Бог безвременья

VIII

– Кто хочет рассказать нам, какой сегодня день по календарю?

Дети, сидя на ковре, скрестив ноги, поднимают руки. Широко растопырив пальцы, они машут руками, всеми силами стараясь привлечь мое внимание, у некоторых на лицах страдальческие гримасы, так отчаянно им хочется, чтобы выбрали именно их. Когда я указываю на Софи, остальные, как обычно, разочарованно вздыхают. Это всегда вызывает у меня смех.

– Quel enthousiasme! [19] Какие вы сегодня активные!

Софи встает, поправляя прилипшую к колготкам во время сидения розовую бархатную юбку. Глядя вниз и убирая с лица светлые волосы, свисающие до подбородка, она пробирается мимо других детей, сидящих на ее пути. Наконец, она становится перед одноклассниками и с их помощью объявляет на английском и превосходном французском, что сегодня четверг, девятнадцатое октября 1984 года и сейчас осень. Глядя в длинный ряд окон, мы вместе заключаем, что погода холодная и пасмурная.

– Спасибо, Софи, можешь вернуться на свое место. А какой праздник в конце этого месяца вы, дети, с нетерпением ждете?

– Хелло-о-уин!!! – громко кричат они. Затем поднимается оглушительный гвалт, с которым они делятся планами по поводу костюмов, но я увожу разговор в сторону.

– Дети, хоть это и огорчит вас, но во Франции не празднуют Хеллоуин.

Они в потрясении замолкают, всем своим видом показывая ужас: выпучив глаза, опустив подбородки и разинув рты.

– Вместо этого французы отмечают праздник под названием La Toussant. Повторите за мной.

– Ла. Тус. Сан.

– Что такое Ла Туссан? – спрашивает Октавио. – А конфеты полагаются?

– Спасибо за вопрос, Октавио. Я тебе объясню. Ла Туссан по-французски означает День всех святых, и этот праздник специально предназначен для поминовения умерших друзей или родственников. В Ла Туссан дети во Франции не ходят в школу, а их родители на работу. Вместо этого они приносят на кладбище хризантемы и цветочные венки и возлагают их на могилы.

– А конфеты полагаются? – настаивает Октавио.

– Пекут специальные пирожные под называнием нифлет, но, к сожалению, никаких конфет.

– А костюмы?

– Увы, нет. Костюмов тоже нет.

Очередная волна беспокойства пробегает по группе.

– Но… еще в одной стране тоже празднуют Ла Туссан, хотя там это называется по-другому. А в этой стране полагаются и потрясающие костюмы, и много вкусной еды, и…

– Конфеты?..

– Oui [20], конфеты. Кто-нибудь догадался, о какой стране я говорю?

– Америка? – предполагает Софи.

– Нет, хотя я понимаю, почему ты так решила. По описанию этот праздник очень похож на наш Хеллоуин. Любопытно, что Les Etats Unis – Соединенные Штаты – одна из очень немногих стран, где нет праздника поминовения усопших. В нашей стране смерть стараются отрицать и избегать ее, но об этом мы поговорим на другом уроке. Дам вам еще одну подсказку. В той стране говорят на испанском языке и называют этот праздник Диа де лос муэртос, или День мертвых.

– О, я знаю! – кричит Октавио. – Мои родственники в Мексике отмечают этот праздник. Больше всего мне нравятся калаверас!

– Можешь рассказать своим друзьям, что такое калаверас?

– Калаверас – это такие маленькие черепа из, м-м, сахара, шоколада и других сладостей, и их можно есть. И они о-очень вкусные!

Я достаю несколько журналов «Нэшнл Джиографик» с фотографиями празднования Дня всех святых в Европе и празднования Дня мертвых в Мексике. Вместе мы рассматриваем фотографии парижского кладбища, украшенного разноцветными хризантемами, затем мексиканского кладбища, залитого золотым светом свечей, отбрасывающих длинные тени. Особенный восторг у детей вызывают фотографии с богатой офрендой и с празднующими людьми, чьи лица разукрашены в виде черепов.

