Алхимия единорога

XIII

Поднявшись в салон самолета, я заметил, что все места бизнес-класса заняты иудеями ортодоксальной внешности: черные шляпы, козлиные бородки. Я сразу подумал, что они возвращаются с большого собрания раввинов.

Бизнес-класс был переполнен. Среди пассажиров я рассмотрел двоих, которых обслуживали с особым почтением.

Я обернулся к Джейн; та еле заметно улыбнулась и крепче прижала сумку к груди. Мною овладел страх, которым люди заражают друг друга, глядя на последствия автокатастроф. При этом люди остаются безучастными (ведь все это произошло не с ними), хотя на самом деле понимают, что сами спаслись лишь чудом. Бывает страх химический — его вдыхают, его запах узнаваем, его прикосновение к коже ощутимо; вот такой страх я и чувствовал сейчас всем телом. Мне всегда недоставало хладнокровия.

«Черт, ну и совпаденьице!» — подумал я.

С озадаченной улыбкой Джейн спросила:

— Знаешь, кто эти люди?

— Они похожи на нью-йоркских раввинов, которые встречаются на Биг-Эппл и Даймонд-стрит.

— Нет, эти люди гораздо важнее. Здесь собрались высшие иерархи иудейской церкви, каждый из них — как Папа. Смотри, слева сидит главный ашкеназский раввин Израиля, Иона Мецгер, а рядом с ним — главный сефардский раввин Шломо-Моше Амар.

— И что они делали в Лиссабоне?

— Они летят из Мадрида. Наверное, конечный пункт маршрута самолета — Тель-Авив, с посадкой в Лиссабоне и Амстердаме, а у многих из них семьи живут в Голландии.

— Странный маршрут.

— Это новая линия.

— Логичней было бы наоборот: Лиссабон — Мадрид.

— Вот и нет. Теперь летают так.

— Не понимаю, зачем им пользоваться обычным рейсом, подвергая себя опасности?

— Это мера предосторожности. Кому придет в голову, что в рейсовом самолете собрались важнейшие столпы иудаизма?

— И в придачу — одна из книг Авраама, — добавил я с усмешкой.

— Замолчи, сумасшедший! По меньшей мере дюжина из этих людей работает на правительство, на «Моссад». Я читала в газетах, что раввины побывали в Толедо и в Кордове; в общей сложности их сто пятьдесят человек. Их визит во дворец архиепископа в Толедо расценили как «историческую революцию». Один из главных раввинов, кажется, Мецгер заявил: «Если бы пятьсот лет назад дед прадеда моего деда вошел сюда, его бы запытали в подвалах инквизиции, но вчера архиепископ встретил нас в дверях и пригласил войти, чтобы поговорить на важные темы. Это историческая революция». А в Кордове раввины посетили Алькасар, в котором во время так называемой «реконкисты»^[68] размещался двор Изабеллы и Фердинанда, католических королей.

Джейн долго рассказывала мне про евреев — про их трагедии, их драмы, их коммерческие таланты. Она все говорила и говорила, не повышая голоса, поражая меня точностью своих познаний. Это была необыкновенная женщина, порой олицетворявшая саму мудрость. Когда она раскрывала свою копилку исторических знаний, оставалось лишь изумляться — когда такая молоденькая девушка успела столькому научиться? Именно эта сверхэрудиция порой ставила меня в тупик, порождая смесь страха и недоверия. Я долгое время наивно полагал, что, вступив с женщиной в любовную связь и успев провести с ней немало времени в постели, ты уже ее понимаешь. На самом же деле порой все выходит по-другому. Начинает казаться, что ты спишь с незнакомкой, и становится ясно, что физическая близость — тончайшая недолговечная пленка — не позволяет проникнуть во внутренний мир.

Единственный путь в глубины души пролегает через разговоры, через искренность и умение истолковывать слова и поведение другого. А для этого с человеком нужно довольно долго общаться. Легко ли разобраться в человеческой психологии? Понятия о четырех основных темпераментах недостаточно, чтобы добраться до глубин, куда мы все стремимся проникнуть. Нам хотелось бы узнать тайную суть помыслов другого, но это удается лишь с экстравертами. Да и экстраверты то и дело преподносят сюрпризы.

— Как ты относишься к верности? — спросил я.

— Хочешь знать, буду ли я верна тебе, когда мы расстанемся? — отозвалась Джейн.

— Понимаешь, вот что меня беспокоит: сегодня у меня есть девушка, а завтра она уже с другим.

— Видимо, это зависит от взаимных обещаний. Мы что-нибудь друг другу обещали? К твоему сведению — ничего. Так о чем волноваться?

