Алхимия единорога

XXIX

Мы провели на этом острове несколько недель, и моя скука перешла в беспокойство — я бродил вокруг усадьбы, как дикий зверь, готовый кинуться на домашних питомцев.

Жизнь здесь текла спокойно: прогулки, болтовня, еда, сон и любовь. Не важно, в каком порядке. Дагмара, в длинных платьях из набивного шелка, в ожерельях и браслетах, писала картины, рукодельничала, читала, приводила в порядок бумаги. Официантка Ивана, невеста сына Дагмары, взяла за правило каждый день прислуживать нам за столом, приносить напитки и вообще всячески угождать. Барбьери произносил тосты, пил, веселился и рассказывал истории из своего прошлого. А я штудировал философов — от самых древних, таких как Зосима Панополитанский,^[101] Комариус^[102] и Химес,^[103] до более близких к нам по времени алхимиков — Альберта Великого, Арнольдо де Вилановы, Скота Эриугены.^[104] В обширной библиотеке Дагмары нашлись труды, посвященные тайным обществам; их загадки нельзя было обойти вниманием. Так я получил представление о розенкрейцерах и мартинистах, о франкмасонах, спиритах, теософах и о многом другом, до чего успел добраться. Меня особенно завораживала восточная философия, я хотел досконально разобраться в ней.

Виолета и Джейн тоже проводили дождливые дни за чтением. Иногда мы превращали в библиотеку столовую дома Дагмары. Не знаю, чем именно в те часы занималась наша хозяйка — вела дневник, сочиняла стихи или подбивала счета, — мы же жадно глотали книги, как будто торопились изучить все, что следовало. И чем больше я читал, тем больше убеждался, как мало мне известно, как скудны мои познания, как далеко мне еще до мудрых. Меня приводила в отчаяние мысль: «Я знаю, что ничего не знаю». Впрочем, я отчетливо понимал: вместо того, чтобы печалиться, я должен продолжать путь ученика, приближаясь тем самым к бесконечной мудрости. Чем больше я буду знать, тем ближе подойду к бессмертию.

За свою жизнь человек способен узнать так мало… Но жизнь — не более чем вздох, эфемерная вспышка света. Ученые давно открыли, что человек использует лишь крохотную часть своего мозга. На самом деле ему, вероятно, просто не хватает времени на то, чтобы задействовать мозг целиком. Только если жизнь будет длиться девятьсот или тысячу лет, мы сможем заполнить эти гигантские белые пятна. У нас есть способности, но нет случая их развить.

— И что бы ты сделал за тысячу лет? — спросила Джейн.

Когда я задумывался, она, как всегда, словно читала мои мысли.

— Мне страшно строить планы на такой срок. Так далеко я не заглядывал. Но вообще-то я собираюсь читать, ездить, любить и творить. Конкретными целями я не задавался. Так, есть кое-какие идеи, но я боюсь конкретизировать.

— Так знай — пока ты не определишь конечную цель, путь, которым тебе предстоит пройти, задачи, которые тебе нужно решить, бессмертия ты не обретешь.

— Я опасаюсь строить планы, думать, как распорядиться своим будущим. До преодоления барьера мне осталось несколько месяцев.

— Мало кто его преодолевает. А потом тебе придется повторять все сначала каждый год, каждую весну.

— Джейн, мне страшно.

Виолета смотрела на нас, слушая наш разговор — заинтересованно, но молча.

— Чего же ты боишься, зайдя так далеко?

— Что все это окажется сном, ложью, созданной моим воображением. Или что сам я — чья-то марионетка. Или что я являюсь частью несуществующей реальности. Но главное — я боюсь потерять вас.

— Мы любим друг друга. Разве этого не достаточно? Разве у тебя мало тому доказательств?

— Представь: вот я достиг бессмертия и могу прожить тысячу лет, как и вы. Но любовь — продлится ли она так долго?

— Этого никто не знает. Даже сам великий Фламель не смог бы ответить на этот вопрос, — произнесла Джейн.

— Вот что пугает меня больше всего. Я всегда убегал от любви из боязни ее потерять, из страха перед разрывом.

— Ты имеешь в виду смерть любимого существа?

— Да, это тоже. Но больше всего меня тревожит угасание любви, пришедшие ей на смену безразличие и отвращение, бегство, кризис, конец всех отношений.

— Напрасно ты мучаешь себя такими невероятными предположениями. Тебе следовало бы с той же настойчивостью укреплять любовь, а не рассуждать о ее долговечности. Нелепо думать, что произойдет, если я тебя разлюблю. Лучше бы потратил свою энергию на то, чтобы любить меня все сильней и сильней. И если я буду поступать так же, наши чувства начнут расти и превратятся в исполина любви, о котором мечтают все.

