Черные ножи

Глава 26

Следующие дни тянулись долго, поэтому в подробности вдаваться желания нет. Они состояли из вещей однотипных: допрос, камера, короткий сон, еда, допрос… и так по кругу много-много раз.

Посадили меня в камеру без окон, и на допрос водили по коридорам, в которых из освещения имелись лишь редкие лампочки над по потолком, и сами беседы, если это можно так назвать, проходили в такой же крохотной комнатушке, где стоял лишь стол и два стула, причем мой был привинчен к полу.

Поэтому вовсе не удивительно, что я быстро потерял счет времени. Солнца я не видел, мог вести отсчет только по числу кормежек, но вскоре сбился, и, думаю, быстро перепутал день с ночью. Биологические часы не помогали.

Помню, когда-то давно читал фантастический рассказ Кира Булычева, где речь шла о спелеологах, проводивших эксперименты в пещерах. После некоторого времени под землей, когда солнце и луна уже не могли влиять на сон, их жизненный ритм начал стремительно перестраиваться на совершенно иной график, состоящий из сорока восьми часов — двенадцать из которых человек спал, а тридцать шесть — бодрствовал, причем безо всякой сложности для организма. Экспериментаторы сделали вывод, что именно такой ритм естественен для человеческой физиологии.

Мне тоже показалось, что уже через пару дней у меня полностью сместилось восприятие действительности. Я уже не различал день и ночь, так что времени могло пройти куда больше, чем в действительности.

Допросы же все походили один на другой как две капли воды. Меня раз за разом просили — именно просили — пересказывать все подробности произошедшего за последнее время, с того самого момента, когда Носов впервые сказал, что имеет подозрения на счет зуевцев и до подрыва моста.

Скрывать что-либо смысла не было. Единственное, о чем я умолчал — это история с людоедами. Пусть Куликов обо всем догадался, но он уэе мертв, а другие вряд ли сумеют сопоставить факты, которые указывали бы на мою причастность к этой истории. Я надеялся, что Алексей тоже не включит «дурака» и не сдаст меня с потрохами, пусть даже случайным словом. Его, я был уверен, допрашивали подобным же образом, и парень, конечно, мог сломаться и наговорить лишнего, но я верил в его разум.

А в целом, даже если бы он и рассказал про сожженный дом, то ничего страшного я в этом не видел. В конце концов, мы выполнили свою гражданскую миссию — уничтожили гнездо тварей, вычистив его под корень. Мне, кстати, было очень интересно, что случилось с той пленной девушкой, которую я освободил. Благо, лица моего она не видела, а Леша в тот момент бился с собакой, так что даже если ее взяли, то описать нас она не смогла бы.

В свободные же часы я размышлял. В основном о том, как мог со всем своим огромным опытом не разглядеть в Воронине врага. Его завербовали давно, это было понятно. Куликов подобрал к нему ключик, и все это время Степан выполнял его поручения. Скорее всего, именно он и уничтожил зуевцев, когда на них пало подозрение коллектива. Оставлять эту проблему на произвол было нельзя, вот Куликов и отдал приказ разобраться с бригадой, а Воронин его исполнил. Каким образом он провернул это, не так важно. С этим разберется следствие. Главное, он закрыл тему. И мы расслабились. А тем временем Куликов проворачивал куда более масштабные дела, обладая информацией и возможностями. Боюсь, ниточки сейчас потянутся во все стороны, и следствию придется изрядно попотеть, дабы выявить все контакты лейтенанта госбезопасности. Погиб он не вовремя, из него столько всего можно и нужно было вытянуть… но, тут я не виноват, так уж вышло. Уверен, что диверсия с составом была сущей мелочью по сравнению с тем, что мог провернуть под личиной начальника отдела НКВД завода. И заскочил Куликов на поезд лишь затем, потому что не мог проигнорировать — ведь я четко дал тогда понять по телефону, что доложил обо всем не только ему, а и в милицию. Прикончи Куликов меня, и все было бы просто объяснить. Поезд уничтожен — не его вина, он среагировал на сигнал. Я пытался все это объяснить на каждом допросе, но понимали ли меня? Точнее, хотели ли понять? Я не знал. Выслушивали, задавали уточняющие вопросы, и снова в камеру. Потом все по кругу.

