Чемпионы Черноморского флота

Глава 19

Вася. Крепость Грозная, сентябрь 1838 года.

В 1834 году военное министерство затеяло большую реформу в Кавказском Отдельном корпусе. Полки из трех-батальонных превратили в четырех и пяти-батальонные. Все войска перетасовали, сломав важнейшее, что было в воюющей с горцами армии — боевую слаженность и полковое братство. Куринцев слепили из разных частей, выселив их из родной штаб-квартиры в Темир-Хан-Шуре и отдав ее апшеронцам[1]. Назначенному командиром полка полковнику Александру Павловичу Пулло предстояло начать заново и превратить куринцев в грозную силу. С этой задачей он справился блестяще. В 1840-е и далее куринец станет легендой Кавказской войны. Но в 1830-е все только начиналось.

Батальоны и роты полка были разбросаны по всей линии вдоль Терека напротив Чечни, квартируя в станицах и укреплениях. В крепости Грозная стояли две роты 2-го батальона майора Циклаурова и две роты (5-я карабинерская и 13-я егерская) 5-го резервного батальона майора Куликова. Вася попал к карабинерам, которыми командовал поручик Лосев.

Всю дорогу до Грозной Вася и Лосев молчали, хотя, казалось бы, за время своего долгого путешествия через весь Кавказ свыклись и прикипели друг к другу. Вася вспоминал «тело белая моя» Глаши. Витал в облаках, мечтал о новой встрече с горячей казачкой. Лосев, морщась как от зубной боли, подсчитывал вчерашние потери от игры в «стукалку» и мечтал о сатисфакции. Не то чтобы сослуживец, прапорщик Гнедин, его раздел. Бог уберег! Смог вовремя остановиться! «Стуколка» — такая игра, в которой без фарта — снимай штаны! Удача, как женщина: то пышным бюстом повернется, то тощей задницей… Ночью поручику выпало наблюдать тылы.

Крепость показалась внезапно. Выехали из-за очередного поворота, и Васе открылась широкая поляна, а за ней возвышенность, увенчанная земляными валами. Творение Ермолова! Был бы у Милова дрон с видеокамерой, он смог бы оценить правильный шестиугольник с выступающими по углам бастионами при двух орудиях, подобно оконечностям звезды. Глубокий ров, через который перекинут мост. За крепостью через реку Сунжа устроен еще один мост, защищенный на другом берегу тет-де-поном. Внутри крепости казармы гарнизона, цейхгауз, пороховые погреба, провиантский склад для снабжения не только расквартированных в крепости войск, но и проходящих. Госпиталь, офицерский клуб, вечно заполненная гауптвахта, церковь. Приличного размера артиллерийский парк. Самая большая крепость на всей Кавказской линии! И все построено руками солдат.

Не доезжая крепости, свернули направо. К огромному прямоугольнику, окруженному высокой насыпью. Штаб-квартира куринского полка! Казармы, склады, кухни, полковые конюшни, полковой и ротные цейхгаузы, школа кантонистов, бани, деревянная церковь. Настоящий военный городок!

За ним еще один прямоугольник — четко распланированное военное поселение. Оно вытянулось вдоль Сунжи, за которой дымились очаги многочисленных аулов и темнел густой вековой лес в предгорьях Кавказского хребта.

— Женатики живут! — пояснил Лосев, кивая на форштадт.

— Это как?

— Женатая рота. Начальство поощряет. Такая вот солдатская колонизация края. Женщину только там и увидишь. И поверь: девки там в невестах не засиживаются. Кривая, косая — любая сгодится. Попал в женатую роту — считай, вытянул счастливый билет. Оттуда редко в походы забирают. И по службе много послаблений.

Вася вздохнул. Глаша, Глаша! Из казачьего куреня тебя не вытащишь, даже если овдовеешь. Усадьба! Хозяйство! Сады! Одна изба чего стоит! Милов был до крайности удивлен, когда узнал, что дом Глафириного хозяина-мужа был рубленным. Лишь замазан глиной с внешней стороны и побелен. Гребенцы, несмотря на свою любовь к азиатчине, умудрились пронести через века связь с родиной не только в религии, но и в домашнем обустройстве.

