АКОНИТ 2018. Цикл 1, Оборот 1

Джоанна Д. Дискотт Слепец

Ксанр открыл глаза и встал, пошатываясь — его тело ощущалось смутно, со странным отупением, а сознание, казалось, приподнималось над землей.

Причиной этому были не только последние дни, проведенные им без пищи, или настой коры санхет, который он принимал все это время, или даже медитации, становившиеся все длиннее и глубже с каждым днем, приближавшим его к сегодняшнему великому событию.

Ксанр знал это чувство: отголоски его он испытал, когда ворота храма Всезрячего впервые открылись, чтобы впустить его.

Всю свою недолгую жизнь Ксанр обитал в великом Канлехе, жемчужине земель Му, а храм, покоящийся в скалах на западной границе города, занимал его ум не больше, чем любая постройка. Однако он с малых лет чувствовал в себе некую странную, непрактичную жажду, жадность, тянувшую его к знаниям, не требовавшимся в обычной жизни. Так ли, иначе, но поиски скудных обрывков изнанки мира, истинного положения вещей, проглядывающего сквозь повседневность, оказались для него такой же потребностью, как еда или сон.

День за днем Ксанр бродил по книжным лавкам; но, среди всех строк, там никогда не находилось того, что он искал; часами глядел он на древние городские мозаики, барельефы и фрески, силясь ухватить проблески истины, и бесконечно высчитывал разницу между колоннами и арками древних дворцов, полагая, что цифры могут стать его ключом.

Конечно, Ксанр заблуждался, как заблуждаются многие. Есть только один Ключ, и он же — Дверь, носящий великое множество имен. Но вместе с тем он, как и имена его, неисчислим в своем множестве, ибо сущность его и есть все проблески и обрывки невидимых цифр в колоннах и арках, белесые провалы между строками и обнажающие нутро сколы фресок, — миллионы глаз, взирающих на смертных с истинной стороны положения вещей.

Ксанр понял это одним душным вечером, когда сидел, привалившись к стене, в укромном закутке городского базара. Бездумно опершись рукой о камень, он почувствовал вдруг легкую боль в пальцах и повернул к себе ладонь со скрытой досадой; оказалось, что кожа его, пересохшая и жесткая от пыли, треснула на трех внутренних сгибах, соединявших фаланги.

Но увидел он неизмеримо большее, ибо сквозь крохотные трещины эти, не сдерживаемая более никаким покровом, проглядывала нежная изнанка.

Безликий, тысячегласый город кишел вокруг, не касаясь его. Ксанр, онемев, смотрел на свою ладонь.

Потом он осторожно, с дрожью, словно боясь спугнуть что-то, пальцами второй руки коснулся припухлостей мяса на фалангах ниже трещин, нажал, — и все осталось, как прежде. Тогда он нажал сильнее и потянул, оттаскивая грязную кожу вниз; жилы внутри отозвались на это движение, невольно сгибая пальцы, но Ксанр, завороженный, с усилием распрямил их, не отрывая взгляда от расширяющихся провалов. Они не спешили подергиваться яркой кровавой пленкой, сохраняя беспримесный и нежный цвет чистой плоти, и, окаймленные ласковыми касаниями боли, раскрывались все шире — крохотные проблески глаз, глядевших на него в ответ.

Тогда Ксанр еще не знал, как возносить хвалу Всезрячему, но в этом взгляде уже узнал его самого.

А жрецы его явились через несколько часов.

Их высокие, сгорбленные, как-то отрывисто и угловато двигающиеся фигуры, закутанные в пустынные лохмотья, не напугали Ксанра, — он видел их порой в кривых переулках Канлеха и теперь не удивился тому, что они почувствовали его прозрение. И даже не слушая убеждений их хриплых, шепчущих голосов, Ксанр двинулся за ними с великой охотой.

Ворота храма Всезрячего, — исполинские, вырезанные в скальном песчанике, как и сам храм, — раздались в стороны совершенно бесшумно, словно распахнутые веки, и Ксанр, шагнув вперед, испытал и трепет, и привычную жажду, и впервые — надежду, что сейчас он сможет ее утолить.

Он снова заблуждался, как заблуждаются все, кроме Всезрячего — Ключа и Двери ко всему, что имеет значение. Но вот, спустя столько времени, чувство это, стократ усиленное, вновь вернулось, ибо Ксанр знал, что сегодня он сможет увидеть.

Ритуал, что позволяет смертным в полной мере увидеть лик Всезрячего, проводился один раз в лунный год, и допускались к нему лишь достойнейшие из достойнейших, тщательно отобранные высшими жрецами, закутанными в оборванные пустынные одежды. И Ксанр знал, что занял это место по праву. Он прошел через все ступени посвящения, избавившись от сторонних нужд, и обжег изнутри свое тело и разум, как гончары обжигают глину. Жрецы неустанно сопровождали его, бродя вокруг Ксанра кругами в занятиях и отдыхе и, казалось, подходили с каждым днем все ближе.