Следователи постоянно менялись, но каждый допрос проходил корректно. Мне лишь задавали вопросы, не били ногами, не прижигали сигаретами, не светили лампой в глаза. Не было ничего из мнимых ужасов, которые вечно приписывали сотрудникам органов. Я полагал, что все дело в том, что они не считали меня за врага, приняв за истину, что я — тот, кто предотвратил крушение состава. Но и отпустить так просто не могли, проверяли многократно, пытались ловить на несостыковках, пробивали по всем возможным каналам. Однако я был чист, биография хрустальна, в порочащих связях замечен не был. Поэтому я надеялся, что рано или поздно от меня отстанут. И, наконец, этот день наступил.

Меня провели по очередным коридорам два конвоира, по пути к нам присоединился один из следователей, а потом просто вывели на улицу и сунули в руки бумажный пакет. Я чуть прищурился от неожиданно яркого света. Следак, фамилии которого я не знал, сказал в спину:

— Свободен, Буров, претензий к тебе нет! Надеюсь, ты понимаешь: все, что произошло --- государственная тайна, которую ты ни с кем не имеешь права обсуждать. И мой тебе совет, в следующий раз сразу сообщай обо всем подозрительном куда следует. Есть у тебя умение — влезать в неприятности…

Тяжелые двери за моей спиной закрылись с негромким стуком, и я остался один, растерянно озираясь по сторонам. Серый дом за моей спиной внушал уважение, хотя и без дрожи в коленках. Но лучше от таких мест держаться подальше, это понятно.

В бумажном пакете оказались мои личные вещи: ключи от квартиры, немного денег, пропуск на завод и, как не удивительно, тот самый кастет, который когда-то подарил мне Петр Михайлович.

Еще там была справка для предъявления по месту требования, в которой сообщалось, что Дмитрий Иванович Буров все это время находился в распоряжении областного отдела НКВД. Это, как я понял, для завода, чтобы не зачли прогулы и не уволили. Значит, претензий ко мне больше нет! Разобрались?..

Вокруг царила весна. Текли бурные ручьи, по которым детвора уже запускала кораблики. Солнце светило вовсю, играя бликами в стеклах окон и металлических крышах домов, и окончательно растапливая последние сугробы вокруг. Птицы пели. Небо было голубым и бесконечным.

Я вдохнул полной грудью, ощущая свершившееся в очередной раз возрождение природы от зимней спячки, становясь его частью, единым целым. Контраст с тем местом, где я провел последние дни, был максимальным. Два мира: тьмы и света. И я, случайный странник, путешествующий во всех измерениях. На мгновение показалось, что все вокруг нереально, бесплотно, бестелесно… вдруг все это лишь измышления моего поврежденного мозга, а сам я сейчас лежу в клинике, пытаясь выкарабкаться из небытия.

— Смотри, Эдик! Он плывет! — звонкий мальчишеский голос раздался совсем рядом.

Я повернулся и увидел счастливые глаза пацана, чей самодельный кораблик, сделанный из пробки, соломинки и старого платка, пущенного на парус, уверенно преодолевал все пороги ручья, казавшегося настоящей мощной рекой. Его приятель восторженно подпрыгивал, взмахивая от избытка эмоций руками.

— Плывет! Плывет! Ура!

Они побежали вслед за стремительно удаляющимся судном, представляя себя сейчас капитанами галеонов, перевозящих бесчисленные сокровища по южным морям. И не было никого в целом мире, счастливее их двоих.

