Брусничное солнце

Глава 6

Широкие ступени крыльца, удар ноги в дверь, Самуил покачнулся с нею на руках, Варвара не отреагировала. Взгляд стал пустым, бессмысленным — она еще была там, на поляне. Прижималась к единственному человеку, рядом с которым чувствовала себя живой. Для чего ей нынче влачить свое существование?

Дверь с гулким звуком ударяется о стену, мужчина не идет — почти бежит. Вверх, по ступеням, марая бархат ковров грязными сапогами. До очередного узкого коридорчика, за которым начинались жилые комнаты второго этажа.

Пока служанки боязливо жмутся в углы, пропуская злого господина вперед. Их руки трясутся, сжимают края потрепанных юбок. Наверняка, они слышали звук выстрела — всему поместью было известно, что сын хозяина — жестокий убийца, не знавший проигрыша или пощады. Когда дуэли других господ проводились до первой крови — Самуил непременно заканчивал свои чужой смертью. Креститься ныне никто не отважился. Пальцы молоденькой служанки было потянулись ко лбу, но тут же опала рука. Некому будет спасти ее от гнева чудовища, ежели он увидит взгляд, преисполненный страха и отвращения.

— Подготовьте бадью в моем покое, поживее!

Его голос — живая пылающая злоба и ненависть, громкие раскаты уносятся к высоким потолкам. Варвара тут же слышит торопливо семенящие по ступеням шаги. Вторую дверь он вновь открыл ударом грязного армейского сапога. Грубо стряхнул ее с рук, заставляя пошатнуться, падая перед ненавистным убийцей на колени. Голова безвольно поникла, с длинных ресниц одна за другой падали крупные слезы — мир перед глазами смазался соленой едкой пеленой, она дышать забывала. Не рыдала, заламывая руки и причитая. Варя молча давилась своей болью, втягивая горячий горький воздух через приоткрытый рот.

Не может быть такого, до разума просто не доходило, никак не могло улечься — нет больше Грия. Как может исчезнуть человек в одно мгновение? Как это, забыть его касания и мягкий шепот, пропитанный нежностью? Как увериться в том, что больше его рука не заведет прядь волос за ухо, не скользнет по щеке в мимолетной ласке?

— Взгляни на меня. — В проникновенном голосе Самуила она слышит дрожащие от сдерживаемого гнева ноты, мужчина медленно опускается рядом с ней на корточки. — Подними свои глаза, Варвара.

Пусть катится в пекло. В саму преисподнюю, в которой его освежуют заживо, выпотрошат и вывесят на адские ворота встречать других грешников… Вдох. Выдох. Она едва не теряла сознание. Сломленная, с душой искореженной. Казалось, это ее поразил выстрел, а предательски глупое тело никак не желало доходить, не давало ей положенного покоя.

Рывок. Грубые пальцы вбиваются в предплечья, и он поднимает ее силой. Встряхивает так, что невольно клацают друг о друга зубы, натужное дыхание сбивается, чтобы через мгновение стать тяжелее, надрывнее. Она вытирает тыльной стороной ладони глаза и поднимает голову.

Не раскаивается. Проклятый Брусилов дышит, словно загнанный вусмерть жеребец — гневно трепещут ноздри, резко поднимается и опускается широкая грудная клетка. В серых глазах — ледяная стужа, парализующий, разрывающий на куски, добирающийся до костей холод. И ни мига сожаления, ни зачатка вины. Пред собою Варвара видит уверенного в своей правоте и безнаказанности негодяя. Его губы изогнулись, приподнялись в угрожающей усмешке, обнажая ровные белоснежные зубы. Хватка на руках ослабла, она сделала шаг назад.

— Я предупреждал тебя, так будет с каждым из них. Кто угодно, где угодно, стоит лишь бросить на тебя взгляд, Варвара. Потому что отныне ты принадлежишь мне, иначе быть не может.

Тягучее движение, он тянет к ее лицу руку, смазывает со щеки кровавый след большим пальцем и улыбается. Безумно. Это оскал бешеного зверя, обещание вечных мук. Барыня сбрасывает его руку. Брезгливо трет то место, где только что ее касались чужие пальцы. Отчаяние грызет, гложет, и среди этой невероятной боли алым цветом расцветает иное чувство. Гнев. Такая чистая, такая рубиново-алая ярость, она разгоняет кровь, плавит вены, бурлит в глотке.