Ксанр вышел из комнаты, которую не покидал все это время, и сквозь смесь отстраненности, жажды истины и легкого гула по ту сторону мыслей испытал слабое удивление, вновь увидев две сгорбленные фигуры жрецов, скрытых своими одеждами. Все это время они, должно быть, стерегли двери снаружи.

Теперь они расступились перед ним и тут же сомкнулись следом, ступая за ним по пятам.

Едва ощущая собственные шаги, Ксанр проследовал в верхний зал, открытый ночному небу и освещаемый жаровнями и тысячами звезд.

По мере приближения к ощеренному железными деталями алтарю, вертикально торчащему в центре, неведомый гул в голове у Ксанра нарастал, истончаясь и возвышаясь до назойливой, неведомой трели. Убогое зрение его человеческих глаз расплывалось, выхватывая отдельные клочья картин вокруг — жрецов, обступивших его; их неожиданно выпрямившиеся, нечеловечески высокие фигуры; обвисшие лохмотья их одежд; жадный отблеск обсидиановых кинжалов и гладких штырей, из звездного металла, коснувшихся онемевшего тела.　

Ксанр почувствовал боль не сразу. Сперва лишь остывшая тупость песчаника навалилась ему на спину, когда он, ослабев вдруг у самой цели, отшатнулся назад, ударившись об алтарный камень всем телом; и это ощущение, отчего-то незнакомое и большое, заслонило от него реальность. Наконец, пошатнувшись, земное зрение немного прояснилось, и только тогда он почувствовал давление в глубине мяса, возле самых костей, и липкий, вытянутый холод на предплечьях. Скосив глаза, Ксанр увидел тощие и ломкие, слишком длинные для людей пальцы, коричневые и иссохшие, коротким рывком прижавшие его руки и ноги к вытянутым остриям, вбитым в камень.

Ему стало больно, когда он невольно дернулся, и металл, уже вошедший в плоть, заворочался внутри; но испуг накрыл собой гул, звенящий в голове, тонкая нота, и Ксанр утих; казалось, если напрячься, можно было различить за ней что-то, и он попытался сделать это изо всех сил. Фигуры жрецов, воздевших церемониальные лезвия, вновь выросли перед ним, причудливыми клубами расплываясь на фоне пляшущих по небу звёзд. Старая жадность толчками билась в его сердце, разгоняя кровь, текущую внутри и снаружи, и, когда служители заточенным обсидианом принялись очищать от кожи глаза на его теле, Ксанр желал только, чтобы они поспешили — потому что он устал жить слепым.

И они спешили. Движения их становились неподобающе торопливыми, будто их тоже вела жадность, но иного, несравнимого порядка, в котором просвечивало, однако, нечто неуловимо знакомое. Разум Ксанра, мерцая, вхолостую выбрасывал перед ним тысячи мелких воспоминаний его ничтожно короткой жизни, — завесу, скрывающую за собой тайную, но теперь почти достижимую изнанку; дверь, которую он нашел, ключ, который он сумел отыскать.

Лезвия из черного камня взрезали кожу, не касаясь плоти, и под десятками холодных тонких пальцев, поддевавших и тянувших во все стороны, глупый человеческий покров отделялся с тягучим усилием. Гул перетек в сплошную завесу пронзительной, одинокой ноты, растёкшейся по всему телу, и Ксанр с медленным изумлением осознал, что, на самом деле, она была болью — столь обширной, что человеческий разум не мог вместить ее; а короткие, нестерпимо-острые вспышки на ней — касаниями сухих ладоней жрецов, бережно стиравших кровь, выступавшую сплошным полотном.

Изнанка обнажалась лоскут за лоскутом, более не сохраняя округло-вытянутые очертания земных глаз, переходя в иную, совершенную форму. Густая пелена на его полуослепших теперь человеческих глазах больше не имела значения, как и они сами. Сплошная, беспримесная волна боли, обнажившаяся вместе с плотью, облекла его свободное от завесы тело целиком, позволяя смотреть.

И Ксанр увидел всем телом, как эта боль изменилась мгновенно, когда лезвия жрецов дрогнули от жадности, скользнули под иным углом и, ненужные более, оказались отброшены в сторону. Он увидел её во всей исполинской непостижимости, когда жадные пальцы жрецов, острые, как зубы, и зубы, холодные, как пальцы, — неисчислимое множество игольчато-острых и прочных, как звездный металл, зубов, что таились в пастях под сползшими капюшонами, — впились в него со всех сторон, таща, разрывая, сдирая с костей и пожирая что лицо великого полотна, что его изнанку.

И тогда, в последний раз взглянув поверх пирующих фигур на разверзнувшееся над ними небо, Ксанр, наконец, прозрел.