— А какие, Вашбродь, в городке еще роты есть, кроме карабинеров?

— Учебная команда, инвалидная рота, музыкантская. Мастеровые. А главные наши соперники — егеря. С ними постоянно соревнуемся.

— В лапту что ль?

Лосев засмеялся.

— Не до игр нам на службе, хотя рекруты, бывает, балуются. Нет! Боремся мы с егерями по-другому. У кого лошади лучше. Неуставная форма справнее. Артельная повозка крепче. Или питомцы краше. Живем в одной казарме, но порой волками друг на друга глядим.

Насчет «живем в казарме» поручик загнул. Сам-то он имел домик в форштадте и молодую супругу. Которой, похоже, стеснялся. Хотя и обещал пригласить в гости и познакомить с женой.

Полк оказался не просто воинской частью, а крепким хозяйством. Казна отпускала только сырой материал для пищи и одежды. И деньги, словно в насмешку! А что на них купишь в этакой глухомани? Чечен разве что свинцом угостит бесплатно, чем что-то продаст. Вот и приходилось отцам-командирам крутиться, обрастая все новой и новой хозяйственной службой. Покосы, строительство, заготовка дров, огороды, выпас скота и лошадей — все делали солдатики. Иначе не выжить!

— Нынче мода пошла, — делился Лосев с Васей, — ругать нас за собственное хозяйство. Вовсе в Петербурге ополоумели! Как без порционной скотины мы солдатам полушубки на зиму сошьем⁈ Материал-то не отпускают! Как солдата кормить одной крупой и сухарями круглый год? Не приведи, Господи, цинга, как на черноморском побережье. Насмотрелся я в потийском гошпитале на это безобразие! В Тифлисе мне рассказали: прибыл с инспекцией флигель-адъютант Катенин и всех ругает. Полковника Дадиани вообще под суд отправил. И требует, чтобы в роте было не более восьми лошадей и двух пар быков. Нахожу такую меру крайне стеснительной и разрушающей артельной хозяйство.

Про артель Вася слышал уже не первый раз, а теперь смог вникнуть в эту историю основательно. Оказалось, что рота являлась автономной хозяйственной единицей. Всеми распорядками ведал комитет из фельдфебеля и четырёх выборных, по преимуществу отделенных унтеров, но бывали и простые рядовые, в чем-нибудь проявившие свою сметку. Сама жизнь трехсот человек роты зависела от этого тесного спаянного кружка, встретившего Васю в штыки.

— Молодой еще! Крест получил, но понимает ли в хозяйстве⁈ — бухтели седые унтера с неестественно черными торчащими в сторону усами и бакенбардами. Они их мазали своего рода фиброй из сажи, воска и сала и находили в этом некий солдатский шик.

— Математик великий! Пифагор! — расхваливал Лосев Васю.

— А в свинье Пифагор что смыслит? — разумно вопрошали главные артельщики. — Нехай в строевых себя покажет. Коли бравый солдат, могут и в офицеры катнуть!

— В офицеры не рвусь! — отрубил Вася.

— Экий молодец! — восхитились унтера. — Так куда же его деть? У нас отделенных полный комплект. Разве что артельную повозку ему поручить?

Артельная повозка была собственностью роты и предметом ее гордости. В походах на ней перевозился ротный провиант, включая приварочный — тот, который солдаты заготавливали своими руками и тем разнообразили свой стол. Ни один офицер роты не мог на нее претендовать. Для своих вещей он использовал вьючную лошадь. Везли повозку купленные на опять же таки солдатские гроши лошадки — еще один объект ротного обожания и нежной заботы. К ним бегали в любую свободную минуту. Мыли, расчесывали, подкармливали. Эти Маньки, Брошки, Буланки соперничали с офицерским табуном своей выхоленностью, гладкостью и лоснящейся шкурой. Жилось им куда лучше их хозяев.

Вася пока был не в курсе этой ротной страсти, но от должности почетного конюшенного открещиваться не стал. Кое-что в уходе за лошадьми он смыслил.

— Решайте сами, — сдался Лосев. — Про ротный ящик только не забудьте. Вам бы не мешало бардак свой разгрести.

— А что не так? –заволновался комитет. — У нас каждая копеечка на счету!

— Приход-расход ведете?

