Брусничное солнце

Глава 3

Поместье встретило Варвару глухой тишиной. Лишь где-то в далеких коридорах нижних комнат можно было услышать запоздалый отзвук спешащих прочь шагов. Должно быть одна из служанок приметила подъезжающий экипаж и теперь торопилась предупредить отлынивающих от работы подруг. Барыне было все едино. Сердце ныло, обдирало алые пульсирующие бока в кровавое месиво из обиды, отчаяния и злобы. Ей хотелось сжечь несправедливый мир, хотелось исчезнуть, стереть всё случившееся на балу из памяти. Словно издеваясь, перед глазами возникал образ провожающего до кареты Самуила. Набежавшие тучи, порывы злого ещё горячего ветра, бросающие светлые пряди волос в серые глаза. И его улыбка. Холодная, бессердечно-широкая. Он был уверен в своих силах, в скорой победе. Варя так и смотрела на него в окно до последнего, пока кучер не подогнал двойку лошадей, выезжающих на главную дорогу.

Пока молодой мужчина не стал невыразительной мошкой пред махиной-усадьбой, она до последнего надеялась, что небо над их головами разломится надвое, покарает мужчину молнией. Несчастье, настигшее Варвару так внезапно, так же внезапно само собою разрешится.

Не бывает такого, глупая.

Не поразило, он не пал. Дышать с каждым мигом становилось тяжелее. Ровно, как и держать себя в руках. Разум больше не был холодным, в нем испуганными птахами бились страшные дурные мысли, сбивали с толку.

— Авдотья! — Звонкий крик разнесся по всему дому, Варвара не сбавляя шаг взлетела по ступеням к жилым комнатам. То, что личная служанка может проводить свободное время во флигеле, Варе не думалось. — Авдотья! Ко мне, живо!

Почти бегом к собственной комнате, выдирая на ходу из прически тонкие жемчужные нити, бездумно швыряя на вычищенный полированный пол. Избавиться, забыться. Оставляя дверь распахнутой, барыня метнулась к туалетному столику, зеркало показывало удручающе печальную картину: горящие безумием выпученные глаза, дрожащие губы и отливающая болезненной синевой бескровная кожа. От нежной величественной прически не осталось и следа, Варя с остервенением вцепилась в локоны гребнем. С нажимом, до резкой боли и искр из глаз. Нужно успокоиться, выдохнуть. Чувства прожигали нутро, клокотали в глотке.

На первом этаже зашуршали, суматошно зазвучали шаги, громкие перешептывания и голоса. Крепостные боялись её безумного, невиданного раньше гнева.

Варвара почти разделась, выдираясь из узкого корсета с раздраженным шипением, когда в дверном проеме появилась её служанка. Запыхавшаяся, с раскрасневшимися щеками и широко распахнутыми глазами. Видно, как и все была напугана. Даже так: растрепанная, со сбитым на затылок платком она была красива. Ясноликая, с медными густыми волосами и пронзительными зелеными глазами. Вот уж кого в пору в ведьмы записывать. Рядом с вечно мрачной и холодной хозяйкой она смотрелась что солнце, среди грозовых туч.

— Обождите барыня, что ж вы, платье-то такое красивое порвете! — С протестующим воплем она ринулась вперед, сжала Варварины руки. — Что ж случилось-то такое? Весь дом переполошили, эти дурные молиться поголовно ринулись, гнева вашего, что ада преисподней страшатся…

— А ты не страшишься? Хозяйка твоя всё горло содрала, а ты как ни в чем не бывало щебечешь. — Варвара заставила себя разжать пальцы на легкой ткани, уперлась в туалетный стол, прикрыла сухие, болящие глаза. Устала, до смерти устала от этого проклятого бала. Ругаться сил уже не было.

— Так, а что мне бояться? Как бешеная неслась, чуть шею у ступеней не свернула. Ежели вы бы предупредили, что раньше положенного явитесь, я б вам и воду велела в бадью налить, и окошко проветрить распахнула. Обычно за полночь экипаж к дому воротится, а тут едва сумерки наступили, еще и без Настасьи Ивановны. Приключилось что?

Платье с тихим шелестом упало к ногам, Варвара не разогнулась, отпусти сейчас отполированную столешницу — свалишься без сил на пол.

