Целительница из другого мира (СИ)

Глава 3 Наследство лекаря

Проснулась я от того, что кто-то барабанил в дверь так, будто от этого зависела его жизнь. Судя по бледному свету за окном — часов пять утра. В Москве я бы послала такого будильника куда подальше, но здесь…

— Иду! — крикнула я, вскакивая с жесткой кровати. Ноги сразу ощутили холод деревянного пола — никаких теплых полов и ковролина. Схватила платье Элианы с грубо сколоченного стула, начала натягивать. Грубая шерсть царапала кожу, никаких молний и пуговиц, только завязки, которые в полусонном состоянии никак не хотели завязываться. Прелесть.

Накинула на плечи шаль — утро было холодным, в доме без отопления каждый градус ощущался кожей. Босые ноги шлепали по холодному полу, пока я пробиралась к двери через полутемную комнату. Споткнулась о табурет, чертыхнулась, потерла ушибленную голень.

За дверью стояла Анна — молодая женщина лет двадцати с грудным ребенком на руках. Растрепанные волосы выбивались из-под платка, глаза красные от слез и бессонницы, руки дрожали. Ребенок не плакал. Это было плохим знаком — здоровые младенцы орут как резаные.

— Элиана! Слава богу, ты встала! Мой Михаил… он весь горит, не ест второй день, только стонет!

Я протянула руки, забирая ребенка. Маленькое тельце было неестественно легким — месяца три-четыре от роду, не больше. Сквозь тонкую льняную пеленку чувствовался жар — градусов тридцать девять, если не больше. Младенец был вялый, как тряпичная кукла, ручки безвольно повисли. Приподняла веко — глаза закатились, зрачок вяло реагирует на свет. Проверила родничок пальцами — запавший, кожа вокруг сухая. Плохой признак, очень плохой.

— Проходи, быстро.

Практически втолкнула Анну в дом, ногой захлопнула дверь. Усадила женщину на шаткий табурет у стола, сама быстро расчистила столешницу от вчерашних склянок и трав — смахнула все в сторону одним движением. Расстелила относительно чистую льняную ткань, положила ребенка, начала осмотр.

Без стетоскопа — прикладывала ухо к крошечной грудной клетке, считая частоту дыхания. Без термометра — тыльной стороной ладони проверяла температуру лба, шеи, живота. Без анализов — только руки и глаза. Спасибо институту за курс физикальной диагностики, думала, не пригодится в эру МРТ и УЗИ.

Пальцы осторожно прощупывали живот младенца — вздут, но мягкий, не напряженный. При пальпации ребенок даже не реагирует — ни плача, ни попытки отстраниться. Слишком слаб. Проверила кожную складку на животе — расправляется медленно, обезвоживание серьезное. Осмотрела полость рта — язык сухой, с белым налетом, губы потрескавшиеся.

— Что ты ему давала? — спросила я, продолжая осмотр. Проверяла лимфоузлы на шее — не увеличены. Заглянула в уши — чисто, признаков отита нет.

— Отвар ромашки, как отец твой учил. И… — Анна замялась, нервно теребя край своего передника. — Знахарка Аграфена сказала, кровь пустить надо, чтобы жар вышел…

Я резко подняла голову, уставилась на нее:

— Ты что, с ума сошла⁈ Младенцу кровь пускать⁈

Анна заплакала, слезы потекли по щекам, капая на грубую ткань передника:

— Я не делала! Боялась! Но она сказала, что помрет без этого… Что злые духи жара в нем сидят, и только с кровью выйдут…

Так. Глубокий вдох. Выдох. Спокойно. Ребенок в критическом состоянии, мать в панике, а у меня нет ни антибиотиков, ни даже элементарного физраствора.

Ладно. Работаем с тем, что есть.

— Анна, слушай внимательно, — я взяла ее за плечи, заставила посмотреть мне в глаза. — У Михаила жар от болезни внутри. Не от злых духов, не от сглаза — от болезни. Кровопускание его убьет. Ему нужна вода и лекарство от жара.

Быстрым шагом подошла к полкам, начала выбирать нужное. Ивовая кора — взяла кусочек размером с ноготь, детская доза примерно десятая часть от взрослой. Растерла в ступке до порошка — движения быстрые, уверенные, пестик ритмично стучал о каменные стенки. Ромашка — щепотка сухих цветков для противовоспалительного эффекта. Мята — еще меньше, для спазмолитического действия. Смешала все в глиняной чашке, залила теплой водой из котелка, что всегда стоял на краю очага.

