилось. Теперь его все подряд называли именно чемпионом. Даже лекарь, коновал хренов. Все его лечение состояло в отворении крови. Васе и без того было плохо. Обильные же кровопускания его вконец ослабили. От противного запаха крови некуда было деваться. Как и от комаров, слетавшихся со всей округи к лазарету. Им запах крови казался не гадким, а божественным.

Рядом с Васей умирал Никифор. Годы солдатской службы поизносили его организм. Но и закалили. Он сражался за жизнь из последних сил. Все мечтал добраться до полковых квартир в селении Гривенном, верстах в тридцати от впадения рукава Кубани, Черной Протоки, в Азовское море.

— Там, Вась, заводик стоит. Рыбный. Ачуевский. Черноморскому казачьему войску принадлежит. Ах, что за чудо — их рыбка! Наедимся всласть!

Не довелось образнАму старосте роты отведать азовской рыбки. В одно не прекрасное утро он так и не открыл глаза. Не дернул и веком, когда барабанщик сыграл «зарю» и весь лагерь стал собираться на утреннюю молитву.

Не успели похоронить Никифора, у Васи поднялся жар.

— Огненная лихорадка, — констатировал лекарь.

Малярийные комары, этот бич божий всех кавказских гарнизонов Черноморской линии, добрались до Милова. Они плодились с невероятной скоростью. Срубленный лес вокруг возводимого укрепления, недавняя буря, принесшая массу влаги, превратили окрестности будущего форта Вельяминовский в комариный инкубатор. Каждая яма и впадина образовали бочаги, заполненные стоячей мутной и вонючей теплой водой. И в каждом водоеме, под жарким июньским солнцем, вызревали комариные личинки. Немудрено, что на лагерь обрушилась «желчная» или «огненная» лихорадка.

Лекарь лечил ее большими порциями каломели в синих таблетках. Содержащаяся в каломели ртуть вызывала отравление, рвоту, диарею. Но тогдашняя медицинская наука перед каломелью благоговела. Считалось, что она чистит организм. На побочные явления, вроде выпадения зубов или деформаций лица, внимания не обращали. Лечили ей все подряд — свинку, тиф, запоры, дизентерию. Даже детям давали, чтобы облегчить прорезывание зубов.

Васю подобное лечение медленно, но верно сводило в могилу. Справившись с трехдневным кризисом, он стал похож на тень себя прежнего — с желтым лицом и вздувшимся животом, особенно в районе печени и селезенки. Если бы не забота моряков, которые нежно и трепетно за ним ухаживали, возможно, отдал бы богу душу.

Моряки его спасли. Договорились отправить его на пароходе «Колхида» в Поти, в госпиталь, вместе с пострадавшими во время кораблекрушения 30–31 мая. 20 человек, доверенных попечению унтер-офицера, боцмана Федора Лукича, также страдавшего от малярии, доставили на судно. Разместили на палубе со всем возможным удобством.

Капитан парохода Швендер торопился. Ему предстояло взять в Соче на борт еще одну партию больных, чтобы по прибытии в Поти поступить в распоряжение нового наместника Кавказа Головина. Назначенный вместо барона Розена командиром Кавказского Отдельного корпуса генерал-адъютант желал лично оценить последствия страшного удара, нанесенного флоту.

Положение Швендера было до крайности шатким. Благодаря Раевскому, капитаны погибших кораблей избежали суда и даже были представлены к наградам. Генерал аргументировал просто: если бы спасся хоть один корабль, можно было бы кого-то винить. Но не спасся. Значит, моряки — герои. Но с капитаном «Колхиды» вышло иначе. В ту страшную ночь, когда бушевала буря, «Колхида» бросила подававший сигналы бедствия люгер «Глубокий» в районе Мыса Адлер, «сказавшись повреждением в левом паровом котле и недостатком угольев». Швендера ждало разбирательство. И он это прекрасно понимал. Ходил по палубе мрачнее тучи и на всех ругался.