Авдотья была её служанкой с десяти лет. Такая же тощая неразумная девчонка. Отчего взгляд матери пал именно на неё? Может, даже кичась нынешним возвышенным положением, Настасья понимала, что Варе нужен кто-то такой же маленький и открытый к миру под боком, чтобы скрасить одиночество? Мать Авдотьи работала на кухне и считалась лучшей поварихой из ныне живущих в губернии. И радости её не было предела, когда женщина поняла — дочь не будет гнуть спину за тяжелой работой. В свои тринадцать ей нежданно повезло — служить младшей барыне за достойную награду.

Девочки сдружились. Ежели это можно было назвать дружбой. Старшая Авдотья никогда не забывалась — прекрасно понимая, где её место, она не пыталась главенствовать, её простая бесхитростная речь была пропитана преклонением, каждый поступок — покорностью. А Варвара, как положено барыне по праву рождения, принимала её помощь и тепло благодарила. На личную служанку можно было положиться в самом неловком и деликатном вопросе. Крепостная оказалась хитрой, одаренной умом и абсолютно неболтливой, ни единый секрет не вышел за пределы комнаты барской дочери.

— Грия мне найди. — Надтреснутый голос звучал страшно, Авдотья замерла, наклонившись за платьем. Пальцы так и не дотянулись до синей ткани, она не разогнулась. Только медленно приподнялась голова со сбитым платком, словно не услышав ответов на вопросы, она попыталась их разглядеть в сгорбленной фигуре хозяйки. — Да поживее. Всякая свободная пусть ищет, каждый угол проглядите, каждый аршин, каждую сажень. Не найдете — высеку, до мяса кожу спущу.

И впервые услышав про розги Авдотья не засмеялась, зрачки изумленно расширились, девка попятилась к двери спиной. Варвара продолжаа дышать. Ровно, натужно. Вдох через трепещущие тонкие ноздри, сиплый выдох ртом. Голова шла кругом, страх взобрался на хребет, сочно впился в мясо, жируя на её душе, пресыщаясь.

Бежать. Им надобно бежать. Матушка не переменит своего решения, слишком крупный куш сам пришел к ней в руки.

— Как велите, Варвара Николаевна, мы его мигом к вам позовем. — С тихим скрипом прикрылась дверь. В этом звуке послышалось ей тоскливое отчаяние. Давно надобно смазать поржавевшие за сырую весну петли.

Барыня сделала шаг к узкому окну, распахнула настежь. Вечерний ветер ударил в лицо, скользнул по щекам. Расплакаться бы, выплеснуть все, да только она не сумеет остановиться, зайдется в горьком припадке. Оставалось молчать и дышать. За окном разбушевалась стихия — ветер гнул тонкие осинки к земле, возмущенно рокотали и скрипели столетние дубы на окраине сада, дождь стоял такой непроглядной стеной, что стоит шагнуть наружу — через миг станешь насквозь мокрым.

За глухим шумом и разрывающими небо вспышками белоснежных молний Варя не сразу заметила выезжающий из аллеи чужой экипаж. До ушей донеслось испуганное ржание лошадей, кучер прикрикнул на животных, взмахнул кнутом.

Вернулась, не дожидаясь окончания приема, не отужинав? По ступеням взлетел быстрый звонкий топот вечерних туфель. Верно. Матушка.

Распахнулась, ударяясь о стену дверь, разъяренная Настасья, тяжело дыша замерла на пороге.

— Ежели ты моей смерти желаешь, ты всё для этого делаешь, Варвара Глинка. Что за скверный тон, что за жажда привлечь чужое внимание недостойным поведением. Дурноту почуяла? Хоть полумертвая, хоть в бреду и с горячкой, тебе положено было отужинать, за трапезой должна была объявиться ваша помолвка. Такая удача, а ты так недостойно поступаешь? — С каждым оброненным словом лицо её наливалось неестественной краснотой, покрылись алыми пятнами лоб, щеки и шея. В гневе. В бессильной злобе разжимались и сжимались кулаки.

— Не пойду за него, моего мнения вы не спрашивали. Не хочу видеть этого человека в своей судьбе, не по нраву мне такая жизнь. — Удивительно, как складно и спокойно зазвучали слова из уст той, которая пару мгновений назад хотела разрыдаться, падая на пол.

