Брусничное солнце

Глава 15

Монотонные гулкие звуки ударов цеплялись за ускользающее сознание, пытались вытянуть ее наружу. Будто там что-то важное. Будто стоит Глинке распахнуть глаза и все изменится.

Размеренно. Один за другим, пожирая весь остальной шум, отбиваясь эхом в пространстве. А кислород разогревался, вплетались новые запахи.

Их землянка насквозь пропахла дымом. Стоило Хозяину Болот небрежно закинуть тушку зайца на очаг, едкий чад кутал все. И она задыхалась, растирала ноющее горло, пытаясь подавить кашель. Выскакивала наружу под осуждающее цоканье длинного языка… Ночью маленький косоватый домик пах подступающими холодами — сыростью, багульником, и всегда — можжевельником. Варвара училась различать все запахи болота, училась понимать его.

Теперь все было по-иному, смрад земли не отдавал влагой, густой давящий, он протолкался в легкие, забился и комом застрял в горле. В нем можно было потеряться, отчаянно не хватало воздуха.

Тревога так плотно сжала свои объятия, что дышать стало тяжело. Или это от хватки жадного болотника?

Собственный крик, застрявший в глотке, огромная пасть ужасной нечисти и легкое касание, прощальные слова. Господи, неужели она умерла? Тогда отчего же так больно? Не шелохнуться, ломило все тело.

И среди всей этой какофонии звуков, воспоминаний и ощущений серой сталью вспыхнул холодный взгляд. Брусилов. Убийца, не получивший по заслугам.

Варвара открыла глаза.

Темнота вокруг была густая, удушающая, она лезла в глаза, путалась в вытянутых вперед крупно дрожащих пальцах. Полная глухого стука сердца и боли. Во рту чувствовался железный вкус собственной крови, ребра болели так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Но испугало Варвару не это.

Она не могла подняться, слепо шаря руками, барыня натыкалась на грубо сколоченные меж собой деревянные доски, занозы жадно вгрызались в подушечки пальцев. Тихий всхлип отразился от узких стен ее нового убежища. В нем Глинка останется навсегда.

Нечистый похоронил ее заживо.

Жадные вдохи приносили все меньше кислорода, а она не могла мыслить здраво, даже не думала беречь оставшийся, не попыталась успокоиться. Хватая ртом воздух, Варя старалась открыть гроб — крышка даже не заскрипела, стойко сносила каждый ее толчок и удар.

Всколыхнулся старый страх, разделенный когда-то с Грием напополам: будучи детьми они слышали дурную историю о том, как живым схоронили впавшего в сон барина Кулакова. Все сорок дней он приходил во снах к жене, жаловался, что ему зябко и одиноко. А когда вдова не сдержалась и велела открыть могилу — ее встретили исцарапанные доски гроба и широко распахнутые в ужасе глаза. Он уже начал разлагаться.

Случайно подслушав сплетни материнских подруг, Варвара с необычайной холодностью и точностью пересказала их горделивому мальчишке, с которым у них наладилось перемирие. И затем виновато улыбалась, когда Григория, трясущегося и зеленого, служанки отпаивали горячим молоком с медом, гладя по светловолосой курчавой голове.

Теперь ему было нечего бояться. Да и Варе, похоже, осталось недолго.

Ни один удар не сдвинул крышку, каждый из них отдавался резкой болью в груди и едким, вгрызающимся во внутренности приступом ужаса.

Христианам положено быть смиренными, ведь пути Господни неисповедимы. Им полагается принимать свою участь гордо, с достоинством. Даже когда страшно.

Глинку никогда не манили райские кущи.

И она кричала, пытаясь дозваться до Болотного Хозяина, сыпала проклятиями. Угораздило ведь связаться с нечистым. Лучше бы просто сожрал!

Отчаяние сменилось паникой, паника — животной злобой. От нее покалывало кончики пальцев, приподнимало губу в оскале. Смирения не было — было упорство. Жажда выбраться, впервые она так четко и отчаянно осознала, насколько желает жить.

Не просто ради мести, после которой проведется черта и существование потеряет ценность, нет. Ради того, чтобы научиться видеть прекрасное. Узнать мир таким, каким видел его Грий — открытым, ярким и наивным. Она ведь никогда ничего подобного не видела… Пока возлюбленный любовался окружающей его красотой, она неизменно любовалась им.

Как мог он в шуме листвы на ветру слышать песню свободы? Захотелось понять, захотелось почувствовать на коже тепло солнца и, черт его подери, выбравшись, оторвать нечистому голову. Варя сунула бы ее в ведро и пинала по поляне вокруг землянки, пока хватало бы сил.