Миг, в который она почти верит, что Брусилов умрет по единому ее желанию. Стоит только захотеть по-настоящему, сильнее, еще немного.

Этот гнев съедает все, меняет, преображает искаженное мукой лицо. Она делает шаг вперед, брови Самуила удивленно приподнимаются.

Когда яд начинает литься с губ, журчать медленным потоком слов. С каждым — глубже, больнее, по самолюбию проклятого убийцы. Будь у нее чуть больше сил, возможностей — она убила бы его не думая. Сомкнула пальцы на горле с пульсирующей проступающей голубоватой артерией. Она бы вгрызлась в него зубами, рвала кусок за куском, пока он не перестанет трепыхаться, дышать. До последнего толчка сердца.

— Ты не проживешь долго, слово тебе даю. Днем или ночью, ты станешь бояться каждого шороха, каждой тени, я разрушу тебя. Стану вольной. Не бывать между нами брака, Самуил, я скорее утоплюсь в твоем пруду за домом, чем ступлю в этот поганый род ногой.

Выплевывает прямо в лицо, неосознанно приподнимаясь на носочки. Миг. На его лице ни единой эмоции, даже злость стерло. Миг. А затем белоснежная ярость ослепляет — он резким рывком выбрасывает руки вперед. Хватает за плечи так, что ноги подгибаются от вспышки острой боли. Пихает назад, к окну, она врезается поясницей в подоконник и хватается за него руками, чтобы не осесть на пол. Взлетает в воздух растрепанная коса с присохшей на кончике кровью. Кровью, пролитой его рукой. Он рвется за ней следом, на лбу вздулись крупные вены, на скулах играют желваки.

Не человек. Отродье, ниспосланное самим дьяволом в их мир.

Варвара пытается оттолкнуть, но тщетно — слишком сильный, крупный, Самуил едва пошатнулся от ее наполненного злостью рывка. Хватает за косу, марая пальцы в алый, накручивает на кулак, заставляя карабкаться на подоконник, искать опору, пока он тянет вниз, заставляет запрокинуть голову, нажимом жестких пальцев раздвигает ноги, становясь меж бедер.

Серые глаза так близко, Брусилов придвигается. Опускается к ней, давит, втягивает вокруг пространство, оставляя лишь крепкий древесный запах, перемешанный с запахом мужского пота. Его дыхание обжигает щеку, вызывает жаркую волну отвращения. Варвара шипит разъяренной кошкой, вцепившись в его руку. До крови вбивая ногти-полумесяцы в загоревшую грубую кожу. Он не чувствует — не уводит взгляда, не вздрагивает даже.

— Тебе не уйти. Ни в этой жизни, ни в следующей, слышишь? Что мне твои ведьмины уловки? — Глаза ее испуганно расширились, Самуил будто духом от этого воспрял. Засмеялся хрипло, судорожно. — Только что, на поляне вокруг мертвого твоего друга круг разгорался, думала ослеп я? Не найти тебе на меня управы, Варвара, а коль вздумаешь — поплатишься. Я научу тебя быть прилежной. Или жить в одной комнатушке на хлебе с водой станешь, человеческий язык забудешь. Супруге покорной быть полагается. Запоминай, коль вместе с материнским молоком не впитала — сейчас учись.

В смежной комнате с широкой кадкой зашуршали, зашептались перепуганные напряженные голоса. Шум переливаемой из ведер воды давно стих, служанки жались к соседствующей со спальней двери, тени их ног суетливо скользили у порога.

А они не видели. Испепеляли друг друга взглядами, шумно дышали, сбивая, смешивая воедино хриплое дыхание.

— Ты болен. — Вышло тихо, натужно, она едва протолкала слова через сжатую гневом сухую глотку. Что есть мочи дернула его руку от своих волос. Не разжал, лишь сбежала по коже крупная алая капля, замарала рукав рубашки, оставила алый узор, набухающий на мягкой ткани. После этого разговора Самуил еще долго будет носить на кисти ее отметины. — Никак понять не можешь, на что себя и меня обрекаешь. То не любовь, Брусилов, то проклятие. Опомнись, отрекись.