Качка на корабле или свежий морской ветер (или ударная доза каломели?) странным образом подействовали на Васю. Ему казалось, что он совершенно излечился. До погрузки его рвало желчью. Ноги не держали. Наступил, как выразился лекарь, пароксизм лихорадки. Но на полпути к Соче Милову полегчало. Он даже сподобился бегать между больными. Разносил воду или подставлял ведро страждущим. Сопровождавший команду больных фельдшер сам был плох и советовал раздавать воду с уксусом. И ни в коем случае не кормить.

— Лучше дайте им рому или сахару с лимонным соком! — посоветовали опытные матросы с «Колхиды».

В Соче загрузили новых больных. Тут же пошли разговоры о том, кому крепче досталось — туапсинцам или сочинскому отряду, который пережил гибель фрегата «Варна» и корвета «Месемврия». Первый выбросило в двух кабельтовых от крепости. Экипаж благополучно добрался до лагеря, но сам корабль был тут же сожжен подоспевшими горцами. Корвету пришлось куда хуже. Он застрял на двух уцелевших якорях в двухстах саженях от берега. Волны продолжали его бить, и недалёк был тот час, когда они расправятся с и без того пострадавшим судном.

На выручку был отправлен отряд эриванцев. Пробираться пришлось вдоль узкой береговой полоски, сражаясь с густым кустарником и таранами с моря — теми полубрусьями и досками, которые буря разметала по морю. Добрались кое-как до места. Тут же вступили в бой с горцами. Убыхи стекались отовсюду и уже успели захватить первую группу моряков, высадившихся на берег. Четверых удалось отбить, но капитана второго ранга Рошфора и еще несколько матросов черкесы уже успели утащить в горы.

Завидев подмогу, моряки с «Месемврии» принялись бросаться в воду. Им навстречу поплыл с веревкой унтер Рукевич. Вытащил по очереди троих. Спасая последнего, повредил ногу в районе колена и более в эвакуации не участвовал. Но его пример вдохновил остальных. Большую часть экипажа удалось вытащить кроме лейтенанта Зарина и еще семерых старослужащих, оставшихся защищать корабль до последней минуты. Позднее их захватили черкесы, которые сожгли и корвет.

— У нас тоже есть свой чемпион! — похвалился Федор Лукич и показал на Милова. — Вона стоит, скромный такой! А скольких спас! А я…

— Дайте послушать! Что дале было? — загомонили моряки.

К их просьбам присоединились даже свободные от вахты офицеры и матросы «Колхиды». Им было безумно стыдно за свое поведение, за решение капитана. В то время пока весь Абхазский отряд сражался за выживание, они позорно бежали в Сухум. Встретивший их контр-адмирал Захарьин приказал немедленно исправить повреждения, загрузиться углем и пресной водой и выдвинуться на помощь «Глубокому».

— Ох, и жаркое вышло дело, доложу я вам, братцы! — продолжил свою печальную повесть рассказчик из Сочи. — В укромном месте вырыли яму, в которую уложили 18 убитых и утонувших. Заровняли. Даже дерном прикрыли, чтоб не было поругания. Убыхи, чистые звери, стекались с гор в немыслимом числе. Мы шли гуськом вдоль берега, не имея возможности сбиться в колонны и выставить боковую цепь. Нас расстреливали, как в тире, с высоких обрывов. И не было возможности штыками отогнать супостатов. Растянулись почти на версту. Слева — прибой, который, казалось, разыгрался еще сильнее. Справа — отвесная осыпь. Хорошо, что дождь намочил ружейные замки. Расстрел прекратился, а от стрел не было особого вреда. Пошла рукопашка. У нас уже было убитых человек пятьдесят. А раненых втрое более. Несли их на носилках. С нами был один подстреленный офицер из поляков. Бежал на Кавказ из-за своих любовных приключений. О них он рассказывал всем подряд, пока его тащили на носилках. Еще он сказал, что больше всего на свете боится ревнивых женщин и бушующего моря. И в ту же секунду налетел на берег девятый вал и унес несчастного в море. За ним бросились… Но вытащили мертвым. А до спасения оставалось не дальше ста саженей.

