Чемпионы Черноморского флота

Глава 15

Вася. Тифлис-Владикавказ, август 1838 года.

О чем в долгом пути могут говорить трое военных? Конечно, о выпивке, бабах и о способах умерщвления человека. О последнем — весьма обстоятельно, со знанием техники дела и на уровне, достойном практикующих хирургов.

Дорохов никак не мог успокоиться. Всю дорогу до Владикавказа, не обращая внимания на местные красоты и угрожающие путникам природные опасности, он вертел в руках Васин «ножик для колбаски» и доставал вопросами.

— Ну, признайся, унтер, прошлое у тебя — разбойничье. Какому нормальному человеку придет в голову таскать с собой этакую страсть? И не рубануть нормально, не проколоть…

— И, правда, Вася, — поддерживал его Лосев, — чем тебе кавказский кинжал не угодил? Красивое оружие и очень опасное. Я видел десятки людей, пострадавших от камы[1]. Раны похожи на те, что производит шашка-гурда. При удачном стечении обстоятельств горец может разрубить череп сверху вниз так, что кинжал дойдет до зубов нижней челюсти, — выдал с циничной солдатской простотой поручик. — Или изрезать-накрошить человека, как свинью. Лезвие рассекает мышцы, оставляя длинные разрезы, и надсекает ребра.

— А удар? Не забывайте про колющий удар! — поддерживал его Руфин. — Горец норовит схватить человека за мундир, пояс или за руку и пробить ему в грудину. Или в бок. Грамотно поставленный удар позволяет проткнуть тело насквозь.

— Удар кинжалом, в отличие от реза, обычно смертелен, — со знанием дела подтвердил поручик. — Я был безусым юнкером, когда на моих глазах чеченец Очар-Ходжи двух наших генералов, Грекова и Лисаневича, заколол. Не зарезал! Не зарубил! Именно заколол! А одного рекрута на фуражировки рубили, рубили — пять ран! И каких! Темя в двух местах пробито до мозговой оболочки. Огромная рана шириною в ладонь и длиною в 12 поперечных пальцев от мышц спины до брюшины. И еще одна — три дюйма под мышкой. Сверх того, рана на спине. И что же? Выжил! Даже после лезгинских кинжалов, которые проникают еще глубже, выживали.

— Не согласен! — не выдержал Вася перекрестного допроса. Он отвлёкся от созерцания суровых скал Дарьяла и припечатал. — Насмотрелся я на атаки горцев. Баловство одно, а не грамотная ножевая работа.

— Это как же? — изумились оба его собеседника.

Окружающая обстановка утверждала обратное. Оказия на Военно-Грузинской дороге ежесекундно ожидала нападения.

— Столько усилий — а толку? Бежит черкес, глазами вращает. Визжит или гикает. Кинжалом или шашкой крутит. А потом раз — на штыках висит, как горшок на заборе.

— Горца черкесом делает не кинжал, а готовность пустить его в ход в любую секунду! А потому он — серьезный противник!

Кому-кому, а Дорохову в быстром натиске не откажешь. Сам проколол шулера в Москве, изволившего насмехаться. За что, собственно, и угодил на Кавказ. Об этом не стоило напоминать, но и забывать не след. Руфин смутился. Ждал намека. Но Вася вел к другому.

— И что? Вся его техника — это быстрое сближение. Удар — рез там или рубка — всем телом. В общем, основа — это бросок навстречу или сбоку, исподтишка. Дилетанты! Партизаны!

— Так! Вот партизанов не трогать! Папенька мой был прославленным партизаном! — встрепенулся Руфин. — И я мечтаю по его стопам пойти.

— Да я против партизан ничего не имею против, — спокойно возразил Вася. — Мне не нравится, когда столько усилий пропадает зря! Дай-ка мне нож, Вашбродь.

Он забрал свой горлорез из рук Дорохова, который никаким пока «Вашим Благородием» не был. По большому счету, он и унтером пока не стал. Ждал бумаги из Петербурга о производстве. Разжалованным требовалось куда больше времени на повышение в чине, чем простому рядовому. Но с учетом его боевого прошлого и отношения к нему старых генералов, все понимали, что его назначение — вопрос нескольких недель. Наверняка, курьер уже мчит с нужной бумагой из ставки государя под Бородино, загоняя лошадей и разбивая в кровь ямщицкие наглые морды.

Вася неторопливо показал несколько хватов. В том числе, тот, при котором большой палец руки упирался в крохотную гарду. Потом обратный, скрытный. Покрутил нож между пальцев.

— Можно так с кинжалом?

— Нет, — вынуждено признали Лосев и Дорохов.

