Археологи против пришельцев

Глава 7 Игра в кости

Ночь здесь не дарила никакого облегчения — только пронизывающий до костей холод, что полз по венам, как яд пустынной гадюки, и боль, пульсирующая в каждой мышце после дневной каторги. Спина моя горела от свежих рубцов, руки, разбитые в кровь от удара по той проклятой глыбе, ныли с такой настойчивостью, будто их макали в солевой раствор. Раны на костяшках саднили, словно в них втирали соль и песок, напоминая о каждой ошибке. Я стискивал зубы, глотая стоны, чтобы не выдать слабость даже перед самим собой — ведь здесь слабость была равна приговору. В ночной тьме, воздух казался враждебным, тяжёлым, как саван, я всегда полагался только на себя, разбирая проблемы в уме, как заржавевший движок в гараже. Но сейчас всё рушилось, как песчаный замок под ураганом — ничего нельзя было починить. Не было инструментов, не было даже понимания, что именно сломалось. Я уставился в низкий потолок, покрытый сажей и паутиной трещин, и прошептал в пустоту, слова вырвались хрипло, с присвистом:

— Ладно… Ладно, я понял. Я был мудаком. Циником. Придурком. Исправлюсь! Отпусти нас. Верни назад. Я… миллион свечек в церкви поставлю. Только верни… Пожалуйста…

Я замер, ожидая чуда, какого-то знака — вспышки света, шепота ветра или хотя бы тени, что шевельнётся в углу. Но тишина была гробовой, разрываемой только храпом измождённых рабов и далёкими завываниями голодного шакала, что доносились со стороны чёрных пирамид, словно стоны древних призраков, оплакивающих забытые империи. Ничего. Только пустота. Я прикрыл веки, чувствуя, как отчаяние сжимает грудь железным обручем. К чему эти мольбы? Какой бог, или демон, или просто космос слушает такого, как я? Я всегда был одиночкой, не просящим подачек, а теперь кланяюсь теням, как последний попрошайка. Может, это и есть наказание — осознать, что твоя жизнь была фарсом, дешёвым спектаклем, а конец — в песке, под чужим, враждебным небом. Дилемма жгла раскалённым железом. Признать богов и сломаться или отрицать всё и бороться в одиночку? Но если боги существуют, они — садисты. Что исправит моя молитва в этом случае?

Утро принесло очередной виток ада, но я решил не сдаваться, цепляясь за обрывки разума, как утопающий за обломок в бурном потоке. Я заметил, что один из младших надсмотрщиков, парень по имени Копек — тощий, с хитрым взглядом и лицом, покрытым шрамами, — обожает азартные забавы. Видел, как он вечерами развлекался игрой в камешки с другим надзирателем. Хоть правил я не понял, но заметил, что их примитивные лица озарялись знакомым мне азартным выражением. И кое-что вспомнил. Свои навыки из прошлой жизни — те времена, когда я мог уговорить клиента на ремонт, которого он не хотел, с помощью пары хитрых фраз и лёгкого обмана. Две ночи подряд я мастерил из обломка кости и куска потрёпанной кожи грубый набор «костей» — жалкую имитацию, но с душой, вложенной в каждую насечку. Это был мой самодельный инструмент выживания, товар, который я решил разыграть, как в телемагазине, с ухмылкой и маркетинговыми ужимками. А когда дежурил Копек, вечером, когда солнце уже не жгло, а пыль висела в воздухе, подошёл к нему.

— Эй, приятель, глянь, что у меня припасено, — сказал я, разложив кости на плоском камне, и начал расхваливать с энтузиазмом, будто толкал эликсир бессмертия. — Это не просто косточки, это портал в царство удачи! Представь себе, что бросаешь — и судьба в твоих лапах. Приятнее, чем лупить рабов или кланяться вашему начальству. Одна партия — и ты король, даже если вокруг одна пустыня. Хочешь опробовать? Это перевернёт твою жизнь с ног на голову!

Копек уставился на меня своим мутным взглядом, заинтересованный, как ребёнок, завидевший запретную игрушку. Его разум, не обременённый мыслями, клюнул мгновенно, как голодный карась на червяка.

— Научи играть…

— Научу, — ухмыльнулся я, чувствуя вкус маленькой победы. — И кости отдам. Только ты садись, разберёмся.

Мы уселись у плоского камня, пыльного и ещё тёплого от дневного жара. Я высыпал кучки мелких камешков и разделил их примерно поровну, объясняя:

— Пока играем на интерес, но представь, что эти камни ценность — золото. Играем на них. Всё в твоих бросках.

Я подробно растолковал правила, с лёгким налётом цинизма:

— Смотри, берём этот кожаный стаканчик — твой инструмент судьбы. Внутрь — кости, трясёшь хорошенько, чтобы они перемешались, как мысли в голове после удара плетью. Затем переворачиваешь и вываливаешь на камень. Считаем комбы. Пара, как две змеиные головы, — твоя удача. Тройка одинаковых — джекпот, как молния в ясный день. Кто наберёт больше очков в раундах, тот и выйграл. Простая штука, но в ней вся жизнь: риск, удача и иногда — полный облом, как моя судьба здесь.

Но дальше расхваливать и объяснять не пришлось — он врубился. Мы начали.