— Да… судьба! — завздыхали на палубе моряки.

«Что вы знаете про судьбу⁈» — грустно подумал Вася, борясь с новыми приступами тошноты. Лихорадка вернулась.

Коста. Анапа, вторая половина июня 1838 года.

Комендант Анапской крепости со смешной для русского уха фамилией Цукато был графом и выходцем из старинного венецианского рода. Заниматься такой ерундой, как шпионские игры, ему было не с руки — и скучно, и положение не позволяло. Для подобных дел в его распоряжении был плац-майор, в обязанности которого входили полицейские функции и надзор за арестантами. К нему и отправили меня, как только я доложился по команде.

Сам же граф предпочитал наслаждаться жизнью в обществе гарнизонных дам. Конечно, не в смысле любовных похождений. Генерал-майор был мужчиной серьезным и жене Агнии Яковлевне не изменял. Своим офицерам он часто говаривал:

— За юбкой волочиться — то удел обозников, а я генерал кавалерийский! Конница скачет, а не волочится!

В общем, если и позволял себе бравый вояка атаку на женский полк, то исключительно в области слухового аппарата. Другими словами, граф обожал в женской компании поточить лясы. Тем более, когда был столь выдающийся предмет для обсуждений — визит императора, случившийся 23 сентября прошлого года! Дамы до сих пор пребывали в возбуждении! Несмотря на то, что минуло уже больше полугода, тема не исчерпалась. С верноподданническим восторгом припомнились все новые и новые детали. История каждую неделю расцветала новыми красками. Так серьезный живописец наносит на свой будущий шедевр все новые и новые мазки. Не спеша. К чему торопиться, когда впереди вечность?

Столько всего припомнил дружно и в уютной гостиной графа в доме бывшего анапского паши! И про злодейский поступок юного прапорщика, который от избытка чувств приказал палить из пушек, невзирая на запрещение Государем салютов! И кто из дам лучше всех откормил птицу для парадного обеда — госпожа Глушкова или супруга плац-майора Новикова! И какие ковры и из чьих домов вынесли на улицу и постелили прямо в пыли, чтобы достойно проводить царя к дому коменданта! И как он расхваливал порядок в крепости, побеленные стены, причесанную травку и отсутствие вольного выпаса по городу коров, свиней и пернатой птицы! И лично посетил туалеты при армейском госпитале, найдя их устроенными по уму и со знанием дела! На этой теме дамы начинали конфузиться и просить дорогого Николая Егорыча избавить их от подробностей.

Обо всей этой донельзя «увлекательной» общественной жизни крепости на фронтире с горечью мне поведал бравый штабс-капитан Иван Данилович Новиков, тут же предложивший общаться запросто[1].

— Граф желает уехать в продолжительный отпуск по болезни, а посему в дела не вникает, — пояснил он мне местные расклады. — Приходится мне всем заниматься. Первым делом, с горцами дружбу крепить. После прошлогоднего неудачного похода за Кубань наступило некое просветление в умах. И наметилось серьезное замирение.

— Предполагаю, господин штабс-капитан, сыграла роль и глупая затея англичан, отправивших под Анапу шпиона Белла. Насвистел он всем в уши изрядно. А флот-то обещанный и не пришел. Отсюда упадок духа. Обождите, то ли ещё будет! Как новости из Константинополя придут, сразу захотят и дальше мириться.

— Ваши слова — да богу в уши! Вот только гибель флота у берегов Кавказа многое поменяла.

— Даже у вас? Под Анапой? — удивился я.

— Увы, черкесы — народ впечатлительный. Во всем видит божественное провидение!

— А вы их солью!

— О-хо-хо-хо! Ну, насмешили, — Иван Данилович затряс головой. — Но ведь точно подметили! Затеяли мы, по указанию генерала Раевского, меновую торговлю солью. По-местному — сатувку. Черкесы привозят мед, воск, баранье сало, масло, татарский сыр, иногда баранов. Даже древнее вооружение со знаками и надписями времен крестовых походов — панцири, шлемы, кольчуги, луки, кинжалы и шашки…

Я хмыкнул про себя по поводу шашек. Сложно представить крестоносца с шашкой в руках, вместо меча. Но поправлять не стал. Лишь уточнил:

— Черкесы же денег почти не знают. Как с ними торговать?