Злится. Глухой глупец, встряхивает ее, как щенка, а затем тянет за собой за волосы, она падает с подоконника, лодыжка подворачивается. Едва успевает бежать за широким шагом, цепляясь руками за собственные волосы чуть выше того места, где он сжал косу. Боль заставляет переставлять ноги, не упираться. Они почти влетают в узкую комнату с кадкою воды. И тогда он разжимает руку, швыряя ее в сторону наполненной, исходящей паром бадьи.

— Приведи себя в надлежащий вид, смой… это… — Его взгляд скользит по алому пятну, расползшемуся по платью у коленей, по заляпанным кровью тонким пальцам и следам на лице. Уголки губ опускаются в брезгливой гримасе. А ей хочется плакать до невозможного. От толчка Варвара едва не перекидывается через короткий бортик, смаргивает злую слезу, вбиваясь ногтями в собственные ладони.

Утопить бы его здесь. И больше не мучиться.

— Чтоб ты сдох! — Низкий голос на грани шепота насквозь пропитан ненавистью и отвращением.

Он медленно поддается вперед, Варвара стремительно отшатывается. Верхняя губа Брусилова едва заметно приподнимается, обнажаются крупные клыки в предупреждающем оскале. Не сдержавшись, барыня нервно перекидывает волосы за спину. Готова сорваться в любой миг, броситься вон из проклятого места.

Кулаки его сжимаются так сильно, что кожа на костяшках бледнеет. Из груди вырывается глухое низкое рычание. Еще миг и метнется, разорвет на куски, свалит на пол тяжелой пощечиной. Варвара отступает за кадку, жмется лопатками к стене, мимолетным взглядом скользнув по двери — единственному пути к отступлению. Проследив за ее взглядом, Брусилов мрачно усмехается. Заставляет себя выдохнуть натужно, тяжело, а затем отступает.

— Ныне здесь твой дом, Варвара Николаевна. Сейчас же отправлю гонца с письмом к твоей матушке, венчаться со дня на день будем. — Издеваясь, он сгибает спину в глубоком уважительном поклоне. А искрящиеся злой насмешкой глаза не опускаются, он продолжает пронзать ее взглядом. — Не пожелаешь принять ванную сама, я приду и сдеру с тебя платье силой. Слово даю.

Разгибается, уверенно распрямляет широкие плечи и стремительно шагает к двери. Умей человеческое сердце гореть от злобы, от его собственного что-нибудь осталось бы?

Стоило двери прикрыться, Варвара ринулась к окну. Из этой части поместья одинокого дерева у реки совершенно не было видно. Метнулась вперед, распахивая двери в комнату, быстрее, к южным узким окнам. Сердце замерло, застыло в лавине тугой текучей боли, а затем сделало разрывающий на части толчок.

Бьется, предательски громко, она слышит его удары в ушах, ощущает сильные толчки в подушечках собственных пальцев, до синевы зажимающих подоконник. Бьется тогда, когда сердце Грия уже умолкло. Разве не желали они «долго и счастливо», чтобы с жизнью в один день проститься?

Отсюда виднелся лишь край раскидистой кроны, часть ствола, скрывающая раскинутую едва ли не у самых корней фигуру. Она отчаянно всхлипнула. А вокруг тела возлюбленного — черная земля. Нет ни единого зеленого клочка, цветка или ветки — края ровного круга подкоптились, свернулись тонкие травинки на границе с цветущим лугом. Он ширился на двадцать шагов от Саломута в разные стороны. Пятнал своим существованием землю, казался инородным, неправильным. На границе замерли, присаживаясь на корточки, секунданты, несмело касались пальцами черной грани, их рты раскрывались и закрывались, но она не могла услышать голосов.

Усталость сбивала с ног.

Сколько времени она простояла вот так, цепляясь за подоконник, как за последнюю опору?

А ведь Брусилов вернется, он свои обещания держит. Одна мысль о том, что он вновь коснется ее, вызывала горячее липкое отвращение. Варвара заставила себя переставлять ноги. Добрести до кадки, на ходу сбрасывая платье, а за ним нижнюю рубашку. Забраться в успевшую остыть воду, прикрывая глаза.

На дно бадьи, пока водная гладь не сомкнется над головой, а уши не зальет плотным слоем мягкого шума. Пока легкие не разгорятся, а судорожно сжимающие голову пальцы не занемеют, сведенные напряжением. Она кричала. Так отчаянно и громко, но вода пожирала все звуки, пуская их вверх невесомыми пузырями. Плакала. Заходилась, плотнее жмуря глаза, разрываясь на части. Может ей стоит утопиться? Прекратить это все?

