Брусничное солнце

Глава 5

Черный стежок с мягким шелестом черной нити лег поверх первого на канву. Деревянное пяльце в руках дрогнуло. Варвара небрежно откинула за спину прядь волос, скользнувшую на ткань, и снова склонилась за рукоделием. Внимательно, устраивая на положенное место каждый аккуратный крестик. У двери послышался очередной тяжелый вздох.

Авдотья боялась этой картины, каждый раз, заглядывая из-за плеча барыни, она неловко переминалась с ноги на ногу, но молчала. Достаточно было единого грубого окрика.

Варвара вышивала уже седмицу после смерти Аксиньи. Натруженные пальцы ныли, спину сводило, хрустели шейные позвонки и темнело в глазах. Но ежели барыня не занимала руки работой — появлялись они. Тени и силуэты в углах, чужой горячий шепот и плачущие мольбы. Она слышала топоток мелких ног по усадьбе, пение девичьих голосов у пруда и мягкий шепот нежных трав. Она видела яркие сны и лила их на картину. Бабушка стала одним из кошмаров — повторяющее действо: мертвые топи, размазанный брусничный сок на коже босых ног, ее предупреждения о рыщущей рядом смерти и Оно. Существо, пронзающее глазами-колодцами. Тонкое, в обветшалой мужской рубахе, доходящей до пояса и широких штанах. Спутанные длинные черные волосы не позволяют разглядеть силуэт как следует. Но зубы… Десятки острых белоснежных игл, обнажающихся в широкой, нечеловеческой улыбке. Оно смеется над ней, по-птичьи склонив голову, с интересом шагает вперед. И в том сне она не пытается сбежать, собственные руки по локоть в крови, они тянутся навстречу длинным когтям. Варвара нежно улыбается.

— Увидит кто, так дар речи утратит, Варвара Николаевна. — В голосе Авдотьи тихий укор. Задумавшаяся Глинка крупно вздрогнула. Игла соскочила с плотного ряда крестиков и хищно вонзилась в подушечку пальца. Она резво отдернула руку.

— Что пристала ко мне? Каждый по-своему горюет, тебе больше приглянулся бы крик мой, да розги на собственной спине? — Голос кажется чужим, хриплым и тяжелым. Набухшая алая капля упала на белоснежную канву, разукрасила ярким пятном место у плеча чудовища. Чудно. Словно маленький болотный огонек. Ей захотелось изобразить и его. Посасывая пораненный палец, барыня отстраненно отложила картину и полезла в сундук за нитями.

Авдотья несмело посеменила к креслу. Вытянув, как гусыня, шею, она замерла в пяти шагах и заглянула на канву, приподнимаясь на носки. Тут же отпрянула, передергиваясь от омерзения. Суетливо перекрестилась, вытаскивая из-под рубахи для короткого поцелуя нательный крестик.

Среди туманов болота и чахлых, неказистых деревьев, гордо возвышалась кровожадная тварь. Как живая, видит Господь Бог, барыня закончит работу, и она выберется, оросит землю вокруг кровью, проклянет людей. Крепостной казалось, что оно уже жило, гнилое сердце пульсировало за драной рубашкой и торчащими узкими ребрами, вышитыми мягкой зеленоватой нитью. Почти сливающееся с природными просторами, беспощадное и жестокое. Сместившись на шаг вбок, она с ужасом отметила — взор следит за нею. Коротко пискнув, девка ринулась обратно к двери. Варвара у сундука рассеянно подняла голову.

— Что верещишь, как дурная? Картина это, картина. Нет у нее души и обидеть никого она не сумеет.

— До чего же жутко, барыня. Отчего ж не взяться за ручейки, что вы всю зиму вышивали? Или закончить изображение васильковых полей? Так ловко у вас получалось, так светло — душа радовалась. Все лучше, чем это чудище, хотите, на колени упаду? Только уберите.

