Бог безвременья

X

Мы на время оставляем натюрморт с бонсаем, чтобы заняться созданием офренды. Встречи с родителями я стараюсь обставить так, чтобы потрясти и ослепить их, а самой не страдать от излишнего внимания.

Начнем с того, что я не очень общительна, и мне особенно не по себе, когда в школе много взрослых. Я очень хороший учитель, и это очень хорошая школа, но мне приходится постоянно притворяться, и в моей школе, как на сцене, все продумано до мелочей.

Мне не нравится никого вводить в заблуждение, но у меня почти нет выбора. Либо я живу честно в полном одиночестве и схожу с ума, либо я живу в обществе и обманываю. Выбор сделан, но мне не хочется, чтобы ко мне слишком пристально присматривались.

Я зову детей, чтобы рассказать им о наших планах. Лео первым садится на ковер. Тихо примостившись рядом с моими коленями, скрестив ноги, он смотрит на меня и спрашивает:

– Когда мы продолжим натюрморт?

Он не любит оставлять свои картины незаконченными.

– Завтра, mon artiste, demain [31], – говорю я, нежно ероша его растрепанные темные волосы.

Затем, когда все дети собираются на ковре, я обращаюсь к ним:

– Если вы помните, о чем я говорила вчера, цель офренды – вспомнить и почтить память наших умерших близких. Для этого на офренду обычно вешают фотографию или рисунок с изображением человека, но можно добавить любой предмет, который напоминает нам о нем: ожерелье или шляпу, любимую еду, футбольный мяч, если он любил играть в футбол. Понятно?

– Моя бабушка умерла, – говорит Томас. – Она любила смотреть по телевизору, как играют «Джайентс», так что я бы положил футбольный мяч, а может, и телевизионный пульт!

– Да-да, – запинаюсь я, сбитая с толку своеобразием американской культуры, что случается со мной нередко. – Конечно. Отлично.

– Если бы я был мертвым, – сияя, вторит ему Октавио, – я бы хотел себе пульт и настоящий телевизор! Чтобы в космосе смотреть Опасного Мышонка!

– Потрясающее предложение, Октавио, но это уже из области эсхатологии. Кажется, вы все уже уловили общий смысл. Кроме того, что напоминает нам о наших близких, офренду также украшают цветами, в основном бархатцами, и свечами. А еще мы положим хлеб, который называется пан дэ муэртэ, – вы приготовите его вместе с Марни – и сахарные черепа. Как их еще называют, Октавио?

– Калаверас! – восклицает Октавио, ликующе вскидывая вверх руку.

– Сегодня мы будем делать «папель пикадо», резную бумагу, которой часто украшают офренды.

Я показываю им фото из журнала «Нэшнл Джиографик».

– Видите цветные флаги с вырезанными на них крошечными фигурками? А вот здесь резная бумага больше похожа на драпировочную ткань. «Папель пикадо» вырезается так же, как зимой бумажные снежинки. Кто вырезал снежинки из бумаги, поднимите руку?

Все дети поднимают руки.

Взяв папиросную бумагу и ножницы, я быстро показываю, что нужно делать, а затем говорю детям, чтобы они садились за столы и сами попробовали что-нибудь вырезать. Несколько минут, пока дети занимают свои места, проходит в шумной возне и суете, затем, рассевшись, они спорят из-за материалов, но в конце концов принимаются за работу, лишь изредка поднимая руки, чтобы задать вопрос или попросить помочь. Когда наступила тишина, дети вошли в рабочий ритм и сосредоточились, я беру стопку листов с заданием.

– Mes enfants, я даю вам на дом задание. Пусть родители вам помогут: нужно выбрать, чью память вы хотите почтить в классе, и ответить на несколько вопросов об этом человеке. Когда он родился? Когда умер? Кем вам приходится? Что любил? Какие предметы вы можете принести, чтобы рассказать о нем? Постарайтесь ответить на все вопросы, хотя это может показаться вам сложным, особенно если этот человек умер до вашего рождения.

Мне предстоит многое сделать, чтобы подготовиться ко дню открытых дверей и празднованию Дня всех святых. На утро я запланировала экскурсию, чтобы у детей было меньше возможности устроить в школе беспорядок до прихода родителей. Мы отправимся на историческое кладбище в Порт-Честере и украсим могилы цветами и свечами в настоящем французском стиле.