— Для удара кинжалом с его полуметровым лезвием нужно большое пространство. А в лесу? Или в тесной сакле? Зачем горец норовит левой рукой ухватить противника перед ударом? Чтобы его зафиксировать! Что не всегда выходит, ибо человеку жить хочется.

— И что с того? С твоей-то ковырялкой много навоюешь?

— Конечно! Зачем, коли подкрался, шинковать на ленты врага? Ударь между ребер в сердце. Рассеки бедренную артерию. Аорту. Горло. Порази печень. Не нужно длинное лезвие и большая сила. Даже женщина способна справиться с крепким мужчиной, который от правильного удара просто истечет кровью.

— Фу! Мерзость какая! — в сердцах сплюнул Лосев из-за Васиных демонстраций острием ножа на своем теле главных точек уязвимости, а еще больше — от картины бабы с ножичком.

— Не скажи. В его мыслях есть здравое зерно, — задумчиво протянул Руфин. Вдруг он встрепенулся. — Зато кинжалом можно отмахаться!

— Отмахаться? Как коротким мечом? — насмешливо спросил Вася.

Руфин серьёзно кивнул. Тут Милов его и добил.

— Что ж ты за воин такой, если остался с одним лишь кинжалом? А сабля? Ружье? Пистолет? Нож — оружие единственного шанса! Кто-то утверждает, что последнего. Как по мне — так это глупость.

— Как есть разбойник! — восхищенно воскликнул Дорохов. — Решено! Если мне разрешат собрать летучий отряд, как я хочу, ты будешь первым кандидатом!

— Эй, эй! — возбудился не на шутку Лосев. — Унтер-офицер Девяткин следует в Куринский полк. А ты, мон шер, в казаки определен!

Коста. Долина реки Соча, август 1838 года.

Мы лежали в кустах на лесистых склонах горы, возвышающейся над крепостью Александрия. Ждали, когда убыхи в очередной раз начнут обстреливать русских из единорога.

Мы — это я, Цекери и Курчок-Али. Убыхский княжич решил нас сопровождать в броске на север. А куда бы он делся? Коченисса осталась в отряде, снова переодевшись в мужскую одежду. По-моему, она решила выйти замуж, но никак не могла решить, за кого.

Наблюдая за сладкой троицей, я в который раз убедился в простой истине: любовь все побеждает. Высказанная давно, она, тем не менее, никак не может закрепиться в сознании подавляющего большинства населения Земли. Настолько подавляющего, что поневоле опускаются руки, и уже нет надежды, что человек сохранится, как вид. Поскольку с невиданной страстью, несравнимой ни с какой другой, человечество во все века занимается уничтожением себя. Займись люди с такой же страстью любовью, все силы перераспредели с войн на любовь, наступил бы, наверное, рай на Земле. Ну, или хотя бы стояли у его дверей.

Я не узнавал ни Курчок-Али, ни Цекери. Их кружение вокруг Кочениссы, да даже просто нахождение рядом с ней, сразу лишало их всей мужественности. Превращались в детей. Волнующихся, запинающихся, не знающих, что сказать неприступной красавице, как ей угодить, как добиться хотя бы одного приветливого взгляда или скромной улыбки. Словно Антей, терявший силу, когда его отрывали от земли, Курчок-Али и Цекери робели, когда были рядом с Кочениссой. И стоило им покинуть поле её притяжения, как силы и молодечество возвращались. Передо мной стояли привычные мне молодые и храбрые парни.

И более всего меня беспокоила не сама эта ситуация, принявшая очертания гордиевого узла. В конце концов, метод борьбы с ним известен — разрубить, и всех делов! Хотя, конечно, никакой силовой метод решить проблему этого любовного треугольника не мог. Тут слукавил. Мог, конечно. Только чего-чего, а решать силой столь нежную «головоломку» совсем не хотелось. Ну, или уж только в последнюю очередь.

Меня более всего беспокоила Коченисса. От природы красивая и сильная девушка — потому в неё так сразу и влюбились два достойнейших парня — она из-за пережитых потрясений почти утратила все то, что делает женщину женщиной в первую очередь: мягкость и нежность. Я поневоле почти все время сравнивал Кочениссу с Тамарой. Они были почти одинаковы с точки зрения физического строения — обе хорошо сложенные, с идеальными пропорциями. Если бы не странная традиция черкесов обряжать юных девушек в корсет, Коченисса и размерами груди сравнялась бы с моей богиней. Красивые лица у обеих. (Ну, признаться, у Кочениссы чуть попроще). И моя Тамара ведь немало пережила. А, по правде, столько, что и не всякий мужик бы выдержал. Тамара выдержала. И при этом ни на йоту не утратила всех настоящих женских качеств. Осталась нежной, милой девушкой. Настолько мягкой и женственной, что все мужчины рядом с ней становились лучше, а то и сразу влюблялись. Готовы были умереть за неё. Мне ли этого не знать. Столько раз наблюдал.