— О, пойдешь. — Резвый бросок вперед, Варвара не отшатнулась. Материнские пальцы до рези впились в волосы на затылке, сжали. Рука хладнокровно опустилась ниже, заставляя Варю вскинуть голову. Чтобы встретиться с черными, безумными глазами. Живая всепоглощающая злость и жадная жажда наживы. Ни любви, ни понимания. — Будь он хоть одноногим слепым калекой, ты бы пошла. Покорнейше и с радостью. Потому что под его началом вскоре будут без малого вся Костромская и Владимирская губернии. Ныне ты человека сильнее и богаче не сыщешь. Он даст власть твоим детям, богатую жизнь, понимаешь, растопча[1]? Думаешь, будешь вечно молодой и красивой, полагаешь, женихи выстроятся в ряд и будут ждать, пока тобой изволит наиграться нищий Саломут?

Вспышка. В глотке разорвался обжигающий ком, слезы сами хлынули из широко распахнутых глаз, не мигая впивающихся в материнское лицо. Не от боли физической нет, разве дикую боль причиняли руки? То были её слова.

Знала. Знала о их любви и просто отворачивалась, ни разу не поговорила, не поддержала. Предпочла уделить внимание чему-то более значимому. Не Варваре. И зная о нежных чувствах собственной дочери, Настасья устроила помолвку с другим.

— Я люблю его, а он меня. — Просто, на выдохе. Потому что очевиднее этого не сыскать.

Настасья Ивановна презрительно скривила губы, отшвырнула её от себя. Варвара упала, ноги отказались держать. Упираясь тонкими руками в пол, приподняла тело, вскинула голову. Ночное платье задралось, спутанные волосы прилипли к мокрым щекам.

Молодая барыня знатного рода Глинка. Статная красавица, яркая ёра[2].

Жалкое зрелище.

Мать медленно присела рядом, сверля Варю немигающим взглядом.

— Теперь настоятельно рекомендую меня услышать, Варвара. И принять близко к сердцу. Любовь — удел глупцов и бедняков. Это то самое чувство, которое отберет у тебя всё: статус, богатство, власть и собственный разум. Оно сожрет тебя, перемелет и остатки вышвырнет в канаву. Ежели хочешь быть счастливой — люби только себя. А не хочешь выходить замуж за Самуила — решение есть. Ты всегда можешь утопиться в пруду.

Поднимается. В пять неспешных шагов доходит до двери, даже голову в сторону тихо плачущей дочери не поворачивает. Лишь у самого входа она замирает, с нажимом растирает виски и картинно тяжело вздыхает.

Вот каково бывает с недальновидной глупой дочкой.

— Я велела подготовить экипаж для Григория Евсеевича. Полагаю, больше в его компании ты не нуждаешься, ближайшие дни тебе надобно думать о венчании. И что-то подсказывает, что общество Григория к этому совершенно не располагает.

Дверь закрылась, Варвара не сумела вернуть самообладание. Свернулась на полу, плотно зажимая ладонями рот. Рыдания душили, рвались наружу обреченным воем, из-за слез комната превратилась в темное смазанное пятно.

Отослала, теперь никак не объясниться, не помыслить о побеге. Не попрощаться…

От слез промокла сорочка, воздух больше не желал на рваных хрипах врываться в легкие, Варя разжала пальцы. Обхватила колени, прижалась к ним носом. Косой дождь продолжал лупить в распахнутое окно, обжигающе холодными каплями касался заплаканного лица и прикрытых глаз.

Пока створку не закрыли заботливые руки. Сзади к выпирающим из-под тонкой ткани сорочки позвонкам прижалась Авдотья, обхватила руками озябшее тело, положила на острое плечо подбородок.

— Полно вам, барыня, не убивайтесь так. Конюх про подготовку экипажа ещё в полдень заговорил, как гость Настасьи Ивановны уехал, да только не успел отбыть Григорий Евсеевич. Он картину в соседнем поместье господам писал. Я его у дороги и встретила, ваш наказ передавать уже боязно было — видала, как ваша гневная матушка к дому из кареты бросилась. Предложила ему у родни моей ночь скоротать, с вами перед отъездом дела на старой мельнице обговорить. Деревушка Сосновец рядышком-то, минут десять бодрым шагом, ночью вашу пропажу не приметят. Оно так-то лучше будет, верно?

