Бог безвременья

III

Сначала меня держали в маленьком каменном каретном сарае в поместье деда. Находясь в одиночестве, я равнодушно играла с тряпичной куклой, принесенной дедушкой, или смотрела в щель между широкими синими ставнями. Сквозь щель было видно дом, возвышающийся над горизонтом, его огромный каменный силуэт с пятью дымоходами, устремленными в небо, казался крошечным в окружении гигантских сосен. Почти каждый день бабушка в черном траурном платье выходила гулять в сад. Из окна я наблюдала за тем, как она останавливается, бережно приподнимая цветок лилии, или наклоняется, прикрыв глаза, чтобы насладиться ароматом кустовой розы.

– Ты же понимаешь, что с ней нельзя заговаривать, – сказал дедушка, застав меня однажды у окна, – да, Аня?

При рождении мне дали имя Анна. Дедушка звал меня Аней, я смутно помнила, что в прошлом при редких встречах мне это даже нравилось, но теперь слышать это имя было невыносимо, оно напоминало о моем одиночестве и отрезанности от мира.

– Анна, – тихо сказала я дрожащими губами, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. – Меня зовут Анна.

Дедушка весело рассмеялся, выпятив живот, как будто я сказала что-то удивительно смешное. Прекратив смеяться, он вытянул руку, широко растопырив толстые грубые пальцы.

– Раусиум, Рагусиум, Раусия, – сказал он, считая на пальцах, – Раугия, Рахуза, Лавуса, Лабуса, Дубровник. Как только не называли мою родину. Заметь, это даже не полный перечень.

Он укоризненно погрозил мне пальцем.

– Имена как шляпы, Аня. Надеваешь, снимаешь. Если холодно, носишь ту, которая потеплее. Со временем имена меняются. Не привязывайся.

Он подошел к закрытому окну и выглянул в щель, у которой я стояла до этого.

– Ты не должна заговаривать с нею. Никогда. Я знаю, что тебе тяжело, дитя мое, и мне очень жаль, но это необходимо. Необходимо. Vremenie – те, кто умирают молодыми, – они как дети. Их понимание ограничено. Даже у хороших, как твоя бабушка. Неразумно сталкивать их с тем, что выше их понимания.

– А как же я, дедушка?

– Ты? – переспросил он. Казалось, мой вопрос одновременно развеселил и разозлил его. – При чем здесь ты?

– Я – выше моего понимания, – ответила я, и из моего глаза вытекла слеза, первая, которую я позволила себе пролить в его присутствии.

Он холодно посмотрел на меня глазами цвета темного меда и слабо улыбнулся одним уголком рта.

– Нет, – сказал он. – Не выше.

У дедушки был слуга Агостон, которому поручили заботиться обо мне. Это был высокий мускулистый мужчина с темными волосами и окладистой темной бородой, чуть подернутой сединой с одной стороны. Он приходил каждый день без стука, складывал новые поленья у очага, опорожнял ночной горшок и бросал на деревянный стол тушу только что забитого животного, и все это с ухмылкой на лице, в которой мне виделась скрытая угроза. Я сидела насупившись во время его прихода, боясь его самого и его ухмылки, но от этого она становилась только шире и страшнее.

Долгое время я не ела. Не могла. В животе урчало, но сама мысль о том, чтобы подойти к животному, поднять его, почувствовать, как обнажаются и выдвигаются мои новые потайные зубы, впиваясь в его кожу, казалась мне невыносимой. Она вселяла в меня ужас.

Когда Агостон приходил и видел, что я так и не притронулась к вчерашнему кролику или тетереву, он хватал его за одеревеневшие конечности и, угрожающе размахивая им, бормотал мне что-то на невразумительном наречии, на котором они разговаривали с дедушкой. Затем бросал труп на стол и впивался ему в шею своим ухмыляющимся ртом так, что маленькие струйки крови стекали по его подбородку. Когда я с отвращением отворачивалась, он смеялся.