— Будешь поить по ложечке каждые пятнадцать минут, — я взяла деревянную ложку, показала, как правильно держать головку младенца, чтобы не захлебнулся. — Вот так, чуть приподними, капай на внутреннюю сторону щеки. Даже если не хочет — вливай потихоньку. Обезвоживание убивает быстрее жара.

— Обез… что? — Анна смотрела на меня испуганно, пытаясь повторить мои движения дрожащими руками.

— Когда воды в теле мало. Видишь, кожа сухая, потеряла упругость? — я защипнула кожу на ручке младенца, показала, как медленно она расправляется. — Родничок впалый? Это очень опасно. Без воды кровь густеет, сердцу тяжело ее качать.

Пока Анна неуклюже пыталась влить первую ложку отвара в ротик сына, я готовила компресс. Достала глиняный кувшин с уксусом из-под лавки — память Элианы услужливо подсказала, где отец хранил. Разбавила прохладной водой в деревянной миске, намочила чистую льняную ткань, отжала.

— Будешь обтирать его каждый час, — показала, как прикладывать компресс. Сначала ко лбу — осторожно, не давя. Потом подмышки — приподняла крошечные ручки младенца, промокнула подмышечные впадины. — Паховые складки тоже, вот здесь. Жар выйдет через кожу.

— Но бабка Фёкла говорит, при жаре укутывать надо, чтобы пропотел… — Анна неуверенно смотрела, как я раздеваю ее сына, оставляя только тонкую пеленку.

— Бабка Фёкла идиотка, — отрезала я, продолжая обтирание. — Укутаешь — сварится заживо. Видишь, какой он красный? Это кровь к коже приливает, пытается охладиться. А ты его в тулуп завернешь — и привет, тепловой удар. Охлаждать надо, но постепенно.

Следующие три часа я провела рядом с ними. Учила Анну правильно поить ребенка — показывала, как поддерживать головку, под каким углом держать ложку, как не торопиться. Демонстрировала массаж живота — клала ее руку на животик младенца, направляла движения по часовой стрелке, объясняла, какое должно быть давление — легкое, как будто гладишь котенка. Рассказывала, почему нельзя давать мед грудничкам — назвала это «особые яды в меде для малышей», хотя речь шла о ботулизме.

Каждые полчаса проверяла состояние ребенка — щупала пульс на крошечной шейке, считала дыхание, проверяла реакцию зрачков. Анна следила за каждым моим движением, пытаясь запомнить.

К полудню случилось чудо — Михаил открыл глаза. Сначала только приоткрыл веки, потом сфокусировал взгляд на матери. И заплакал. Слабо, тихо, но заплакал.

— Он плачет! — Анна разрыдалась от облегчения, прижимая сына к груди. Слезы текли по ее щекам, капали на головку младенца. — Он живой! Господи, спасибо! Элиана, спасибо тебе!

— Живой. И голодный, — я улыбнулась, вытирая пот со лба тыльной стороной ладони. — Корми грудью, но понемногу. Сначала одну грудь минуты на три, не больше. И продолжай поить отваром между кормлениями.

Анна неловко полезла за пазуху, долго копалась в складках одежды, наконец достала медную монету. Монета была теплой от ее тела, потертой от долгого использования.

— Это мало… я знаю, мало, но… — она протянула монету неуверенно, явно ожидая отказа.

— Достаточно, — я взяла монету, сжала в кулаке. — И Анна — больше не слушай Аграфену. Придет еще раз с советами про кровопускание младенцам — гони в шею.

Женщина ушла, прижимая к себе ребенка, а я осталась стоять посреди мастерской. Первая маленькая победа. Ребенок выживет. Если, конечно, Анна не послушает местную знахарку и не начнет «лечить» по-старому.

Но это было только начало. За дверью уже собиралась очередь.

К обеду я приняла еще семерых.

Первой пришла старуха Матрена, восьмидесяти лет от роду — невероятный возраст для здешних мест. Шла медленно, опираясь на корявую палку, щурилась, пытаясь разглядеть дорогу. Катаракта обоих глаз — мутная пленка застилала когда-то карие глаза. Усадила ее на лавку у окна, где света было больше. Осторожно оттянула веко, осмотрела глаз при дневном свете. Зрелая катаракта, хрусталик полностью помутнел. В современной клинике — получасовая операция по замене хрусталика. Здесь — ничего не могу сделать, только капли из ромашки для снятия воспаления да совет держаться за стены при ходьбе.