Зло хлопнула крышка сундука, девушка разогнулась. Губы сжались в суровую линию и Авдотье показалось, что сейчас хозяйка выглядит точь-в-точь, как ее холодная и жестокая мать. Крепостной захотелось выдрать собственный болтливый язык. Короткое движение тонких пальцев у губ, словно та запирает их на замок и Варвара переводит свой тяжелый темный взгляд обратно на вышивку, направляясь к креслу. В руках — светло-голубые нити, до того прекрасные, что ими бы небеса вышивать с пестрыми птицами. А она их тратит на страшную нечисть среди камышей и осоки.

Что-то терзало ее, помимо навязанного супружества — с одного взгляда было видно, как переменилась хозяйка. И без того резкие черты заострились, запали щеки и пропал румянец. Она почти не ела — вышивала, спала или бродила из угла в угол по замершему дому, затравленно прислушиваясь к полной тишине. Во время скорби гостей у Глинки не бывало, а прислуга боялась лишний раз поднять глаза: Настасья Ивановна научила их чтить чужую скорбь. Миловавшейся в кладовой паре отсыпали по пять ударов плетью, сразу после наказания полуживую девушку сослали на реку к прачкам. Поговаривали, что та едва не утопла, выполаскивая простыни в окровавленной драной рубахе.

— Ну хоть отужинайте, мать моя куропатку в клюкве приготовила, Настасья Ивановна от тарелки оторваться не могла. А мяса не хотите, так пирог черничный ещё горячий, давайте принесу кусочек, Варвара Николаевна? Не дело это, голодом себя морить, красоту прежде времени губить.

— Сдалась мне та красота… — С усталым выдохом Варя опустилась обратно в кресло, нежно, почти полюбовно провела дрожащим пальцем по капле крови и вдела в иглу голубую нить. Чудовище все так же широко улыбалось, в хитрых глазах — обещание. Отчего оно снится так часто? Почему вместо положенного страха она испытывает волнительный трепет? Ощущение, словно она вернулась в давно позабытый дом. Ежели бабушка пытается рассказать ей что-то с того света — выходит у нее крайне дурно. Варя путается, тонет в тревожащей неизвестности. Надвигается что-то большое. Темное. Почему она ищет спасение в широкой улыбке нечисти? — А принеси.

Беглый взгляд скользит по взметнувшейся косе резво разворачивающейся Авдотьи. Радостно охнув, она стремительно скрылась за дверью, послышался мелкий дробный топот ног по ступеням, Варя невольно улыбнулась.

За окном занимался закат, пели птицы, жужжал у девичьего винограда крупный ленивый шмель. Вдали на выжеребке у конюшен вяло переругивались конюхи, подсобляя несчастному животному. Приближающиеся истошные крики заставили замереть, голубая нить так и не начала свой путь по канве, Варвара настороженно подняла голову.

— Барыня! Барыня, помогите! Мрет честный люд, скоро на селе ни одного мужика не останется. — Голос надорвался, перешел на хрип, перемежающийся громогласным судорожным воем. Варя подошла к окну.

По широкой дороге липовой аллеи бежала пышногрудая крепостная баба. Юбка давно покрылась пылью и зелеными пятнами травы — она не раз падала. Вот и сейчас, грузное тело свалилось наземь, взметнулась короткая коричневая коса, плетью стегнув хозяйку по лопаткам напоследок. Она так и не оторвала лба от земли, царапала землю, выдирая пучки подстриженных трав и голосила, причитала бессвязное. Громко, так истошно, словно скотина, понимающая, что тянут ее на убой. Совсем скоро она тяжело поднялась на колени, проползла несколько шагов, прежде чем снова подняться на ноги и метнуться к крыльцу. Под своими окнами Варя уже увидела вышедшую навстречу мать — ей успели доложить о крестьянке. Из окна не было видно ее лица, лишь уцепившиеся за перило бледные пальцы да коса, заплетенная тугим узлом на затылке. Настасья молчала.