К ней не придут на помощь, Глинка поняла, когда голос сел, а круги перед глазами из чернильно-черных обратились алыми. Она сама по себе.

И внутри разгорелось, вспыхнуло так ярко, что почти ослепило, вывернуло наизнанку, протирая кровавой кашей через сито из клубящейся тьмы и боли. Кристально чистая агония — протяни руку и обожжешься, оплавишься. Впервые она не остановилась, не захлопнула створку перед жидким черным золотом. Это не плохо и не хорошо, не нужно сторониться, не нужно пытаться понять.

Грудные позвонки с влажным хрустом рванули вниз, когда упирающаяся в крышку гроба Глинка неожиданно расслабилась. Набрала в легкие последние крохи воздуха, а затем закрыла глаза и опустилась в темноту внутри себя. Закричала.

И эта сила смела Варвару с лица Земли. Стерла, оставила лишь черное, пульсирующее на дне глубокой ямы сердце. Исходящее кровью и ядом, хладнокровно бьющееся.

Громкий треск оглушил, тело дернуло вверх, трухой посыпались в распахнутые глаза щепки и ей пришлось отвернуть вбок голову.

Не ослаблять, не потерять найденного — сила с громким щелчком сорвалась с узды, словно дикая кобыла ринулась вперед, сметая все на своем пути. Впервые за долгое время Варвара не действовала наугад. Нашла тот самый дар, о котором говорил Хозяин болот, с наскоку схватилась за него, обжигаясь, не чуя конца силы, дна под ногами. И вырвала, вышвырнула наружу. С болью, кровью и мясом.

В легкие ворвался свежий воздух, она закашлялась, тут же садясь в огромной яме.

Высотой в три локтя, та не походила на настоящую могилу, но глубины было достаточно, чтобы Глинка убедилась в своем отчаянном положении. И начала действовать.

Грабовый лес мирно шумел над их головами, а на пять саженей вокруг идеально ровным кругом выстлало по земле все деревья. Длинные крепкие корни вывернуло из земли, с осуждением они упирались в закатное небо, пока Глинка, хрипя и плюясь, на животе выползала из своей могилы.

Сила не вернулась внутрь, не схлопнулись привычно створки, отрубая ее от дара. Теперь Варя поняла, нащупала ту самую нить, ведущую к бездонному колодцу силы. В одном не прав был болотный Хозяин — нить была не желтой, не искрилась солнечными лучами. Черная, она втягивала в себя любой свет, поглощала.

Влажные от пота волосы слиплись в крупные пряди, прилипли к шее, взгляд ошалело метался по поляне, пока не наткнулся на нечистого, с абсолютно расслабленным и невозмутимым лицом восседающего на раскоряченном пеньке. Чудом было то, что его не снесло разрушительной волной. На мгновение Варваре отчаянно захотелось, чтобы магия занесла его на вершину далекой неказистой елки. Чтобы пересчитал он задницей с десяток зеленых игл.

Не просто спасся — теперь тварь широко улыбалась, обнажая два десятка острых игл-зубов. Злость заставила подняться на четвереньки, ошалело мотая головой вцепиться в вывернутые корни граба, подтягивая тело.

А горящий безумием взгляд Глинки неожиданно намертво прикипел к лицу болотного Хозяина. Он с интересом подался вперед.

— Давай, скажи это. Ты же ведьма, ты все видишь…

Удивление запирает гневный вопль в надорванной сиплой глотке. Барыня, шатаясь, цепляясь за ноющие ребра, поковыляла вперед. Шаг за шагом, пока по-детски чистое изумление бодро забиралось вверх, царапая кожу десятками когтей, усаживалось на загривок.

Лицо нечистого перед глазами плыло и рябило сотней светлых искорок. Как тогда, когда она представляла его человеком, расчесывая шелковые волосы. А в голове роились, толклись воспоминания.

«Искать, я сказала! Что толку его в беглецы записывать? Медик, медик же! Сколько денег уплочено, сколько трудов вложено. Выдающийся, на котором он месте в списках лучших Московской академии значился? То-то же, Митрофан, я сказала ищи! Всех собирай, не мог он далеко бежать, ставь на ноги его родную деревню!»

В черных глазах зрачок не кошачий — обычный, человеческий. Не кажутся они больше опасными омутами. Теплые, присмотрись, так темно-карие, как дорогой шоколад, привезенный в детстве отцом с петровских ассамблей.