Потом ввалился Иван-плотник, здоровенный мужик лет сорока. Держал левую руку правой, лицо серое от боли. Перелом лучевой кости, со смещением — определила по неестественному углу и хрусту крепитации при осторожной пальпации. Дала ему настойку мака для обезболивания, подождала, пока подействует. Потом — резкое движение, хруст, вправление. Иван взвыл, но руку не отдернул. Наложила шину из двух дощечек, туго прибинтовала льняными полосками. Объяснила, что гипса у меня нет, а доски — это «древний способ срастить кости правильно».

Две женщины пришли вместе, перешептываясь и краснея. «Женские проблемы», как они деликатно выразились. У первой, Дарьи, жены пекаря — классические признаки молочницы. Прописала подмывания отваром коры дуба и календулы, спринцевания слабым раствором уксуса. У второй, Прасковьи, матери пятерых детей — тянущие боли внизу живота. Похоже на эндометриоз, но без УЗИ не подтвердишь. Дала отвар крапивы и пастушьей сумки для уменьшения кровотечения, посоветовала больше отдыхать (та аж рассмеялась — когда отдыхать с пятью-то детьми).

Парень Фома, лет семнадцати, пришел с матерью. Стеснялся, отворачивался, пока мать объясняла — гнойник на шее, третий день растет, боль адская. Осмотрела — фурункул размером с грецкий орех, флюктуация при пальпации, кожа вокруг красная, горячая. Вскрывать надо. Прокипятила нож, протерла спиртовой настойкой. Фома побледнел, когда увидел лезвие. Дала ему деревянную палочку — зажми в зубах. Быстрый разрез, гной брызнул фонтаном — пахло мерзко, Фома чуть не грохнулся в обморок. Промыла рану кипяченой водой с солью, заложила дренаж из чистой льняной полоски, объяснила матери, как менять повязки. Про «злых духов грязи» рассказала особенно подробно — пусть моют руки перед каждой перевязкой.

Девочка Маруся, лет восьми, худая как щепка, с вздутым животом. Мать рассказывает — ест много, но не толстеет, живот болит, в горшке иногда «червяки белые». Глисты, классика деревенской жизни. Прописала горькую полынь натощак неделю, потом тыквенные семечки для изгнания паразитов. Объяснила матери про важность мытья рук, особенно после туалета, про кипячение белья.

И наконец…

— Борис! — узнала я последнего пациента. Здоровенный мужик, кузнец, муж той самой Марты с артритом. Плечи как у быка, руки — молоты, но сейчас держит левую руку правой, из-под пальцев сочится кровь, капает на земляной пол.

— Молотом по руке заехал, — буркнул он, явно стесняясь своей оплошности. — Думал, ерунда, сам затянется. А оно кровь не останавливается. Марта велела к тебе идти, говорит, ты ей хорошо помогла с руками.

Усадила его на табурет, который жалобно скрипнул под его весом. Осторожно развернула импровизированную повязку — грязная тряпка, похоже, от старой рубахи, пропитанная кровью. Рваная рана сантиметров пять, глубокая. Края неровные, в глубине видна пульсация — задета небольшая артерия. Кровит не фонтаном, но прилично.

— Садись поудобнее. И руку подними вверх, вот так, — показала, укладывая его руку на спинку стула.

Первое — остановить кровотечение. Взяла чистую льняную ткань (относительно чистую — прокипяченную вчера), сложила в несколько слоев, плотно прижала к ране. Держала минут пять, пока кровотечение не уменьшилось до просачивания.

— Больно будет, — предупредила я, доставая кувшин с кипяченой водой.

— Терплю, — Борис сжал челюсти, аж мышцы на скулах заиграли.

Промывала рану медленно, тщательно. Вода стекала розовая, в ней плавали кусочки грязи, металлическая стружка. Борис дышал через зубы, но сидел неподвижно. Осмотрела рану при дневном свете — сухожилия целы, слава богу. Кость тоже не задета, только мышца и сосуды. Повезло кузнецу.

— Зашивать буду.

— Чего? — Борис уставился на меня недоверчиво.

— Края раны соединю ниткой, чтобы срослось ровно и быстро. Иначе будет долго заживать, может загноиться.