А Коченисса лишилась этих качеств. Может, попросту запрятала поглубже в себя, посчитав, что её месть — важнее всего на свете. Мол, не до сантиментов и слюней. Может быть, не навсегда. Хотелось бы верить. И были на это причины. Я же видел, что она пусть незаметно, но уже менялась, общаясь с влюбленными в неё ребятами. Нет, бронежилета не снимала. Но уже все чаще и чаще играла улыбка на её лице. Все чаще и чаще менялся тембр её голоса: металлические нотки уходили, уступая место мягким девичьим. Пока с ней все это происходило непроизвольно. Думаю, она и сама не понимала, что вдруг улыбнулась, вдруг проявила нежность. Потому что почти сразу после проявления таких, на её взгляд, слабостей, она опять пряталась в свою раковину. Курчок-Али и Цекери, вздохнув, начинали все сначала. Тихо и нежно призывали её выглянуть из этой железобетонной раковины, поговорить с ними, да просто — порадоваться солнцу, цветам, деревьям. Коченисса после долгих уговоров прислушивалась. Выглядывала. Проникалась красотой мира. И опять, видимо, ругая себя за слабость, пряталась обратно.

Так вот и проходило время в этом треугольнике. В постоянной борьбе. И даже пока не за сердце девушки, а хотя бы за её улыбку. Пусть слабую, пусть короткую. Но — улыбку.

Я пытался с ней говорить. Пытался убедить, что путь ненависти — самый пагубный. И, наоборот, спасение приходит только с любовью. Коченисса усмехалась и с легкостью парировала мои доводы.

— Вот рассчитаюсь с ненавистью, убив врага, и займусь любовью.

Тут уже я горько усмехался. И крыть было нечем, и нельзя было не оценить шутливую двусмысленность её «займусь любовью».

Начинал корить про себя незнакомого мне Васю.

«Эх, Вася, Вася! Что ж ты так топорно сработал с такой девушкой! Смотри, во что превратил! А, ведь, с её страстью, с её данными могла бы любого мужчину сделать таким счастливым! А теперь вот носится за тобой. И каждый день теряет частичку женского в себе. Ох, намылю же я тебе шею, если вдруг сподобится с тобой столкнуться! Ох, намылю! Чтобы впредь не общался с хорошими девушками с грацией слона в посудной лавке!»

Потом начинал корить себя. Думал о том, что, ведь, не был на месте Васи. Кто его знает? Может, так приперло, что и выхода у него другого не было. И не тот ли это рядовой Девяткин, нынче унтер и георгиевский кавалер, о котором мне рассказал Раевский, назвав его чемпионом? То же ведь Вася. И отправлен в Поти.

«Может быть. Может быть, — вздыхал про себя. — А только, Вася, чемпион ты там или нет, я все равно дам тебе по шее, если встретимся. Все равно!»

Голос Цекери отвлек меня от размышлений о любовном треугольнике.

— Вот они! — Пшекуи-ок указал на ближайший холм.

Месяц назад люди князя Берзега превратились в лесорубов, несказанно удивив гарнизон крепости. Копируя тактику русских, они устроили засеку из деревьев в трёхстах саженях от лагеря. К ней прорубили просеку, раскорчевали ее и засыпали. Получилось нечто вроде широкой тропы, уходившей за группу небольших гор вдоль левого берега реки Соча.

Следующим шагом стал обстрел строящейся крепости из небольшой, со стволом менее метра, пушки. Безвредный, но беспокоящий огонь крайне нервировал гарнизон, хотя вреда от него было не больше нуля.

Убыхи непонятно как умудрились вытащить с опрокинутой «Месемврии» полюбившийся на флоте четвертьпудовой или, как он назывался по-другому, 10-фунтовый десантный единорог. Его устанавливали на станках вертлюжного типа на катерах, перевозивших войска. Из него вели предупредительный огонь, пока баркасы выгребали к месту высадки. Затем медную пушку переставляли на легкий лафет и лихо выкатывали на берег. Вес темно-коричневого медного единорога составлял всего шесть с небольшим пудов — предельный груз для перевозки на одной вьючной лошади. Станок весил в полтора раза больше. Его в разборном виде тащили уже две лошади. Столько же лошадей требовалось для транспортировки пушки на колесах в готовом к бою виде.