От этих слов мне стало холодно, точно Джейн окатила меня ведром ледяной воды. Она говорила со мной безразлично, как с незнакомцем, и мне сделалось грустно. Я вспомнил все, связывавшее меня с этой женщиной, и понял — между нами нет ничего, кроме секса. В памяти осталась лишь череда неописуемых наслаждений.

Я смотрел на лицо Джейн, на ее юную шейку, и у меня кружилась голова. При взгляде на вырез ее футболки, на тугие груди с крепкими сосками, натянувшими ткань, становилось трудно дышать, и при виде ее ног сразу перехватывало горло. Но едва я начинал думать о привязанности, о духовном контакте, как меня ожидала полная пустота. Ровным счетом ничего. Мои чувства к Джейн держались только на отличных сексуальных отношениях, инициатива в которых принадлежала ей. Я даже не был потрясающим любовником (хотя, возможно, я к себе слишком суров и несправедлив) — потрясающей была она. Поэтому я и не понимал, чем привлекаю Джейн. Если вообще привлекаю. Мы не говорили о чувствах всерьез, не пробуждали друг в друге нежности, которая развивается постепенно, не вспоминали о прошлых горестях, о семейных секретах, о первой любви, о потаенных переживаниях. Ничем подобным мы с Джейн не делились, а ведь именно такие семена могут дать всходы, пускающие корни любовного союза.

У нас ничего похожего не было. Только секс. Только взаимная выгода, зарождающаяся дружба и много секса. Мы не флиртовали, мы миновали все стадии любовного ухаживания, которое традиционно развивается in crescendo.^[69] Нет, с самого начала был только яростный ураган страстей; неприкрытое наслаждение, присущее животным, но с разумностью человеческих существ, которые благодаря своей культуре и утонченности научились растягивать удовольствие и выжимать из него все соки.

— Ты любишь меня, Джейн?

— Рамон, сейчас не время… Ну конечно!

И на глазах нашего пожилого соседа Джейн наградила меня долгим и пылким поцелуем, словно скрепляя печатью все мои сомнения.

Я всегда усложнял себе жизнь тем, что влюблялся. Подруги говорили, что я похож на девушку, что им здорово повезло бы, полюби они такого нежного парня, как я, — ведь им можно вертеть, как вздумается. И вдруг я вспомнил, кто я, к чему стремлюсь, где нахожусь, — и почувствовал себя дураком.

Все на свете умирают в возрасте семидесяти — девяноста лет, если катастрофа или болезнь не прервет жизнь еще раньше. Я же плыл против течения существующей реальности, пытаясь прожить гораздо дольше. Просто мне не хотелось посмотреть в глаза правде о себе самом, о своей жизни.

А стоит ли идти на риск и прилагать усилия ради такой цели? Я сражаюсь с неизбежностью и, вместо того чтобы наслаждаться каждым днем, мучаю себя экзистенциальными вопросами.

Мне часто приходило в голову, что Виолета и Джейн водят меня за нос, используют для достижения каких-то своих темных, не слишком благородных целей. Только непонятно, зачем тратить на меня столько сил? Я уже видел многое, подтверждавшее их таинственные рассказы, лишь потому и верил в реальность ситуации, в которой очутился.

Жив ли Николас Фламель? Кем ему приходятся Джейн и Виолета? Соответствует ли возраст моих подруг их внешности, или они омолаживаются с помощью эликсира? Эти вопросы требовали предельно ясных ответов, поэтому я предпочел бы вообще ими не задаваться.

У меня разболелась голова.

Джейн молчала, уткнувшись в какой-то журнал. Стюардесса приступила к обязательной лекции про спасение в случае катастрофы, а я тем временем пытался разграничить вымысел и действительность.

По другую сторону прохода, на ряд впереди нас, сидела симпатичная девушка, которая то и дело оборачивалась и пристально глядела на меня чистыми ярко-голубыми глазами. У нее были африканские косички и полные, как у мулатки, губы, хотя кожа была белой. Стоило мне на нее посмотреть, как девушка улыбалась. Так мы развлекались больше пятнадцати минут; самолет уже успел набрать высоту. И вдруг Джейн пихнула меня локтем:

— Хочешь, познакомлю тебя с той девчонкой?

— С какой девчонкой? Ты о ком?

Я изо всех сил прикидывался непонимающим, но было уже поздно.

Джейн поднялась, подошла к нашей соседке и что-то зашептала ей на ухо. Та с улыбкой согласилась поменяться с Джейн местами, и я неожиданно оказался бок о бок с прекрасной незнакомкой.