Последние капли воздуха давно выскользнули с приоткрытых губ, порозовевшая вода хлынула в рот, коснулась глаз, когда она решилась их распахнуть. Хватит ли ей храбрости? Один маленький вдох… Говорят, смерть утопленниц одна из самых страшных. До конца ты борешься, стараешься продержаться, не вдыхать. Головою понимаешь, что тогда придет конец. Но когда желание выжить пересилит, когда легкие расправятся, вынуждая сделать вдох — тебя поглотит боль и темнота.

Из мягкого бесшумного кокона ее выдернули чужие руки. Обхватили за плечи, вбиваясь ногтями в нежную кожу. И дернули вверх, к воздуху. К жизни.

'Милостивая государыня, к большому огорчению, вынужден осведомить вас, что ныне дочь ваша и моя будущая супруга, Варвара Николаевна Глинка, находится в недобром здравии в моем поместье после состоявшейся дуэли с Григорием Саломутом. Увидевшая сию картину невеста осталась без сил, присутствующим же стало очевидно, что сердце ее этою картиной и смертью художника разбито. А сама Варвара Николаевна располагает выдающимися нечеловеческими способностями: на аршин вокруг земля оказалась выжжена ее горем. Потому я настойчиво советую вам посетить сегодня же семейное гнездо Брусиловых для обсуждения наших совместных дел. Полагаю, вы будете со мною согласны: венчаться с Варварой полагается немедля, дабы сохранить скудные остатки моего достоинства, избежать скандала и дурных пересуд.

Искренне ваш С. Б'

Письмо в руках дрогнуло, дорогая белоснежная бумага с тихим шелестом смялась под пальцами, Настасья откинулась на спинку кресла, утомленно прикрывая глаза.

Сколько еще ударов преподнесет ей судьба?

Домовладелец у стола нетерпеливо переминался с ноги на ногу, она и позабыть успела, что до визита запыхавшегося бледного гонца решала проблемы родной усадьбы.

Ведьма значит… Родная мать предала ее, перешагнула через отчаянные просьбы и мольбы. Передала. Сколько опасности таит в себе дар в умелых руках ведьмы? Он губит жизни, выворачивает и коверкает любовь, перекраивает мысли. Что, ежели Варвара доберется до записей бабки?

Киприан неловко прочистил горло, удобнее перехватил прижатую к себе тяжелую крепостную книгу.

— Так что ж делать с беглым мужиком, барыня? Третьим за пять годков уже будет, не к добру это. Может провести среди Калитовских беседу? Напомнить, что жизнь беглеца короткая и голодная…

Ведьма. Мысли Настасьи были далеко от Калитовских бед, в груди тревожно сжималось сердце. Ежели не укротить Варварин норов, если полюбится ей колдовство — не удержится дочь, все планы глупым поступком разрушит. Надобно не подпустить ее к дневникам Аксиньи, не проглядеть.

— Сначала юнец тот, Яков с академии врачевательной сбежал, затем баба Агафья, которую у Сибирских земель мертвой нашли, а теперь вот те на, Алеша… Неспокойно на селе, по рассвету наши прачки к реке ходить отказываются, запужали их родные и знакомые Калитовские. Сбрендили, видать браги кислой перепили, как умом все тронулись. Хорошее было село, земля у болот плодовитая, а сколько клюквы и брусники собираем? Доход какой…

Она нехотя вынырнула из пучины мрачных размышлений, повернула голову, во взгляд возвращалась осознанность. Еще пару мгновений Глинка молчала, касаясь сцепленными в замок пальцами пухлых губ. А затем поднялась и повернулась к прикрытой двери, огибая вмиг умолкшего домоправителя вместе с широким дубовым столом.

— Полно, Киприан, поняла я тебя, разберемся. Отложи эти дела до вечера, а пока отправь девку на рынок, пусть заберет у купца Ерошина мой заказ. Можешь сам прогуляться, растрясти древние кости. Не до того мне сейчас, поважнее дела есть.

Мужчина суетливо поклонился, пробормотал «Конечно-конечно, как прикажете» и проворно для своих седых лет дернулся вперед, придержать перед ней дверь. Настасья только скривила выразительные губы. Не до внимания прислуги сейчас.