«Хороший мальчишка, жаль, что судьба у него сложилась такая… Первые письма об успеваемости пришли, не прогадал я, Агап. Род Глинки его руками еще прославится.»

Острая аккуратная линия чуть задранного носа, мягкий изгиб губ, четкий, не грубый подбородок. Его лицо лишилось резких, болезненно впалых и острых черт. Остались чуть выступающие скулы, твердая линия челюсти и улыбка. Широкая, но отчего-то одними губами. Глаза так и остались холодны.

«Чудо одно, как в таком возрасте за материнскую юбку можно цепляться? В силу войти хлопец скоро должен был. Они ж, как волчата становятся — кусачие и несговорчивые, по себе помню. Знаешь, Агап, думается мне, что это он напоследок того крепостного… Ну как его? А, Василия отравить незнамо чем решился. Едва до тюрьмы довезли, и кровопускание, и лекари один другого меняли, ели выкарабкался мужик. Самосуд учинил, надо же. Ничего-ничего, на каторге не побалуешь. По заслугам получил. Но мальчишку-то жалко. Эх, Агап, сильно жалко…»

Пропали черные длинные когти, остались изящные бледные пальцы, тонкие кисти, в которых, казалось бы, не было мужской силы вовсе. Обман. Теперь рубаха не болталась балахоном, не ребра выглядывали через растянутый незашнурованный ворот — виднелись аккуратные подтянутые линии мышц.

Жилистый. Вот откуда бралась сила, казалось бы, у совсем легковесной нечисти.

Его имя тогда отпечаталось в памяти. Выжглось клеймом, напоминанием о том, что жизнь бывает ужасно несправедливой. Еще долгое время Варвара вскакивала по ночам, ища утешение в материнской комнате — перед глазами стояла чужая мать. Неспособная обнять, убаюкать свое любимое дитя. Распластанная на снегу. Мертвая.

С него слезла личина, так легко смазалась, будто ее и вовсе не было.

Варвара остановилась в шаге от пенька, теперь юноша следил за ней, запрокинув вверх голову.

Он, должно быть, такой же высокий, как сотворенное второе обличье. Молодой совсем, их разделяло не больше пяти лет. Его имя само легло на губы, сорвалось едва слышным шепотом.

— Яков…

И в глазах его зажглось ликование. С выдохом, полным облегчения, он неспешно кивнул, впираясь в нее немигающим взглядом. Всего одно слово. А внутри поднялась такая рокочущая буря.

— Да.

Все стало так просто и легко, что ей бы рассмеяться, чуя облегчение. Не жадная до мяса нечисть пировала на чужих костях — деревню губил обиженный судьбой, изломанный юноша. Он мстил. Как когда-то пообещал убийцам своей матери. Выждал время и пришел за каждым, не надеясь на брошенное в детстве проклятие. Вот, почему он не трогал многих. Вот почему другие не слышали воплей умирающих жертв, чужие дети продолжали спокойно спать ночами, тела видели лишь взрослые.

Она делила ложе не с чудовищем, обедала, училась и смеялась Варвара рядом с человеком.

Рука, несмотря на слабость и боль, удивительно резво и легко взлетела в воздух. И с громким хрустом костяшек вбилась в аккуратный острый нос. Хрустнуло и там, Яков взмахнул руками, пытаясь вернуть равновесие, с пораженным выдохом грохнулся с пенька на спину.

— Я же помог!

— Помог? — Внутри разливалась, разгоралась на кострище облегчения злоба вперемешку с обидой. Припомнились щелкающие у самого уха острые зубы, когти в волосах, от касаний которых душа уходила в пятки. — Так я тебя сейчас отблагодарю, помощник!

Ковыляя, она попыталась обогнуть широкий пень, но Яков ловко вскочил, резким движениям вправляя кровоточащий нос, и ринулся вокруг — в другую сторону. Ловкий скачок, а в глазах разгорается досада вперемешку с удивлением.

— Не забывайся, Варвара! Ничего кроме образа моего не изменилось, как был договор, так и остается он! Каждую угрозу выполнить могу!

— Я убью тебя и закопаю в этой же яме! — Визг спугнул крупную воронью стаю. Тяжело снимаясь с тонких ветвей граба, они поспешили прочь, подальше от криков распалившейся барыни. — Сожрет он меня! Не подавишься, шельма[1]?!

Услышав ругательство, Яков замер, нервно хохотнув. Ловко перехватил летящий в скулу плотно сжатый кулак и, оступившись, рухнул вместе с зажатой Варварой в траву.