Память Элианы подсказывала — отец умел зашивать раны, но делал это редко. Боялся «запереть злых духов внутри». Я боялась инфекции без антибиотиков, но открытая рана в условиях кузницы — это гарантированный сепсис.

Нитки прокипятила. Иглу прокалила на огне. Руки протерла спиртовой настойкой трав — не идеально, но лучше, чем ничего.

— Пей, — дала Борису чашку с настойкой мака. Отец был прав — для обезболивания самое то.

Шила быстро. Борис только зубами скрипел, но не дергался. Восемь швов. Ровненько, как учили на хирургии.

— Всё. Теперь слушай: руку не мочить три дня. Повязку менять каждый день, я дам чистые тряпки. Приходи через день, посмотрю. И главное — перед тем как трогать рану, мой руки. С мылом. Или хотя бы золой.

— Зачем?

— Затем, что грязь — дом злых духов болезни. Смоешь грязь — прогонишь духов.

Вот так. Никаких микробов и бактерий. Злые духи грязи — и всем понятно.

После Бориса я думала, что всё — можно выдохнуть. Села на лавку у окна, потерла уставшие глаза. Руки немного дрожали от напряжения — восемь швов без нормального освещения и инструментов это вам не шутки. Ага, щас.

— Можно? — в дверь заглянула девушка лет семнадцати. Маленькая, худенькая, как воробушек. Огромные карие глаза смотрели с смесью решимости и страха. Россыпь веснушек на носу делала ее похожей на озорного мальчишку, хотя длинная коса до пояса ясно указывала на пол.

Память Элианы услужливо подсказала — Маша, дочь мельника Федора. Того самого, от которого Элиана пряталась на чердаке, когда тот её сватал. Помню тот день — Элиане было шестнадцать, она сидела среди пыльных мешков с травами, затаив дыхание, пока внизу отец вежливо объяснял мельнику, что дочь еще слишком молода для замужества.

— Заходи, Маша. Что-то болит? — я встала, отряхнула фартук от травяной трухи.

Девушка покраснела, переступила порог, прикрыла за собой дверь. Пальцы нервно теребили край передника — видно, собиралась с духом.

— Нет… я не лечиться. Я… — она глубоко вздохнула, выпалила на одном дыхании: — Можно мне помогать тебе? Учиться?

Вот это поворот. Я прислонилась к косяку, разглядывая девушку внимательнее.

— Учиться? Лекарскому делу?

— Да! — глаза Маши загорелись. — Я видела, как ты маленького Михаила спасла. Анна всей деревне рассказала — он уже умирал, а ты вернула его! И Борису руку зашила — он в кузнице всем показывает, говорит, как новая будет!

Подошла ближе, схватила меня за руку:

— Я тоже хочу так уметь! Хочу помогать людям, лечить, спасать!

Хм. Помощница мне бы не помешала. Особенно сейчас, когда пациентов становится все больше. Но…

— Отец твой знает? — я высвободила руку, скрестила их на груди.

Маша потупилась, уставилась на свои поношенные башмаки:

— Нет. Он… он говорит, не женское это дело. Говорит, мне замуж пора, детей рожать, хозяйство вести. Но ты же женщина! — она подняла глаза, в них полыхала решимость. — И лечишь! И никто не говорит, что это неправильно!

Логика железная. Я прошлась по комнате, обдумывая. Девчонка явно не дура — это видно по глазам. И руки у нее, судя по тому, как она двигается, ловкие — мельничья дочка с детства привыкла к точной работе.

— А замуж? Тебе же скоро сватов засылать будут. Семнадцать лет — для здешних мест уже засиделась в девках.

— Не хочу замуж! — выпалила Маша с такой яростью, что я невольно улыбнулась. — Не хочу как мать — рожать каждый год, пока не помру! У нее девять было, пятеро выжило. Она в тридцать пять умерла, как старуха выглядела! Хочу как ты — помогать людям, быть нужной не только как… как племенная кобыла!

Ого. Девочка с характером. И мозгами.

— Ладно, — я села на табурет, жестом указала ей сесть напротив. — Но условия такие. Во-первых, отцу скажешь. Не хочу, чтобы он потом прибежал с вилами, обвиняя меня в совращении его дочери. Во-вторых, будешь делать всё, что скажу, без вопросов «зачем». Потом объясню, но в процессе — молча выполняешь. В-третьих, учиться надо будет много. Не только травы и лечение, но и грамоту, и счет, и латынь.