— По остатку считаем, — буркнул фельдфебель. Он и сам сознавал, что с математикой не в ладах.

— Сколько вы нервов истратили, когда он у вас не сошелся в последний раз? — укорил поручик.

— Это — да! Но вы же сами виноваты! — завздыхали унтера.

Ежемесячная сбивка баланса у них, и вправду, превращалась в пытку. Все знали, что украсть хоть копейку — немыслимое дело. Но, бывало, ротный залезал в ящик без спроса — и тогда все сыпалось. Хотя он и был в своем праве.

— Вот и проверьте парня. Я тоже не ангел. Могу и забыть, что взял и когда. Учет нужен.

— Учет нужЁн, — признал комитет.

Как только ротный удалился, решено было устроить Васе экзамен. Притащили металлический денежный ящик. Милов быстро пересчитал наличность. Вышло более семисот рублей. Сверились с остатком. Удивились, что все сошлось.

— А ну-ка, проверь нашу запись!

Васе вручили толстую тетрадь. Он просмотрел по диагонали. Мама дорогая! Сколько позиций! Непростая то была бухгалтерия, не дебет с кредитом. А приход и расход, выписанный в столбики. Унтер-офицер Девяткин вспомнил, что в прежней жизни сталкивался с подобным. Называлась сия премудрость «управленческой отчетностью». Насколько он помнил, любой пропуск расхода-прихода хоронил ее напрочь, вызывая поседение волос у бизнесменов, прячущих доходы от налоговой.

Милов, как мог, растолковал эту тонкость комитету. Все сердито засопели и раздумали угощать новичка солдатским чаем из травяного сбора. Но фельдфебель, Парфен Мокиевич Соколов, принял решение.

— Давайте я за парнем, как дядька за рекрутом, пригляд свой установлю. Пощупаем, что он за гусь. Если нормальный, допустим до наших дел. Математик нам пригодится.

Комитет единодушно проголосовал «за».

— Пойдем ко мне домой, отобедаем. Побалакаем за жизнь, — пригласил Соколов Васю. — Только сперва тебя в казарму определю.

Казарма Васю порадовала. Сухо и портянками не воняет. Не то что землянки в Михайловском укреплении. А то, что нары голые, это не беда. Ранец под голову вместо подушки, шинель — взамен одеяла. Дело житейское, нечего роптать.

— Годится! — сказал он фельдфебелю.

— У меня тут свой закуток есть! Проявишь себя — уступлю, — пообещал он Васе.

— А вы как же?

— Свой дом имеется!

Парфен Мокиевич проживал в солдатской слободке. Соседями у него были не «женатики», а отставные солдаты. Те, кто не решился возвращаться домой после 25–28 лет службы[2]. Или те, кто оставил службу по инвалидности. Они считали полк родным, сжившись за долгие годы и с полной опасностей жизнью, и со скукой гарнизонного существования. Эти отставники вечно шастали в расположение и играли важную роль. Они прививали новоприбывшим понятие полковой чести и славы. Без этих ревматичных и покалеченных солдат не вышло бы того кавказского солдата, который вынес на своих плечах всю тяготу войны и колонизации Кавказа.

Соколовский дом, как и все прочие мазанки отставников и женатиков, был построен силами роты. Считалось святым делом помочь своему сослуживцу. В кавказских полках вообще и в Куринском, в частности, царил дух взаимовыручки, чуждый дедовщине или национальным конфликтам[3]. Все жили как одна семья. Братались с другими частями, не считая апшеронцев. Если какие-то знакомые проходили через крепость, парили кунаков в своей бане, выдавали из своих запасов фураж и кормили из своих запасов, не сожалея о расходах. Была беда лишь с учетом, и Вася обещал это исправить.

— Парфен Мокиевич! Растолкуйте мне, новичку, откуда доходы? — поинтересовался Милов, отложив ложку после сытной похлебки на сале с мучной подболткой. — В толк не возьму, как из солдатских грошей, составляется такой капиталец!

— Э, брат, ты нормального ротного ящика не видел. Мы много потратили, когда провожали однополчан в экспедицию генерала Фези. Еще на музыку отвалили — на бубны, ложки, кларнеты, бунчуки и лиры. У нас бывает и до пары тыщ собирается на круг!