В комнате матери пахло полынным дымом, сколько пучков выжгли сенные девки[1] прежде чем она прекратила чувствовать невидимый, прожигающий укором, взгляд собственной матери? До сих пор по ночам Настасье чудились тяжелые вздохи, радостный шепот и царапанье когтей по стенам.

«Ликуешь, старуха? Теперь понимаю отчего. Ну ликуй, уничтожая жизнь родной внучки, с тебя станется»

Вдох. Тихий выдох. И она понеслась по комнате вихрем. Задыхаясь, выворачивая на пол содержимое широких ящиков, стягивая плотный матрас с постели, срывая балдахин. Зазвенели по полу украшения из золота, разбился флакон с одуряюще пахнущим маслом, кособоко сдвинулся столик с круглым зеркальцем в деревянной оправе.

Где же они? Своими глазами видела, как после колдовства опустошенная, но довольная собою мать заплетала длинные волосы в тугую косу и садилась писать. Она обучала Настасью чтению на своих заговорах, показывала, как притянуть к себе взгляд мужчины, удержать до конца веков. Только дар ее обошел стороною, что вода сквозь пальцы скользили пустые, лишенные силы, заклятия.

Три книжицы. Потрепанные желтые страницы, старательно выводящиеся, но корявые буквы. Она помнила их так четко, словно еще вчера держала в руках.

Нет. Нигде нет. Заламывая руки в бессильной ярости, Настасья заметалась по комнате зажатой в угол дикой волчицей.

Ежели Варвара уже добралась до них? Ежели нашла?

Метнулась к дверям, налетела в коридоре на подглядывающую тайком Авдотью, личную прислужку Варвары. Злость лизнула глотку, дрожащая от страха и ярости рука вцепилась в рыжую косу.

— Брала твоя хозяйка с комнаты бабки книги? Говори, брала?!

Девка тихо пискнула, но тронуть ее руки не посмела, зажала кожу у ушей двумя ладонями, силясь ослабить боль и напряжение.

— Не брала, барыня, господом богом клянусь, не брала она… Я бы знала, Варвара Николаевна всем со мной делится, вот вам крест, не брала.

Настасья отшвырнула ее от себя, поправила сбитую набок высокую прическу, поникли плечи. Дыхание не желало успокаиваться, сердце частило где-то в глотке, раздражение зудело под ногтями.

— Немедля собери все ее вещи и отправь в поместье Бурсиловых, а затем передай нашему возничему поручение: пусть к отцу Михаилу на поклон явится, скажет, чтоб на следующей седмице венчать рабу божью Варвару с Самуилом Артемьевичем Брусиловым готовился.

Она ненавидела промедление. Желает Самуил взять в жены Варю даже после такого оскорбления? Так она затянет дочь на алтарь супружества за волосы. Не медлить, не ждать, пока одурманенный чувствами глупец разорвет помолвку, остынет, одумается. Ни единой заминки, удача сама приплыла к ним в руки, будет глупо терять ее из-за смерти безымянного бедного художника.

Служанка испуганно заправила косу за воротник рубахи, тихо всхлипнула. В глазах — ужас, непонимание. Вот-вот сунет нос туда, куда ей не положено. Повезло, неглупа. Смолчала.

— Позволите рядом с Варварой Николаевной остаться прислуживать?

— Ни в коем разе. В доме мужа ей свои девки по закону будут положены, тебе и здесь работа сыщется.

Она глубоко поклонилась, юркнула за двери, пока барыня выглянула в окно, подзывая конюха:

— Экипаж вели подать, да живо!

Дорога до поместья Бурсиловых пролетела незаметно. Когда экипаж въезжал на длинную широкую аллею перед домом, на порог неспешно вышел Самуил. Развязная расслабленная походка, руки, спрятанные в узкие карманы кюлотов[2]. Ни единого намека на почтение. И он был в праве выражать свою раздраженность небрежностью — Варвара нанесла ему удар. А сглаживать произошедшее приходилось ей.

Из экипажа Настасья выскользнула, не дожидаясь помощи извозчика. Быстро проскочила ступени, оказываясь около младшего Брусилова.

Высокий, статный, богатый, от природы одаренный выразительной мужской красотой. Чего еще Варваре надобно? Дура. Глупая слепая ослица, влюбленная в жалкого юнца, не способного защитить даже себя.