Среди снарядов к такому единорогу имелись небольшая граната обыкновенная, картечная граната, дальняя и ближняя картечь. Максимальная дальность стрельбы гранатой составляла почти 700 саженей при возвышении ствола на 14.7 градусов, но эффективная — не более 450 саженей.

Этими тактико-техническими данными со мной поделился артиллерийский офицер в крепости Александрия. Его мне выделил генерал Симборский, когда я привез к нему лейтенанта Зарина и выслушал очередную порцию комплиментов.

— Гранаты, как и картечь, — объяснял мне артиллерист, — наверняка, промокли в морской воде. На корвете сухого места не осталось после крушения. Поэтому гранаты черкесы используют как ядра. Было бы иначе, могли поиметь от них проблем.

— Могли бы горцы сами освоить премудрость стрельбы из подобного орудия? — задал я беспокоящий меня вопрос.

— Исключено! Их кто-то научил.

Я скрипнул зубами. Кто, кто? Англичане, ясно дело! Оставалось лишь выяснить, кто конкретно. Или действовали ученики покойного Венерели, которого я отправил на тот свет перед Рождеством. Или к Берзегу прибыли специалисты из Стамбула (ходили разговоры на этот счет). Или, что более всего вероятно, не обошлось без засранца Белла. Неужели он уже добрался до Сочи? Вполне вероятно.

— Как вывести такую пушку из строя?

— Заклепать, а лучше захватить. Весь гарнизон спит и видит, чтобы поучаствовать в таком деле. Георгий гарантирован!

Придется в данном случае солдатам обойтись без крестов. У меня были иные планы относительно судьбы единорога.

— Что значит заклепать?

— Забить запальное отверстие, — удивился моему вопросу артиллерист. — Подойдет любой гвоздь. В штатный набор любого орудия входит специальная шпилька, которую забивают, если грозит захват орудия противником.

— Насколько надежен этот метод?

Артиллерист пожал плечами.

— Не особо надежен. Если вражеские артиллеристы дружат с головой, они сразу зальют маслом затычку. Потом, если использовался гвоздь со шляпкой, просто вытащат его гвоздодером. Есть и другие способы. Например, можно выстрелить пару раз холостыми, используя для подрыва заряда специальный шнур. Пороховые газы вытолкнут смазанный гвоздь.

— А есть что-то понадёжнее?

— Есть. Мы называем такую штуку «ерш». Это тоже гвоздь, но без шляпки, квадратного сечения и с зазубринами. Забить его — дело тридцати секунд. Но вытащить можно лишь сверлением.

Ого! Мне такой девайс как раз и нужен. Уверен, что со сверлением у горцев явные проблемы.

— Имеете в наличии? Подходящий для десятифунтовки?

… Пушка громыхнула, окуталась дымом. Когда он развеялся, стало видно, как засуетились черкесы на импровизированной позиции. Размахивали руками. Спорили. И перезаряжали. Большая часть их отряда выдвинулась к засеке, чтобы создать стрелковое прикрытие. С места, где мы устроились, были хорошо видны и сверкающие на солнце длинные винтовки горцев, и действия противоположной стороны. Из крепости выдвигался сводный отряд в составе двух рот Эриванского полка, роты тифлисских егерей, сотни кавказской милиции с двумя единорогами под командованием подполковника Резануйлова.

Летучая колонна русских действовала стремительно. Единым броском преодолела открытое пространство и скрылась в овраге перед засекой. Горцы заметили голову отряда, лишь когда он начал подниматься на вершину. Затрещали выстрелы. Команда у единорога заметалась.

— Ходу! — приказал я, подавая пример.

Мы бросились через кусты к просеке. Только туда и могли убыхи утащить единорог. Бежали налегке, без винтовок и шашек. Даже свои револьверы не взял. Только пистолеты кавказской работы и кинжалы. Воевать мы не собирались. Нам предстояла скрытная диверсионная акция, и мы скрывали свои лица за хвостами башлыков.

Вылазка русских оказалась неожиданностью для горцев. Скорость передвижения отряда застала черкесский отряд прикрытия врасплох. Дав залп, пикет стремглав помчался к опушке ближайшей рощи. Доморощенные артиллеристы спешно привязывали станины единорога к лошадям. Непривычные к оглоблям гордые «кабардинцы» брыкались. Дело не ладилось. Стоял крик-гам, перекрываемый лошадиным ржанием. Кое-как распихали на вьючных мулов артиллерийский припас.