— Погоди-ты, грозная убийца, да… Господи… — Пытаясь подмять под себя извивающуюся барыню, он тихо зарычал — зубы Варвары вцепились в плечо колдуна, оставляя глубокий след. — Солнце брусничное, угомонись, да ты ж сейчас докалечишься!

И так инородно с его губ прозвучало привычное снисходительное «Брусничное солнце», что она на мгновение опешила. Замерла, шумно дыша распахнутым ртом. Только сейчас почувствовала, насколько сильно болят ребра. Перед глазами плясали круги. Тихий голос у уха продолжал увещевать, а Варвара упрямо прикрыла глаза — не видеть бы предателя.

— Палец, вон, выбила… А ругается барыня-то как? Настоящая елдыга захухренная[2]. Разве хуже мое лицо чем то, к которому привыкла ты? Ну взгляни, на что злишься? Правду что не сказал? Так твой дар только страхом и вытянули.

Мягкий голос опустился до бархатного шепота, коснулся выдохом мокрой пряди волос на лбу. А она продолжала отворачиваться.

Чурбан. Баламошка. Как не понять — страх жрал ее изнутри. Сводило сума сонное объятие нечисти, уткнувшейся носом меж лопаток, по-свойски закидывающей руку поперек живота. Глинка же себя непонятно кем чувствовала… Пропуская пряди волос через гребень, тайком касаясь тонкой линии скул… То, что поселилось внутри, сочно выжирало в ней все человеческое. То, что ее тянуло к нечисти — было больше, чем предательство Грия. Это было сумасшествием.

— Ну же, не время ерепениться, только силу свою раскрыла. Теперь учиться и учиться, а ты как дите малое балуешься.

— Я? Дите? Да кто при мне первые дни облизывался и зубами щелкал?! — Воздух заперло в легких возмущенным выдохом, заерзав Варвара резко повернула голову, ударившись носом о кончик носа Якова. Подлец широко улыбался. Нет, ничего кроме внешности не изменилось — как был мерзкой нечистью, так ею и остался. — Скатись, пока я кости тебе не повыламывала. Яков, не шучу, отпусти меня!

Под весом колдуна она выгнулась дугой, резко дернулась. И в лице его что-то неуловимо переменилось, потемнел взгляд. Перехватывающие кисти пальцы тут же разжались, легко оттолкнувшись от земли, он поднялся, протянул ей руку. А Варвара упорно не приняла.

— Пошли к землянке, нужно тебя подлечить. Переусердствовал болотник, ничего не сказать. Не злись, Варвара, копи силу. Сегодня в полночь пойдем на твои земли, опробуем, на что горазда. Тебя заждалась знакомая.

Знакомая…

Внутри неприятно заворочался клубок из надежды, предвкушения и страха. Слишком серьезным и помрачневшим стало лицо Якова. Растирая прокушенное плечо, он недовольно цокнул языком и прищурился.

— И это я зубами клацал. Да ни разу подобного не позволил себе, какие животные фривольности, устыдись, ты же барыня.

— Не барыня я больше. — Клубок в груди развернулся, обратился плотно сотканной из тьмы кошкой. Она вытянула острые коготки и, играючи, прошлась ими по нервам меж ребер. Перехватило дыхание. — Я не хочу ни с кем из того времени видеться. Одним не рада буду сама, вторые мне не обрадуются. Не желаю опасности близких подвергать, тех, кто сердцу еще дорог.

Под ноги легла тропинка, выстланная колдуном по воде от грабника. Теперь Варя видела сотни золотых мушек, искрящихся на дне, поддерживающих каждый шаг. Сколько же силы и труда в такую быструю магию было вложено?

Яков скосил на нее серьезный холодный взгляд. Пропало былое веселье и радость от пробуждения ее дара, теперь он напоминал себя прежнего. Разве что волосы стали на две ладони короче, на ходу юноша скручивал их в бесформенный ком, перетягивая черной тонкой лентой.

— Ей уже ничто не навредит. Не вспоминать счастливое прошлое тебя веду, а дар развивать. Успел понять, что он у тебя от горя и боли словно на дрожжах растет. Не хорошо, но ничего с твоей манерой жалеть себя не поделать…

Она смолчала. Бросила на него презрительный взгляд из-под полуопущенных ресниц и юркнула под рукой, обгоняя на узкой тропинке. Сзади раздался вибрирующий мягкий смешок, но в спину словесный укол колдун не бросил.

