Бог безвременья

XI

Агостон привез меня в избушку посреди густого леса в стране, о которой я ничего не знала, и почти сразу уехал, а я осталась. В свойственной ему манере, ставшей для меня привычной, он не объяснил, куда едет, не сказал, вернется ли и когда, и совершенно неожиданно я стала частью семьи – одним из трех странных детей на попечении странной старушки. Новое расставание, последовавшее так быстро вслед за предыдущим, могло бы огорчить меня, не будь я так очарована членами моей новой семьи.

Вано и Эру, два цыганских мальчика чуть постарше меня, с которыми мы жили у Пироски, были близнецами. Я слышала о близнецах, но никогда раньше не видела, поэтому в тот первый день, когда они появились и синхронно направились с противоположных сторон к нашему столу, как будто приближаясь к своему отражению в зеркале, пришла в полное замешательство и изумление. Эти оба чувства вместе я потом испытывала очень часто.

В детстве братьев похитили и продали в рабство, что было обычным делом для цыганских детей и тогда, и за сотни лет до этого. Они быстро меняли хозяев, недовольных своим приобретением, пока, наконец, их не продали в тот самый монастырь, мимо которого мы с Агостоном проезжали в последней деревне.

В монастыре братья провели несколько лет, занимаясь тяжелым физическим трудом. Их насильно обратили в католичество и избивали. Эру по разным причинам приходилось хуже, чем Вано: он не разговаривал, был упрям и отличался угрюмым характером, что раздражало хозяев, но еще больше их раздражало то, как он ел, точнее, не ел. Обоих мальчиков кормили кашей и хлебом, двух порций хватило бы только одному из них, чтобы выжить. Вано ел то, что ему давали, и со временем исхудал так, что от него остались одна кожа да кости. Эру отказывался от еды, но не худел, а прибавлял в весе, как весенний ягненок. Сначала его обвинили в воровстве и наказали. Затем, когда возможность воровства была исключена, заподозрили колдовство или одержимость бесами, и помощник приора, ответственный за поддержание порядка, ревностно принялся выбивать из мальчика владевшие им темные силы.

После особенно яростной попытки изгнания нечистой силы, в результате которой Эру сломали несколько ребер и так перебили ногу, что он едва мог ходить, братья, один избитый, а другой едва живой от голода, ночью во время страшной бури ускользнули из монастыря. Двое детей, едва передвигая ноги, долго шли под ледяным дождем и упали в изнеможении где-то в миле от жилища Пироски. Пироска почувствовала их присутствие и, несмотря на непогоду, нашла их, полуживых от ран, недоедания и холода.

Она принесла их к себе домой, наложила шину и перевязала переломанное тело Эру и выходила их обоих. Окруженный ее заботой Вано быстро шел на поправку, а Эру – нет. Когда она попыталась напоить его тем же травяным отваром, который вернул силы его брату, он поперхнулся, сплюнул, и его сразу стошнило. Он худел, становился все более диким, яростно метался во сне, вращал глазами, скрежетал зубами и ужасно стонал.

Вано, полностью выздоровевший, беспокойно и нервно ходил по комнате. Он знал, что нужно его брату, но не осмеливался намекнуть об этом их новому опекуну. Так продолжалось несколько дней, пока однажды ночью Пироска не проснулась и не увидела, как Вано, порезав собственную руку, поит своей кровью брата.

Обо всем этом мне рассказали мальчики, но Пироска как-то заметила с легкой досадой, что не понимает, как могла допустить такую позорную оплошность и не догадалась, кто такой Эру и что ему нужно. В конце концов, у нее был большой опыт общения с такими, как он: в свое время она приютила после превращения моего собственного дедушку, хотя он был уже стариком, а не мальчиком, и его разум нуждался в избавлении от страданий больше, чем его тело. (Кроме этого, она ничего не рассказывала о дедушке: его история, сказала она, это не ее дело, да и слишком много было версий, и только он сам знал, правдива ли хоть одна из них.)