Русские уже карабкались через завал из срубленных деревьев. Следовало поспешать. Люди князя Берзега зацепили множеством веревок единорог и потащили его прочь. Пушка то и дело клевала землю стволом. Здоровенные колеса, обшитые железными полосами, подпрыгивали на корнях деревьев, цеплялись за невыкорчеванные пеньки. Тактическое отступление явно не задалось. Особенно, когда добрались до очередного подъема. Возникла реальная угроза потерять единственную пушку.

Нижняя точка складки между двумя холмами оказалась западней. Колеса единорога застряли, несмотря на все усилия горцев. Они выталкивали орудие плечами. Подкладывали под колеса камни. Но вес в четверть тонны оказался неподъемным из-за несогласованных точек приложения человеческих и лошадиных сил и сложности рельефа. Сказывалось отсутствие сноровки в транспортировке не самого тяжелого орудия. Скорее наилегчайшего из тех, которые применялись в русских войсках. У проклятых урусов выходило легко. У берзеговцев не получалось.

— Снимайте орудие с лафета! На плечах поднимем в гору! — закричал я на ходу, подбегая к группе эвакуации.

— Ты кто такой⁈ — заорал в ответ командир орудийного расчета.

Он выхватил из ножен старинную саблю с елманью и направил острие мне в грудь. Я тут же обнажил кинжал правой рукой, а левой, не касаясь режущей кромки, но рискуя остаться без пальцев, отвел клинок в сторону. Кинжал пристроил у правого бока, был готов к мгновенному удару. «Артиллерист» обомлел.

Забавная и смертельная вышла ситуация. Горец против горца. Самомнение против самомнения. Или честь против чести. Если он уздень или уорк, отступление подобно смерти, ибо все на глазах многочисленных свидетелей.

Я пристально смотрел ему в глаза, наливающиеся гневом. Видел, как бьется жилка у виска убыха. Как расширяются зрачки. Не уверен, что он вообще заметил, как напряглась моя рука, готовая нанести ему удар.

— А ну, выдохнули все! — вмешался Курчок-Али. Его возглас на убыхском не оставлял сомнений, что здесь все свои. — Русские — на закорках! А вы писюнами решили помериться!

«Артиллерист» выдохнул. Сложный психологический этюд можно завершить без потери чести. Он отвел назад саблю. Не признавая поражение, а соглашаясь, что сейчас не время убивать друг друга.

— Что предлагаешь? — спросил он Курчок-Али, старательно меня игнорируя.

Ага, нашел себе мальчика!

— Я сказал, — жестко отчеканил я, — что пушку нужно снять с лафета. Четверо ее легко поднимут на плечи и затащат на верх холма. Станок поволокут лошади и люди. И мы спасем и орудие, и людей! Как его снять?

— Самый умный, да? — никак не мог уняться «артиллерист» — Вот сам ее и тащи!

«Ой-йой-йой! Напугал ежа голым задом! Я этого и хотел!»

«Артиллерист» скомандовал задрать вверх станину. Откинул крепление цапф.

— Хватайтесь!

Мы с трудом отцепили уже остывший после выстрела ствол единорога от лафета. Крякнули, принимая груз на плечи.

— Вперед! — скомандовал я четверке «силачей», состоящей из меня, Цекери, Курчок-Али и черкеса, похожего на пень старого дуба — такого же кряжистого и мощного. «Артиллерист» переключился на эвакуацию станка.

Мы с трудом затащили орудийный ствол на вершину холма.

— Отдыхаем! — приказал я.

Аккуратно опустили темно-коричневую «дуру». Утерли пот со лбов. Моя рука уже лежала на запальном отверстие. «Ерш», зажатый между пальцев, воткнут в нужную дырочку. По моему кивку Курчок-Али закричал, указывая вниз:

— Урус кэзэк!

«Помогай» не из нашей команды завертел головой.

Цекери выстрелил из пистолета. «Кряжистый пень» и толпа наших сопровождающих уставились туда, где на гребне холма блеснули русские штыки. Скрытый в пороховом дыму, я заколотил молотком по затычке-гвоздю. Внешне мой молоток был похож на те деревянные, которыми пользовались горцы, чтобы подбивать шомпол для зарядки ружей. Но только внешне. На самом деле этим молоточком, при желании, можно было пробить черепушку. Подготовили в крепости нужную «приблуду» вместе с гарнизонным артиллерийским офицером.

Единорог был заклепан. Если в ближайшие сутки «ерша» не извлекут, металл окислится и сцепится намертво с телом орудия. Только сверлить. Уверен, что такой простой и известный каждому хозяину дома способ из будущего черкесам недоступен.

«Ну что, князь Берзег, потанцуем?»

[1] Кама — одно из названий черкесского кинжала. Гурда — кавказская шашка.