Увидев барыню, баба словно набралась сил, воспряла духом. В вое снова различались слова:

— Забили, моего Никулу, душегуб забил! Пятым он на селе мертвецом уже будет, двух седмиц с гибели Тимофея не прошло. Защитите, барыня, не у кого нам просить защиты, акромя вас, уберегите! — Добравшись до крыльца, она рухнула под ноги женщине. Покрытые толстым слоем дорожной грязи мозолистые пальцы вцепились в край подола, Настасья не шелохнулась. — С болот он пришел, своими глазами я видела, как утопленницы за ним шеренгой шли. Разодрали, заживо мужика моего сожрали, он ещё кричал, как те кишки его потрошили…

Крупно затряслись в рыданиях широкие плечи, опустилась с глухим стуком на крыльцо голова.

— Стоял, чудовище, улыбался широко, пировал чужим страхом. А когда Никула доходил, он его когтями, да по горлу…

Пальцы Варвары до боли вцепились в подоконник, она поддалась вперед, едва не вываливаясь из окна.

Вслушиваясь, ощущая, что эти знания чем-то да важны, они еще непременно пригодятся. Стоящие подле Настасьи дворовые мужики оттянули голосящую безумицу подальше, та вскинула вверх зареванное распухшее лицо, с мольбой в глазах заломила руки да притихла, внимая каждому вдумчивому слову барыни.

— А ты где была, почему народ не подняла, ежели такое видела? Где задрали мужа твоего?

Крепостная озадаченно всхлипнула, утерла красный нос рукавом.

— Дык, в сарае заперлась. Как мне кричать-то барыня, когда они совсем рядом, да успел бы мне кто помочь? Он затемно с пашни возвращался — к лесу захаживал, земляники деткам набрать. Я и уложить их уже успела, когда все случилось.

— И что, не проснулся никто от воплей его? — Сомневаясь, барыня скрестила руки на груди, сделала неспешный шаг вперед, к скрюченной на коленях женщине. Та мелко замотала головой, снова полились крупные, с резную бусину размером, слезы.

— Колдовство, морок, его и в избе дети не услыхали. Соседи поутру, когда я выбраться отважилась, говорили, что ночь тихая да безветренная была. А куда ж она тихая, когда он столько кричал. Так кричал…

Она снова зашлась, а мать устало растерла виски, неспешно отворачиваясь от воющей бабы.

— Полно тебе, запрошу у исправника выслать людей. Свихнулась ты от увиденного, баба, должно быть медведь то был, не путай меня сказками, откуда чудовищам появиться. Какое, говоришь, село животное в страхе держит? Лютует где и мне отчего сразу не доложили?

Дверь за спиной Варвары с шумом отворилась, на пороге замерла, упираясь в колени, запыхавшаяся бледная Авдотья. О подносе с едой и речи быть не могло. Во взгляде — волны испуга и жалость. Такая чистая, что у Варвары невольно защемило сердце, похолодели пальцы.

— Там Афимьица от родных воротилась, матушка ваша пускала её на два дня повидать помирающего деда. Из Костромы самой воротилась, да сразу на кухню, чтоб наказания не получить, запоздала.

Брови непонимающе поднялись, Варвара сцепила пальцы в замок перед животом, пытаясь унять оглушающий грохот беспокойного сердца.

— К делу сразу, мне-то что с того?

Служанка запнулась, облизала пересохшие губы, выпрямляясь. Видно было, что говорить она не решается, не знает, как поступить. Варя сделала шаг вперед, желваки заиграли на скулах. Выпорет. Видит бог — промедлит еще хоть на миг, и она сдерет с нее шкуру живьем за подобные игры. Ежели сказать нечего — стоит смолчать. Второй резкий шаг и Авдотью прорвало.

— Самуил Артемьевич Брусилов с Григорием нашим стреляться изволил. Дуэль у них сегодня на закате состояться должна. Уже и секундантов в поместье Брусиловых разместили, и семейный доктор их прибыл. Весь двор на ушах стоит — нанес Саломут оскорбление майору, обесчестил, на глазах у простого люда оплеуху отвесил.

Перед глазами потемнело, она пошатнулась. Пол, окно, поплыло все, в сознании раздался тонкий писк, дыхание сперло. Пальцы нашарили подоконник и Варвара оперлась на него, пытаясь сморгнуть молочную пелену с глаз.

— Где должна пройти дуэль?

— У поместья Брусиловых на речке Шуя, что течет по холму недалеко от дома.