Чтобы как-то утолить голод, я ночами пробиралась вниз и грызла грязную свеклу и морковь, хранившиеся там для упряжных лошадей. Овощи казались мне на вкус странными и несъедобными, но я все равно, сидя на грязном полу, старательно давилась ими, затем меня рвало, и я отчаянно рыдала, уткнувшись в свои красные от свеклы ладони. Я чувствовала запах лошадиной крови, от этого чувство голода обострялось, усиливая мое безумное отчаяние.

Несмотря на предостережение дедушки, мне все еще хотелось подойти к бабушке, выбежать с криком к солнечному свету и цветам, броситься к ней, зарыться лицом в мягкую шерсть ее черной шали. Я часто задавалась вопросом, насколько другой могла бы быть моя жизнь, если бы я сделала это, если бы пошла наперекор воле деда, а не позволила ему себя спрятать, превратившись в его марионетку, пешку в партиях, которые он разыгрывал. Но я была почти совсем одна на свете, кроме него, мне некому было довериться.

После нашего разговора дедушка, несомненно почувствовав мое желание, всегда сопровождал бабушку на прогулках по саду. Меня не было видно за ставнями, но он умудрялся смотреть прямо на меня. Взгляд его был спокоен, однако в нем читался явный запрет, и я не смела его нарушить.

Вскоре после этого меня разбудили посреди ночи. Дедушка велел мне вставать и одеваться. Я увидела, что он принес мне дорожную одежду, и услышала, как снаружи фыркают и шуршат копытами по гравию лошади. В окно было видно, как в мягком свете каретных фонарей блестят темные шкуры животных.

– Куда мы едем? – спросила я, но, когда обернулась, дедушка уже вышел.

На улице, пока Агостон поднимал сундук в карету, я снова спросила:

– Куда мы едем, дедушка?

Он взял меня за руку и усадил в экипаж, а затем ловко и заботливо укутал одеялом бархатную юбку моего нового брауншвейгского костюма.

– Мы не едем, – сказал он, выходя из кареты и плотно закрывая за собой дверцу. – Ты едешь. В мою страну. С тобой едет Агостон.

Я вцепилась в его руку, лежавшую на дверях экипажа.

– Нет, дедушка, нет. – Опасаясь поднимать шум, я говорила тихо, но в моем голосе сквозила явная истерика, а по щекам потекли слезы. – Пожалуйста, дедушка, пожалуйста. Я буду хорошо себя вести. Я никогда не заговорю с бабушкой. Не отсылай меня. Не отсылай меня одну.

– Ты будешь не одна. Я же сказал, с тобой едет Агостон.

– Дедушка, – прошептала я, яростно тряся его за руки, – я не хочу ехать с ним. Я его боюсь.

– Если ты боишься его, то должна бояться и меня, потому что я доверяю ему, как самому себе. Он для меня больше чем брат.

– Ты приедешь за мной? – спросила я, не отпуская его и пытаясь разглядеть в темноте его глаза. – Ты потом заберешь меня?

– Да, да, я приеду за тобой, – сказал он успокаивающим тоном и попытался высвободиться, но я продолжала сжимать его руку, не переставая всхлипывать. Наконец, он взял обе мои руки в свои, стиснув их бережно, но крепко.

– Аня, послушай, что я сейчас скажу.

От этих слов, от ощущения силы его рук, от его взгляда я утратила волю к сопротивлению. Мое тело и разум смирились и успокоились. Сложно сказать, подчинилась ли я его словам или чему-то другому, некой невидимой, но неодолимой силе, исходящей от его существа. Довольный достигнутым результатом, он продолжил:

– Все существа во всех царствах мира разделяются следующим образом… – Он поднял два пальца. Мои руки, освободившись, тяжело упали на колени, застыв в неподвижности. – На тех, кто боится, и тех, кто не боится. В тебе есть великая сила, moja ljubav [18], но ты боишься. Единственный непростительный грех – оберегать других от их страхов. Я никогда не совершу такого греха. Я никогда не помешаю тебе избавиться от твоего страха. Правда, Аня, из любви к тебе я бы хотел, чтобы это случилось побыстрее. Это мой тебе подарок.

Дедушка кивнул Агостону, сидевшему на месте возницы. Щелкнул хлыст, карета тронулась, дедушка остался позади и исчез во мраке.