— Верно. — Рыдание сменилось хриплым сухим кашлем, в грудине ныло и тянуло. Варвара замерла в объятиях служанки, одеревенела.

Она бы и пролежала так оставшееся время до полуночи, только причитания и оханья Авдотьи так набили оскомину, что пришлось перебраться на кровать, до подбородка кутая в одеяло продрогшее тело. Непогода продолжала бушевать, молнии выдирали из тьмы неровные силуэты высокого кресла и флакончиков с маслами на комоде. Мать не присылала служанок с предложением совместно отужинать, видимо, сочла неблагодарную дочь недостойной собственного внимания.

Оно и к лучшему. Когда среди сгустившихся плотных туч острым серпом промелькнула луна, Варвара поднялась к шкафу. Не было нужды подбирать неприметное платье, почти весь её гардероб был черным, легкого покроя, прикрывающий шею воротниками, а руки рукавами. Ей не нравилась столичная мода с зазывно широкими вырезами и безумным количеством пышных оборок на юбке. Подобные платья к бальным вечерам шились по указу Настасьи на заказ, а затем, единожды одетые, сиротливо ютились в углу широкого шкафа.

Идти по узкой тропе за Авдотьей было тяжело: злой ветер нырял в глубокий капюшон плаща, норовил вытянуть волосы из плотного узла на затылке. Бросал ледяные капли вместе с липкой паутиной и одиноко пролетающими сорванными листьями. Совсем скоро она насквозь промокла.

На окраине деревушки стояла высокая мельница. Крылья лениво шевелились под нападками бури, натужно и возмущенно скрипели. В дверных расщелинах виднелся горящий свет.

— Я вас обожду у дверей. — Служанка почти кричит, оборачиваясь к молодой барыне. Прикрывает глаза рукой, пытаясь разглядеть Варвару за пеленой, сотканной из ветра и дождя.

— Не говори ерунды, возвращайся в поместье или переночуй у дядьки. Не желаю, чтобы тебя сбило с ног простудой. — Она заминается, нерешительно закусывает губу и Варе приходится быть суровой. В голосе больше нет мягких нот — жесткий приказ. Как положено обходиться с крепостными. Властно и понятно. — Кому я говорю? Не забывайся, Авдотья, ежели распоряжение слышишь, его исполнять надо!

В неохотном согласии опускается голова, но, когда барыня потянула на себя дверь, девушка неожиданно цепко схватила её за широкий рукав плаща, по-детски потянула на себя, привлекая внимание.

— Не уходите не попрощавшись, Варвара Николаевна. Ежели решитесь, оставьте хоть письмо… Дядька мой в восьмой избе от дороги живет.

— Иди в усадьбу.

Рукав выскальзывает из разжимающихся пальцев, дверь отсекает её от бури и оставшейся в грозной стихии служанки. Варя скинула капюшон с головы, осмотрелась.

Грий сидел на мешках муки — плечи расслаблены, потерянный взгляд равнодушно скользит по стенам, на которых пляшут, мечутся тени. Она шагнула вперед, юноша обернулся.

И было всё в его взгляде: радость, что она пришла, нежность, страсть и тоска. Непонимание, что произошло, отчего он попал в немилость в доме, в котором раньше всегда ждали его приезда. Варвара не сдержалась, метнулась навстречу распахнутым рукам, вбиваясь в поднявшегося художника так, что едва снова не опрокинула его на пыльные мешки, покрытые тонким слоем белой муки. Слезы сами собою полились из глаз. Обидно и горько, сбивая дыхание, громко всхлипывая во время рассказа. Так маленькие дети жалятся разумному и всесильному взрослому, искренне веря, что он отгонит любую печаль.

Грий молчаливо слушал. Тонкие изящные пальцы скользили по выступающим позвонкам, гладили голову, дарили утешение и покой. От его тепла хотелось плакать громче, жалеть их нелегкую судьбу сильнее. Когда Варвара выдохлась, вылила из себя всю боль со словами, он приподнял её заплаканное лицо ладонями, мягко коснулся губ.

Поцелуй был соленым, трепетным, едва уловимым. Вот его губы скользнули выше, к мокрым ресницам, целуя, убрали готовую сорваться слезу.