— Не думай о последствиях, о возможных событиях, о будущем, — вставила словечко Виолета. — Люби и умей быть любимым.

— Меня все это беспокоит, потому что наша ситуация — такая странная, такая необычная. То, что союз двух женщин и мужчины не дает трещин, наводит меня на мысль, что я живу не в реальном мире, а во сне, что все это происходит лишь в моей голове. В этом есть нечто волшебное, необыкновенное, то, во что сложно поверить. Что-то меня тревожит, мучает и отвлекает.

Мы могли разговаривать так бесконечно — и всегда начинали ходить по кругу.

Теперь время на острове ползло настолько медленно, что я как будто чуял каждую секунду, минуту, час. Воздух стал вязким и теплым, порой влажным, и (мало того, что дни тянулись бесконечно) мне становилось трудно дышать. В мои легкие словно попадал только спертый, застоявшийся воздух, и ощущение это было таким отвратительным, что меня начинало мутить.

Когда я рассказал Джейн, что со мной происходит, она потянулась к своей коричневой сумке и достала оттуда пузырек с эликсиром.

— Нет. На этот раз — нет. Мне пора обходиться без посторонней помощи. Кроме того, я думаю, что недуг, который иссушает мою глотку и лишает меня спокойствия, — следствие ломок из-за того, что я не принимал эликсир. Ты уверена, что он не вызывает зависимости?

— Что ты выдумал? Не болтай глупостей!

В словах Джейн мне послышалась злость.

— Неужели ты мне не доверяешь? — Девушка и вправду рассердилась.

— Нет, дело совсем в другом!

И я сменил тему. С годами я убедился, что собеседника лучше не злить и не провоцировать на спор, гораздо проще его отвлечь.

И все-таки в атмосфере острова назревало то, что мне совсем не нравилось. Все мы, жившие в Пальмизане, казались персонажами, игравшими некие роли, и создавалось впечатление, что все диалоги мы знаем заранее. Мне было скучно предугадывать реплики, которые нам предстоит произнести.

На следующий день я ни свет ни заря отправился погулять по белым утесам на побережье. Здесь камни различной формы и величины, достаточно плоские, чтобы по ним можно было идти, сами укладывались в тропинки.

Передо мной открылся пейзаж неповторимой красоты. Единственное, что раздражало, — множество недостроенных коттеджей. Несложно было предугадать, что этому уголку суждено превратиться вскоре в перенаселенное пристанище японских, английских, немецких и голландских туристов.

В ближайшем будущем естественному очарованию Пальмизаны придет конец, но пока я мог насладиться синевой и зеленью величественной природы. Я не сомневался, что лет через пять-шесть бросить якорь у острова будет невозможно, столько сюда прибудет туристов.

Свети-Клемент вызывал у меня клаустрофобию, усталость и скуку. За неполных три недели мы все успели отлично друг друга узнать, и малейшие трения сильно осложняли жизнь. У меня появилась привычка подниматься первым, тихонько выбираться из комнаты и убегать, чтобы насладиться одиночеством.

Я смотрел на море, давая волю фантазии, пролагая маршруты в бесконечность; мысленно растворялся в волнах, цеплялся за скалы, уходил в путь вместе с далекими кораблями, чтобы они подарили мне толику надежды. Я упорно стремился охватить настоящее будущим, как петлей, и полностью отринуть прошлое. Еще я думал об эликсире — и порой приходил к выводу, что это все-таки галлюциноген, поддерживающий во мне эйфорию, за которой стоит лишь пустота.

Единственными людьми, связывавшими меня с реальностью, оставались Виолета и Джейн. Прочие превратились в массовку, нанятую специально, чтобы играть неожиданные, изначально не предусмотренные, линии сюжета. Оттачивая эту мысль, я приходил к заключению, что все обитатели острова — нечто вроде реквизита, люди-декорации в странной комедии, в которой я по неким причинам взялся исполнять главную роль. Я даже начал думать, что сам строю свою реальность, чтобы излечить свои навязчивые идеи или отомстить людям, которые когда-то в прошлом мне насолили.

Я в изумлении смотрел на своих подруг и выглядел при этом дурак дураком, а они даже не смеялись надо мной. А поскольку я был почти лишен обоняния, то подозревал: все, что я принимаю за жизнь, может оказаться пропущенной через компьютер оптической иллюзией.

С другой стороны, я панически боялся встречи с подлинной реальностью. Если все это иллюзия, мне бы хотелось, чтобы она продлилась подольше; только чтобы в конце концов я разобрался в этой истории, разворачивающейся с головокружительной быстротой. Меня мучили мысли: кто сумел изобрести, смонтировать и спроецировать такое обширное пространство сновидений, желаний, чувств и надежд? То ли программист с творческими задатками, то ли литератор, обладающий познаниями в информатике?

