Археологи против пришельцев

Глава 5 Рабство

Я очнулся на холодном, голом камне, в зловонном бараке. Воздух здесь был густым, как суп из отчаяния, пропитанным вонью пота, грязи и сдавленного ужаса. Тело ломило, будто его пропустили через промышленный пресс — каждая мышца стонала, каждый нерв пульсировал болью, а во рту стоял привкус пыли, смешанной с металлической кровью. Вокруг валялись измождённые тела, некоторые постанывали, как раненые звери в ловушке, другие просто уставились в пустоту мутным, безжизненным взглядом. Одежду мою конфисковали, оставив вместо неё какую-то драную тряпицу, что должна была сойти за набедренную повязку. Я попытался завязать эту дрянь по-человечески, но ничего не получилось, так что я просто обмотал её вокруг бёдер, как мог. Получилось что-то вроде мини-юбочки, годной только на то, чтобы не звенеть бубенцами у всех на виду. Наверняка выглядел как посмешище, но ржать над собой было не с чего. Я, Егор Клюквин, мужик, привыкший держать свою судьбу за горло, оказался в загоне, где даже крестьянин постеснялся бы держать свиней. Выходило, что мы в рабстве у этих допотопных шизиков.

Лёжа на камне, я пялился в низкий потолок, покрытый копотью и сеткой трещин, будто на карту своей сломаной судьбы. Пытался втолковать себе, что вся хрень, происходящая вокруг — чистой воды мираж, бред воспалённого ума. Может я подхватил малярию или ещё какую-нибудь эболу и меня попросту так штырит? Удар по черепу от того жреца с подведёнными глазами вышел чересчур увесистым, или, может, в лагере наелись тухлятины, и теперь мозг выдаёт такой вот изысканный бэд-трип.

«Сейчас дверь влетит нараспашку, — твердил я себе, — ввалится Мишка с холодной бутылкой пива, хлопнет по плечу и заржёт: „Егорка, братан, ты чего, так перебрал вчера?“» Я щипал себя за руку, до боли, до синеющих отметин, но ничего не менялось. Боль была острой, настоящей, как удар монтировкой по колену. Я перебирал в уме версии, пытаясь впихнуть этот кошмар в рамки логики. «Может, кто-то подбросил какую-то дрянь в флягу? Или это съёмки какого-то реалити-шоу с спецэффектами на уровне голливудского блокбастера?» Но чем дольше я копался в мыслях, тем яснее понимал: это не подстава, не розыгрыш. Вонь, боль, свинцовая тяжесть в груди — всё реально, до последней песчинки, что впивалась в кожу.

Дверь барака с грохотом распахнулась, и в проём ввалился надсмотрщик — громила размером с самца гориллы, с кожей, потемневшей от солнца до цвета старого асфальта, и плетью в руках, что извивалась, как живая гадюка. Его лицо было как будто вырублено топором из камня, лишённым всякого намёка на душу, а взгляд — пустым, как у акулы, учуявшей кровь. Он рявкнул:

— Подъём, черви! — на шипящем, змеином наречии, что, к моему ужасу, я понимал, будто оно всегда было в моей голове.

Первый удар плетью хлестнул по спине, как раскалённая проволока — жгучая, режущая боль заставила меня вскочить быстрее, чем я успел моргнуть. Но разум всё ещё цеплялся за обрывки надежды. Спецэффекты. Просто крутые спецэффекты. Сейчас режиссёр гаркнет «Снято!», и мы все поедем по домам. Я стиснул зубы, сжал кулаки до хруста и потащился за толпой измождённых рабов, чувствуя, как камушки под босыми ногами колют ступни.

Нас вытолкали под палящее солнце, что жгло кожу, будто раскалённый лист железа, приложенный к телу. Песок под ногами был горячим, как угли в мангале, обжигающим до волдырей, а рваные тряпки, что выдали вместо башмаков, не спасали. Меня впрягли в работу — тащить глыбы песчаника, тяжёлые, как гробы с телами великанов, для какой-то стройки у чёрных пирамид. Плечи пылали от напряжения, пот заливал лицо, слепил, тек в рот солёной дрянью, а каждый шаг отдавался болью в натёртых до кости ступнях. Я пытался заговорить со стражами — сначала на родном русском, потом на корявом английском: «Я турист, мужики! Паспорт! Посольство! Давайте разберёмся!» Но в ответ получал лишь тычки древками копий и насмешки на этом их гадючьем сленге, что теперь, будь оно проклято, я разбирал без словаря. «Чужеземный пёс бредит», — цедили они, под хриплый смех. Я сжимал кулаки, до боли в ладонях, но не лез в драку. Их копья и плети говорили красноречивее любых моих аргументов.