— Не плачь, любовь моя, ведьма моя, всё разрешится. Веришь?

Ей хотелось. Пальцы цеплялись за его мокрую легкую рубашку с такой силой, что их сводило болезненной судорогой. Будто прямо сейчас сюда ворвутся и навсегда их разлучат. Словно он может растаять, как предрассветный сон, оставляя взамен пустоту.

— Давай сбежим, Грий? Умоляю, давай отсюда уедем. — В широко распахнутых сиреневых глазах волнами плещется испуг, он сожрал всю её, поглотил до конца. Так отчего Григорий кажется таким спокойным? Гладит большими пальцами её щеки, вытирая соленые дорожки, жмется лбом ко лбу и смотрит. Смотрит так, что всё внутри заходится. — Я сумею быстро собрать украшения, у меня их много, на первое время хватит. Уедем жить в другую далекую губернию, я стану учить господских детей, ты продолжишь рисовать. Мы уже говорили об этом, пусть и ради забавы, помнишь?

— И жить беглецами? Кто возьмет под свой кров сбежавшую невесту угодных двору Брусиловых? А кто решится заказать картину у подлеца, укравшего чужую женщину? — В его голосе мягкие ноты, но вместо покоя они сбивают её лавиной холода, заставляю губы дрожать. — Мы обязательно будем вместе, даю слово. Но сделаем все иначе. Я постараюсь обговорить всё с твоей матушкой, не выйдет — отправлюсь к Самуилу.

Он увидел в её глазах протест. Несогласная, Варя мелко замотала головой, снова всхлипнула. Грий не дал вновь разразиться слезам, успокаивающе сжал предплечья, положил подбородок на влажную макушку, прижимая к себе. Так плотно, что его запах укутал, отбросил куда-то в счастливое прошлое.

— Ежели не выйдет, сделаем по-твоему. Месяц до обручения. У нас найдется лишние пару дней, согласна? Завтра же я обговорю всё с Настасьей Ивановной, а затем наведаюсь к Брусиловым. Как мужчина мужчину, он должен понять. Слухи о нем ходят разные, но никогда Самуила не называли мерзавцем. Ежели в твоих словах он слышал вызов, мои речи не покажутся угрозою, с которой придется браво сражаться. — Фыркнул куда-то в волосы, Варя не сдержала горького смешка.

В детстве мелкий и худой Грий дракам предпочитал словесные баталии, прячась от деревенской босоногой ребятни на самых высоких ветвях. Будто в противовес ей, на каждое дурное слово кровожадно обещающей собственноручно высечь каждого из противников. Единожды она даже ринулась в бой с деревенской девчонкой. Тогда ещё был жив отец. И их, визжащих в дорожной пыли и рвущих друг на друге волосы, окатили ледяной колодезной водой. Как сцепившихся глупых щенков. Боясь барского гнева, мать той девки как полагается оттаскала её за косу и вслед отходила дубцом, а злую и насупленную Варю посмеивающийся отец вез закутанной в дорожный плащ ещё три версты до поместья. Тогда-то он и объяснил ей её важность и особенность, научил относиться к другим строго, но по справедливости.

Слыша её смешок, парень мягко засмеялся, прижимаясь так, что вот-вот захрустят кости, перемкнет дыхание.

— Это еще что, сударыня? Сомневаетесь в моих умениях?

— Нисколько. — На мгновение страх соскользнул, прекратил давить на плечи и Варвара засмеялась, ужом выворачиваясь из крепкой хватки ухажера. — Языком вы молоть, сударь, горазды. Правда возраст уже не тот, чтобы прятаться от обидчиков по деревьям и крышам.

— Верно, прятаться теперь сложнее, оскорбленным положено отстаивать поруганную честь на дуэлях. — Она оцепенела, словно в землю вросла и Грий, в поспешной попытке утешить, провел пальцами по скуле, дразняще нажал на кончик носа. — Не тревожься. О подобном исходе и думать не стоит, я буду аккуратен. Хорошо?

Варя заставила себя кивнуть, тревога неохотно разжимала тиски на сердце, становилось легче. Да, судьба была жестока, ударила по самому сокровенному, по тому, что хранили они так трепетно и бережно. Но всё разрешится, иначе и быть не может. Теперь она видела в своем пути просвет, всё не было затянуто черной пеленой отчаяния.