На закате. Повернуть голову к распахнутому окну оказалось так сложно, так тяжко. Солнце клонилось к горизонту. И она сорвалась с места черной стрелой. В легком домашнем платье, лишенном корсета и пышных юбок, в мягких стерлядках[1], с растрепанной черной копной.

Сердце летело впереди хозяйки, с громким хрустом ломая ребра.

До конюшни, вскакивая на взмыленного после долгой прогонки жеребца, хватаясь за мягкий недоуздок. Не чуялось, что без седла чрезмерно напрягается тело, а она норовит соскользнуть, не слышались громкие окрики мужиков, бросившихся наперерез взвившейся свечой лошади.

Все едино. Весь мир померкнет, выцветет и осыпется к ногам, если в нем больше не будет ее Грия.

И Варвара понеслась вперед.

Шумно и мощно ходили под ней взмыленные бока скакуна, свистел в ушах ветер, пока Варвара неслась по бескрайнему полю вперед.

Она не сумеет успеть до начала дуэли, если отправится по широкой дуге дороги — Глинка свернула к ряду полей и цепи редких пролесков. Нужно ехать напрямик. Быстрее, быстрее, стремясь обогнать уходящее солнце, пока пульс тонкой нитью бьется в ушах, отдает горьким привкусом крови на языке. С губ жеребца срывается пена, а с ее глаз — злые слезы.

Где была голова Саломута, когда тот направился в поместье Брусиловых? Чем застлало разум, разве не видел он, каков Самуил, еще на кладбище? О чем еще с ним речи вести, как он допустил подобное?

Мимо, смазываясь в сплошное блеклое пятно пролетели земли барского рода Глинка, начался лес. Оставалось совсем немного, тонкий пролесок и взобраться на холм, с которого петля реки опускается дальше по землям. Именно там возвышался особняк военных, особняк жестоких, непримиримых убийц. Пятки все сильнее били по бокам замедляющегося коня, ветви склонившихся деревьев рвали волосы, царапали щеки. Пальцы скользили по влажной от пота гриве, когда мир пошатнулся. Секунда, в которую она не успела уследить за происходящим.

Один короткий удар сердца, пока мир вертится, переворачивается с ног на голову под оглушительно громкое ржание. И ее наотмашь бьет о землю, неприятный хруст, боль обжигает плечо и ключицу, почти слепит.

Жеребец лежит на боку, шумно дыша, а ее отбросило в сторону. Тяжело поднимаясь, девушка прижала горячую ладонь к ноющему месту и с сожалением посмотрела на лошадь — нога той неестественно вывернулась в скакательном суставе, пена у рта покрылась розовым, закатились глаза. Не поднимется, она не сможет скакать.

Рваный вдох ртом, выдох, через трепещущие ноздри. Впереди уже виднелся холм и крона скрывающегося на нем дерева. Совсем близко. Она успеет. Снимая неудобные тонкие туфли, Варя побежала.

Побежала так, как никогда раньше не бегала в жизни. Сосновые иглы, царапающие ступни, сменились мягкими полевыми травами и беспощадно жгучей дикой крапивой. Ветер трепал влажные волосы, к телу прилипло пропитавшееся потом платье. Она не останавливалась, не передохнула даже тогда, когда в легких разгорелся алым цветом пожар, пожирая воздух вокруг, сужая мир до тонкой полосы перед собой. До кроны старого кедра. Она задыхалась, хватая ртом жалкие остатки кислорода, сбивалась с бега, до хруста впиваясь пальцами в ноющую ключицу. Добежать, найти силы, понять, что боль от потери во сто крат хуже нынешней.

Ей оставался десяток шагов, может, чуть больше. Она почти добралась, внутри робко замерцала надежда. И тут же оборвалась. Звук выстрела пронесся над головой. Варвара замерла. Ледяной, почти животный страх сожрал ее, лишил остатков сил. За спиной с кромки леса с громким карканьем сорвалась стая ширококрылых воронов, под заунывное похоронное пение принялась кружить по красному закатному небу.

Не успела.