— Ну, почему не знают? Вполне у них в ходу и червонцы голландские, и наше серебро — рубли да полтинники. А еще придумали мы взять в расчет казенную стоимость пуда соли, назначенную для черкеса. 40 копеек. Желающий делать покупки на сатувке заранее покупает билеты в соляном магазине, в которых прописаны количество и цена. Этими билетами тоже можно рассчитываться.

— Ловко!

— А то! — подбоченился офицер. — В торговый день у «русских» ворот ставлю караул. Забираем у горцев все оружие в обмен на бирку с условленным знаком. И ломаем ее пополам. Одна половина остается у гостя, другую вешаем на оружие. И по предъявлении нужной половины, если все нарисованные черточки и кружочки сойдутся, оружие возвращается. Все четко! Споров нет.

— Как же может быть торг без споров?

— Ясно дело — никак. Посему назначаем от крепости уполномоченного. И от горцев почтенного старшину. Только ему и позволено в крепости пребывать с оружием. Плюс переводчик. Вот эта троица и управляется со всеми спорами, торговыми жалобами и недоразумениями.

— Выходит не обманул меня де Витт. Анапа превратилась в оазис нормальных мирных сношений с черкесами.

— Истинно так. Ближайшие аулы выдали нам мальчиков-аманатов. Для команды из этих юнцов назначен старший — поручик Прасолов. И приглашен мулла, чтобы их учить письму. Желаю я в день тезоименитства Государя пригласить к нам вождей и устроить праздник с салютом. Вот только не знаю, чем их поить? Не шампанским же? Слышал, есть у них напиток «бмак-сима». Что за питие?

— Это же просто буза! Просяное пиво. Думаю, шампанское гостей устроит!

— Вот спасибо, голубчик! Выручили! Чем вам отплатить за любезность?

— В тюрьму меня посадите!

Штабс-капитан вытаращился на меня в полном недоумении. Я тут же поспешил его успокоить.

— Дано мне сложное задание от Черноморского флота. Я никак не могу вот так, с бухты-барахты, свалиться в Черкесию всем на голову. Легенду мне придумали такую. Я, урум Зелим-бей, возвращался из Константинополя под Анапу. Был задержан в пути люгером «Геленджик» и доставлен в крепость. Здесь от большого начальства русских ко мне поступило предложение: помочь выкупить пленных моряков. Я то предложение склонен принять, но нуждаюсь в одобрении старейшин.

— Хитро. Я вам смогу подыграть.

— Буду очень благодарен.

— Приглашу на встречу местных вождей…

— А меня на эту встречу доставите в кандалах как арестанта!

— Божечки мои! Еще и в цепях!

— Мне не привыкать! — «успокоил» я плац-майора. — И еще, дражайший Иван Данилович! Мне бы очень пригодились ваши билеты на соль!

— Устрою все в лучшем виде, не извольте волноваться. Денежками вас же снабдили моряки? Да? Вот и отлично. Сколько нужно, столько я и продам по казенной цене. По 10 копеек за пуд!

Кто бы сомневался, что богатенький офицер, владевший 3000 душ в Саратовской губернии, хорошо знал счет деньгам! Но каков честный торг! В четыре раза дороже черкесам соль продают![2]

… Под крепостью Анапа хватало подземелий и катакомб, включая огромную подземную казарму на сорок тысяч человек. Накопали за многовековую историю взлета и падения города. Анапа только за прошедшие полвека выдержала шесть осад русскими, включая четыре успешных штурма и три случая, когда укрепления полностью снесли. Адрианопольский мир поставил точку в истории «зловредной крепости» и лишил турок надежды на возврат Крыма. Начался русский период Анапы. Подземелья превратили в склады и тюрьму.