— Вы заставили обмануться меня, Настасья Ивановна. Не думал, что к Варваре Николаевне прилагался воздыхатель, а сердце ее занято. Когда рука уже принадлежит мне. — В его голосе сквозило холодное раздражение, Настасья замерла на ступенях. Натянутая блеклая улыбка соскользнула с лица.

— Я и сама обманулась, Самуил Артемьевич… Приношу глубокие извинения за свою дочь. Полагаю, мы сможем быстро разрешить сие недоразумение.

Он так и не достал рук из карманов, коротко дернул головой в сторону двери и развернулся, заставляя ее стремительно шагать следом.

— Вынужден настоять на свой просьбе, Настасья Ивановна. Венчаться я желаю с Варварой немедля. — Коротко, сухо. Как полагается привыкшему к власти человеку. Настасья понимающе склонила голову.

Пройдя коридор, направилась на верхние этажи вслед за не оборачивающимся Брусиловым. Он прекрасно знал, что барыня последует за ним, не посмеет остановиться. Этот брак был нужен обеим сторонам.

— Полностью согласна с вами. Я уже распорядилась о церемонии венчания и отправила посыльного в Костромскую церковь, вас обвенчают на следующей неделе, ежели, конечно, пожелаете. Приурочим к яблочному спасу, богато отпразднуем, как полагается. Вам беспокоиться без надобности, я обо всем распоряжусь, то женские заботы и хлопоты.

Он молча кивнул, открывая перед старшей Глинка кабинет. Скользнув внутрь, Настасья спокойно продолжила:

— А чтобы успокоить вас и уверить в моей искренности, предлагаю оставить суженную на сию неделю в вашем доме. Обвыкнется, приглядится… Праздник для невесты — событие волнительное, так Варвара быстрее преодолеет робость и стеснительность, разберется в вашем домоуправлении, примерит на себя скорую роль хозяйки.

Впервые за все время разговора он повернулся к ней лицом, удивление в глазах сменилось хищным прищуром, губы Брусилова растянула воодушевленная улыбка.

Настасья едва сдержала ответную. Вышло. Не сможет мужчина отказаться, не сумеет передумать до венчания. Варя будет под боком — горячая и желанная, она будет подогревать интерес, напоминать о том, какие блага способен принести брак. Живой огонь. Этот хладнокровный хищник не сумеет дать ей отказ, любому глупцу видно, как он жаждет внимания ее дочери.

— Не побоитесь осуждения и пересуд?

— А какие пересуды? Незадача случилась, все поместье наше крысы заполонили, что тревожить впечатлительную девушку? Помолвка ведь дело решенное, погостить у жениха под присмотром материнским не дурное дело. Чай не в одной постели будете, верно?

— Велить подготовить покои и для вас?

Дверь за спиной с тихим щелчком захлопнулась, повернулся в скважине на два оборота замок.

— Нет.

Он засмеялся. Тихо, бархатно. Обошел ее, замершую у входа, и по-хозяйски развалился в отцовском кресле, по праву рождения чувствуя себя хозяином. Разве назовешь Самуила юнцом? Она вглядывалась в резкие черты, мужественный широкий подбородок и сурово сцепленные в замок пальцы и удивлялась. Разве к двадцатому году ведут себя так? Так рассудительно и цепко мыслят? Настасья помнила собственного мужа в юные годы — неопытный ветренный юнец, понесшийся следом за нею в пляску на Купалье. Он пах свободой, мыслил, как полагается всем молодым и неопытным, о великом и несвершенном. Желал стать героем, необремененным властью и долгом. Брусилов был совсем иным.

Цепким, внимательным, он схватывал все на лету.

По-птичьи склоненная голова, серьезный взгляд, он поддался вперед, радушно указывая ей на кресло напротив.

«Теперь проявить гостеприимство изволите?»

Она опустилась на обитое темным бархатом сиденье, откинулась на спинку, нервно оглаживая резные подлокотники длинными пальцами. Разговор только начинался, в его голосе появилась озадаченность, хлынула наружу, заполняя комнату.