Землянка встретила их привычной сыростью и холодом. Крыша была на месте, на полу — ни единой соринки. Будто и не было ужасной расправы болотника. Померещилось.

— Раздевайся.

Рассеянно мазнув по ней взглядом, Яков пошел в угол — там, за громко стонущей крышкой неказистого сундука с проржавевшими петлями, прятались склянки со зловонными зельями. Были они результатом медицинских трудов или колдовских Варвара не знала. Но вонь от них стояла отменная, чем бы то ни было, пробовать на вкус никогда не хотелось.

Она помнила, как совсем недавно он выхаживал ее после отчаянного бегства от Брусилова. Во рту вязкой горечью появился вкус прошлого настоя, вспомнились все дохлые тушки, хвостики и куриные лапки. Вспомнились острые когти, очерчивающие дорожку по впалому голому животу. Варвара малодушно попятилась обратно к выходу. Теперь мысль о том, чтобы оказаться перед ним нагой пугала, заставляла покрываться пунцовыми пятнами.

Со стыда сгореть можно, Господи.

— Я сама, выйди.

Он обернулся через плечо, брови изумленно поползли вверх. Будто Варя сказала что-то невероятно глупое.

— А с нечистью, значит, спокойно исподнее вверх задирала. Ты как позвоночник сзади сумеешь обработать? Там места живого нет, синяк на синяке и посреди занозы. Давай подождем, пока тебя горячка съест, в беспамятство вкинешься. Там уж я и насмотрюсь, и набалуюсь… — Мерзавец широко и бесстыдно осклабился, поигрывая чумазой склянкой в руке. Внутри вяло перекатывалась мутно-молочная густая мазь.

Она и сама не могла понять, что переменилось. Почему одна мысль о том, чтобы скинуть перед ним одежды стала страшной. Если раньше Варвара чувствовала давящую неловкость, когда грубые холодные пальцы выводили дорожки по рваным ранам, то сейчас она готова была кинуться в болотную топь. Лишь бы Яков не смотрел, не касался.

Человек, которому не чужды эмоции. Человек, прекрасно знающий об устоях и порядках. Хотелось всплеснуть руками, накричать, объяснить, как он все испортил, обманув ее с самого начала. Хотелось рассказать, как тяжело было привыкать к холодному тощему телу под боком, мириться с липким страхом и омерзением.

Грубый дикарь. Словно не он учился в Московской академии, словно не знал простых правил и устоев общества. Как можно было стать таким бесстыжим зверенышем?

Она не выдавила ни единого слова. Бросила на него гневный взгляд и повернулась спиной, спуская исподнюю рубашку до самых бедер. Верхнюю Варя стянула через голову, изрядно намучавшись с юбкой.

— Тебе не обязательно быть настолько грубым, можно ведь совсем иначе…

Глинка не услышала тихих шагов — их гасил мягкий земляной пол и гулко стучащее в ушах сердце. Обретенный дар пульсировал внутри, искрил, ощущался так ярко, словно прямо сейчас к небесам испуганной птахой ринется.

— Я не должен притворяться тем, кем не являюсь, тебе придется смириться. — Тихий урчащий голос погнал по спине табун мурашек. Скользя пальцами, перемазанными терпко пахнущей мазью, по позвоночнику, колдун коротко усмехнулся. — Не теряйся, Варвара. Ты видела меня. Не позволяй себе обмануться из-за того, что наружность изменилась. Все остальное прежнее.

Его рука опустилась к пояснице, и Глинка дернулась всем телом — боль прострелила навылет. Яков равнодушно отшвырнул в сторону стола длинный кусок дерева — болотник изрядно помял ее, швыряя в труху из балок, чудо, что барыня не потеряла разум в боли, вся спина и предплечья были усеяны занозами.

— Нет, теперь ты не глупый нечистый, не знающий обычаев людей, потому позволяющий себе слишком многое. Ты грубый мужлан, плюющий на правила приличия. — Она глухо застонала, пошатнувшись, уперлась рукой в дверной костяк и прикусила костяшки второй. Мазь, которой полагалось лечить, немилосердно вгрызалась в кожу, прожигала дыры, доставала до нервов и мяса. Глинке казалось, что кровожадный колдун швырнул ее в адское пламя. И, перехватив второй рукой поперек живота, не позволял выныривать, не давал отстраниться.