— Латынь? — Маша испуганно округлила глаза.

— А как ты книги медицинские читать будешь? Все на латыни. И анатомию изучать будешь — как устроено тело человека. И болезни — почему возникают, как развиваются. Это не просто травки заваривать, это наука.

— Я… я согласна! На всё согласна! — она вскочила, готовая прямо сейчас начать учиться.

— Тогда начнем с простого. Видишь грязь под ногтями? — я указала на ее руки.

Маша посмотрела на свои пальцы, покраснела. Под ногтями действительно чернела земля.

— Марш мыть руки. С мылом. Три раза подряд. И волосы собери, чтобы не мешали. В медицине первое правило — чистота.

Маша умчалась к рукомойнику, который стоял в углу. Я слышала, как она плещется, фыркает, трет руки с остервенением первоклассника на уроке труда.

Вернулась с красными от усердного мытья руками, волосы туго заплетены и спрятаны под платок.

— Хорошо. Теперь первый урок. Видишь эти полки? — я указала на стеллажи с травами. — К концу недели ты должна знать название и применение каждой травы на первых двух полках. Будешь приходить каждый день после того, как отцу поможешь на мельнице. И не забудь — сегодня же скажи ему о своем решении.

— Скажу! Обязательно скажу! — Маша светилась от счастья. — Спасибо, Элиана! Спасибо!

И убежала, подпрыгивая от радости. А я осталась стоять посреди мастерской, размышляя. Первая ученица. Если получится её обучить, можно будет и других набрать. Создать что-то вроде медицинской школы.

Смешно. В Москве меня из медицины выперли, а в средневековье я медицинское образование организовывать собралась.

Вечером, когда поток пациентов иссяк, а Маша убежала домой (пообещав поговорить с отцом), я снова углубилась в записи Бенедикта.

В самом дальнем углу сундука нашла еще одну тетрадь. Без названия, зато с предупреждением: «Не открывать до крайней нужды».

Открыла. Крайняя нужда у меня вся жизнь теперь.

Внутри — описания магических практик. Оказывается, отец не просто лекарь был. Он умел… чувствовать? видеть? болезнь. Не саму болезнь, а её… энергию? ауру? В общем, что-то эзотерическое.

«Положи руку на больное место. Закрой глаза. Дыши медленно. Почувствуй тепло или холод. Тепло — воспаление, борьба тела с болезнью. Холод — смерть ткани, омертвение. Пустота — яд или проклятие.»

Бред? Или местная форма диагностики?

Попробовала на себе. Положила руку на живот, закрыла глаза, сосредоточилась. Ничего. Потом вспомнила Михаила с утра. Представила его горячий лобик под рукой…

И почувствовала. Жар. Не физический, а… другой. Будто внутреннее знание о температуре.

Что за чертовщина?

Читала дальше:

«Кристаллы растут там, где граница тонка. Ищи в местах силы — старые капища, древние могилы, перекрестки троп. Но будь осторожна — не все кристаллы добрые. Некоторые хранят темное знание.»

Старые капища. Ну конечно. Куда же без языческих мест силы в средневековье.

«Если найдешь черный кристалл — не трогай. Это память о смерти. Красный — память о крови и войне. Только голубые и зеленые безопасны. Голубые хранят знание, зеленые — исцеление.»

Я вспомнила голубоватые камни в потайном ящике. Значит, отец знал о них больше, чем показывал Элиане.

Последняя запись была странной:

«Видел сон. Дочь моя стоит между двумя мирами. В одной руке — книга древняя, в другой — свет неземной. Говорит на языке, которого не знаю, но исцеляет касанием. Быть может, не мне суждено изменить мир. Быть может, Элиана…»

Датировано за год до его смерти.

Достала кристаллы. Три голубых, один зеленоватый. Начала с зеленого — если отец прав, он для исцеления.

Взяла в руки. Теплый, пульсирующий. Закрыла глаза, попыталась «прочитать».

БАМ!

Образы хлынули потоком. Отец склонился над больным. Руки на груди пациента. Зеленое свечение (серьезно? прям свечение?). Больной вздыхает, открывает глаза.

Но главное — я ЧУВСТВОВАЛА, что делал отец. Он направлял… энергию? жизненную силу? из себя в пациента. Подпитывал его своей силой, давал организму ресурс для борьбы с болезнью.