Сквозь толпу рабов, разделённых на мужские и женские цепи, я выцепил взглядом Стеллу. Она была поодаль, с другими женщинами, лицо её побелело, как меловая пыль, но взгляд оставался ясным, твёрдым, но был уже почти смирившимся. Она смотрела на этот ад не с паникой, а с какой-то мрачной, упрямой решимостью, будто уже вписала его в свою личную космогонию. И это меня взбесило до чёртиков. Она что, реально верит во всю эту хтонь? Злость забурлила внутри, как кипящая смола в котле. Она правда думает, что мы в каком-то доисторическом гадюшнике? Так не бывает! Да она просто тронутая на голову со своими артефактами и пыльными свитками! Я, чувствуя, как злость смешивается с усталостью, только усилием воли удержался, чтобы не заорать на неё через толпу.

К закату, когда солнце начало скатывааться за горизонт, заливая чёрные пирамиды кровавым оттенком, нас начали загонять обратно в барак. Я, ощущая, как каждая мышца вопит от боли, будто меня весь день месили в боксёрском ринге, протолкался через толпу к женской колонне и пошёл рядом со Стеллой. Она оказалась рядом, её дыхание было тяжёлым, прерывистым, но взгляд потух. Я повернулся к ней, не скрывая раздражения, спросил:

— Ну что, профессорша, на седьмом небе? Вот он, твой мир древних загадок. Песок в в заднице застрял. Может, скажешь, что за шуточки? Что нам подмешали в воду? Или это такой фетиш — стать рабыней в декорациях для дешёвого ужастика? Если так, я хочу знать стоп-слово…

Она посмотрела на меня, губы её сжались в тонкую, бескровную нить, а голос прозвучал холодно.

— Егор, ной сколько влезет, но это не иллюзия. Не шоу, не трип. Это время, которого не должно быть, но оно здесь, реальное, как твоя боль. И, между прочим, ты сам потянулся к камню. Сам пролил кровь. Так что, если хочется кого-то обвинить, начни с себя. Я тебе говорила, что артефакты руками трогать нельзя.

Я хмыкнул, смахивая пот с лица грязной, саднящей ладонью.

— Я прям, как герой саги. Пролил кровушку, распахнул Врата, а теперь волочу булыжники для какого-то змеиного идола. А ты, Стелла, что? Уже строчишь план диссертации об этом каторжном рае? Или метишь в жрицы, раз тебе так по кайфу этот адский карнавал?

Её взгляд обжёг меня, но в нём я увидел только усталость и поражение. Она отвернулась, произнесла:

— Я не знаю, Клюквин. Не знаю, зачем мы здесь. Но если это реальность, то в ней кроется смысл. И я его выцарапаю. А ты… ты пока просто держись.

Я не ответил, только стиснул челюсти до хруста и отвернулся, шагнул под низкий, почерневший от копоти потолок барака. Её слова кольнули, как игла, но я не подал виду. Внутри ворочались мысли, тяжёлые, как те глыбы песчаника, что я таскал с рассвета до заката. К чему весь этот цирк? Усталость смешивалась с глухой злостью. Я, автослесарь, блин, что привык чинить движки и не давать жизни себя ломать, теперь стал червём под плетью какого-то древнего шизика. А Стелла, из-за которой я вообще ввязался в эту хрень, смотрит на весь этот мрак, как на чертовски ценный экспонат. Может, она права, и в этом аду есть какой-то подтекст? Но, бес меня возьми, я на такое не подписывался!

Пока тьма барака сгущалась вокруг, как чернила, пролитые на пергамент судьбы, я чувствовал, что если этот ад — конец пути, то я не сдамся без драки. Не ради себя — ради того, чтобы увидеть, куда заведёт её одержимость. Потому что, как ни крути, её внутренний огонь, всё ещё тянул меня. Даже здесь, в самом сердце древнего мрака. Как бы там ни было, но Стелла права, пока надо выживать. Шаг за шагом, мгновенье за мгновением, удар за ударом. И будь что будет, но я протопчу себе тропку из этой бездны, не будь я Егор Клюквин.

Я рухнул на холодный камень барака, чувствуя, как боль в натруженных мышцах пульсирует в такт сердцебиению. Вокруг сгущалась тьма, густая, почти осязаемая, пропитанная вонью пота и отчаяния. Барак был как склеп — низкий потолок, покрытый сажей, нависал над нами, словно крышка гроба, а стоны и шорохи измождённых тел звучали как шепот призраков. Моя спина саднила от ударов плети, ноги, натёртые до кровавых мозолей, горели, словно их окунули в кипящее масло. Тряпка, что заменяла мне одежду, липла к телу, пропитанная потом. Я лежал, глядя в никуда, и пытался держать разум в узде, не давая ему скатиться в панику. Держаться на плаву — это было всё, что я умел. Не лезть в толпу, не гнуться под чужими приказами, а просто делать своё дело, шаг за шагом, удар за ударом. Но сейчас даже эта привычная броня трещала по швам.