— Кем и для чего эти правила придуманы? Если ты была вынуждена бежать со своим любовником, чтобы скрыться от «правильного» брака. Если люди уводят глаза друг от друга, а потом ночами додумывают желаемое, вместо мужей и жен представляя других, недосягаемых. Все лгут, кутаются в белые одежды добродетели, а под ними все такие же животные порывы, все такое же вожделение. — Острый подбородок опустился на плечо, его холод пустил по телу ток, заставил дернуться, прикрывая свободной рукой обнаженную грудь. Яков продолжал шептать, едва ощутимо касаясь линии челюсти кончиком носа, равнодушно, мягко, гипнотизируя неприкрытой искренностью и жесткой правдой. — Стоит бояться манерно раскланивающихся господ — в их головах скрыты самые темные мысли. Со мною все проще — мужлан захочет, и прижмется ночью к горячему боку. Неотесанный, ежели он пожелает искупаться в одном озере с нагой барыней, он просто ступит в воду. Я не люблю играться, брусничное солнце. Я не буду раскланиваться, умоляя и уговаривая вместо того, чтобы просто помочь.

Самая крупная из заноз выскользнула из-под кожи, тонкой струйкой пятная юбку хлынула кровь. А Варвара не почувствовала. Лишь когда пальцы грубо запечатали рану мазью, она удивленно моргнула, а затем разразилась бранью, зажимая перепачканный бок ладонями. Яков бессовестно усмехнулся, убирая подбородок с плеча, подул напоследок на влажный локон, прилипший к шее.

— У тебя дурные отношения с деревом. Помнится, прошлый раз я тоже выдирал из тебя крупную щепу. Ничего нового, барыня, совсем ничего нового… Одевайся, я налюбовался, эта память будет греть меня стылой ночью.

— Только это тебе и останется… — Раздраженно шипя, Варвара грубо дернула рубашку, натянула обратно на тело. Идти никуда не хотелось. За время короткого разговора она успела позабыть о их выходе с болот. Теперь тревога вернулась на положенное место, уселась, вцепившись когтистыми лапами в загривок. — Попробуешь снова ко мне приткнуться и, видит Господь Бог, я не дам тебе покоя.

Когда Варвара обернулась, Яков уже принял привычный облик нечистого. Острые иглы зубов, глаза — черные опасные омуты. И что-то тоскливо ухнуло вниз, будто, узнав правду, она потеряла доброго друга и учителя. Его место занял незнакомец, такой же колючий, но неправильный. Если раньше образ Болотного Хозяина вызывал страх, трепет и восхищение, то теперь эти чувства смазались. Обратились во что-то непонятное, то, чему в груди совершенно не находилось места.

Болотный Хозяин обнажил в широкой улыбке острые зубы, а затем совершенно бесстыдно и лукаво подмигнул.

— Звучит очень заманчиво.

Скрипнула дверь, за порог землянки он выскользнул первым, на фоне стремительно темнеющего закатного неба его силуэт выделялся черным невыразительным пятном. Осуждающе покачав головой, Варвара двинулась следом.

Колдовство так сноровисто и ловко из нее не выскальзывало — все так же барыня не могла пустить твердую кочку себе под ногу. Зато теперь легко видела чужую работу. Ни разу за всю дорогу Варвара не оступилась, колдуну не пришлось страховать ее, хватая над глубокими бочагами за шиворот рубахи. Время от времени Яков оборачивался, следил за ней светящимся взглядом и задумчиво хмурился.

Что же такое ждало ее впереди? Отчего былые едкие шутки больше не срывались с острозубого рта? Для чего ему морок нужен стал?

Что-то пошло не так. Яков не заметил перемены, а она не просто почувствовала — оказалась снесена напором. Адская боль каленым прутом ударила в висок, как только граница болота осталась за спиной. Шаг на твердую землю и Варвара, словно подкошенная, рухнула.

Коротко всхлипнула, зажимая голову двумя руками. Внутри толпились образы, сменялись один другим в вихревом потоке. И она осознала, какой же была дурою…

«Тебе не уйти. Ни в этой жизни, ни в следующей».

Серый взгляд такой глубокий, такой искренний. Печется. Несет на руках до кровати, громким криком велит позвать врача. А потом мерит шагами комнату, глядя на нее жадно, по-волчьи. С любовью.

Судьба ее.

«Не заставляй запирать тебя в комнате»

Глупая. Какая же глупая… Все ради ее здоровья, ради безопасности. Он сносит насмешки, терпит, глотает яд, льющийся с ее губ. И ночью аккуратно опускается рядом. Варвара видит сталь едва приоткрытых сонных глаз. Он до последнего не сводил с нее взгляда. Что же это за наваждение?