Тем не менее, прикасаясь к предметам и людям, я чувствовал, что и вправду живу. Да и сумерки изобрести невозможно.

«Нет, — говорил я себе, — такое тоже возможно. Все, что существует в нашем сознании, либо реально в настоящем, либо станет реальным в будущем. Что, если сейчас я живу событиями, которые только произойдут, и моя нынешняя реальность колеблется, вот почему я в ней сомневаюсь?»

Сомнения являлись одно за другим, чтобы терзать мой разум, мешая сосредоточиться на будущем бессмертии. Я начал ощущать ход времени, замечать у себя признаки старения. Если утром ты просыпаешься с болью в почках, на другое утро у тебя появляются проблемы с печенью, а на третий день тебя не отпускает простуда, вывод напрашивается сам собой.

Дело принимало серьезный оборот. Эликсир, который я принимал, — шарлатанство: он вовсе не омолаживает, ничего подобного. Единственное, что он дает, — прекрасное настроение. Ты смотришь на мир с оптимизмом и уверенностью, будущее распускается, точно цветок на весеннем лугу, и ты веришь, что надо жить, а смерть становится безобразной, отвратительной, неприемлемой.

Бывали дни, когда я просто не мог уйти от мысли о смерти, продолжая терзать себя попытками понять, что же это такое. А потом успокаивал себя таким распространенным мнением: умереть — это все равно что отправить старый потрепанный автомобиль на лом и обратиться к более престижному дилеру, чтобы заменить видавший виды «опель» на «мерседес». Вот так, одним махом, без всяких сомнений. А после прожить еще дольше в чем-то вроде нового корпуса, изучить самые заковыристые приемы вождения и разнообразить жизнь поворотами, которые не имеют отношения к миру автолюбителей.

Наконец я перестал думать про машины и вернулся на остров, в Пальмизану. Я начисто забыл, где нахожусь. Я мог пребывать в любой части света и в то же время оплакивать некое преступление в романтическом саду моих сновидений.

Действительность (по крайней мере, та, в которой я пребывал в последнее время) неожиданно напомнила о себе, унеся меня с поля экзистенциальной брани. Появилась Виолета, волшебная, прекрасная Виолета, и сразу осыпала меня поцелуями, ласками, нежностями. И я стряхнул с себя ужасные сомнения.

— Рамон, звонил Николас, он прибудет на Хвар в субботу. Хочет собрать нас всех и поговорить. Он собирается решить проблему с книгами, а тебя подготовить к путешествию, научив пользоваться ключами и сновидениями.

Я отнесся к этой вести скептически. Надежда на знакомство с Фламелем появлялась не в первый раз, но никогда не сбывалась. Не каждый день здороваешься с человеком, которому перевалило за шестьсот, но мне было уже почти все равно. Моего восхищения заметно поубавилось. Я не мог вечно пребывать в ожидании, и мои восторги как-то поистрепались, осталось лишь легкое любопытство. С течением времени все съеживается, занимая место между развенчанным мифом и пустотой.

В то февральское утро казалось, что даже моя душа, жаждавшая бессмертия, побледнела от холода. Я был настроен особенно пессимистически и, закрыв глаза, задался вопросом: не лучше ли покончить со всем этим? А потом — если удастся — начать все сначала, пуститься в новый экзистенциальный поход, с совершенно другими исходными параметрами? Но я не умел даже смотреть сквозь время, не владел навыком, роль которого, в общем-то, сводится к перемещению нас из одного места в другое.

Я окончательно запутался, что не укрылось от моих подруг. Теперь именно Джейн пыталась исцелить мои раны, пока корабль моей жизни носился по воле волн. Без всяких видимых причин я впал в уныние, погрузился в безысходную спячку. Меня не очищала даже любовь — этот великий союзник и естественный эликсир, зажигающий пламя надежды, способный одарить нас недолговечным блаженством. Быть может, мое состояние объяснялось тем, что огонек любви едва мерцал, в своих отношениях с девушками я достиг конца туннеля, из которого не было выхода. Пришла пора громко хлопнуть дверью и разом со всем покончить. Но с другой стороны, было бы несправедливо одним махом разрушить то, что мы выстроили, пока не приехали сюда.

Сейчас мне не помогали даже уроки мастера Д и Сунсы. Ничто, ничто не могло меня утешить.

Чего я искал, к чему стремился?

Шагая по пристани, я чувствовал себя так скверно, что при виде сына Дагмары, готовившего лодку к отплытию, спросил:

— Ты на Хвар?