Как же страшно было снова заставить ноги двигаться, как давило отчаяние, когда она вновь ринулась вперед, цепляясь за растущие на склоне травы, чтобы подтянуть дрожащее девичье тело. Слабое, предательски изнеженное. Она его возненавидела.

А когда младшей Глинке удалось преодолеть холм и увидеть ствол широкого раскидистого кедра — все мысли вынесло из головы. Она закричала. В отчаянии выкрикнула его имя, и путаясь в платье ринулась вперед.

Грий медленно повернул голову. В широко распахнутых глазах — чистое, почти по-детски наивное удивление. Пистолет лежит на земле у его ног, а пальцы зажимают живот у солнечного сплетения. По неестественно белой коже рук бежит скользит тонкими ручейками кровь.

— Варенька…

Он падает на колени, опускается пшеничного цвета макушка, а затем он с уставшим вздохом заваливается на бок. Барыня успевает упасть ничком рядом, подставить крупно дрожащие руки, чтобы примостить его голову на свои ноги. И плачет, давится отчаянным рыданием, зажимая его руки собственными пальцами. Один из секундантов уже развернулся и бегом направился в сторону дома — позвать врача. Брусилов еще не успел опустить руки с пистолетом.

Ужасная картина, а она вспоминает другую.

Россыпь золотых волос на собственных коленях, васильковые глаза, глядящие вниз с безумным восторгом. Запыхавшиеся дети сидят на ветви исполинского дерева и испуганно хохочут. Под дубом — разозленные, раззадоренные прошедшей охотой и детскими воплями борзые. Кидаются вверх, щелкая зубами в прыжке. Ветка кажется ненадежно-низкой, маленькая барыня сипло визжит, поджимая пятки во время каждого их прыжка. Удержала. Зазнавшийся мальчишка едва не упал с ветви и теперь шумно дышал, прижимая щеку к ее коленям. Сесть у него уже не хватило духу — пальцы цеплялись в ткань ее платья, а ноги обхватывали широкую ветвь, он шумно дышал.

«Держи, Варенька, только удержи, ни слова худого больше не скажу! Не бросай, барыня, ой как страшно-то!»

Крупные слезы срываются с ресниц, под ладонями все давно мокро от крови, а Грий, этот проклятый мужчина, разбивающий ей сердце, неловко улыбается.

— До чего ж паскудно вышло, прости меня…

Она помнит его извинения. Сухие поцелуи в костяшки пальцев и собственные мелко дрожащие губы. На Купалье он целовался с другой. Лучший друг, при взгляде на которого так щемило сердце, он плясал в хороводах простолюдинов, ощущая недоступную ей свободу. Собирал вольные поцелуи, пока она рассыпалась на мелкие кусочки, глядя на него издалека. А когда его взгляд наткнулся на нее среди толпы — раскрасневшуюся от злости и обиды, Варя просто сбежала. Пришпорила лошадь, уносясь обратно к поместью. От одуряюще пахнущей медовухи, ритмичной музыки гуслей и бубнов. От предателя, находящего в объятиях других покой. Он нагнал ее у самого поместья, дернул на себя, прижимая к разгоряченному телу, пока из Варвары лилась обида вместе с желчными словами. Болезненно меткими — она чувствовала, как ниже опускалась его голова с каждым из них, пока не легла на ее макушку. Вместо того, чтобы разочароваться в ней, оттолкнуть, Грий переливчато и мягко рассмеялся.

«Значит чувства мои отклик и в твоем сердце нашли, барыня. А я почти отчаялся. Прости, молю, прости меня. Впредь никогда тебя не обижу, моя милая гневная Варенька»

— Молю, держись, скоро подоспеет врач, все непременно будет хорошо. Ты обещал не бросать меня, помнишь? — Голос дрожит, она едва проталкивает слова через стиснутое спазмом горло. Из-за слез почти не видно его лица. И Варвара так отчаянно боится, что больше не сумеет увидеть света его глаз. Пытается напиться, налюбоваться. А он холодный, Господи, совсем ледяные пальцы, их даже пролитая кровь не греет. Она по-детски шмыгает носом, яростно смаргивая соленую пелену. Улыбка Грия медленно стирается.