«Я найду тебя»

Она чуяла, как он пульсировал внутри, исторгаясь. Помнила жадные пальцы на горящей коже. Единственный. Первый. Нужный.

Задыхаясь, Глинка поползла вперед. Ради чего она пряталась? От чего пыталась сбежать? Голос Якова попытался пробиться через плотный слой белой густой ваты. Но это показалось ей незначимым.

— Варя, стена, выстраивай стену, силу прими!

Руки цеплялись за влажный мох, царапались ладони о опавшие еловые иглы, а она была так далеко от своего возлюбленного. Глупая, какая же взбалмошная. Права была мать, она совершенно беспечная. Молить будет, ноги целовать… Хоть бы принял обратно, Господи…

Дыхание рвется натужными хрипами. Боль от разлуки так велика, что Варя едва может двигаться. Добраться бы, доползти… Глинка пытается подняться на ноги, когда ее вжимает в траву другое тело. Крепкое, сильное. Держит так, что не вывернуться. И она заходится в истерике. Тонет в нестерпимой тоске и любви, пока чужие пальцы сжимают щеки, царапают скулы длинными когтями.

— Давай же, бестолковая, что толку от твоей силы, если она внутри спрятана? Выпускай!

Что ей сила? Самуил был против ведьмовства, для чего его расстраивать? Болотный хозяин рывком перевернул ее на спину, перехватил судорожно сведенные, готовые к борьбе руки, встряхнул за запястья. Громко клацнули друг о дружку зубы, рот наполнился кровью, голова гулко ударилась о мягкий мох, рассыпалась с прибрежных кустов перезревшая брусника. А Варвара смотрела и не видела.

— Вовек не расплатишься… — Его голос змеиным шипением скользнул в прореху сознания. И юноша запел. Незнакомые слова на незнакомом языке, а внутренние бесы вскинули головы, потянулись сочно. И… Вгрызлись в ее собственное тело. Принялись рвать, терзать. Стоило появиться мысли о Самуиле — ее пожирали, оставляли в разуме кровавые алые полосы, выдирали наживую.

Прижимающее ее к земле тело исчезло. Отдалилось пение. Пока она выла, расцарапывая собственное лицо, хватаясь за глотку, в которой жег, пузырями крутого кипятка булькал воздух. Колдун безумным вихрем кружил по поляне, с громким треском отлетали от деревьев сучья. И когда на нее ворохом упали ягоды рябины, когда глаза припорошило мелкими листьями, Варвара вспомнила, как дышать.

Перевернулась набок и зашлась надсадным кашлем, ее тут же вырвало черной вязкой слизью. Оглушенная, Глинка чувствовала, как гаснет дикое пламя желания в сознании, остывают мерцающие угли навязанной любви.

— Приворот… — Собственный голос показался чужим, низким и хриплым.

Яков опустился рядом на корточки, поддел когтем ее подбородок и приподнял голову, внимательно вгляделся в ненормально-расширенные зрачки.

— Не простой, искусная работа. Ударило, как только ты из-под моей защиты выбралась. Давай-ка, вставай на ножки, брусничное солнце. Теперь у нас слишком мало времени, нужно сработать живо и ловко, иначе не уберемся, сюда твоя любовь заявится.

Одна фраза, а она тут же взлетела. Шатаясь и цепляясь за подставленную руку Якова, резко перешагнула накиданный ворох обломанных сучьев.

— А меня снова не?..

— Пока нет. — В голосе колдуна скользило плохо прикрытое раздражение. Видно, не давала ему покоя неозвученная мысль. За собой он Глинку потянул почти бегом. Заставил нырнуть в черноту леса. — Что бы ни услышала — не оборачивайся. С лешим я в дружбе, моргнуть не успеешь, как до места доберемся.

А она бы и не смогла моргать — в глаза словно жгучего перца насыпали. Веки набухли, тупая боль пульсировала в висках, лишала дыхания. Через гул собственной крови в ушах она слышала сбитые объяснения Якова.

— … жрать повадилась. Батюшки у вас больше в селе нет, теперь к своим родным может наведаться, до душегуба ей пока не дотянуться, в силу не вошла. Одну удержишь, там много ума не нужно, это не всей болотной нечистью управлять, тем более, наверняка дорога тебе… Видел ее в твоих мыслях, давай, тут сучок, переступай и не запнись. Ну сказал же? Куда глаза выпучила?! За что ты мне ее подкинул, разве плохо жилось мне, Господи?