Джентльмен, с которым я разговаривала по телефону, был крайне обескуражен моей просьбой и, несмотря на мои объяснения, так и не понял смысла моей идеи.

– Французские праздники? – хмыкнул он в трубку. – Дети что собираются делать? Украшать могилы? Что это за школа, вы сказали? Французский детский сад?!

Наконец он оставил попытки добиться ясности и заявил:

– Ну, я никогда не слышал ни о чем подобном, но думаю, это нормально. Только не оставляйте горящих свечей, когда будете уходить. Белым дубам вокруг больше двухсот лет.

– Конечно. Большое спасибо.

– И зайдите с детьми в центр для посетителей. Я расскажу им о Порт-Честере. Кладбище – место историческое, как-никак. Самые старые могилы датируются серединой семнадцатого века.

– Мы не упустим этой возможности, сэр. До встречи.

К пятнице почти все дети принесли листы с заданиями, назвав друга или родственника, память которого хотели бы почтить. Поставив друг на друга раскрашенные обувные коробки, мы смастерили многоярусную импровизированную офренду, и дети начали расставлять в ней фотографии и памятные вещи, обычно небольшого размера. На фотографиях в основном прадедушки с прабабушками, но есть одна с бабушкой и собакой, рядом – собачий ошейник и изрядно пожеванный теннисный мячик. Только Лео не принес листа с заданием и ничего, что можно было бы положить на офренду.

Утром перед экскурсией и днем открытых дверей я спрашиваю его об этом. Он нервно выкручивает руки перед собой, бросая явный вызов анатомическому строению человеческого тела.

– Моя мама, – говорит он, морщась и постукивая одной стопой ноги по другой. – Она сказала, что не может мне помочь.

– Эм-м-м… – озадаченно интересуюсь я, – почему?

Он поднимает плечи почти к ушам, выражая лицом полное недоумение.

– Я не знаю. Она просто сказала, нет. Она сказала, что это путалогия, патулогия.

– Патология?

– Ага. Патология.

– Вот как, – говорю я себе под нос со смешком. – Интересно. Хорошо.

– Что такое патология?

– Это нездоровый интерес к неприятным вещам. Таким, как смерть, – вздыхаю я. – Очень хорошо, ты все равно можешь помочь нам с украшениями. Может… ты сам хочешь что-нибудь положить на офренду? Если придумаешь, чью память ты хочешь почтить, я тебе помогу.

Лео на мгновение задумывается. Он продолжает выкручивать руки, как дверные ручки, и всасывает то одну щеку, то другую.

– Не можешь придумать? Может, бабушку или дедушку? Или кошку?

– Моя кошка не умерла! Она убежала.

– О да! Верно. Прости, я… я что-то перепутала. Ну, можешь кого-нибудь придумать?

Лео смотрит на меня немного искоса, все еще задумчиво и нерешительно, словно оценивая, можно ли мне доверять. Я бросаю на него короткий выжидательный взгляд, как бы спрашивая, что он надумал, и он, приняв решение, мотает головой.

– Ну, хорошо. Иди обувайся вместе с остальными, потом поможешь мне погрузить цветы в машину, и мы поедем.

Чудесный солнечный день. Деревья во всей своей осенней красе выделяются на фоне безумно голубого неба. Я останавливаю микроавтобус на склоне поросшего травой холма, чтобы немного прогуляться и размяться перед кладбищем. Дети, укутанные в шапки и шарфы, высыпают толпой из микроавтобуса, и я прошу их помочь мне выгрузить горшки с хризантемами и свечами из кузова в красную тележку.

Нагрузив тележку, мы отправляемся в путь. Томас хочет везти ее первым. Остальные дети бегут по траве, подпрыгивая, толкая и дергая друг друга, и хохочут. Октавио и Софи сразу уходят с головой в какую-то воображаемую приключенческую игру, изображая пиратов или супергероев, или кого-то в этом роде. Аннабель с потрясающим мастерством делает колесо, каждый раз роняя в траву обруч для волос. Другие дети дуют на головки одуванчиков или вертятся на месте до головокружения и падают на землю.