— Раньше я бы осмеял каждого, кто помыслит завести со мной разговоры о колдовстве, Настасья Ивановна. Но ныне… Я видел, как горит под нею трава, как иссыхают и опадают цветы, пожираемые огнем. Пламя было черным. Пожелаете — отведу вас на ту поляну, сумеете рассмотреть искусную работу родной дочери. — Дождавшись от нее отрицательного покачивания головы, он усмехнулся, недовольно сморщил нос. — Полагаю, вы догадывались о ее способностях, сейчас удивленной не выглядите. Можно ли это… Прекратить безопасным способом? Я не горю охотой погибнуть от руки собственной жены, способной разжигать огонь одним желанием. Колдовать в нашем роду не принято.

— Не беспокойтесь, Самуил Артемьевич, своим даром Варвара управляться еще не умеет, а книгами колдовскими или учителем не располагает, она не способна причинить вред живому существу. Нет опыта. — В ее голос скользнули мягкие увещевательные ноты. Не поверил. Густые брови недовольно свелись к переносице, сцепленные пальцы побелели от нарастающего раздражения. Настасья поспешно продолжила. — Я знаю одну способную женщину во Владимерской губернии. Попросите разыскать вам Ладу, она поселилась в Суздальском уезде. Легко будет найти, всем эта женщина известна, способна любое желание исполнить. Обратитесь, и она запрет дар Варвары, не будет у нее доступа к силе магической. Ни единой травинки после не сожжет.

Его это успокоило, коротко кивнув, он потянулся к перу и чернильнице, длинными витиеватыми буквами вывел короткую пометку на белоснежном листе.

«Ведьма Лада. Суздаль»

А затем неспешно поднялся, направляясь к двери.

— Благодарю за вашу поддержку, я знал, что могу положиться на свою будущую тещу. Иметь с вами дело невероятно приятно. Желаете навестить свою дочь перед отъездом? Думаю, новость от вас она примет спокойнее.

— Вы правы, желаю.

Он провел ее до спальной комнаты, убедившись, что дальше Настасья войдет сама — развернулся и направился к ступеням, скрестив руки за спиной.

Женщина шагнула внутрь. Комната насквозь пропахла младшим Брусиловым. На столе аккуратной кучей высились документы, на приоткрытой створке высокого шкафа — черный камзол, у кровати пара домашних туфлей.

«Сразу в свои покои разместил, стыд мужчинам несвойственен…»

Внутри Варвары не оказалось, слабые всплески воды в другой комнате позволили догадаться: дочь принимает ванную.

Пару шагов, приоткрытая дверь, и Настасья с вскриком, наполненным яростью, несется к бадье. Вода ледяная, кусает за кожу, скользит до локтей жадно поднявшимися от движения волнами, впивается в быстро намокающую ткань платья. Она хватает дочь и дергает вверх, Варвара стремительно раскрывает глаза и закашливается.

Дура. Непростительно глупая девка, от рождения унаследовавшая отцовский разум. Ни капле материнской расчетливости.

Резкий рывок, дочь переваливается через высокую бадью и едва не валится на пол, поднимая тучу брызг. Вода, не желая расставаться со своей пленницей, с гулким всплеском пролилась следом, оставила огромную расползающуюся лужу. Варвара даже не посмотрела.

Отстраненно потянулась к висящему у ширмы мужскому халату, небрежно накинула на мокрое обнаженное тело, сморщилась, почуяв запах хозяина вещи.

Настасья тихо сходила сума. Живая. Тише-тише, дочь живая, что ей станется…

— Я не выйду за него замуж, утоплюсь, повешусь на простынях. Выбирай, что пригляднее смотреться станет в гробу, матушка.

Пощечина вышла звонкой, ладонь обожгло, заныли пальцы. Настасья почти не заметила, а Варвара и не дернулась. Выпрямилась, поворачивая голову с алеющим отпечатком руки, встретилась с ней горящим взглядом, и Настасья распознала. В мгновение увидела тот самый живой, пожирающий огонь в ее глазах. Тот самый, который выглядывал из глубоких темных зрачков ныне покойной матери.

Не отступила, подавила волну тревоги, рывком придвигаясь ближе к дочери. Пальцы сжали щеки, слегка тряхнули ее голову, будто это позволит той вернуться в сознание.