Покоя не дали и сейчас, выгнав нас всех на ужин.

Стелла сидела неподалёку, её фигура, тонкая, но непреклонная, выделялась в полумраке. Её лицо, бледное, как луна в пустыне, было напряжено. Она сидела, подтянув колени к груди, и смотрела куда-то вдаль, будто могла разглядеть через стены барака чёрные пирамиды и найти в них ответ. Её пальцы, длинные и нервные, машинально чертили что-то на камне — может, символы, может, планы. Она всегда была такой: отстранённой, погружённой в свой мир древних загадок, но сейчас это бесило меня ещё сильнее. Как можно верить в этот бред? Как можно искать смысл в плетях и песчанике, когда всё вокруг кричит о смерти?

Я кашлянул, сплюнув на пол комок пыли, и повернулся к ней.

— Слушай, Стелла, а ты уверена, что это не твой секретный план? Может, ты с самого начала мечтала стать звездой местного каторжного шоу? Знаешь, типа «Последний герой», только без камер и с настоящими кнутами? Потому что, честно, я бы предпочёл что-нибудь менее аутентичное. Ну там, диван, пиво, финал Лиги чемпионов.

Она медленно повернула голову ко мне, её взгляд был острым, как осколок обсидиана, но в уголках губ мелькнула тень раздражённой усмешки.

— Егор, твой юмор — это как плеть, только ещё больнее. Ты можешь хоть на минуту перестать видеть во всём дешёвую постановку? Это не шоу. Это не игра. Мы здесь, и это реальнее, чем твой диван или Лига чемпионов. И если ты хочешь выжить, может, стоит начать думать не о пиве, а о том, как нам выбраться?

Я хмыкнул. Моя ухмылка была горькой, но я не сдавался. Пусть мир вокруг катится в бездну, я всё равно буду гнуть свою линию.

— Выбраться? Отлично, давай. Только куда? Ты, конечно, ищи свой великий смысл, а я пока подумаю, как бы не сдохнуть под следующим камнем. Кстати, если местные жрецы тебе в жрицы предложение сделают, не забудь меня на свадьбу позвать. Хочу посмотреть, как ты в змеиных шкурах будешь отплясывать.

Её глаза сузились, но она не отвела взгляд. Вместо этого она наклонилась чуть ближе, её голос стал тише, но от этого не менее жёстким, как будто она вырезала слова на камне.

— Ты думаешь, я рада этому? Думаешь, я хотела, чтобы нас гнали, как скот на строительство чёрных пирамид? Но я не собираюсь ломаться, Егор. Я не собираюсь ждать, пока всё кончится. Всё это что-то значит. И если моя кровь, или твоя, или этот проклятый камень привели нас сюда, значит, в этом есть смысл. А ты… ты можешь дальше ныть.

Я замолчал, чувствуя, как её слова впиваются в меня, как шипы. Не потому, что она была права, а потому, что спорить с ней было как драться с песчаной бурей — бесполезно, но чертовски захватывающе. Я отвернулся, глядя в окружающую темноту, мои мысли, тяжёлые, как глыбы, которые я таскал весь день, начали ворочаться.

Я снова повернулся к ней, мой голос стал ниже.

— Знаешь, Стелла, если твой ключ — это ещё один камень, который нас закинет в ещё более паршивое местечко, то я, пожалуй, пас. Но раз уж ты так веришь в эти древние головоломки, расскажи, что бы ты сделала, если бы жрецы тебя правда в свои ряды позвали? Ну, чисто гипотетически. Принесла бы меня в жертву этому змею? Или всё-таки выбрала бы кого посимпатичнее?

Она фыркнула, но в этом звуке не было злости, только усталость и что-то, похожее на горькую насмешку. Её пальцы снова начали чертить невидимые линии на камне, как будто она уже рисовала план, который мне никогда не понять.

— Егор, если бы я стала жрицей, я бы первой делом попросила у Великого Змея немного тишины. Чтобы не слушать твои шуточки. А насчёт жертвы… хм, ты бы не подошёл. Слишком много сарказма. Даже богам такое не переварить.