Почему всегда в эти минуты, в эти прекрасные, беззаботные минуты, когда дети, хорошо одетые, сытые и счастливые, предаются безудержному веселью, я вдруг вспоминаю о других детях, которым не так повезло в жизни? Почему же в эти мгновенья перед моим мысленным взором всегда возникают дети в лохмотьях, дети с мутными от лихорадки глазами, испуганные дети-сироты, дети, у которых изо рта, раны или черепа идет кровь? Я надеялась, что счастливые дети помогут мне забыть все виденные мной несчастья, что их смех заглушит стоны, которые до сих пор эхом отдаются в моей голове, но иногда мне кажется, что их вид только усугубляет мою боль, только обостряет мое шестое чувство, ведь я знаю, что где-то не здесь, в другом месте, каждую минуту каждого дня другие дети продолжают страдать. К сожалению, ничто не может защитить тебя от твоего собственного разума, твоих знаний и воспоминаний. Чем усерднее гонишь прочь эти мысли, тем сильнее они стараются пробить брешь в сознании и вернуться обратно.

Быстро пересчитав детей по головам, я замечаю, что Рамоны нет рядом. Обернувшись, я вижу ее метрах в десяти позади нас – нагнувшись, она собирает букетик из цветков клевера.

– Depeche-toi, biquet! [32] – зову я ее, и она догоняет нас, разрумянившись и порозовев от бега.

Мы с детьми взбираемся на холм и останавливаемся на вершине полюбоваться видом. Верхушки деревьев похожи на одеяло из лоскутов малинового, умбрового и охристого цвета. На западе виднеются ухоженные пастбища моих соседей Эмерсонов. Их пасущиеся коровы – коричневые пятнышки на зеленом фоне. Дальше к западу за Эмерсонами, среди густого соснового бора, едва можно разглядеть самый верх школьной крыши, а из-за деревьев выглядывает небольшой кусочек зимнего сада, поблескивая стеклянными стенами на ярком солнце. От пронизывающего холодного ветра нас охватывает предчувствие зимы, как будто наступает не очередное время года, а медленно приближается из-за горизонта огромный ледник.

– Regardes, mes enfants. Que-vois-tu? [33] – спрашиваю я, показывая на коров.

– Les vaches! [34] – выкрикивают несколько тоненьких голосков.

– Oui, les vaches. Et aussi les arbres, – говорю я, указывая на деревья. – Et les collines [35]. – Я делаю рукой волнообразные движения, изображая холмы.

– Et les nuages! [36] – восклицает Одри, указывая вверх на облака.

– Oui, Одри. Les nuages, très bien.

Мы спускаемся по другому склону холма, у подножия которого находится кладбище, окруженное низким металлическим забором, под сенью двухсотлетних белых дубов, как я узнала от мистера Райли. С оглушительными восторженными криками дети несутся вниз по склону. Вид кладбища для них в новинку. Вполне вероятно, что многие никогда там не бывали.

Я смотрю на грубые серые надгробия, безмолвно выстроившиеся рядами, как полк забытых солдат, и меня охватывает странное и сильное ощущение того, что наконец-то я дома. Я не чувствовала этого многие годы. Я думаю о своем отце. Удивительно, что я не подумала о нем раньше. Удивительно, что мне не пришло в голову, что я хочу пойти на это кладбище отчасти из-за желания почувствовать себя рядом с ним. Глядя на камни, я вспоминаю осязательной памятью, памятью тела, более стойкой, чем память разума, первое освоенное мной ремесло – резьбу по камню, вырезание надписей на надгробьях. Меня вдруг одолевает тоска, которой трудно дать точное определение или название, тоска по покою, по тишине, по небытию.

«Но если я был не прав, – сказал мне дедушка в ночь моего второго рождения, “подарив” мне вечность, – прости, просчитался». Можно ли было просчитаться более очевидным образом? Кто больше меня, осиротевшей дочери резчика надгробий, был бы рад обрести последнее пристанище?

Кто-то из детей, добежав до ограды кладбища, притворяется, что перелезает через нее. Это легко сделать. Ограда чисто символическая.

– Нет-нет! Mes enfants! Мы войдем через главный вход, как полагается воспитанным мальчикам и девочкам, s’il vous plait. Comme de bons garçons et filles français [37].

Несостоявшиеся верхолазы с сожалением отступают от ограды и следуют за мной ко входу и центру для посетителей. Внутри Центра пожилой темнокожий мужчина поднимает взгляд со своего места за столом и машет нам рукой. Мы шумно шествуем через вход с коваными воротами, шурша опавшими листьями.

Выбрав могилы, которые мы хотим украсить, мы подвозим к ним тележку, и мужчина выходит из Центра и присоединяется к нам.

