Беглый в Варшаве 2

Глава 21

После спектакля, когда мама Инны, сияющая, принимала цветы и поздравления, подошли журналисты с магнитофоном и фотоаппаратом.

Мы дождались, пока зал почти опустел, и пошли за кулисы. Раиса Аркадьевна сидела в гримерной, еще в костюме, вокруг нее толпились актеры, режиссер, какие-то незнакомые люди с цветами.

— Раиса Аркадьевна, — говорил режиссер, — это триумф! Завтра же звоню в Москву, в Художественный театр. Они должны это увидеть!

— Мамочка! — Инна бросилась к ней и крепко обняла. — Ты была потрясающей! Весь зал плакал!

— Правда? — Раиса Аркадьевна смотрела на нас сияющими глазами. — Я так волновалась… А потом как будто что-то щелкнуло, и я стала Амандой. Совсем стала… Понимаете?..

— Это было видно, — сказал я. — Зал был покорен.

Пожилой мужчина в очках и с блокнотом подошел к нам:

— Позвольте представиться, Семен Львович Кац, «Советская Белоруссия». Раиса Аркадьевна, это лучшая Аманда, которую я видел за двадцать лет. Разрешите взять у вас интервью?

— Конечно, — растерянно ответила она. — Только… это все как сон какой-то.

— Самый прекрасный сон, — засмеялась Инна.

Началось короткое интервью — вопросы о творчестве, будущих планах. На фоне работы затворов фотоаппаратов и камеры, едва слышно раздался сигнал в ухе:

— Задание выполнено. Видеоматериал готов. Качество — студийное. Файл с тегом «РАИСА\_АРКАДЬЕВНА\_СПЕКТАКЛЬ\_ОДИН» размещён в защищённом архиве. Готов к трансляции или передаче.

Сердце наполнилось тихой радостью. Мама Инны была в центре сцены. Заслуженно. А память об этом моменте теперь навсегда останется. Не только в душах, но и в видеоматериале, с любовью и уважением собранном «Другом».

Домой мы вернулись поздно, около полуночи. Раиса Аркадьевна все еще была под впечатлением от вечера, говорила без умолку:

— Знаете, дети, когда я заболела, думала, что все кончено. Три года я не могла подняться с постели, не то что на сцену выйти. А сегодня… сегодня я поняла, что жизнь только начинается.

— Мам, а что дальше? — спросила Инна. — Будут еще спектакли?

— Режиссер говорит, что да. Хотят возобновить «Трех сестер», и он видит меня в роли Раневской в «Вишневом саде». Представляете? Раневская!

Я смотрел на этих двух женщин — мать и дочь, и понимал, что завтра нам предстоит расставание. Но сегодняшний вечер останется с нами навсегда. Триумф Раисы Аркадьевны, ее возвращение к жизни и искусству, счастье Инны, все это было так важно накануне нашего отъезда на Кубу.

— Мам, — тихо сказала Инна, — я так рада, что успела это увидеть. Что мы все вместе были в этот вечер.

— И я, дочка. И я.

Мы поужинали. Простая советская еда показалась нам необыкновенно вкусной после польской кухни. Инна действительно с удовольствием съела тарелку борща, а я — котлету с картошкой.

— Последний раз едим борщ неизвестно сколько времени, — заметила она.

— Может, научимся готовить кубинский суп, — пошутил я.

— Обязательно научимся. И кубинский кофе, и всё остальное.

Мы сидели на кухне, пили чай с оставшимися пирожными, и никто не хотел разрушать эту теплую атмосферу. За окном шумел майский дождь, но в доме было тепло и уютно.

Завтра нас ждала дорога на Кубу, неизвестность, новая жизнь. Но сегодня был этот вечер — вечер триумфа, любви и счастья. И я знал, что где бы мы ни оказались, память об этом вечере будет согревать нас.

Вечером, лёжа на кровати в темноте, мы ещё долго разговаривали. О Кубе, о том, что нас ждёт, о наших планах. Инна волновалась, но я чувствовал, что она готова к переменам. А я… я думал о генерале Измайлове, о том, какая работа нас действительно ждёт на острове, и о том, что не всё так просто, как кажется на первый взгляд.

Но это были мысли на завтра. Сейчас же мы были вместе, в безопасности, и впереди нас ждало большое приключение.

— Спокойной ночи, Инка, — тихо сказал я.

— Спокойной ночи, Костя. Завтра будет новый день.

— Уже сегодня…

И я заснул под мерное гудение города за окном, думая о том, что завтра мы будем уже на пути к морю, к кораблю, к новой жизни.

Следующим утром, перед уходом мама Инны вынесла нам в пакете два свёртка — в одном были вареники с творогом, в другом, вязаный свитер. Оба, тёплые по-своему.

— Мама, ну свитер зачем? Мы же в Гаване жить будем!

— Бери дочь, до этой самой Гаваны еще добраться по морю надо, а еще весна…

На улице еще темнело. Машина снова ждала у подъезда.

— Береги её, Костя, — повторила мама тихо, на прощание.

— Обязательно и непременно, — ответил я, и это была правда.

— Завтра уже будем в Одессе, — сказал я.

— А послезавтра на корабле, — добавила она. — Страшно представить.

— Ничего страшного. Морской воздух, солнце, время подумать о будущем.

— Костя, — она обняла за плечи, — как думаешь, мы справимся? На Кубе, я имею в виду.