Я онемел, не осмеливаясь раскрыть рта, чтобы другие пассажиры меня не услышали. Молчание длилось довольно долго. Наконец девушка спросила меня о погоде, но я лишь что-то буркнул в ответ. Из-за выходки Джейн я так замкнулся в себе, что начисто потерял интерес к красавице с манящим взором. Джейн меня разозлила. Прикрыв глаза, я, вероятно, заснул, потому что полчаса спустя, когда я искоса взглянул на свою соседку, оказалось, что рядом со мной снова сидит Джейн. Я подумал, что вся история с девушкой мне приснилась, но это было не так: когда наши взгляды снова встретились, та презрительно посмотрела на меня и отвела глаза. Тогда я убедился, что мне ничего не привиделось.

Ловя на себе мои косые взгляды, Джейн улыбалась, но старалась держаться как ни в чем не бывало. Раввины все время бормотали какую-то галиматью: то ли переговаривались на иврите, то ли молились.

Сейчас мы с Джейн одинаково стремились избавиться от волшебной книги. Правда, я надеялся, что подруга позволит мне как следует рассмотреть рукопись, прежде чем мы передадим ее законному владельцу.

— Джейн, кому ты должна возвратить книгу? Ты собираешься передать ее в Музей изумрудной скрижали?

— Это крайне ненадежное место, поскольку «Моссад» и многие другие иудеи мечтают прибрать книгу к рукам, а это очень опасно. Не хочу даже думать, что будет с палестинцами и с другими народами, которые не в ладах с Израилем, если книгой завладеет «Моссад». Словом, книга может оказаться где угодно, только не в музее. Там место лишь трактату о каббале.

— И что, никто не обнаружит пропажи?

— Существует идеальная, поистине безупречная копия, ее изготовление обошлось в целое состояние. Книгу мы передадим человеку, который увезет ее в Хорватию. Там она на некоторое время будет в безопасности. Семейство Фламелей владеет домом в Макарске, это прекрасный древний город.

— Место надежное?

— Сейчас — да.

— Во время войны с сербами все было иначе?

— До Макарски сербы не добрались, однако во время конфликта какие-то бессовестные мародеры взломали запертый дом и выкрали ценнейшие фолианты. По счастью, все книги приобрел Велько Барбьери, замечательный писатель и полевой командир. Когда война наконец закончилась, он вернул все книги семье. Его дом стоит неподалеку от дома Фламелей, на холме над самым морем. Барбьери — душевный человек, замечательный кулинар, романист, эссеист. Мы с тобой могли бы съездить в Макарску вместе.

— На медовый месяц? Нет, ты предпочла бы поехать одна, чтобы насладиться свободой.

Джейн сразу стала серьезной. И тут мне подумалось, что Джейн и Виолета способны преобразить мою жизнь. Я представил, как мы живем втроем, ничего не опасаясь, ни о чем не тревожась. Преследовавшая меня неуверенность легко поддавалась толкованию по Фрейду: меня угнетала мысль, что сорокалетний мужчина не может долго наслаждаться радостями сексуальной жизни, через несколько месяцев эйфория проходит. А еще я подумал, что Виолете и Джейн, столь изощренным в искусстве любви, требуется достойный партнер, обладающий достаточной энергией для длительных и приятных отношений с обеими и не возбуждающий лишних подозрений. Если я подходил на роль неутомимого любовника — а благодаря эликсиру возможно все, — я вполне удовлетворял сексуальные запросы обеих сестер.

— Ну разумеется. Перестань волноваться, мы любим и тебя и друг друга.

— Ты что, взялась читать мои мысли?

— Нет, Рамон, но подумай о главном: ты должен доверять самому себе, а еще — доверять нам. Тебе кажется невероятным, что в тебя влюбились сразу две женщины и обе хотят соединить с тобой свою жизнь? Все прояснится, когда ты обретешь уверенность в себе. Но я кое о чем тебя попрошу — не о верности, что было бы глупо, поскольку ты сам себе хозяин, — а о доверии. Доверие гораздо важнее верности. Речь идет не о сексе, а о дружбе и надежности. Вот доверие высшего порядка, неразрывные узы. Я не буду беспокоиться, сойдешься ли ты с какой-нибудь девушкой. Я всегда сумею тебя простить, хотя сама наверняка никогда тебе не изменю. Только предательство не имеет прощения. А еще, если начистоту, признаюсь: нас сильно встревожило, что ты стал сообщником Рикардо и Витора. Ты ведь знаешь, чего они добиваются любой ценой: богатства и бессмертия. При этом в них нет ни капли веры.

Последняя фраза не понравилась мне — Джейн как будто намекала, что придется держать ответ перед каким-то потусторонним Богом, а это показалось мне наивным и смешным. Достаточно того, что человек держит ответ перед самим собой; нет смысла впутывать в это дело других людей, а тем более божеств, таящихся в необозримом космосе.