– Вы, должно быть, Колетт, – любезно говорит он и протягивает мне руку для крепкого рукопожатия. – С французским детским садом.

– Да. А вы, должно быть, мистер Райли.

– Так и есть. Здравствуйте, дети!

– Привет! – кричат они в ответ и машут руками.

– Минутку, – говорит он, подозрительно косясь на детей. – Разве вы не хотели сказать… bonjour?

Дети довольно улыбаются, они так всегда реагируют на поддразнивание взрослых.

– Bonjou-u-u-r!!! – кричат они с наигранным раскаянием.

– Так-то лучше! – восклицает мистер Райли. – Если вы ходите во французский детский сад, вам следует знать французский как минимум не хуже меня.

Я киваю в знак согласия.

– Большое спасибо за то, что позволили нам прийти, – говорю я.

– Я только рад, – говорит он. – Только рад. В это время года у нас не очень много посетителей, вы разнообразите мой день. И мне не терпится посмотреть, что у вас получится.

Дети усердно вытаскивают из тележки горшки с хризантемами размером почти с них самих.

– Какие старательные работники, – говорит мистер Райли, одобрительно похлопывая меня по руке, поворачивается и возвращается на свое рабочее место.

– Не все же на одну могилу, mes petites, разложите цветы по трем разным, – советую я. – Кто хочет расставить свечи?

– Я! Я!

Когда мы опустошили содержимое тележки и украсили могилы множеством красных, оранжевых и белых хризантем, я достаю из кармана коробок спичек и зажигаю свечи.

Раздается отчетливый щелчок фотокамеры, я поднимаю глаза и вижу мистера Райли, приникшего к видоискателю. Дети улыбаются и позируют ему.

– Разве это не прекрасно? – восклицает мистер Райли. – Вы, дети, проделали потрясающую работу.

Мне он говорит:

– Вы не против, если я сделаю несколько фотографий и повешу их на доске объявлений? Чтобы наши посетители увидели эту красоту.

– Да, конечно.

– Соберитесь все вместе!

Мистер Райли, выглядывая из-за камеры, жестом предлагает нам встать поближе друг к другу для групповой фотографии. Дети сбиваются в кучу и обнимают друг друга за плечи. Я стою за ними и улыбаюсь. Мистер Райли считает до трех, мы дружно кричим «fromage!» [38], и он делает снимок.

– Готовы ли вы теперь пройти со мной и узнать кое-что очень интересное об очень интересном городе Порт-Честер и об этом очень интересном и очень старом кладбище?

– Да!!! – кричат дети.

– Задуйте свечи, дети, тогда мы сможем последовать за мистером Райли.

Все рвутся задувать свечи. Наверное, это занятие напоминает детям о дне рождения, даже вспыхивают ссоры, но, наконец, все свечи потушены, и дети, как вереница переваливающихся с лапки на лапку утят, следуют за мистером Райли в Центр для посетителей.

Мистер Райли показывает увеличенные черно-белые фотографии Порт-Честера, висящие на стене, а я отвожу Одри и Октавио в туалет. Через несколько минут Одри и Октавио выходят из туалета, и Одри бежит к остальным, пока я помогаю Октавио застегнуть верхнюю пуговицу на брючках. Затем и Октавио присоединяется к группе.

Мистер Райли прирожденный рассказчик и любит детей. Он дает детям поиграть на барабане в стиле времен Гражданской войны, и пока класс слушает его с восторженным вниманием, я брожу по комнате, рассматривая другие фотографии на стенах и различные предметы, которые выставлены на полках и внутри стеклянных витрин.

Тут есть портреты бородатых мэров и капитанов времен Гражданской войны, фотография городского порта со старыми баржами и элегантными парусниками на месте, где сегодня пришвартованы моторные катера и паром. Есть и фотографии исторических зданий, и среди них я с изумлением вижу фотографию моего собственного дома, сделанную пятьдесят лет назад. Мне, вероятно, не следует удивляться, поскольку историческое общество постоянно пристает ко мне с просьбами открыть двери дома для незнакомцев с грязными ногами, которые записались на ежегодную рождественскую экскурсию по памятникам истории.

В одной из витрин я вижу предметы, представляющие для меня особый интерес: старые железные инструменты для обработки камня, сильно окисленные, поеденные и выщербленные временем. Там же лежат ручные рубила, полдюжины стамесок разного размера и веса и круглый молоток с темной полусгнившей деревянной ручкой.