Когда Пироска узнала, что действительно нужно Эру, она ушла из избушки. Вернулась она с трупом только что убитой выхухоли и, встав над Эру с животным в руках, взяла со стола нож и разрезала его. Она влила кровь в рот Эру, и тот, полусонный и полудикий, проглотил ее с жадным отчаянием голодного младенца.

После этого мальчики остались с Пироской, и она давала им то, в чем каждый из них нуждался. Спокойного наблюдательного Вано она научила применять травы и прислушиваться к отзвукам грядущего, готовить лекарства и чаи, припарки и настойки, и квас, который они пили из бочки. А безмолвного сердитого Эру научила выплескивать свой гнев за рубкой дров, яростно рыдать, гоняясь за мелкой дичью себе на пропитание, и с рычанием избавляться от страданий, ощипывая перья с птиц, которые Пироска использовала вместо пуха. Со временем раскаленное добела пламя ярости Эру угасло, превратившись в потрескивающие угли. Пироска научила его снова говорить и не вздрагивать, когда ему протягивают руку.

Все это произошло задолго до того, как я поселилась у них, и я узнавала их историю медленно, по частям, точно так же, как учила их язык, чтобы разговаривать с ними. Горюя по отцу и брату и тоскуя по дому, я сначала вела себя очень тихо и замкнуто, но терпение и доброта моих товарищей растопили мое сердце. Мы вместе занимались мелкими повседневными делами – ухаживали за животными, развешивали белье, обмазывали глиной стены хижины, очищали шкуры от маленьких блестящих мускулов кроликов и лисиц, – и благодаря дружескому отношению братьев у меня в душе воцарялся мир.

Вскоре я узнала, что Эру такой же, как я. Мы оба жили за счет крови других, и оба отличались необъяснимой силой и быстротой. Именно Эру научил меня охотиться, используя свои физические возможности, научил меня не думать головой, а доверять своему телу, чтобы бежать быстрее, прыгать выше, набрасываться на жертву с большей внезапностью, чем мне представлялось возможным. Вместе мы загоняли серн и благородных оленей в ловушки и по очереди валили кабана на землю, стараясь не напороться на его коварные клыки. Я полюбила Эру как брата, но он в то же время пугал меня. Он был дик и неистов. Вместо того чтобы бежать от опасности, он мчался ей навстречу, отплевываясь, насмехаясь и искушая судьбу. В нем всегда кипела разрушительная ярость, он с трудом ее сдерживал, часто она выплескивалась наружу, и тогда он прогонял своим ревом медведей и с безрассудной свирепостью вступал в схватку с волками. А потом, залитый кровью животного и своей собственной, смеялся над глубокими ранами от когтей на своем теле и костями, торчащими сквозь разорванную плоть.

Вано, наоборот, не был похож ни на меня, ни на своего брата. Вано ел обычную пищу два раза в день. Его раны заживали долго, и если от Эру, как густой дым, исходила ярость, то безграничное спокойствие Вано очищало воздух, как ветер. Вано был vremenie, одним из тех, чей век недолог, но его нельзя было назвать обычным человеком. В моих глазах он был самым необыкновенным из всех нас – провидцем, пророком, священнослужителем без сана. Вано я тоже любила, но не только как брата. Я любила его как отца и брата, и еще как-то, сама по молодости не понимая как.

Вано гулял со мной по лесам и по берегам рек, поднимался на скалистые утесы в любое время года, и учил меня, точнее пытался научить тому, что узнал у Пироски. Он рассказывал мне о древнеславянских богах, которых монастырь скрывал и пускал о них дурную славу, о лучезарном свете, который несет жизнь и который все объединяет, и о грядущем, которого жадно ждет мир, все живые существа и наши собственные тела.