– Итак, Хеллоуин, – говорю я, когда мы заканчиваем с фотографиями, – в своем роде тоже о мертвых, верно? Немного. Там есть призраки и скелеты. А Ла Туссан – это поминовение умерших. Как и Диа де лос муэртос. И все эти праздники происходят примерно в одно и то же время, осенью. Как вам кажется, почему все эти праздники, связанные со смертью, приходятся на осень?

– Потому что, – говорит Софи, – в другое время года уже есть свои праздники. Например, Рождество и День святого Валентина, а летом и так есть чем заняться, можно купаться и все такое.

– Хм, интересное предположение. Верно замечено, что у каждого времени года есть свои праздники. Хорошее наблюдение. Кто-нибудь может придумать другую причину? Чем таким особенным отличается осень, что люди задумываются о смерти?

– Хеллоуин? – говорит кто-то, демонстрируя порочный круг в логических рассуждениях.

– Что происходит в природе осенью? – спрашиваю я. – Что вы видите, когда выходите на улицу?

– С деревьев опадают листья, – предлагает Рамона.

– С деревьев опадают листья, да. Спасибо, Рамона. А что с ними происходит перед тем, как они опадают?

– Они становятся коричневыми, твердыми и хрустящими, – говорит Аннабель.

– Они умирают! – восторженно выкрикивает Софи, разинув рот от внезапного осознания. – И трава тоже умирает!

– Все цветы и растения умирают!

– Вот, из-за того, что осенью так много всего умирает, – подводит итог Томас, – отсюда и все эти праздники о смерти, умирании и тому подобном!

– Правда интересно? – говорю я. – Вы просто молодцы, что догадались об этой связи!

Дети с гордостью переглядываются.

– Этой осенью мы понаблюдаем и узнаем о том, что происходит в природе в это время года, а в день открытых дверей, который состоится совсем скоро, мы покажем вашим родителям, как празднуют Ла Туссан во Франции и Диа де лос муэртос в Мексике. Мы кое-что смастерим и кое-что испечем. Устроим собственную офренду. Это будет très, très amusant et intéressant [21].

– А мы сможем раскрасить лица, как у скелетов?

– Конечно.

Я поднимаю взгляд и вижу, что в дверях класса стоит моя помощница Рина. Это невысокая пухлая нервная женщина, по-своему симпатичная, как, например, очаровательный бурундучок или какой-нибудь другой представитель грызунов. Рядом, особенно высокая и худая в сравнении с Риной, стоит Кэтрин Хардмэн, а рядом с Кэтрин – Лео. Лео всегда привозила и забирала няня. Интересно, почему сегодня с ним Кэтрин.

– Дети, я скоро вернусь, – говорю я, поднимая плюшевого пингвина, которого мы используем, собираясь в круг. – Пожалуйста, передавайте мсье Пингвина по кругу и по очереди рассказывайте друг другу, какой у вас будет костюм на Хеллоуин.

Я даю детям задание и иду к двери, откуда уже отходит Рина, причудливо чинно раскланиваясь.

– Спасибо, Рина, – кричу я вдогонку своей помощнице, которая возвращается в свой кабинет, она оборачивается и улыбается мне.

– Лео, – обращаюсь я к мальчику, – я так рада тебя видеть. Мы скучали по тебе вчера. Беги к своим друзьям и расскажи, какой костюм ты наденешь на Хеллоуин.

– Хорошо, – отвечает он и тихонько входит в класс, усаживаясь рядом с Аннабель. Я поворачиваюсь к Кэтрин, чтобы попрощаться с нею.

– У вас будет минутка? – спрашивает она.

– Конечно. Давайте выйдем в коридор.

Кэтрин, как обычно, хорошо одета, на ней обтягивающие брюки из какой-то дорогой ткани и не менее красивый пиджак. Ее стильно подстриженные черные волосы аккуратно уложены, она накрашена, и все же сегодня с ее внешностью что-то не так. Она выглядит очень усталой. У нее темные круги под глазами, как у Лео, которые она попыталась скрыть толстым слоем косметики. Она красивая женщина с выразительными чертами лица и необычными зелено-карими глазами, но сегодня кажется бледной и измученной. В руках у нее какой-то бланк, а за ним я вижу два забинтованных пальца на левой руке.