Открыла глаза. В ушах звенело, руки дрожали.

— Это что было? — спросила я у Рыжика, который наблюдал за мной с подоконника.

Кот спрыгнул, подошел, потерся о ноги. Мол, не парься, хозяйка, местная магия, дело житейское.

Попробовала «записать» что-то в зеленый кристалл. Сосредоточилась на знании о сердечно-легочной реанимации, но с упором на спасение жизни, на возвращение человека.

Кристалл засветился ярче. И я почувствовала, как что-то… утекает из меня. Не физическая сила, а что-то другое. Жизненная энергия? Прана? Ци? Хрен знает, как это называется, но оно реально утекало.

Через пять минут пришлось остановиться. Голова кружилась, как после сдачи литра крови.

Зато кристалл теперь светился мягким зеленым светом даже без концентрации. И я ЗНАЛА, что в нем — не просто алгоритм СЛР, а… суть возвращения жизни. Знание + намерение + сила.

— Охренеть, — выдохнула я. — Это же… это же не просто запись информации. Это запись намерения, эмоции, силы. Это…

Это была магия. Настоящая магия. Не фокусы, не шарлатанство — реальная сила, которую можно использовать для исцеления.

Или для вреда, если кристалл черный или красный.

Только я собралась ложиться спать — день был длинный, утомительный, голова гудела от усталости — как в дверь постучали. На этот раз тихо, почти робко. Три коротких стука, пауза, еще два.

Накинула шаль на плечи, взяла свечу. Пламя колыхалось от сквозняка, отбрасывая пляшущие тени на стены. Открыла дверь.

На пороге стоял Степан-конюх — невысокий, жилистый мужичок лет тридцати, и его жена Варвара — совсем молоденькая, лет восемнадцати. В глазах обоих — отчаяние, граничащее с безумием. У Варвары на руках — сверток, туго запеленатый в грубое полотно. Судя по размеру — младенец. Судя по абсолютной тишине — мертвый.

— Элиана… — начал Степан. Голос сорвался, он кашлянул, попытался снова: — Элиана, прости, что так поздно…

— Он не дышит, — прошептала Варвара. Слезы текли по ее щекам, капали на сверток. — Родился… родился синий. Повитуха сказала — мертвый. Обмыла, запеленала, велела готовиться хоронить. Но может… может, ты… Говорят, ты чудеса творишь…

Я выхватила сверток из её рук, развернула прямо на пороге. Новорожденный мальчик, пуповина перевязана грубо, узел неровный. Кожа синюшная с фиолетовым оттенком, губы почти черные. Не дышит. Но! Прикоснулась к груди — еще теплый! Сколько прошло от родов?

— Когда родился? Сколько времени прошло?

— Только что! — Варвара всхлипнула. — Повитуха ушла, сказала — не жилец. А я… я не могу! Это наш первенец!

Может, еще не поздно?

— На стол! Быстро!

Ворвалась в дом, смахнула со стола все, что там было — склянки полетели на пол, одна разбилась. Плевать. Разложила младенца на спине. Проверила дыхательные пути — открыла крошечный ротик, заглянула внутрь. Слизь, и что-то темное… меконий! Черт! Аспирация околоплодными водами. Ребенок наглотался собственных фекалий еще в утробе.

Схватила чистую тряпку, обернула вокруг мизинца, быстро очистила рот от слизи и мекония. Вычищала тщательно, стараясь не повредить нежную слизистую. Темно-зеленая масса на тряпке — много, слишком много.

Голову запрокинула назад, подложив под крошечные плечики свернутую ткань — дыхательные пути должны быть максимально открыты.

— Что ты делаешь? — испуганно спросил Степан. — Зачем мертвого…

— Молчать! — рявкнула я. — И молиться, если умеете!

Начала искусственное дыхание. Накрыла своим ртом крошечные носик и рот одновременно — у новорожденных так правильнее. Первый вдох — осторожный, небольшой объем, детские легкие крошечные. Грудная клетка чуть приподнялась. Выдох. Второй вдох. Третий. Четвертый. Пятый.

Проверила пульс — приложила два пальца к внутренней стороне плечика, там, где у взрослых щупают плечевую артерию. Есть! Слабый, редкий, но есть! Значит, сердце работает, только дыхание восстановить.

Продолжила. Вдох — считаю до трех — выдох. Вдох — считаю до трех — выдох.