— Так страшно тебя одну оставлять, так обидно… — Последнее слово он выталкивает с натугой, закашливается. Варвара с ужасом следит за тонкой струйкой крови, скользнувшей с губ, и отрицательно мотает головой.

Нет. Нет!

«Ни дня без тебя не могу. Мне кажется, то не любовь — проклятие. Закрываю глаза и твой образ вижу, ведьма моя, нежная моя. Я сделаю все, чтобы мы были счастливыми. Отец на именины имение мне подарил. Хлипкое, до того безобразное… Я ради тебя его краше дворца сотворю. Каждый уголок уютом наполню, чтобы дети наши цвели в нем, словно прекрасные цветы в императорских оранжереях. Еще три зимы, не больше. Я закончу его и с богатствами свататься приеду. Подаришь мне сына, а за ним еще пару красавиц-дочерей. Подаришь ведь, Варенька?»

— Пожалуйста, ты обещал мне… — Уже не говорит, отчаянно выскуливает. Ужас плотным кольцом сжал грудину, мешает дышать. И ей кажется — не Грий истекает кровью, лежа у нее на коленях. Кровоточит сама душа.

— Прости меня, не держи зла на дурака. Не цепляйся за прошлое, ты у меня такая упря… — Он замирает на полуслове. Вот он был, мягкий журчащий голос, а вот тишина. Отблеск виноватой улыбки все еще витает на губах, а взгляд пустеет. Мгновение, в которое он теряет четкую осознанность, заводится Варваре за плечо. И тело его на ее руках расслабляется. Падает на бок голова.

— Грий… Грий! — Она неуверенно разжимает пальцы на его руках, и бледная кисть тут же безвольно падает с живота. Не верит, отрицательно мотает головой, обхватывая широкие плечи, встряхивая. — Грий, очнись! Давай же, ну!

До разума не доходит, она не понимает, что творит. Дрожащие пальцы скользят по застывшим губам, касаются лба, убирая влажную светлую прядь. Сжимают щеки. Ужас трусливо сбежал, на его место пришло что-то большее, такое огромное и пожирающее, что собственное сердце наверняка не выдержит, окровавленным куском упадет к ногам, коснется его окровавленной неподвижной груди.

«Расскажу по секрету, только не смейся надо мною, Варенька. С первого мига тобой очаровался. Такой серьезной, хмурой и заносчивой. Каким же вредным ребенком ты была, все внимание мое на себя тянула. Мне до зубовного скрежета это не по нраву было. Казалось, все краски вокруг поблекли, осталась ты — осклабленный злой зверек. Сколько же я противился. А сердце уже тогда знало: тебе оно отдано. До последнего удара, до последнего вздоха моего. Как отчаянно я надеюсь, что сумею встретить с тобой свою дряхлую ничтожную старость.»

Она не кричала. Стоило понять, что Грий мертв — весь воздух вокруг сгорел, нечем было наполнить легкие. Боль. Такая ослепительно белая, пожирающая… Варвара цеплялась судорожно скрюченными пальцами за пропитанные кровью одежды, выкарабкиваясь из-под мертвого возлюбленного. Осиротевшим волчонком прижимаясь к его боку и прикрывая глаза. Умереть, больше ничего ей не надобно. Сквозь хриплые беззвучные рыдания она шептала о своей всеобъемлющей, невероятно трепетной к нему любви. Молила Господа Бога вернуть его, и тут же теряла во всевышнего веру. А вокруг их тел сворачивалась, темнела трава, разрастался выжженный круг земли, будто горе ее травило.

Тяжелый армейский сапог уверенно перешагнул эту границу. Ее подхватили чужие руки. Откуда-то, словно издалека, раздались голоса сочувствующих мужчин, подоспел и бросился к Грию врач. Поздно только… У нее не было сил на сопротивление, весь мир сузился до выцветающих васильковых глаз. Грий с виноватой улыбкой смотрел ей вслед. И больше не видел.

[1] бескаблучные, цвета слоновой кости, остроносые атласные туфли на узкой подошве.