— Опомнись, глупая, возьми себя в руки! Он даст тебе силу, деньги, власть. С ним ты сможешь не бояться за свою судьбу и судьбу собственных детей. Любовь глупа — она делает нас слабыми, выворачивает наизнанку и оставляет. Бедных, голодных, озлобленных и разочарованных. Влюбившись, ты будешь печься не о собственном благополучии, ты станешь чужой рабой. Хочешь любить? Люби детей, что выйдут из твоей утробы, дари им все тепло, на которое будет способно твое сердце. Ненавидишь? Жить с ним не хочешь? Хорошо. Избавься, но только тогда, когда он подарит тебе сына, чтобы богатства его при тебе сохранились. Отрава иль несчастный случай, накорми лошадь дурианом — все едино, способы найдутся. Но до этого мига будь покорной и покладистой любящей женой. Слышишь? Я никогда не желала тебе зла, Варвара, каждый мой шаг каждое решение — ради тебя. Чтобы ты свою жизнь не растратила на сожаления и нищету, чтобы не приходилось открывать глаза в холодной комнатушке с шуршащими рядом крысами. Тебе плохо живется? Нет? Так еще лучше будет!

Глаза Варвары наполняются слезами, дрожат губы. А Настасья злится. Так отчаянно и так глубоко ненавидит слабость дочери, что впору ударить. Выбить дурость тяжелыми оплеухами. Беспомощная, тянущаяся за другими хвостиком. Не видит, не понимает, что в жизни этой каждый сам за себя. Пришел один — умрешь тоже в одиночестве. И только тебе решать, каким будет промежуток между рождением и кончиной. Тебе выстраивать свою жизнь, подаришь это право другому — тебе же ее и оплакивать.

— Он убил его… — В ее голосе столько отчаянной звериной тоски, такая мольба… Настасья с осуждением поджимает губы. Устало выпускает ее лицо из объятий своих пальцев, оставляет сухой поцелуй на ледяном, как у покойницы, лбу.

— Дура. Он оказал тебе услугу. Что ждало бы тебя рядом с Саломутом? Пыльный обветшалый особняк, на который приходилось копить годы по гнутой медьке?

Глаза Вари удивленно распахнулись, она пораженно всхлипнула. А Настасья с сожалением цокнула языком, покачала головой. Разве могла она не видеть, какие отношения связывают дочь с сыном художника? Разве ей не докладывали о жарких разговорах в беседке у старого пруда? Надеялась, что та перерастет, забудется. Юный возраст пылок и горяч, молодость не позволяет думать хладнокровно. Любой запрет поднимает волну горячего протеста. Непременно победить, перешагнуть, сделать по-своему. Никому не подумается, что родители оберегают, противятся не от собственной черствости — они отговаривают от ошибок. Горячо обожая своих детей, они смывают сор с их жизненного пути собственной кровью. Пусть ты останешься ненавистным вздорным стариком, не способным принять мысли и чаяния чада. Пусть. Главное, что дальше ребенок будет жить счастливо.

— Ты никогда не знала, что такое любовь… Я хочу вернуться домой немедля.

Слова Варвары больно царапнули, в груди стало тяжело, Настасья вздохнула.

— Ныне здесь твой дом. Я распорядилась, к закату перевезут все твои вещи, на следующей неделе вы сыграете свадьбу. Это все только для тебя, Варвара. Ты поймешь, когда появятся свои дети. Непременно останешься благодарной, когда с разума спадет пелена детской влюбленности.

Она ждала бурного протеста. Слез и проклятий, на которые дочь бывала щедра во время очередной незрелой истерики. Не было ничего. Кроме оскорбленного поражения в широко распахнутых фиолетовых глазах. Будто не веря собственному слуху, Варя сделала пару шагов вперед, удивленно приоткрывая губы. А затем рассмеялась. Ошарашенно, надломлено, как смеются арестанты перед тем, как сделают первый шаг на ступени к плахе.

— Значит так ты решила, матушка. Тебе меня совсем не жаль, значит и я жалеть не стану…

Тяжело было уходить, не заставив свое дитя услышать, принять действительность. Доказать, что это пойдет лишь ей на пользу. Но Варвара бы не услышала. Не в этот день. Не сегодня.

Спина Настасьи не дрогнула, она не сбавила шаг, когда тяжелое ведро полетело в узкое окно ванной комнаты. Окошко слишком маленькое, Варя не сумеет выброситься, лишь вымещает пустой гнев.

Раздался звон битого стекла.

[1] Домашняя прислуга, живущая в барском поместье.

[2] Короткие мужские штаны, распространенные среди аристократии Российской империи в 18 веке.