Сориентировавшись, наконец, в пространстве, я потопал в сторону дома. Какой сегодня день недели я понятия не имел, да и вообще смутно соображал, сколько прошло времени с момента моего ареста. Но не спрашивать же об этом у первого встречного? Я и так выглядел сомнительно: грязный, вонючий, с блуждающим по сторонам взглядом — прохожие оборачивались на меня, и все, что мне сейчас хотелось — добраться, наконец, до квартиры, вымыться и привести себя в порядок.

Но и дома оказалось далеко не все в порядке. Первым, кого я встретил, зайдя в общий коридор, была соседка — тетя Варя. Увидев меня, она всплеснула руками, а потом неожиданно разрыдалась.

— Отпустили! — разобрал я сквозь слезы и хлюпанья носом. — Я говорила, говорила, что так и будет, но она не верила… так и ушла — несчастная, погасшая…

— О чем вы говорите? — не понял я.

— Тетка твоя Зинаида… отошла пять дней назад. Сердце — переработала, как обычно, и за тебя переволновалась… Уже и схоронили, не обессудь, тебя не дождались… Я говорила, что немного погодить нужно, но меня не послушали…

Дальше я ее не слушал, пройдя по коридору в свою комнату. Известие о смерти тети ударило меня с такой дикой силой, что почти сшибло с ног. Я потерял единственного близкого человека здесь, в этом времени. Были, конечно, Леша, друзья с завода, но тетя Зина — единственная, кто любила меня просто за то, что я есть. А ее теперь нет. И в этом виноват исключительно я сам. Тетка перенапрягалась на работе, недоедала, стараясь принести все крохи в дом, организм был ослаблен, изнурен, а известие о моем аресте попросту добило ее.

Я плашмя рухнул на койку и беззвучно зарыдал, сотрясаясь всем телом.

Тетя Зина, прости меня! Я во всем виноват, только я один…

Сколько все продолжалось, сложно сказать. Потом в дверь деликатно постучались. Я лихорадочно вытер слезы с глаз, поднялся на ноги и открыл.

В коридоре столпились соседи. Тетя Варя, Степан Григорьевич Будников, мрачный и собранный, веснушчатая девчушка пять лет Ленка из первой комнаты, ее мама — еще молодая рыжеволосая, зеленоглазая похожая на ирландку Ольга, седая старуха Елизавета Федуловна с иконкой в руке.

— Димитрий, мы тут всем обществом, — начала тетя Варя, — собрали, кто сколько смог…

Она протянула мне бумажный конверт, в который были сложены денежные купюры, свернутые напополам для удобства. Многие банкноты выглядели сильно потрепанными, ветхими до ужаса.

Люди, которые ели впроголодь, оставляя последние силы на фабриках и заводах, недодавая собственным детям, выгребли все закрома и набрали денег мне в помощь, отдавая последнее, лишая себя сегодняшнего куска хлеба. Просто потому что мне это было нужнее.

Я захлебывался своим горем и не мог дышать, но это подношение окончательно выбило меня из колеи, я начал судорожно глотать воздух от переизбытка чувств и никак не мог надышаться. Все деликатно ожидали, пока я приду в себя. Наконец, я проглотил всю несправедливость разом, выдохнул и глубоко поклонился всем собравшимся.

— Спасибо вам…

— Русские люди всегда стоят друг за друга, — негромко произнес Будников, — всегда и во все времена…

Конверт я принял, отказать — значило кровно обидеть всех, кто участвовал в сборах. Ничего, я им верну сторицей, дайте только немного прийти в себя!

На заводе тоже все стало по-новому. Бригады Корякина более не существовало.

Воронин — понятное дело, сейчас, наверняка, давал показания. Корякин и Казаков после ряда допросов отправились в учебную часть учиться строевой и обкатывать танки, а Филиппова и Носова прикрепили к другой бригаде.

На проходной мне велели идти в третий цех и найти там мастера Сметанина, а он, мол, скажет, что мне делать дальше.