Я повернулся к ней, взял её лицо в ладони:

— Обязательно справимся. Мы же команда, помнишь?

— Команда, — повторила она и улыбнулась. — Мне нравится, как это звучит.

Платформа была почти пустой. Сквозняк вдоль перрона тянул запахом мазута, железа и давно нечищеных рельсов. Поезд до Одессы должны были подать минут через десять, но я уже стоял у начала платформы, прикрывшись от ветра воротником куртки. В дальнем конце показалась тень. Плечи узнавались сразу — сутуловатая фигура с легкой, разболтанной еврейской походкой.

— Ну что, космонавт, — хрипло произнёс Исаак, подходя. — Думал, не приеду?

— Даже не сомневался, — улыбнулся, пожимая протянутую руку. — Всё при тебе?

— Конечно. Тебе как — в руки или в упаковке?

— Лучше в упаковке. Меньше вопросов от соседей по купе.

Исаак на секунду прищурился, потом ловким движением вытащил из-под куртки плотный брезентовый сверток, напоминающий старую аптечку. Внутри что-то мягко перекатывалось, как песок, но по весу сразу чувствовалось: там не бинты.

— Четырнадцать тысяч, — тихо сказал он. — пятерка новыми, остальное полтинниками и по двадцать и десять. Всё настоящее, проверено.

— Огромное спасибо. Деньги — это не главное, но они многое упрощают. — Счастье не в деньгах, а в их количестве…

— Деньги — это инструмент. А тебе, Костя, я скажу по-другому. С таким инструментом очень многое становится доступным. Только будь аккуратен. Места, куда ты едешь, не для лохов.

— Ты про Кубу?

— Именно. Там ни тебе не Польша, ни даже Минск. Другой климат, другие люди, другие хищники. С этими — можно. А с теми — лучше быть с зубами.

Я кивнул, еще плотнее прижав пакет к своему боку и потом осторожно сунул его в двойное дно дорожной сумки. За это время поезд уже подали, и народ потянулся в вагоны, к своим местам.

— Пройдешь с нами в вагон? — спросил я, бросив одновременно взгляд на вагоны.

— Нет, дружище. Мой путь тут заканчивается. Дальше, вы уже сами… Только вот что: если будет нужно, выходи на связь через ту же линию. Проверяется регулярно. Будь умнее и мудрее всех.

— Спасибо, Исаак за всё.

На этом мы обнялись коротко, по-мужски, без лишней сентиментальности. Исаак ушел в сторону выхода, сливаясь с толпой, а я поднялся в вагон, убедившись, что пакет улегся правильно в сумке, и занял своё место рядом с Инной.

Та взглянула на меня внимательным, спокойным взглядом.

— Всё прошло хорошо?

— Всё отлично, душа моя. Всё — под контролем.

Поезд тронулся. Мимо окон вагона плавно потекли фонари, дома и деревья. Путь на юг начался.

Вагон был не новый, но и не старый, ведь это не фирменный «Минск-Москва», где все новье. Наш вагон был с тёплыми лампами и занавесками.

— Знаешь Костя, как в детстве, — негромко произнесла Инна.

В купе было тихо, до тех пор, пока не вошёл третий пассажир — мужчина лет сорока пяти, с внимательным взглядом и аккуратным портфелем. Он поздоровался, не спеша повесил на плечики верхнюю одежду и уселся напротив.

— Аркадий Петрович, — представился он. — Следую в командировку. А вы куда, если не секрет?

— В отпуск, — Костя ответил уклончиво, но с лёгкой улыбкой. — Смена обстановки.

— Это правильно. Иногда надо. Особенно, когда всё кругом — как белый шум.

Позже к ним присоединилась четвёртая — пожилая женщина с мешочком яблок и вязаным платком. Она оказалась бывшей учительницей музыки из Бреста, звали её Евгения Николаевна. По дороге до самого вечера она то вспоминала учеников, то раздавала яблоки, то пела вполголоса старые романсы, глядя в окно.

Разговор шёл о жизни и разных случаях из нее. Без лишних философских рассуждений, но зато искренне. Аркадий Петрович оказался человеком, который всё анализировал — политику, книги, поездки, даже меню вагонного ресторана. У него был мягкий, ироничный склад ума, и Инна с ним сразу нашла общий язык.

— Так вы, значит, медики? — спросил он, когда я по привычке употребил медицинский термин.

— Ну… вроде того, — не вдаваясь в подробности ответил я.

— Надеюсь, в вашем отпуске не потребуется никого лечить, — усмехнулся Аркадий.

— Если и потребуется, — Инна пожала плечами, — значит, так тому и быть.

Евгения Николаевна, сжав руки на коленях, заметила тихо:

— А мне вот всегда казалось, что врач — это как дирижёр. Только вместо оркестра — тело, а вместо музыки — здоровье.

Инна очень сильно удивилась:

— Это… очень точно.

— Спится плохо? — спросил Аркадий, не отрываясь от чтения газеты.

— Мысли не дают.

— Значит, дело важное. Такое часто бывает перед переменами.

Я кивнул.

— А вы?

— Я всю жизнь работаю с людьми. Если бы знал, сколько перемен на самом деле надо каждому из нас… иногда кажется, мы все просто в ожидании. А поезд вот — едет. И пока ты раздумываешь, он уже где-то под Винницей.