Варвара упала на колени, молилась, всхлипывая:

— Господи, спаси! Пресвятая Богородица, помоги! Святой Николай, заступись!

Степан стоял как каменный, только сжатые кулаки выдавали его напряжение.

Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.

Сколько прошло? Минута? Две? Пять? Время тянулось как смола.

Губы ребенка порозовели чуть-чуть. Или мне показалось? Нет, точно порозовели!

Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.

И вдруг — слабый писк. Как котенок мяукнул. Потом кашель — младенец закашлялся, выплевывая остатки слизи. И закричал. Слабо, но закричал!

— Боже милостивый! — Варвара рухнула на пол. — Чудо! Это чудо! Он живой!

Я подхватила младенца, перевернула на живот, растерла спинку круговыми движениями. Кожа розовела на глазах — с синюшной на бледно-розовую, потом на нормальную. Крик становился громче, требовательнее. Перевернула на спину, растерла грудку, ручки, ножки — стимулировать кровообращение.

— Живой. Ваш сын жив.

Степан тоже упал на колени рядом с женой:

— Ты… ты святая! Воскресила мертвого! Вернула нам сына!

Вот блин. Этого мне еще не хватало для полного счастья.

— Не святая. И он не был мертв. Просто… не мог начать дышать сам. Бывает, когда ребенок в утробе наглотается вод. Я помогла ему вспомнить, как дышать. Это знание, не чудо.

Но они не слушали. Варвара ползла ко мне на коленях, целовала подол моего платья. Степан всхлипывал, утирая слезы рукавом.

Я осмотрела младенца внимательнее. Дыхание ровное, кожа розовая, рефлексы в норме. Перевязала пуповину правильно — тот узел, что навязала повитуха, был слишком свободный, могло начаться кровотечение. Обмыла младенца теплой водой с отваром ромашки, запеленала в чистую ткань.

— Как назовете?

— Лазарь, — выдохнула Варвара, забирая сына. — Как воскресшего из мертвых Лазаря.

Я хотела возразить, объяснить, что никакого воскрешения не было, просто вовремя оказанная помощь. Но посмотрела на их лица — светящиеся от счастья, полные благоговейного трепета — и промолчала. Какая разница, как они это назовут? Главное — ребенок жив.

— Приложи к груди. Сразу. Это важно — первое молозиво дает силу и защиту от болезней. И если вдруг опять дышать плохо будет — сразу ко мне. Бегом. Не ждите, не молитесь — сразу несите.

Они ушли, бережно неся своего «воскресшего» сына. Варвара прижимала младенца к груди так, будто боялась, что он исчезнет. Степан поддерживал жену под локоть, шептал что-то ласковое.

А я осталась стоять посреди мастерской среди разбитых склянок и разлитых настоек.

— Ну всё, — сказала я Рыжику, который наблюдал за всем с подоконника, подергивая хвостом. — Теперь точно по всей округе разнесут — дочь лекаря мертвых воскрешает. Новорожденного Лазаря из мертвых вернула. Осталось только отцу Серафиму об этом узнать, и привет, костер инквизиции.

Кот спрыгнул с подоконника, прошелся по осколкам, обнюхал разлитую настойку. Потом подошел ко мне, потерся о ноги, громко замурлыкал. Мол, не дрейфь, хозяйка, прорвемся.

Легко ему говорить. Его на костре не сожгут. Хотя… это средневековье. И котов тоже жгли. Особенно рыжих — считали дьявольскими отродьями.

— Слушай, Рыжик, — я присела, почесала его за ухом. — Если что — валим отсюда вместе, договорились? Я тебя не брошу, ты меня не выдавай. Будешь моим фамильяром, а я твоей ведьмой. Идет?

Кот мурлыкнул громче, потерся головой о мою ладонь. Договорились, видимо.

Я легла спать, но сон не шел. В голове крутились мысли: новорожденный Лазарь, первый в этом мире ребенок, которого я вернула с того света. Зеленый кристалл с записью исцеления, который пульсировал в потайном ящике. Предсказание отца о дочери между двух миров…

Кажется, моя жизнь в средневековье становится всё интереснее.

И опаснее.

Но если я смогу спасти хотя бы десяток таких Лазарей — оно того стоит. Даже если придется рискнуть собственной шкурой.

В конце концов, в Москве меня уже «оптимизировали». Что мне терять?