Я верила всему, что он говорил, но не слышала слов ветра, и звезды не разыгрывали передо мной свои представления. Мои таланты как ученицы Вано проявились только в том, чтобы смешивать пигменты из камней, коры и ягод и рисовать символы заброшенных славянских богов, о которых он рассказывал мне мимоходом: Белобог, бог света, чей символ походил на гнездо из переплетающихся букв Г; Чернобог, окаянный бог тьмы, конца и безвременья, – его символ напоминал голову козла с алмазом между рогами. И другие: Мокошь, мать сыра земля, и Велес, который по лесам ходит и во всякой воде плавает.

Вано рассказал мне об Эру. Рассказал, что когда они были совсем маленькими, то жили в деревне в одной жаркой стране. Однажды появился странник, который увел Эру в лес и убил его. Тело Эру нашли, похоронили и оплакали всей семьей и деревней, но затем, спустя какое-то время, он вернулся, весь в комьях земли, и не ел ничего, кроме крови. Поскольку они были близнецами, и считалось, что между ними существует мистическая связь, обоих мальчиков увезли подальше от родной деревни и бросили. Затем их подобрали работорговцы и увезли далеко-далеко в эту холодную землю и продали. Жизнь Эру с раннего детства была полна жестокости, и это ожесточило его, прежде всего по отношению к самому себе.

Однажды, будучи еще подростками, мы с Вано увидели, как Эру бросился с водопада в реку с белой бурлящей вокруг огромных острых валунов водой. Мы, борясь со стремниной, вытащили обмякшее окровавленное тело Эру и положили его на травянистый берег, где он некоторое время лежал без сознания.

– Почему он так поступает? – рыдала я в отчаянии. – Это безумие. Он убьет нас всех.

Вано сидел молча, глядя в неподвижное лицо брата. Когда он наконец посмотрел на меня, лицо его было печально, а в уголках глаз блестели слезы.

– Эру, всегда только Эру, подвергался насилию. Тот человек, странник, он видел нас обоих – я его помню, – но выбрал он Эру. А потом в монастыре. Его так жестоко избивали. Они били его, изгоняя бесов. Били и мучили его во имя Христа, своего собственного избитого и замученного бога, о котором ничего не знали. Они видели, как быстро выздоравливает Эру, и еще больше били его. Он бы умер от этих побоев, я уверен, если бы мог умереть.

Он придвинулся к брату, затем лег рядом с мокрым неподвижным телом, чья смуглая кожа все еще блестела от речной воды.

– А теперь, – сказал он, взглянув на меня, – он продолжает делать то же, что они: избивать себя. Он думает, что создан для этого.

Лицо Вано скривилось от горя, а по носу скатилась слеза. Приблизив свое лицо к лицу Эру, он тихо позвал:

– Бар, – на их языке это слово означало «брат», – маленький, милый мальчик, где ты? Куда ты пропал? Вернись. Не вреди себе больше. Не продолжай их жестокое дело. Во имя бога, которого они провозглашают, но не знают, во имя Христа, претерпевшего столько мук и обративших их в милосердие, говорю тебе: живи. Ты создан для жизни. Будь милостив, брат, милостив к самому себе.

Он начал шептать Эру что-то на своем языке, и я почувствовала жгучее желание хотя бы на мгновение поменяться с Эру местами, оказаться рядом с Вано на траве, чтобы он, не открывая рта, шептал мне на ухо свои молитвы. Мои щеки горели, я поднялась на ноги и оставила их.

Дедушка не выполнил своего обещания и не приехал за мной, но я больше не желала, чтобы он забрал меня. Я была счастлива здесь и не ушла бы отсюда по своей воле. Кроме того, если я так мало значила для дедушки, если он мог мимоходом ввести меня в это странное новое существование, а затем бросить плыть по течению, то почему он должен что-то значить для меня? От веры и восхищения, некогда переполнявших меня при мыслях о нем, остались только горечь и упреки.