— Сначала моя очередь!

Я взял кожаный стаканчик, тряхнул его с лёгким стуком, будто молился своей собственной, удаче, и высыпал. Две кости показали одинаковые отметины, третья — другую.

— Видишь? Пара — очки. Твоя очередь.

Копек схватил стаканчик, тряс его неуклюже, с азартом в движениях, и вывалил. У него вышла тройка одинаковых. Он ухмыльнулся, как будто завоевал империю.

— Ты удачливый, — кивнул я. — Выигрыш твой.

Я подвинул к нему два выигранных камешка. Глупая, щербатая улыбка озарила его простое лицо. Мы продолжали, раунд за раундом: тряска, стук костяшек, подсчёт. В одном броске у меня вышла полная чепуха — все разные, как мои мысли в этом аду, — и я пошутил, с чёрным юмором стендап-комика на эшафоте:

— Вот так и жизнь! Иногда просто куча дерьма.

Копек рассмеялся, тряся снова, и выкинул пару.

— Для раба — да! Полное дерьмо!

В процессе, пока он увлёкся, я спросил, держа тон лёгким, как будто болтали о погоде в пустыне:

— Слушай, Копек, а что ваши говорят о нас, чужаках? Мы не местные, но вкалываем, как свои. Может, мы не такие уж другие, а? Или вы нас за посланцев ваших богов держите?

Копек, не отрываясь от стаканчика, пробормотал:

— Чужаки? Вы — проклятые. Из другого мира. Жрецы твердят, вы несёте хаос. Но если играете так… может, и не такие плохие. Бросай снова!

Я хмыкнул, чувствуя, как в груди зарождается тень надежды, и продолжил:

— Хаос? Знаешь, в моей стране хаос — это когда сосед тырит твои инструменты. А здесь? Ваш хаос — это ваши боги, что требуют человеческих жертв на алтарях. Если б я был богом, я бы играл в такие кости, а не устраивал этот цирк с плетями. А ты? Что бы ты сделал, если б стал богом на день?

Копек тряхнул стаканчик, высыпал пару и фыркнул:

— Бог? Я бы набрал рабов чтобы вкалывали, надсмотрщиков чтобы били их плетьми и играл бы вечно…

Но тут появился старший надзиратель Убаст — громила с пустым, оловянным взглядом. Он увидел нас за игрой, его морда исказилась в ярости, как маска демона. Он пнул камень, разбросав кости по песку, и обрушился на меня с кулаками, пиная в рёбра и спину с такой силой, будто я — мешок с отбросами.

— Раб не говорит и не играет! Раб работает, страдает и умирает!

Снова боль, но я уже привык, стиснул зубы, чувствуя, как ярость смешивается с горькой иронией. Ещё немного, и мне начнёт это всё нравиться. Опять удар в никуда. Что за мир, где даже искра радости — преступление? Я пытался перехитрить систему, как всегда делал, полагаясь на свой ум и хватку, но здесь всё — ловушка, паутина древнего зла. Дилемма жгла изнутри. Что мне делать? Продолжать эти мелкие бунты, рискуя всем, или затаиться, как червь в песке? Может, это и есть суть их общества — страдать, пока не сгинешь, и боги порадуются в своих пирамидах, попивая нектар из из наших черепов.

На следующий день, под палящим солнцем, что жгло кожу, как раскалённое железо в кузнице, я увидел Стеллу издали. Она несла кувшин с водой на голове к котлам, где варили эту вонючую баланду, пахнущую гнилью и отчаянием. Её походка была тенью прежней — медленной, сгорбленной от груза, но в ней всё ещё сквозила упрямая грация, будто она шагала не под плетью, а через руины, высматривая древние тайны. Её лицо, покрытое слоем пыли, оставалось отрешённым, взгляд устремлён куда-то вдаль. Я хотел заорать, что-то вроде: «Стелла! Держись! Я… я что-нибудь придумаю! Выберемся! Я обещаю!» Но слова застряли в горле, как ком песка, душный и горький. Промолчал, понимая, как глупо это прозвучит в этом месте, где надежды умирают медленнее, чем люди, истекая кровью под солнцем и плетьми.

Я прошептал себе под нос, стиснув кулаки до боли в ладонях:

— Сбежим. Обязательно. Вытащу её. Не будь я Егор Клюквин.

Рядом раб-египтянин, заморенный, тощий, с кожей, как старый, потрёпанный пергамент, прохрипел:

— Заткнись, чужеземец. Ты навлечёшь беду.

— Да куда уж больше-то⁈ — изумился я, фыркнув от невесёлого смеха. — Мы уже в аду, брат. Дно пробито. Ниже падать некуда. Дальше только вниз, к ядру Земли.

Я отвернулся, чувствуя, как последние надежды тонут в безысходности. Если ничего не делать, мы сгинем в рабстве, растворимся в пыли, как забытые артефакты, которые копала Стелла в нашем времени. Если не вырваться, то всё — могила, безымянная и сухая. Но, чёрт меня дери, я придумаю. Эта дилемма — бороться или сдаться — жрала меня, как гиена падаль. Рабство — не просто цепи, это яд для души. Может, в этом и есть сила? Не сломаться, а перековаться и закалиться.