Мастер — пожилой мужчина с совершенно седой головой и лицом, изрытым глубокими морщинами, увидев мое серое от горя лицо, только покачал головой, зато Леха, который тоже был тут, обрадовался, подбежал, обнял, потом помрачнел.

— Слышал про Зинаиду Васильевну… мои соболезнования, Дим… сам я на похоронах не был, меня выпустили на пару дней позже…

— Давай не будем про это… а про другое нам и вовсе нельзя болтать.

Леха понятливо кивнул, тут подошел Филиппов и положил руку на мое плечо.

— Спасибо тебе, выявил гниду… кто бы мог подумать… столько лет рядом…

Он тяжко вздохнул и отошел.

Потом меня представили остальным членам бригады, но мысли мои витали где-то далеко и из всех людей, окруживших меня, я запомнил только мастера Сметанина и молодого еврейского парня, лет двадцати с небольшим, обладателя умных печальных глаз.

— Израиль Шварцман*, токарь, — представился он и протянул для пожатия ладонь, которая была вовсе не грубой и мозолистой, как я ожидал, а достаточно тонкой и изящной.

*Леонид Шварцман (при рождении — Израиль Шварцман) — режиссер-мультипликатор и художник-иллюстратор, создатель мультипликационных образов для таких мультфильмов, как «Чебурашка», «Котенок по имени Гав», «38 попугаев» и др.

— Художник он, кличут Лелей, — улыбнулся Носов, видя мое недоумение, — в мастерской работает на добровольных началах. Портрет Кирова на проходной видел? Его работа!

Я вспомнил портрет на входе — банальная работа, но при этом у автора чувствовался некий собственный стиль. Да и не казался этот парень придворным лизоблюдом, поэтому я сказал, что думал:

— Лучше бы книги иллюстрировал или мультфильмы рисовал, а не вот это все!.. Детей надо радовать при каждой возможности, им и так не сладко нынче живется…

Художник посмотрел на меня с огромным удивление — еще бы, совершенно незнакомый парень внезапно лезет со своими советами, но потом глубоко задумался и отошел в сторону.

— Чего к человеку пристал? — удивился Леха, а потом внезапно посерьезнел и спросил о другом: — У тебя же с Анастасией Павловной что-то было? С медсестрой нашей?

Я замер, боясь, что сейчас меня и с этой стороны ошарашат новостями. Так и случилось.

— Сбежала она с завода. Записку, говорят, оставила, что уходит добровольцем на фронт, и больше не может работать здесь, а хочет приносить пользу там…

Я вспомнил тот долгий ее взгляд, когда она смотрела, словно пыталась запомнить меня навсегда, запечатлеть в памяти навеки. Значит, Настя еще тогда все решила, но ничего не сказала. Побоялась, что начту отговаривать, что остановлю. Но я бы не стал этого делать. Каждый в жизни должен сам принимать решения, касающиеся собственной судьбы, и чужое мнение в таких вопросах только мешает. Разве что иногда сторонний совет непредвзятого человека может помочь, выбить из привычной колеи, направить в нужное русло.

Время растянулось в бесконечность. Дни шли за днями, одинаковые и наполненные ожиданием. Я работал, возвращался в комнату, в которую уже никогда не зайдет тетка, спал, ел, не чувствуя вкуса, и вновь шел на работу. Через неделю я стал сомневаться, что мое зачисление в корпус еще в силе, однако уточнять у начальства не стал — пусть забудут обо мне, так будет лучше.

Но обо мне не забыли.

— Буров, тебя вызывают в заводоуправление, лично Зальцман, — сказал одним утром Сметанин, смерив меня при этом долгим взглядом, словно сомневаясь, не успел ли я еще чего-то натворить теперь уже под его началом, и не выйдет ли это каким-то образом боком его бригаде.

Я пожал плечами и отправился к директору.