– Все в порядке, Кэтрин?

– Сейчас да, но, честно говоря, последние несколько дней выдались нелегкими.

– Мне очень жаль. Что случилось?

– Позавчера Лео упал и получил сотрясение мозга.

– Это ужасно. Как это произошло?

– О, он свалился дома с лестницы и, видимо, ударился головой о ступеньку. Все произошло так быстро. Сначала было ничего не понятно, но потом у него появились все симптомы. Его тошнило, клонило в сон, глаза слипались. Это было… – она закрывает глаза и подносит руку к лицу, словно пытаясь отделаться от воспоминания, – это было ужасно.

– Вы тоже ушиблись?

– Что? – Секунду она вопросительно смотрит на меня. – Нет. Почему вы спрашиваете?

– Ваша рука. Я думала, может быть, вы…

– А, это, – она поднимает забинтованную руку, больше не пытаясь ее прятать. – Нет, это я сама растяпа. На прошлой неделе споткнулась и ушиблась. Видимо, у нас всех сейчас неудачная полоса. В общем, я просто хотела передать вам эту записку от доктора. Рекомендации для Лео, возможные симптомы. Он уже оправился, не думаю, что они появятся снова. Доктор сказал, что дети обычно довольно быстро поправляются.

Я беру лист бумаги и пробегаю его глазами.

– Ваш муж был дома, когда это произошло?

– Да. К счастью. Меня трясло, мне было никак не прийти в себя, и я не смогла бы отвезти Лео в больницу.

Я смотрю на нее. Сегодня она напряжена и ведет себя неестественно, как человек, который очень болен, но вынужден терпеть и идти на работу.

– Я буду следить за ним очень внимательно, Кэтрин, не волнуйтесь. Вам стоит поехать домой и немного отдохнуть. Вы, наверное, очень устали.

– Да, я так и сделаю, – она какое-то мгновение задумчиво смотрит в пространство, а потом, собравшись, благодарит: – Спасибо.

Затем она поворачивается и идет по коридору к выходу, а я возвращаюсь в класс к детям.

Каждый день после круга дети меняют свои модные кофточки и свитерки на белые льняные халатики, в которых носятся с еще большей свободой. Их вид напоминает сборище непослушных древнегреческих государственных мужей в миниатюре. Я тоже надеваю свой халат для рисования и выкатываю граммофон, чтобы поставить что-нибудь из Дворжака или Дебюсси. Мы расставляем мольберты вокруг цветущего жасмина, ангела ночи или цитрусовых деревьев в горшках с гроздьями лимонов, лаймов и мандаринов.

Иногда я ставлю натюрморт: покрываю стол тканью и располагаю на ней фарфоровые вазы, чайные сервизы с затейливым орнаментом или вазы с фруктами. Наши домашние зяблики Тернер, Сарджент и Мона щебечут и порхают в подвесной клетке. От детского дыхания и испарений свисающих папоротников запотевают стеклянные стены, и в комнате становится тепло и влажно, почти как в тропиках, что примиряет нас с необходимостью сидеть дома.

Сегодня мы будем рисовать декоративный бонсай. По форме он чем-то напоминает женщину с двумя блюдами по бокам – одно она несет высоко на плече, другое ниже на бедре. Стоя перед своим мольбертом, я показываю детям, как сначала избавиться от лишнего пространства: свободным движением прямого края плоской кисти как бы отрубаю ту часть полотна, где не будет дерева. Это противоречит здравому смыслу. Аннабель особенно сопротивляется этому методу, предпочитая, как это обычно делают ученики, начинать с самой формы, а не сужать ее. Но даже у опытных художников пропорции искажаются, если они начинают с формы, а не приходят к ней постепенно.

Я пристраиваюсь рядом с Аннабель, которая упрямо рисует сначала ствол, слишком большой и высокий для ее холста. Из-за ее спины я вытягиваю руку с линейкой.

– Аннабель, mon chou [22], – мягко говорю я. – Держи перед собой линейку и посмотри на дерево. Сколько места занимает дерево? Покажи на линейке, где у него верх и где низ.