— Так откуда дровишки?

Фельдфебель шутку понял.

— Наблюдаем строго за правильным показанием наличного числа людей в требованиях на отпуск натурой муки, мяса и приварочных. Вся экономия на довольствие поступает в собственность роты. И достигает иногда весьма почтенной цифры. Сам понимаешь: имея собственное хозяйство, можно не только солдату радость доставить, но и выгоду свою поиметь. А по богатству своих заведений куринцы в числе первых на Кавказе!

Вася догадался. Раз казна отпускает многое деньгами, сэкономить не сложно, имея ротное хозяйство. Обширные огороды и собственный скот плюс бесплатный труд солдат — вот и выходит роте вспомоществование!

— Я тебе так, Вася, скажу. Без канонического провианту[4] мы бы тут ноги протянули. А так живем куда лучше, веселее и сытнее, чем солдат в России. Будто видит он свежие овощи, сало и свинину на своем столе. Держи карман шире!

В дверь постучали. В горницу зашел ногаец тороватого вида.

— Парфен Мокиевич! Лосев вернулся. Как с нашим делом? — обратился он к хозяину с порога.

— Все сладилось! Получай бумаги! — фельдфебель протянул листки татарину. — Ротный дал добро!

Тот стал, жутко коверкая слова, зачитывать вслух позиции провианта, которые ему можно получить со склада. Цифры звучали фантастические. Возникло ощущение, что Милов присутствует при наглой сделке — попросту воровства казенного добра, еще более усилившееся, когда на стол улеглись синеватые пятерки и розоватые десятки ассигнаций с двуглавыми орлами. Стоило ногайцу убыть, Вася не удержался.

— Откуда такая экономия? Законна ли сия проделка?

Фельдфебель набычился. Пожевал ус, оставляя на губах черный след. Выставил на стол бутылку водки. Разлил по чашам.

— Вот что я тебе скажу, паря! Никогда не думай, что я или кто-то из нашего комитета супротив роты пойдет. Рота — это семья, живем одним миром. Понимать надоть! И сотня ента — в ротный ящик! Провиант же сей — отпуск на наших погибших, которые по спискам живыми числятся. Еще со времен Кази-Мулы! Семь лет, как прошло!

Вася махнул водочки. Хлопнул по столу ладонью.

— Вот это по-нашему — надуть казну, а особенно, интендантское и провиантское комиссарство! Насмотрелся я на этих упырей во Владикавказе. Жируют за наш счет, твари!

— Молодец, соображаешь! Но запомни: надуть казну — то дело обыкновенное, когда делается в пользу солдата.

Подобревший фельдфебель разлил остатки водки. Выпили. Старика потянуло на слезу.

— Эх, Василий! Вот помрёшь в ентой Бассурмании, похоронят тебя, как собаку, креста не поставят, и никто-то не придёт на твою могилу лба перекрестить и молитву сотворить.

Вася помирать не собирался. Он крутил в голове одно: как бы ему холстиной разжиться, как Глаша просила. Похоже, проблем с материалом не будет.

Коста. Вельяминовское укрепление, август 1838 года.

Буря 30–31 мая внесла серьезные коррективы в планы русского командования Кавказским отдельным корпусом, но не отменила их. Весенне-летняя кампания продолжилась, несмотря ни на что. Лишь прибавилось работы солдатикам и могилок на черноморском побережье. Но суеверные матросы, а за ними и пехотинцы с казаками суеверно зашептались:

— Недобрый знак! Не с того началась карьера Раевского на кавказском побережье! Он хоть и в красной рубахе скачет, но не «красный генерал» Вельяминов. Вот тот был — орел, даром что ноги еле переставлял! А этот? Недаром прибыл корпусной командир Головин и лично возглавил действия нашей экспедиции!

Вслух не говорили, но про себя уже думали, что «этот» — шут гороховый и приносит несчастье.