Что мне действительно было необходимо — так это избавиться от своей кожи, от своих покровов, обреченных на смерть, болезни, старение. Я был убежден, что если выберусь из своего узилища, из этой пробирки для опытов под названием «все человечество», то стану новой, счастливой личностью и обрету единственный, подлинный, незаменимый смысл существования. Я сознавал, что слишком многого прошу от жизни, от природы, что требования мои наивны. Но одно я знал наверняка: в моих помыслах нет ни злобы, ни алчности, ни корысти. Я не собирался обогащаться или причинять кому-либо вред. Мною руководил не эгоизм, а внутренняя потребность, присущая, впрочем, не каждому. И главным ее двигателем являлась любовь.

Джейн придвинулась ближе и нежно меня поцеловала.

Это совершенно особенное ощущение — быть любимым, не одиноким. Ведь любовь сама по себе предполагает скрытность, почти анонимность. Когда удается укрыться от мира вдвоем, внешне это всегда выглядит жестоко и неприглядно. Словно ты смотришь на себя в зеркало и понимаешь, насколько ты одинок (конечно, вас двое, но это ничего не меняет). Понимаешь, что твоя единственная связь с действительностью — это надувной резиновый плот, который в любой момент может получить прокол и исчезнуть в океанской пучине. Зеркало внезапно дает трещину, и вместо лица женщины, с которой ты отказался от всего мира, ты видишь себя самого — исхудавшего, с морщинистым лицом, ослабевшего, с болью в спине и ногах, с плохим мочеиспусканием и обширными провалами в памяти.

Склероз начинается с имен. Образы все еще встают перед мысленным взором, но память не работает, и образы остаются безымянными. Ты забываешь фамилии прославленных писателей и знаменитых архитекторов. Стираются названия, остаются лишь размытые сюжеты фильмов и романов, а все остальное ускользает, мигает, как плохо вкрученная лампочка дневного света. Потом внезапно накатывает приступ ясности, и забытое название всплывает в кратковременной памяти, что находится за глазами, прямо подо лбом, и ты чувствуешь облегчение, гордишься собой и хвастаешься своим открытием перед другими, которые так и не вспомнили, хотя у них это название тоже вертелось на языке.

— Зато теперь, представь, ты будешь помнить все. И не только хранить в памяти последние сорок лет, но и последние триста или четыреста, причем в мельчайших подробностях.

— Если бы это было правдой!

— Ты что, мне не веришь?

— Джейн, хватить меня пугать, довольно телепатии, перестань рыться в моей голове.

— Я нигде не рылась. Просто ты думал вслух.

— Да нет же! Я ничего не говорил.

— Ошибаешься, ты только что в голос рассуждал о старости.

— Клянусь, Джейн, я не произнес ни слова. И не кричи — люди смотрят.

— На, Рамон, выпей, чтобы не болела голова.

И вот я пью универсальное снадобье и думаю об эффекте зависимости. Я уже не могу обходиться без этого зелья, оно превратилось в наркотик. Не могу сказать, что у меня случались ломки, какие бывают у пристрастившихся к героину. Но эликсир стал для меня чем-то светлым и хорошим, он был мне необходим, чтобы голова работала как надо, чтобы не болела спина, не напоминал о себе артроз пальцев… И еще для кое-каких интимных потребностей.

Огонь растекся по телу, добравшись до моих нервных окончаний, блаженство вспыхнуло подобно электрическому разряду, глаза мои заблестели, я заулыбался. Джейн сказала:

— Ну вот. Какой же ты аппетитный! Ням-ням… Так бы и съела!

Она облизнула губы кончиком языка. Я почувствовал сладкий зуд под ширинкой джинсов, и мне стало как-то неловко — для этого здесь было не место. Поэтому я попытался перевести разговор на более подобающую тему:

— Расскажи мне про Виолету…

— Так бы и набросилась, — продолжала свое Джейн. — Внезапно, как волна, которая ударяет в лицо и заливает глаза соленой водой! — В этой красивой фразе чувствовалась ирония. — Подожди, дай только добраться до гостиницы.

При слове «гостиница» я представил долгую бессонную ночь, полную наслаждений. Вся моя страсть сконцентрировалась в одной точке, тело отозвалось сладкой болью. Эта женщина настолько завораживала меня, что я бы не возражал, если бы рай оказался вечным совокуплением с Джейн Фламель. Но для этого мне следовало больше ей доверять и перестать думать, что весь мир вступил против меня в заговор.

Потом мы замолчали, словно взяв передышку, поскольку самолет уже шел на посадку в Амстердаме и долгие серьезные разговоры стали неуместны. Мы просто улыбнулись друг другу, Джейн взяла меня за руку, и я ответил на пожатие, словно мы приближались к земле не в салоне самолета, а на одном парашюте.