Пара пробыла на мельнице ещё несколько долгих часов. Обнимая, целуя, впитывая. Разговоры тихим доверительным шепотом, переплетенные пальцы рук. Когда она захотела испытать большее, Грий мягко отстранился.

«Первый раз должен быть особенным, сударыня. Он должен быть не на грязной мельнице в отсыревшей муке. Это будет волшебно и правильно, когда настанет наше время. А до тех пор настоятельно вас прошу на честь мою не посягать. Каков скандал и провокация, я буду плакать и отбиваться портками.»

Хитрый плут. Умело перевел её притязания в шутку. А затем, с широкой улыбкой наблюдая за вспышкой её смущенного веселья, Грий проводил её до сада у поместья, целуя каждую костяшку пальцев на прощание.

«Не тревожься, Варенька, я останусь пока в поместье Грасовых, я давно обещался написать их маленькую дочь. Все образумится, доверься мне»

И она доверилась. С улыбкой зажимая холодными пальцами зацелованные губы прокралась в спальню, сбросив одежду у самой кровати нырнула под одеяло, пред тем распахнув настежь окно. Теперь раскаты грома не пророчили тяжелых испытаний, они укачивали, уносили в крепкий сон. Ежели она могла бы знать, чем встретит её ночь, не сомкнула бы глаз ни на мгновение.

Тишина, глубокая вязкая темнота в которой не вдохнуть, не выдохнуть. А затем она обретает плоть, расползается грязными щупальцами, рисуя перед ней комнату бабушки.

Из углов на неё смотрели. Десятки горящих голодных глаз, скрюченные тощие лапы с длинными когтями, ободранные шипастые шкуры. Монстры из самых страшных снов тянулись к ней, выли на разные голоса, склоняли косматые рогатые головы. С раболепием, обожанием, ползли на лысых брюхах, вылизывали босые ноги. А она раскрывала рот в беззвучном крике, заходилась от страха и отвращения. Двери нигде не было, Варвара не могла пошевелиться.

И среди всех переплетений уродливых тел, среди раздвоенных языков со стекающей вязкой слюной, стояла Аксинья. Такая же неправильная и развороченная. Теперь её глаза не светились мягким теплым огнем, в них горел вековой голод, всепоглощающая жажда. Сморщенные дряблые руки мелко тряслись, на кончиках пальцев — волдыри, черные лопающиеся язвы. Но её не жалко, хотелось бежать, скрыться от увиденного.

Аксинья скалилась, тянула к ней скрюченные изуродованные пальцы и кричала. Громко, оглушающе громко и больно, её слова сливались в грозно рокочущий рев рек и стоны земли, двоились, отлетали от стен тяжелыми булыжниками, жали юную барыню к земле.

— Кровь от проданной крови, плоть от проклятой плоти. Не ведающая силы своей ведьма. — Удар дряблой руки, влажный хруст и дикая боль в грудине. В пальцах старухи сердце — черное, последними толчками качающее дегтярную ядовитую кровь. Варя рухнула на колени, задохнулась в пожирающей боли. — Душегубица, разрушительница. Пожинающая чужие жизни.

Рывок за волосы, собственная голова запрокидывается, Аксинья обжигает взглядом. Не родная бабушка, нет. Не та, кого она знала и помнила всю свою жизнь. Иное существо — опасное, бессердечное. Не было у него ни сожалений, ни жалости, лишь отчаянная дикая жажда. Старуха вцепилась в неё двумя руками, упала на колени рядом, с размаху вбивая голову внучки в пол. Варвара обреченно зажмурилась, но удара так и не почувствовала.

Лишь ледяная вода вокруг, заливается в нос, шумит в ушах, щиплет глаза, выедая гнилой тиной. И она рвется вверх, к воздуху, к заветному свету и свободе. Выныривает. Здесь оказывается неглубоко — до колен добираются рваные клочья белесого тумана. Вокруг — топи. Грязная вода обжигает холодом, девушка брезгливо поджимает пальцы босых ног, стараясь отдышаться.

Голос Аксиньи вокруг — она душа топи. Её слова слышатся в воплях выпи, она кричит из широко раззявленных клювов цапель, урчит в животах вздутых жирных жаб.