— Да, сейчас отчаливаю.

— Можно мне с тобой?

— Конечно. Я за покупками, к обеду вернусь.

Мы отвалили от берега. День был ясный, небо чистое, прозрачное, холодное, безоблачное. Отчетливо виднелись маленькие островки вокруг Свети-Клемента. Мой спутник указал на неясную туманную полосу: за ней скрывался итальянский берег. Этот горизонт казался таким же далеким и недостижимым, как и моя реальность.

Лодка быстро шла в сторону Хвара, и вот мы уже приближаемся к порту. Я надеялся, что на сей раз охотники за магическими книгами не станут на нас нападать. Кто бы мог представить, что возможно похищение книги? Люди крадут деньги, золото, драгоценности, шедевры искусства — но книги… Такое нечасто встретишь. Правда, если рукопись хранит секреты, с помощью которых можно получить все перечисленное, ради нее даже убийство не покажется зазорным.

В порту мы с моим спутником попрощались, условившись встретиться здесь же незадолго до обеда. Итак, у меня было много свободного времени, и, решив прогуляться, я начал с главной площади. Осмотрев уже половину домов, я заметил через витрину полуподвального магазина висящие на стенах картины. Морские виды, белые домики, голубые небеса, ужасные шторма, крохотные фигурки людей на фоне средиземноморских ландшафтов, озаренных ярким солнечным светом.

Повинуясь голосу интуиции, я вошел, и навстречу мне шагнула высокая стройная женщина лет тридцати. Мы разговорились, и она сказала, что ее зовут Виса, что она хозяйка этого магазина-галереи и что живопись — ее призвание. Поскольку в тот момент я не собирался покупать картину, я остановил свой выбор на тетради с отрывными листами, белыми, плотными, явно предназначенными для рисования. На обложке тушью был изображен пейзаж — характерный вид острова Хвар. По всей видимости, такие самодельные тетради пользовались спросом: купив одну из них, ты всего за несколько кун приобретаешь произведение здешней художницы. Да, это просто тетрадная обложка, но всегда можно оторвать ее и вставить в рамку.

Мы с Висой довольно долго болтали, как вдруг она выпалила мне в лицо:

— Ты приехал встретиться с Николасом?

— Что ты сказала?

— Не важно. Просто, увидев тебя, я подумала, что ты приехал с Пальмизаны, чтобы с ним поговорить.

— Ты знакома с Николасом?

— Здесь все знакомы с отцом Виолеты и Джейн.

— Значит, он здесь?

— Не знаю.

— Я думал, он приедет в субботу.

— А я решила, что вы уже вернулись с Пальмизаны.

— Нет, я приехал один, чтобы немножко развеяться. На Свети-Клементе тоска берет.

— Хвар — тоже остров.

— Но он намного больше и интересней.

Художница понимающе улыбнулась и вновь стала возиться с папками, где лежало много рисунков, гравюр, шелкографий. Потом показала мне и свою живопись маслом и акриловыми красками. В ее галерее выставлялось все, даже скульптуры.

У Висы был острый взгляд, она как будто читала мысли собеседника. Чем-то она напоминала актрису, дочку Джона Войта… Ну да, Анджелину Джоли, хотя сходство было совсем неуловимым: ни губы, ни глаза — может быть, походка? Мне запомнился именно такой образ Анджелины, в рискованной роли в «Расхитительнице гробниц»… Впрочем, Виса выглядела более суровой, холодной или немного более уравновешенной. Она говорила по-итальянски с металлическим акцентом, а иногда переходила на неразборчивый английский.

Виса была из тех людей, знакомство с которыми, кажется, должно перерасти в дружбу. Вы как будто встречаетесь не случайно, а по магической воле судьбы. Но проходит время, текут годы, и ты никогда больше не сталкиваешься с этим человеком, а если вы случайно и встретитесь, ровным счетом ничего не произойдет. Такая встреча сводится к «Привет!» — «Пока!»; а потом не остается и этого, и в один прекрасный день ты просто перестаешь здороваться с этим человеком.

Я рискую показаться нелюдимом и мизантропом, но, боюсь, многие со мной согласятся. По крайней мере здесь, в маленьких поселках, все друг с другом здороваются, разговаривают о погоде, о повышении цен на газ или о результате футбольного матча, но в больших городах нет ничего, кроме пустоты, разобщенности и одиночества. Люди японизируются сверх меры: совсем недавно я прочитал в итальянской газете заметку о девушке, которая жила в центре Рима на четырнадцати квадратных метрах, и эта площадь служила ей рабочим офисом, спальней, кухней, гостиной, а в придачу ванной и уборной.