О столь тревожных настроениях в войсках мне поведали офицеры, когда я добрался с Рошфором до форта Вельяминова. Работы в нем продолжались, но само укрепление уже торжественно открыли. На следующий день после моего отъезда из-под Туапсе с верков, после молебствия и церковного парада, был произведен 101 салютационный выстрел. Через неделю войска, отслужив панихиду по генералу Вельяминову, погрузились на суда и отправились к устью реки Шапсухо для очередной высадки и закладки нового форта. Его планировалось назвать «Тенгинским» в честь славного 77-го пехотного полка. Высадка прошла более чем успешно, не встретив серьезного сопротивления противника. В настоящее время десант уже приступил к работам и с успехом зачищал широкую долину Шапсухо от леса и больших шапсугских аулов, утопавших в садах. Снова полноводной рекой лилась кровь прибрежных горцев. На очереди были уцелевшие селения в Цемесской бухте, где хотели создать базу военно-морского флота и назвать ее Новороссийской.

Окрестности Вельяминовского форта за прошедший месяц изменились до неузнаваемости. Прежде чем покинуть неласковые берега Туапсе на правом берегу, на лесистой возвышенности, устроили засеки, блокгауз и батарею с горным единорогом и кегорновыми мортирками. На той самой горе, которую пришлось с боем занимать, чтобы спасти экипажи «Фемистокла» и «Скорого». К ее вершине проложили дорогу, а через реку перекинули мост. По этой удобной переправе я и Рошфор с четверкой выживших в плену матросов и еще одним случайно освобожденным пленным проникли в самый лагерь. Встретили нас традиционным «ура!».

Перед тем, как расстаться на время с отрядом, я выдал подробные инструкции. Разделиться. Одной группе под руководством Цекери и Курчок-Али преследовать Белла, и — при возможности — его захватить. Другой, меньшей, под командой Башибузука, ожидать меня и обеспечивать связь с первой. Я обещался вернуться к вечеру. Немного беспринципно, но хотел перевести дух в русском лагере и отвести душу в компании русских офицеров. Практически был уверен, что так просто они меня не отпустят. Обязательно устроят знатную попойку в честь завершения моей миссии по освобождению моряков. Кто я был таков, чтобы возражать против столь выдающейся программы⁈

Вельяминовцы меня не подвели. Майор Середин, комендант крепости, был само очарование. Под его командой находились преимущественно казаки — сводный черноморский пеший полк. Армейские были представлены тремя ротами славного черноморского линейного №4 батальона, но большинство его офицеров сегодня несли службу в караулах. Поэтому вместо банкета с шампанским меня ждал добрый казачий стол. С чихирем, водкой, борщом и кулешом с солониной, пропахшим дымком и от того особо вкусным. Азовцы подкинули копченой и свежей рыбки. Доброй вышла закуска!

— Эх, дружечка Константин! — обнимал меня за плечи очередной хорунжий. — Кабы были в плавнях, угостили бы тебя кулешом с раками-клышняками. Вот цэж гарно! Мабуть щорбы рыбной тоби хоца?

— Смальца, смальца домашнего! — предлагал другой.

— Ой, хлопцы, лопну! — отбивался я от казачьего гостеприимства.

— Не журися, козаче, нехай твой ворог плаче! — смеялись офицеры. — Люб ты нам, Коста. И грэки любы. Много их промеж нас. Старшина наш, Лукич, тож из грэцких будэ. Ото ж хитрован![5]

Подвыпив, затянули хором свои песни. Чистые голоса, сплетаясь воедино, уносились в синеву черноморского поднебесья. Сюртуки были сброшены. Белые рубахи промокли от пота. Спокойные воды Черного моря ласкали берег набегавшей волной. Будто и не было трагедии с кораблями и их экипажами.

— Моряки вас ждали! Ох, как ждали! — делился со мной майор Середин. — Все Коста да Коста!

— Где они сейчас?

— Так уплыли с десантом. Метлин сводным отрядом командовать назначен.

— Да уж, капитан без корабля.

— Все страдал. Между прочим, пока в лагере вместе с моряками стояли, много разговоров ходило на тему, что делать в крайности, коли неприятель ворвется в укрепление. Подвиг «Меркурия» был у всех на устах.

— И к какому мнению пришли?

— Положительно скажу, что единодушный ответ в разнообразных выражениях был един: «взорвать пороховой погреб и погибнуть вместе с неприятелем»!

— Но «Меркурий» так и не был взорван!