Я не ошиблась. Мой дедушка позже подтвердил (причем без всяких извинений), что сделал из меня то, чем мне предстоит быть всегда, поддавшись внезапному порыву. На вопрос о его обещании приехать за мной он ответил весьма легкомысленно. «Хотя я не помню конкретного обещания, о котором ты говоришь, – писал он в письме не так давно, – мне кажется, что я могу с уверенностью сказать, что в мои намерения не входило ехать на другой конец света за маленькой девочкой. Многие существа на этой земле даруют своему потомству драгоценную жизнь, а затем бросают его на произвол судьбы. Те детеныши, которым удается побороть прибой и самостоятельно выйти из моря, становятся от этого только сильнее. Но сейчас я скажу тебе то, что ни одна мать в дикой природе никогда не говорила своим детям: поздравляю, дорогая. Ты выжила».

Пироска скоро стала значить для меня больше, чем дедушка. На нее можно было положиться во всех отношениях. Мы прожили вместе долгие годы, а она совсем не изменилась с самого первого дня нашей встречи. Она оставалась старой, но не становилась старше. Не менялись ее горб и скрипучий голос, и она все так же излучала сияние и бесконечную доброту. Кем была Пироска, я так и не узнала – была ли она похожа на меня и Эру или на Вано, или на кого-то еще. Никогда не видела, чтобы она ела, ни еду, которую ел Вано, ни кровь, которую пили Эру и я. Она пила квас и чаи, заваренные из листьев, семян и цветочных лепестков, хранившихся в деревянных ящиках, но не знаю, ела ли хоть что-то.

Неизменной оставалась и ее поразительная способность успокаивать меня своим присутствием. Она каким-то образом знала, даже лучше меня, когда мне было грустно. В такие моменты у меня в руках оказывалась корзинка, а в ее руках другая – так она молча приглашала идти собирать черемшу и черную бузину, мелкий бальзамин или грибы. Когда мы шли с нею по лесным прогалинам и от травы намокал подол моего платья, или вставали на колени у их края, срезая ножами жесткие ножки грибов, меня ни с того ни с сего наполняла радость.

А вот Эру, Вано и я изменились. Наши кости вытянулись, мы стали выше, наши лица потеряли детскую пухлость. Об огромной силе Эру можно было судить по его оплетенным жилами мышцам, как у дикого зверя. Я не выросла такой большой и внушительной, как Эру, но и в моем облике проступала сила. Мы были прирожденными хищниками.

Наше сознание и характер тоже изменились. Мы меньше смеялись, стали более задумчивыми. Я думала в основном о Вано. Он значил для меня все больше и больше, пока не стал почти всем. Все его слова я копила, как сокровище, стремясь не пропустить и не забыть ни единого. Я жила только им одним. Все мои чувства пропускались через Вано; но хотя и он горячо любил меня и относился ко мне с большой заботой и нежностью, я становилась для него все меньше. Его чувства стали подобны огромным чашам, в которые вливался мир, и в нем все сильнее разгоралась любовь к духу, которого он ощущал повсюду вокруг себя, к духу, который часто говорил с ним и заставлял его пропускать мимо ушей мои слова. Но моя любовь к Вано была так чиста, что я не обижалась. Я не мешала ему любить его духа и внимательно слушала, когда он шепотом пересказывал полученные послания.

– Есть одна дверь, Аня, – говорил он за несколько месяцев до конца, – сейчас она закрыта, но скоро откроется. Мы пройдем через нее, и она приведет каждого из нас туда, куда нам суждено попасть.

– Дверь, – шептала я в ответ, разглядывая кремовый цвет его кожи в свете костра и глаза, темные, как чернила, и глубокие, как колодцы. Вано говорил мне, что должно произойти, но я не слышала этого, потому что мне было все равно, что будет. Я думала только о том, что вижу перед собой, о нем. «Только отведи меня туда же, куда пойдет он», – молча молила я возлюбленного Вано духа.

– Увядающие листья, – сказал он в другой раз, поднося к носу мягкую, гниющую кучку листьев, – пахнут дымом, а ветер несет тепло. Ты чувствуешь?

– Не знаю, – тихо ответила я, стыдясь, что ничего не чувствую.