Аннабель прищуривается и указывает на линейке две точки.

– Parfait [23], Аннабель. Très bien. Теперь представь, что высота твоего холста – это линейка. Попробуй снова найти эти две точки, на этот раз на холсте.

Аннабель показывает пальцем две точки на холсте, очень близкие к пропорциям, отмеченным на линейке.

– Magnifique [24]. А теперь…

Я беру плоскую кисть с мольберта, где она лежит без дела, слегка обмакиваю в натуральную охру – цвет в данном случае не имеет значения, хотя чем темнее, тем лучше, потом приходится обильнее наносить краску, скрывая подмалевок – и вкладываю кисть ей в руку. Затем направляю руку в верхнюю точку, и мы вместе ограничиваем пространство над деревом. Перемещаем кисть вниз и снова ограничиваем его уже снизу.

Мы снова беремся за линейку, на этот раз располагая ее горизонтально, и находим самые дальние точки дерева с обеих сторон. Берем кисть и очерчиваем его границы слева, затем справа. Когда мы заканчиваем, в центре холста остается белое пятно (по-хорошему нужно было бы немного сместить фигуру в сторону, но всему свое время), которое примерно совпадает по форме с деревом перед нами.

Аннабель смотрит на меня и улыбается.

– Теперь возьми кисть и быстро нарисуй ствол. Быстро, только общие контуры. Они не должны быть идеальными.

Она делает это, и сразу же, хотя и без конкретных деталей, на холсте перед нами возникает прекрасный пропорциональный бонсай.

– Voila! [25] – говорю я. – Видишь? Вот так! Великолепно!

– Да! – радостно восклицает она.

– Mes enfantés, – зову я детей. – Venez ici! [26] Подойдите, посмотрите, как хорошо у Аннабель вышла форма.

Подняв кверху кисти, дети подходят к нам, халаты малышей шуршат у коленей. При виде полотна Аннабель они восхищенно открывают рты и улыбаются.

– Молодец, Аннабель! Bon travail! [27] – восклицает кто-то из них, затем они возвращаются к своим работам. Я оставляю Аннабель и расхаживаю по классу, наблюдая, что происходит за другими мольбертами. У Томаса, который рисует со мной уже год, на холсте возникает красивое, пропорциональное, хотя и скучное дерево.

На холсте у Софи, как и у большинства малышей, яркая красочная абстракция. Не думаю, что она даже смотрит на бонсай. Трехлетние дети еще только знакомятся с материалами. Через несколько месяцев я научу их сосредотачиваться, а пока хватит и того, что им просто нравится рисовать.

Я подхожу к холсту Лео и некоторое время молча стою позади него и смотрю. Когда дети рисуют хорошо, взрослые их хвалят: «Oh, la-la, très bien!» Но когда работа ребенка великолепна, не найти слов, чтобы выразить свое восхищение и изумление. Даже на этом раннем черновом этапе работа Лео разительно отличается от других. Какая легкость линий, уверенные мазки, верность сути натуры!

Лео полностью поглощен своей работой. Несмотря на недавнее сотрясение мозга, он сосредоточен как никогда. На его картине все пространство уже заполнено, он наметил контуры ствола и листьев и теперь подбирает цвета. Он один интуитивно угадал женственность дерева. Изящно выступает сбоку бедро, лениво изгибаются руки, согнутые под тяжестью блюд.

– Très bien, Leo. C’est formidable [28].

Он настолько увлечен, что, кажется, даже не слышит меня. Я подхожу ближе.

– Переходи к следующему фрагменту, Лео. Не рисуй слишком долго в одном. Ты потеряешь перспективу.

Перспектива – слишком сложное слово для пятилетнего ребенка, хотя он скоро ему научится. Я объясняю другими словами:

– Ты потеряешь ощущение целостности. Не рисуй слишком долго в одном месте.

Он слегка кивает мне в ответ, а затем следует моему совету и переходит к ветвям наверху. Я отхожу от мольберта Лео.