Вечер принёс с собой не облегчение, а новую пытку. Один из надсмотрщиков, здоровяк с туповатым лицом, выстроил рабов в очереди к котлу, стоявшему на огне. Там раздавали деревянные плошки, наполненные какой-то тёплой жижей. Когда подошла моя очередь, мне сунули эту дрянь под нос, я чуть не подавился от вони. Это пахло болотом, гнилью, какой-то тухлятиной — всем, чем угодно, только не едой. Я отошёл в сторону и отставил, а потом и отодвинул плошку, чувствуя, как желудок сводит спазмами от голода, но внутри всё кричало: «Нет. Это не еда. Это ловушка. Съешь — и признаешь, что вся эта хтонь древнеегипетская реальна.» Я стиснул зубы, отворачиваясь, и пробормотал себе под нос:

— Не реально… Не может быть…

Мой голос, хриплый и слабый, потонул в общем гуле барака, но я цеплялся за эти слова, как за последнюю соломинку.

Рядом со мной сидел старый раб, кожа которого была как пергамент, натянутый на кости. Его взгляд был пустым, как у мёртвого, но он жадно вылизывал свою плошку, словно это был деликатес. Его чавканье и хлюпанье резали уши, и я почувствовал, как волна отвращения поднимается из глубины груди. Я отвернулся, стиснув кулаки, чтобы не заорать от отчаянья. Как можно жрать эту гадость? Как можно сдаться и стать скотом? Но голод грыз внутренности, как голодный зверь. И становилось ясно как именно.

Стелла сидела чуть дальше, её фигура выделялась в полумраке своей неподатливой прямотой. Будто она была выше всего — выше грязи, боли, унижения. Её лицо, бледное, как у статуи, не выдавало эмоций, но глаза, глубокие и горящие внутренним светом, словно искали что-то за пределами этих стен. Она держала свою плошку в руках, но не ела, а изучала содержимое. Её пальцы, тонкие, но сильные, с обкусанными ногтями, замерли над краем деревяшки, как будто она решала какую-то загадку, недоступную остальным. Эта её отрешённость, её упрямство бесили меня, но в то же время притягивали.

— Уже прикидываешь, как эту баланду можно описать в своей диссертации? «Гастрономия Додинастического Египта: вкусовые впечатления от болотной жижи».

Она медленно подняла взгляд, её глаза прищурились, но губы дрогнули в едва заметной насмешке. Её голос был холодным, как ночной ветер в пустыне, но в нём сквозила усталость, которую она пыталась скрыть.

— Клюквин, если бы я писала диссертацию об этом, то первый раздел посвятила бы твоему нытью. «Хроника жалоб чужеземца: от пива к плети». А что до еды… я просто думаю, из чего это сделано. Может, это не просто помои, а ритуальная смесь. В древних культах еда часто может быть частью обряда.

Я фыркнул, чувствуя, как раздражение смешивается с горьким смехом. Её вечное стремление искать смысл даже в дерьме было почти комичным, если бы не было таким чёртовски упрямым.

— Ритуальная смесь? Ну, тогда я пас. Не хочу, чтобы мой желудок стал частью какого-нибудь обряда вызова удушливых газов. Хотя, знаешь, если они тут варят человечену, то, может, я ещё подумаю. Главное, чтобы это был не кто-нибудь из знакомых. А то вдруг там кусок того жреца с подведёнными глазами? Боюсь отравиться.

Её взгляд стал острее, но она не отвела глаз. Вместо этого она наклонилась чуть ближе, опустив плошку на камень. Её голос стал тише, но в нём был металл, который я уже хорошо знал.

— Ты всё шутишь, Егор. Но подумай вот о чём: а если еда — это их способ привязать нас? Если, съев это, мы станем частью их мира, их времени? В мифах еда часто была границей. Съел — и ты уже не чужак, ты их. Ты об этом не думал?

Я замолчал. Не потому, что я поверил, а потому, что где-то на краю сознания, в тёмном углу, зашевелился страх. А что, если она права? Что, если эта жижа — не просто отрава, а что-то большее, что-то древнее, что цепляет душу, как крюк? Я отогнал эту мысль, покачав головой, и ухмыльнулся, скрывая внутренний холод.

— О, да, ты прям жрица конспирологии. Может, тогда мне вообще не дышать? А то вдруг их воздух — это тоже часть обряда, и каждый вдох делает меня ближе к их божку с жопным именем?

Её губы сжались в тонкую линию, но она не ответила, только отвернулась, снова уставившись в свою плошку, будто могла разглядеть там ответы на все вопросы. Я лёг рядом на камень, чувствуя, как голод грызёт внутренности, но не поддался. «Не реально», — повторял я себе, как мантру, хотя голод и боль кричали об обратном.