— Неважно. Пример слишком впечатляющий, чтобы его игнорировать. Мысль эта, заверяю вас, укрепилась в умах офицеров.

Я потрясенно замолчал. Как ни жестока была война на Кавказе, но нельзя было не признать, что велась она русскими с полным пренебрежением к смерти. С полным самоотречением. Люди, с которыми меня сводила судьба, не могли не вызывать уважения.

Но не все. Далеко не все.

Ближе к вечеру, когда все закурили трубки с самосадом, разгоняя надоедливых комаров, к нам присоединился Рошфор. Кавторанг побывал в руках лекарей. Отмылся в бане. Переоделся в чистое белье с армейских складов. Накатил не одну адмиральскую чарку и воспарил духом. Страшные картины его плена немного поутихли. Он начал соображать трезво — если так можно сказать о подвыпившем офицере.

— Я узнал вас, переводчик! Вы были в Севастополе. И потом мы столкнулись на мысе Адлер.

— Рад, что память к вам вернулась, — равнодушно ответил я. — Только я не переводчик. Поручик Эриванского полка.

— Я был несправедлив к вам. Простите!

— Бог простит! — улыбнулся я в ответ.

— Моя семья в неоплатном долгу перед вами.

— Что вы намерены дальше делать?

— Выйду в отставку. Я твердо решил!

Вот так так! Печальный поворот судьбы — и лапки кверху? Заглянул в лицо смерти, зажмурив глазки — и сдался⁈ Эх ты, лягушонок французский, мелкая душонка! Тут люди мечтают повторить подвиг «Меркурия», пожертвовав собой. Поручику Торнау в плену досталось куда более, но что он ответил на слова Государя «Желаю и в будущем от тебя верной службы, барон»? Его ответ был тверд: «Воля Вашего Величества совершенно согласуется с моим собственным желанием»!

«Единственный, по моему твердому убеждению, повод подать в отставку — это вопиющая несправедливость вышестоящего начальства! Когда нет ни сил, ни желания бороться с ветряными мельницами! Все иное — недостойно человека чести!»

— Поручик! Кажется, ваши горцы вас срочно требуют к себе! — вернул меня на землю майор Середин.

Я вскочил, слегка покачнувшись. Как ни налегал на закуски, водочка в крови еще играла. Срочно накинул черкеску на пропотевший бешмет. Подпоясался. И кинулся к воротам из лагеря. Комендант показывал мне дорогу.

Оседлал верного Боливара. Выехал за пределы крепости. На расстоянии пушечного выстрела меня поджидала группа моих бойцов во главе с Башибузуком. Рядом с ним виднелась Коченисса. Я помчался к ним.

— Что случилось? — спросил с тревогой.

— Часть отряда нас покинула, прихватив несколько штуцеров. Люди недовольны конфликтом с племенем Вайа, с убыхами и тем, что мы вытащили русского офицера и других пленных. Но не это главное!

— Скажи! Скажи же ему, наконец! — закричала Коченисса, срывая голос и ломая руки.

— Говори! — я сглотнул в ожидании чего-то страшного. Хмель мгновенно улетучился.

— Убиты Цекери и Курчок-Али!

[1] Быть может, это обстоятельство породило многолетнюю неприязнь между куринцами и апшеронцами, доходившую до крайностей. Как-то раз куринский поручик Эссен предложил, пользуясь ночной темнотой, поставить пушку в овраге и устроить засаду. «На кого?» «Так на апшеронцев! Они этой дорогой на водопой ходят. В прошлом году украли и съели нашего быка. Нужно отомстить». О времена, о нравы!

[2] В царской армии служили 25 лет. Но на Кавказе редко кто выходил в отставку ранее 28-ми.

[3] Пять процентов Куринского полка составляли ссыльные поляки.

[4] Канонический — то есть, неказенный, приварочный, созданный трудом солдат.

[5] Имеется в виду войсковой старшина Посполитаки Александр Лукич, личность крайне противоречивая в истории Кубанского края. Выйдя в отставку и имея полную поддержку наказного атамана Н. С. Завадовского, полностью подмял под себя рыбную и солевую торговлю в Черномории на долгие годы. Характеризовался современниками как интриган и беспринципный человек. Справедливости ради добавим, что он основал женскую гимназию в Екатеринодаре.