В эти казематы доставляли задержанных турецких контрабандистов и их пассажиров из числа черкесов. Турок ждал суд, конфискация и направление в военные арестантские роты[3]. С черкесами поступали суровее. Их высылали подальше от Кавказа. Одного князя отправили аж в Финляндию. Потребовалось вмешательство султана, чтобы горцу разрешили вернуться.

Поучительный рассказ Ивана Даниловича, провожавшего меня за решетку, меня не впечатлил. Развод арестантской полуроты на плацу перед входом в тюрьму — откровенно напряг. Мы проходили мимо. Мне показалось, что в строю крепостных арестантов, наряженных в потертые, но целые солдатские мундиры без знаков различия, мелькнуло знакомое лицо.

— Господин штабс-капитан! — спросил я моего спутника. — Кто содержится в этих ротах?

— Кого тут только нет! И солдатики, беглецы и буяны, и разжалованные офицеры, и гражданские, военным судом судимые, и бродяги, и даже турки-контрабандисты. Все они делятся на два разряда. На испытуемых и исправляющихся. Для каждой группы — свои условия содержания под стражей…

— Я думал, контрабандистов в Сибирь ссылают, — перебил я плац-майора.

— Помилуй бог, несчастных! Да кто ж тогда в крепостях будет работать?

— Тут вот какое дело, господин капитан. В строю я увидел турка из экипажа кочермы, которую я перед Рождеством захватил и препроводил в Керчь. Как он мог тут оказаться?

— Случается такое. Наверное, мастеровой хороший. А в Керчи применения ему не нашлось. Если каменщик, точно к нам отослали. Работы у нас непочатый край. Одних стен три с половиной версты с тремя воротами. Главную мечеть перестроили в церковь во имя преподобных Онуфрия Великого и Петра Афонского. Дома европейского вида возводим чиновникам, дабы избавиться от облика малороссийского села.

— Был бы признателен, если отослали бы его от греха подальше. Мне он может составить большую проблему.

— Постараюсь, господин подпоручик. А теперь извольте в камеру! Как просили! — плац-майор захихикал. — Ну, каков анекдот! И ведь не расскажешь никому, как офицер, чье имя на слуху, сам попросился в кутузку! Умора!

Двери с лязгом захлопнулись. Загремел засов. Сюда, в крепостную темницу, не проникал солнечный свет. Лишь тусклый огонек лампадки у иконки на мрачной стене. Настоящий каменный мешок. Его стены словно сомкнулись вокруг меня.

«Ну, что, весельчак. Помнится, шутил насчет „сижу за решеткой…“ со своими греками. Вот и сиди теперь. Вкушай, так сказать, тюремную баланду. Вдыхай стылый воздух подземелья. Опыт — врагу не пожелаешь!»

Я вздохнул и стал устраивать себе постель из набора постельных принадлежностей, которыми меня снабдил любезный хозяин. Хоть в этом мне подфартило. Не хватало еще спать на соломе на холодном камне. Я молился, чтобы плац-майор долго не рассусоливал со сбором вождей.

[1] Отец известной писательницы и мемуаристки Е. В. Зариной-Новиковой. В его доме в Анапе принимали декабристов и Е. А. Арсеньеву с внуком, с М. Ю. Лермонтовым.

[2] С ценами за пуд соли все очень сложно. У вольных торговцев для выкупа пленных соль покупали и по 1.2, и по 1 ₽ серебром. Разница с казенной была огромной из-за государственной монополии и внутренних пошлин (ввозимая на Кавказ из Крыма соль облагалась госпошлиной).

[3] Военные арестантские роты (преобразованы позднее в военно-исправительные роты) — вид уголовного наказания для судимых военным судом за преступления, не наказываемые кнутом. В эти роты отправляли бродяг и даже гражданских, а также лиц привилегированного положения (до 1842 г.). Нечто вроде дисбата советского времени. Арестованные содержались в ротах определенный срок или «навечно». На ночь запирались в тюрьму. Использовались на крепостных и общественных работах. В свободное время занимались строевой подготовкой. Порядки были строжайшие.