Еще немного и она просто потеряет сознание. Быстрый шаг забирал последние силы. Уходящий день был ужасным — скверным и суетливым, слишком много всего пришлось пережить Варваре по чужой милости.

Ряд крупных деревьев оборвался на взгорке и, присмотревшись к пейзажу, барыня обомлела.

Под пронзительным светом появившейся на небосводе луны виднелись очертания ее родного поместья. Яков вывел ее на узкую дорожку к маленькому деревенскому кладбищу.

Добротный забор, гладко идущая без скрипа калитка — к покойникам все относились учтиво. Не видно было ни единой заброшенной могилы. Когда брови Варвары удивленно приподнялись, а сама она коротким кивком головы указала на калитку, Яков неопределенно махнул рукой и пошел вдоль забора.

— Нам не туда. На святой земле места для самоубийц не выделено.

Ниже, спускаясь в узкий овражек, припорошенный прошлогодней перетлевшей листвой, через жгучую крапиву и широкие лопухи. Тревога уже не царапала — вырывала кусок за куском, пировала, перемазанная ее кровью, выкручивала внутренности.

— Кого мы ищем, Яков? Здесь моих знакомых не хоронили. Ни у кладбища, ни на нем их нет…

Промолчал. Напряглись плечи, стал резче шаг.

Глинка бегом догнала юношу, схватила за руку, что есть силы дергая на себя. Он нехотя обернулся.

— Пошли, Варя, времени немного, нужно успеть до пробуждения. Это может стать совсем неприглядной картиной без подготовки…

Ей стало нехорошо. Задрожали руки, окаменели, отказались двигаться ноги. Глинка нервно облизнула пересохшие губы и зашагала следом.

Наверняка перепутал что-то колдун. Или снова просто запугивает. Сейчас они выберутся на поляну, и он вновь заставит ее учиться зажигать огоньки, пускать рябью по воздуху. Яков любит пугать. Хорошо все будет, правда ведь?

Неожиданно по лодыжкам мазнуло ледяным поветрием, разнесся по воздуху зловонный приторный дух. Юноша замер, как вкопанный. Тихо ругнулся через стиснутые зубы, заходя Варваре за спину. Перед глазами появился неприметная насыпь земли с самодельным, куце сбитым неровным крестом. Так малая ребятня хоронила дохлых ворон, найденных у дороги. Так прощались со своими питомцами отдающие последнюю дань хозяева.

— Ты почуешь в ней темную нить, у самого сердца начнется и к земле потянется. Подхвати ее. Быстро, чтобы не опомнилась, и вяжи сразу к своей, не думая. Не успеешь — я просто убью ее. Чтоб раз и навсегда. Всего одна попытка у тебя попытаться поправить положение, брусничное солнце. Или спасешь и нечисть, и деревню, или мне придется вмешиваться, а расправа над ней тебе не понравится…

Глинка непонимающе скользнула взглядом по чернеющей в лунном свете насыпи. Ерунда какая. О чем речи он ведет? Почему вперед ее выдвинул?

Появилось смутное подозрение, что колдун бесстыдно закрывается ею, как живым щитом. Уж больно плотно впились холодные руки в предплечья. Но затем, в удивительно теплой поддержке, подбородок опустился на ее макушку. Собственная сила заклубилась, когда в нее тонкой теплой нитью полилось его мягкое золото. Для чего он, не зная ее глубин, вливает собственную?

Все мысли вымело из головы очередным ледяным поветрием. Земля набухла, задрожала, раздвигаясь. А из ямы полезло нечто. Зловонное, опасное, ледяное. С тихим шелестом загомонила в ужасе природа, а Варвара рухнула бы на колени, как подкошенная. Завыла бы в голос, если бы не руки Якова, впивающиеся до боли. Напоминание о том, что ей положено не горевать и оплакивать, а брать чужую судьбу в свои руки.

И Варвара с громким, отчаянным, наполненным болью стоном потянулась к черной нити, которую почуяла. Уцепилась покрепче, натянула. Пока на нее смотрели бельма некогда пронзительно-зеленых глаз, пока рыжие, так ярко блестящие на солнце пряди беспорядочно опутывали выбирающееся из могилы безжизненное тело сбитыми грязными космами.

Мертвая Авдотья голодно потянула воздух трепещущими ноздрями. И ринулась в их сторону.

[1] По-немецки schelmen означало «пройдоха, обманщик, подлец». Часто используемое оскорбление среди аристократии 18 века.

[2] Человек, который не стесняется в грязных выражениях.