Исаака Моисеевича я безмерно уважал. Был он человеком неистощимой энергии и, казалось, черпал силы прямо из воздуха. Во многом именно благодаря его воле Танкоград поставлял фронту машины в таком большом объеме, и не будь Зальцмана, кто знает, как сложился бы ход истории.

Роль личности невероятно важна. Но обычно все зацикливаются на фигурах правителей — Наполеон, Гитлер, Петр I, Сталин, Ленин и другие. Но ведь мир зачастую сильнее меняется благодаря иным людям, не обладающим огромной властью, но не менее сильно влияющим на судьбы человечества. Что было бы, если бы не существовало Коперника, Дарвина, Аристотеля? Фарадея, Лавуазье, братьев Райт? Шекспира, Дюма, Адама Смита? Платона, Бетховена, Микеланджело? Кортеса, Цезаря, Фрейда? Макиавелли, Генри Форда, Гомера? Стива Джобса, Ротшильда, Коко Шанель, Билла Гейтса или Илона Маска? Сотни, тысячи имен… кто-то известен более, другие — менее, третьи — вовсе забыты, их имена стерты из памяти людей, и лишь в редких воспоминаниях очевидцев событий можно отыскать строки об их свершениях, изменивших будущее.

Одним из таких людей был Зальцман. Забытый герой, сумевший в рекордные темпы создать поточное производство столь нужных стране танков. Конечно, он работал не один. И каждому человеку, отдавшему себя и свои силы на благо страны, можно было ставить памятник. Каждая машина, созданная на заводе, была на счету, каждый экипаж вложил свою часть в великую победу.

Секретарша пропустила меня в кабинет Зальцмана без лишних вопросов. Он сидел за широким, покрытым зеленым сукном столом, и что-то быстро писал в толстой папке, коих перед ним высилась целая гора.

Кабинет директора был обставлен весьма лаконично. Ничего лишнего. Шкафы, забитые документами, стол, несколько стульев, карта города на стене.

— Буров? — Исаака Моисеевич поднял на меня взгляд, оторвавшись от документов. — Как же, как же! Ждал! Заходи и погоди минутку…

Я прошел в кабинет, стесняясь и теребя кепку в руках, сел краем зада на стул, поерзал, жестко. Ничего, все терпят, и я потерплю.

Наконец, он закончил с делами и встал из-за стола.

— Слушай, Дмитрий, тут такое дело… — я сразу напрягся, но вроде бы ничего плохого не предвещалось, и Зальцман продолжил: — Меня попросили вручить тебе награду. В приватной обстановке. И с просьбой… точнее, указанием, пока ее не афишировать. Так что держи!

Он открыл верхний ящик стола, достал оттуда небольшую коробочку и передал ее мне, пожав при этом руку.

— Поздравляю, Буров! Рад, что не ошибся в тебе!

Я взял коробку и открыл ее. При свете лампы поблескивал скромный на вид орден, но я сразу его узнал. Одна из высших наград, которую вручали проявившим особую храбрость и мужество при непосредственной боевой деятельности — «Орден Красного Знамени».

— И еще велели передать тебе подарок, — продолжил, между тем, Зальцман и вытащил из того же ящика пистолет в кобуре. — От товарищей из Народного комиссариата внутренних дел СССР за проявленную бдительность!..

Я взял оружие — «ТТ», на котором было выгравировано: «От наркома НКВД товарища Л. П. Берия Д. И. Бурову».

Не много ли почестей для простого рабочего? Или слишком уж крупную сеть немецких агентов я помог разоблачить? Если последнее предположение верно, тогда сходится.

— Спасибо…

Исаак Моисеевич по-отцовски потрепал меня по плечу.

— Ты герой, Буров! Мы посовещались с товарищами из военного командования и решили, что ты достоин, несмотря на возраст, занимать командную должность. Исходя из этого, тебе предписывается в течение трех суток явиться на учебные курсы для младшего командного состава Уральского добровольческого танкового корпуса. Послужи Родине, сынок!

— Служу Советскому Союзу!