– Эти инструменты, мистер Райли, – зову я. – Можете рассказать о них детям?

– Конечно, могу, – говорит мистер Райли, неловко вставая с табурета. Он жестом приглашает детей пройти к витрине, и они, как щенки за лакомством, следуют за ним.

– Посмотрите на эти инструменты, – говорит он. – Мы считаем, что им около двухсот лет. Сегодня надгробия обычно изготавливают с помощью больших машин, которые режут и полируют каменные глыбы вот так: дз-з-з-з, – говорит он, плавно и быстро проводя одной рукой поверх другой. – Могилы сегодня чаще всего выглядят одинаково, но когда-то, когда еще не было этих чудесных машин, люди, которых называли резчиками по камню или камнетесами, вырезали надгробия из гигантских каменных плит с помощью этих маленьких инструментов. Все надгробия на этом кладбище вырезаны вручную, а не машинами. Это одна из его главных особенностей.

На этом мистер Райли завершает свое выступление перед детьми. Мы благодарим его, оглядываемся по сторонам, подбираем упавшие на пол шапки и варежки и идем к двери. Я вывожу детей на улицу, в очередной раз благодарю мистера Райли, и вдруг перед самым выходом одна из витрин привлекает мое внимание. Я вижу небольшую плиту из камня, талькового камня, примерно девяти дюймов в длину и шести дюймов в ширину. На ней уверенными и умелыми движениями мастера-резчика по камню аккуратно выведена стихотворная строка из «Десятого священного сонета» Джона Донна. Под нею рукой любителя выбита следующая строка стихотворения. Буквы здесь или едва заметны, или, наоборот, слишком глубоки, одну из них портит след отколовшегося камня. Я так живо помню, как огорчилась, отколов этот кусочек камня, как будто нанесла неверный удар секунду назад.

Какое-то мгновение я не могу говорить. Лео рядом со мной борется с вывернутой наизнанку варежкой, но я забываю о других детях, которые ждут нас на улице и предоставлены самим себе. Я не могу отвести глаз от этого камня.

– Мистер Райли, – говорю я, изо всех сил пытаясь обрести дар речи. – Что это? Что вы знаете об этом?

Мистер Райли улыбается с неподдельным удовольствием, кивает и, насвистывая, подходит ко мне и к витрине.

– Вот этот экспонат, – говорит он, указывая на камень, – наверное, нравится мне здесь больше всего, он очень необычен, и о нем почти ничего не известно. Его нашли примерно в семи милях отсюда, к юго-западу, когда строили заправочную станцию. Под ним не было могилы – тела не нашли, – но ему явно не менее ста пятидесяти лет. Не менее. Может быть, и больше двухсот. Тальковый камень, а это именно он и есть, никогда не использовался широко. По нему очень легко резать, и люди не думали, что он выдержит испытание временем, но из-за уникального минерального состава он оказался одним из самых устойчивых к кислотным дождям камней, так что на самом деле вполне долговечный. Но самое интересное – это резьба. Это стихотворение Джона Донна, одного из самых известных поэтов-метафизиков шестнадцатого века, посмотрите на верхнюю строку. Она идеальна. Работа мастера-камнетеса, не знающего равных в своем деле. А теперь посмотрите на нижнюю строку!

Он радостно смеется и весело хлопает себя по ноге.

– Как будто вырезал начинающий подмастерье! Черт-те что. Я думаю так, впрочем, без каких-либо доказательств, я думаю, что этот камень – работа мастера и его ученика. Упражнение, если так можно сказать. Как маленький ребенок, – он указывает на Лео, который стоит рядом со мной и смотрит на нас снизу вверх, – переписывает буквы в тетрадке.

Он снова смеется.

– Знаете, все эти мелочи, на которые случайно натыкаешься, изучая историю, так оживляют прошлое. Мне это нравится. Ужасно нравится. Я рад, что вы спросили об этом камне.

– Спасибо, – говорю я, стараясь не расплакаться. – Спасибо за замечательное описание и объяснение. Вы прекрасно разбираетесь в своем деле и провели для нас незабываемую экскурсию. Правда.

– Спасибо, – говорит он. – И я надеюсь увидеть вас снова в это же время в следующем году.

– С удовольствием придем, – говорю я.