– Не забывайте, дети, – говорю я классу, – передвигаться по холсту. Не работайте над одной и той же частью рисунка слишком долго, иначе он станет неровным, несбалансированным. Слишком много краски и деталей в одном месте и слишком мало в другом.

Томас серьезно и понимающе кивает мне в ответ. Его сестра рисует темно-зеленой краской стебли под ярко-желтыми бесформенными цветами. Халат весь в ярких отпечатках ее ладошек. Двое других малышей, Октавио и Софи, рисуют непонятных, разноцветных, многоногих существ. Одно из них, судя по усам, наверное, кошка. Октавио, не подозревая, что я за ним наблюдаю, оборачивается к Томасу, заносит кисть, готовясь раскрасить соседа. Широко раскрыв рот, он высовывает язык.

– Ай-ай-ай, – мягко укоряю я, и он поворачивается ко мне с тем же дурацким выражением лица – широко раскрытыми глазами и все еще высунутым языком.

– Держите руки и кисти при себе, s’il vous plait [29]. Мы рисуем только на холсте.

Октавио нарочито вдавливает щетинки кисти в холст и ухмыляется мне, и я с трудом удерживаюсь от смеха.

Рядом со мной Лео резко и хрипло кашляет.

– Как ты кашляешь, mon Dieu! Все в порядке, Лео? – спрашиваю я, легонько похлопывая его по сгорбившейся спине.

Лео не отвечает, продолжая кашлять. Когда приступ заканчивается, он выглядит болезненным и осоловелым. Он вытирает рот тыльной стороной рукава и возвращается к рисунку.

– Лео, – говорю я, присаживаясь рядом с ним на корточки, – твоя мама сказала, что ты сильно ударился головой.

Он поворачивается ко мне и кивает. Его большие темные глаза выглядят очень серьезными и усталыми.

– Как ты себя сегодня чувствуешь? Голова не болит?

Некоторое время он молчит, уставившись в потолок, будто прислушиваясь к ощущениям внутри черепа.

– Нет, – наконец говорит он, – не болит.

– Хорошо. Очень рада это слышать. Голова – это очень важно. Нужно быть с нею поаккуратнее. Скажешь мне, если у тебя что-то заболит? Даже если совсем чуть-чуть. Хорошо?

– Хорошо.

– Как это случилось, mon petit? [30]

– Ну, – медленно говорит он, – мы были на лестнице, наверху, а потом упали вниз. С самого верха. И…

– Мы? Кто-то еще упал с лестницы?

– Я упал, и Кэтрин тоже упала.

Когда Лео начал ходить в школу, я с удивлением обнаружила, что обычно он называет родителей по имени. Мне до сих пор каждый раз странно это слышать, и сама я не могу пересилить себя и в разговоре с ним называть их так же.

– Мы оба, – продолжает Лео, – только я ушиб голову, а Кэтрин – руку. Вот эти два пальца, – говорит он и сжимает два пальца, которые у нее были перевязаны бинтом. – И еще у нее синяк на ноге. Вот здесь.

– Вот как? Твоя мама повредила руку, когда упала с тобой с лестницы?

Он быстро кивает, затем нагибается, поднимает штанину и указывает на свою лодыжку.

– Вот здесь у нее синяк. А у меня тут. – Он показывает рукой место на спине. – А еще я ударился головой, и меня отвели к врачу.

Показав мне все это, Лео снова берется за кисть, опускает ее в маленькую чашку с водой рядом с палитрой и ополаскивает ее, отчего вода окрашивается в коричневый цвет.

– Как вы с мамой одновременно упали с лестницы? Это не так-то просто.

– Кэтрин держала меня на руках. Она… она несла меня. И они ругались, так что…

– Кто ругался?

– Кэтрин и Дэйв. А потом она упала с лестницы, и я тоже.

– Дэйв, твой отец?

Он вытирает кисть о тряпку и пожимает плечами, затем обмакивает кончик кисти в темно-зеленую краску на палитре и подносит к холсту.

– Наверное, – говорит он и снова пожимает плечами. – Наверное, да.

– Наверное? Мы говорим о твоем отце или о каком-то другом Дэйве?

Не опуская кисть, он поворачивается ко мне.