— Шаг за шагом к чужой гибели, разрушая жизни, покрывая свою тропу кровью невинных. Не его ведьма. Не его солнце. Проклятие. Отданная зверю, его отвергающая. Протяни руку, возьми силу, окрепни, вырасти…

Варя выбралась на островок суши и захлебнулась в ужасе. Впереди — тело Грия. Широко раскинутые руки, мирная улыбка, которую она так нежно любила. Пустые глаза смотрят в затянутое тучами небо, в них больше нет света.

И она утонула в этой бездонной боли, побежала вперед, царапая и пробивая ступни мелкими ветками. Все вокруг в крови, в брусничных ягодах. Пальцы Грия холодные, окоченевшие, их больше не согнуть, не переплести привычно руки. И Варвара воет раненым зверем, сворачиваясь у ледяного бока. Больше не слышно его дыхания.

Мгновение. Он растворяется. Мираж. Дымное облако. Вот Грий был, и теперь она чувствует рядом лишь пустоту, озадаченно распахивает глаза.

Все вокруг переменилось, теперь Варя стоит на коленях. Будто кукла в вертепе[3], умело переставленная в другие декорации. Впереди — высокий отвратительно желтый дом в два этажа, кругом — широкий болотный остров. Рядом мирно паслась косуля, какие боги занесли её на скудную бесплодную землю? Вскинула безрогую голову, во влажно блестящих глазах Варино отражение: перекошенное страхом лицо и глаза. Не фиалковые, нет, в них горит огонь преисподней — плещется в ярко-красном, мешается с золотом. Испуганное животное ринулось прочь, высоко вскидывая изящные ноги и, соскальзывая с узкой кочки, рухнуло в топь. Почти с головой. Раздался жалобный вопль.

— Нет спасения их душам, обреченные. Каждый шаг — кровь, каждый вздох — смерть.

Варя побежала вперед, стремясо помочь, но животное слишком быстро исчезало под водой. Последнее, что она увидела, растягиваясь на безопасной почве, протягивая к морде пальцы — влажный грустный глаз, в нем страх перед неминуемой гибелью. Вскоре скрылся и он.

Барыня с трудом выкарабкалась, устало растянулась на влажной сырой земле. И тут же, вздрогнув, резко села. Рядом мужчина — неясный теряющийся в тумане незнакомый силуэт. Ещё немного пройти и она его рассмотрит. Но глаза, она так четко увидела его глаза… Глубокие, не карие, по-настоящему черные. Он улыбался, медленно опускаясь перед ней на колени. Варвара не сразу заметила страшную рану в животе. Под ногами снова спелая, налитая красными боками брусника, настоящие горы, в которых не сделать и шага.

«Уходи, я прошу, не гляди»

Дрожащая рука потянулась навстречу ему, а незнакомец разочарованно отвернулся.

И её выдернуло из сна громким воплем.

Не понимая, где находится, Варя с надсадным криком села. В сжатой от ужаса глотке першило. Смятые простыни пропитались собственным холодным липким потом. Сердце колотилось где-то в глотке.

Барыня упала ничком, перекатилась на живот и её вырвало на пол. Расширенными от ужаса глазами она глядела на темное пятно у кровати — из желудка Варвара исторгла крупные ягоды брусники.

А за дверьми поднималась, разрасталась суматоха. Оживал переполошенный дом.

Время близилось к рассвету, давно утихла гроза. Вот-вот снова наступит душное, удручающе вязкое утро. В висках пульсировала, свистела, как опускающаяся на спину розга, муторная тяжелая боль. Варя Сплюнула вязкую слюну и вытерла рот тыльной стороной кисти.

Дверь приоткрылась, в узкую щель просунулась голова Авдотьи. Весь её заспанный вид выражал сопереживание и жалость. Брови Варвары непонимающе сдвинулись к переносице. Она заставила ослабшее тело сесть ровно, подальше от зловонной лужи.

— Гляжу поднялись вы, барыня? Горе-то какое, скончалась ваша бабушка. Подошедшая распахнуть окно служанка только поутру приметила.

[1] Разиня, дура на старославянском

[2] Бойкая на язык девушка

[3] Старинный кукольный театр