– Да, о нем, – серьезно кивает он. – О моем отце.

В замешательстве я на мгновенье теряю дар речи.

– Хорошо, значит, твои мама и папа злились друг на друга перед тем, как вы с мамой упали с лестницы? Почему ты решил, что они злились?

– Ну, они кричали, и лица у них были сердитые.

– Они дрались или толкались?

– Толкались. Дэйв пытался отобрать меня у Кэтрин, а она не отдавала.

– Лео, очень жаль, что это произошло и что ты ушибся. Наверное, тебе было страшно. Ты испугался? Оттого, что взрослые кричали, а потом ты упал с лестницы?

Он молчит и опускает взгляд, изучая пол.

– Я не хочу больше об этом говорить.

– Хорошо, – задумчиво отвечаю я. – Bien, мы больше не будем сейчас об этом говорить. Но если захочешь, мы поговорим об этом попозже или в другой раз.

Лео снова подносит кисть к холсту и продолжает рисовать, а я смотрю на него, но думаю только о его словах и о том, как они расходятся с тем, что сказала Кэтрин.

– Очень хорошая работа, Лео, – тихо говорю я. – Magnifique.

И что мне теперь делать?

Я задаю себе этот вопрос, поднимаясь по лестнице на чердак. Наступило время сна, теперь я наконец могу утолить голод, необъяснимым образом терзающий меня с самого утра, и хорошенько подумать о том, что сказал Лео.

Он серьезно ушибся, и, судя по его рассказу, это случилось из-за того, что его родители поругались. Неужели его мать лжет? Ведь она сказала, что споткнулась на ровном месте и неудачно упала. Никакой связи с падением Лео.

Или это Лео говорит неправду? Но по размышлении это кажется маловероятным. Всплывшие в его рассказе противоречия выглядели слишком естественно для того, чтобы быть неправдой, да и зачем ему лгать? Может, он ошибся? Наверное, испугавшись, он мог принять напряженный разговор за драку. Но никакому ребенку, если он, конечно, не подвержен галлюцинациям, не может почудиться, что он упал с лестницы вместе с мамой, если на самом деле он упал один.

Если принять слова Лео за правду, по крайней мере в самых важных моментах, значит, солгала Кэтрин. Почему? Зачем ей отрицать, что она тоже упала и ушиблась? Это можно объяснить только тем, что она не хотела рассказывать о семейной ссоре, возможно, даже с применением физического насилия, и придумала историю о детской неуклюжести. Она хотела оградить кого-то от подозрений, ответственности, последствий.

Я рассеянно поднимаю дверь и забираюсь на чердак, затем опускаю дверь и устраиваюсь на полу, рассеянно поглаживая кошек, лениво расхаживающих вокруг меня.

Полная подозрений, которых Кэтрин хотела избежать, я вспоминаю все неприятные подробности встречи с Дэйвом Хардмэном: как он грубо возражал жене, как сидел в кресле с равнодушным, нетерпеливым и угрюмым видом. По моему опыту, самые опасные мужчины почти всегда угрюмы. Почему женщины защищают таких мужчин? Почему они так стараются оградить их от последствий?

Я уверена, что могла бы найти ответы на эти вопросы, но мне это не интересно. Я злюсь. Злюсь из-за этой скандальной ситуации, злюсь на себя из-за того, что мне приходится в ней участвовать. Ведь еще при первой встрече с Хардмэнами я безошибочно почувствовала, что у них в семье проблемы, но талант их сына заставил меня пренебречь интуицией. И что теперь? Домашние проблемы – жестокое обращение, недостаток внимания, опасные для детей ситуации – их надо регистрировать, писать отчеты, давать показания, потом последуют проверки, так называемые «соответствующие органы» начнут расследование. И что сделают эти органы? Заберут Лео из дома? Поместят в приют? Разрушат все, над чем я работала, не решив проблемы?

Нет, обращаться в органы не вариант. Лучше следить за развитием событий, выудить из Лео всю возможную информацию, попытаться поговорить с Кэтрин. Только она может решить эту проблему; от моего вмешательства никому лучше не станет.