— Испытательная танковая бригада задание выполнила. Командир группы, специалист-испытатель восьмого разряда Евсюков.
Мы трое — весь коллектив нашего танка, стояли навытяжку перед большим начальством, спустившимся, наконец, с пригорка. Фотограф незамедлительно делал многочисленные снимки для отчетности, кого-то из бойцов охранения уже отправили проверить мишени, и теперь вписывали в таблицы нужные цифры. Евсюков уже протер глаза чистым снегом, и зрение постепенно к нему возвращалось. По крайней мере, стоявшее напротив начальство он видел прекрасно.
Человек в кожаном пальто долгим взглядом усталых глаз смотрел на нашу группу. Было ему на вид лет сорок — темноволосый, с крупными чертами лица, чуть пухловатыми губами, низко посаженными бровями и крупными, выразительными глазами. Васютин уже успел мне шепнуть, что это сам Исаак Моисеевич Зальцман — Народный комиссар танковой промышленности СССР, сменивший на этом посту Вячеслава Александровича Малышева. Именно он организовал и провел эвакуацию Кировского завода в Челябинск год назад, и запустил производство танков «КВ». И выпуск Т-34 в Танкограде в рекордные сроки наладил именно Зальцман. За заслуги награжден тремя орденами Ленина, орденом Трудового Красного Знамени и многочисленными медалями. В общем, легендарная личность и очень большой начальник.
— Полосу прошли в заданное время, препятствия не пропускали, машина повреждений не получила. Молодцы!
— Служим трудовому народу! — гаркнули мы хором.
— Сейчас надо отвечать: «Служу Советскому Союзу!» — поправил Зальцман, но потом подумал и добавил: — Впрочем, гражданским можно говорить и по-старому…
— Понятно, исправимся.
Зальцман кивнул и продолжил:
— Меня интересует вот какой вопрос. Скажи-ка мне, Евсюков, а кто из вас производил стрельбы? Ведь это точно не ты, я видел твои глаза пять минут назад, ты и на два шага впереди себя ничего разглядеть не мог. Защитные очки, которыми ты пренебрег, спасли бы от подобного.
Евсюков пихнул меня с силой в спину, и я невольно ступил вперед. Зальцман удивленно осмотрел мою сущность, потом повернулся обратно к Евсюкову, но тот уже сам начал рапортовать:
— В тяжелый момент товарищ Буров сумел подменить временно вышедшего из строя наводчика в моем лице и произвел необходимые выстрелы. Мишени были заявлены необязательными целями, и я решил, пусть парень постреляет, не страшно, если промажет.
— Но он не промазал… — задумчиво сказал Зальцман, и обратился уже ко мне: — Стрелял до этого из пушки?
Я тут же состроил самое простоватое выражение на лице и начал свое привычное:
— Не доводилось. Повезло мне, товарищ Народный комиссар!
Зальцман чуть прищурился.
— Повезло, говоришь? А подскажи, где я мог видеть твое лицо прежде?
— Так в автобусе же вместе ехали несколько дней назад…
Комиссар отмахнулся:
— Нет, еще раньше…
— В газете о нем писали, — встрял в разговор Евсюков, — он помог банду обезвредить.
— Точно! — обрадовался Зальцман. — Вот там-то я его и видел! В статье писали, что двоих преступников ты застрелил на месте. Это так?
Интересно, что он хочет от меня услышать? Моя мантра про «повезло», кажется, перестает работать от слишком частого употребления. Везение любит тишину, а когда оно превращается в обычную практику, то быстро заканчивается.
— Застрелил… пришлось это сделать, иначе они убили бы меня.
— Получается, ты отличный стрелок, Буров? И из пистолета можешь, и из пушки? Природный талант? Я запомнил тебя и теперь-то уж точно не забуду. Завтра будут испытания на поджог и пробития танка. А пока свободны…
Зальцман, наконец, оставил нас в покое. Этот разговор мне не очень понравился, привлекать к себе внимание таких персон было не самой хорошей идеей. С другой стороны, а что я мог поделать? Подводить Евсюкова в стрельбах тоже не хотелось.
В казарму, разумеется, мы не вернулись. Хоть нас и отпустили, но дел было еще полным полно. Для начала требовалось пробанить канал ствола орудия танка, то есть прочистить его специальным предметом, похожим на гигантский ершик с длинной рукоятью, пользоваться которым в одиночку было совершенно невозможно. Ствол орудия опустили максимально вниз, и мы все вместе на раз-два-три водили банником туда-сюда, очищая дуло от пороховых следов. Потратив на это действие не менее получаса, отогнали машину в крытый асбестовыми платами ангар, в котором стояло еще несколько танков. Я узнал сладкую пару КВ-1 и КВ-1С, раритетный БТ-2. В углу замер Т-70, имелись даже иностранные машины, поставленные по ленд-лизу — «Матильда» Mk.II, «Шерман» М4. К слову, и Матильда, и Шерман не выдержали уральские морозы и сломались в первые же дни зимы, после чего и были отправлены на полигон для проверки на пробития и прочие испытания на прочность.
Евсюков подошел ко мне после того, как мы закончили текущие дела, отвел в сторонку и негромко начал:
— Слушай, Дмитрий… хочу сказать — сам Исаак Моисеевич обратил на тебя внимание, постарайся не подвести его ожидания. Это такой человек! Великий человек! Если бы не он, ничего бы не было… работать с ним в одной группе — это мечта!
— Да я что? Я — ничего! Делаю, что умею…
— Делай больше! Делай невозможное! Мой тебе совет: сумей произвести на него хорошее впечатление. Он тебя уже выделил, попытайся не оплошать и дальше…
Я кивнул с благодарностью во взгляде, но сам испытывал двойственные чувства. Все, чего я хотел, это сбежать на фронт. Тыловые подковерные игры меня совершенно не интересовали. Но что если Зальцман и есть мой счастливый билет? Как там говорил Леха, танковый корпус, вероятно, будут набирать из добровольцев? То, что нужно! Пусть по возрасту я немного не прохожу, мое семнадцатилетие случится совсем скоро, в январе, но до восемнадцати ждать еще долго… однако, если суметь слегка подправить данные, приписать себе лишний год, да плюс рекомендация самого Зальцмана — вот и место в корпусе обеспечено! Евсюков прав, первое впечатление я создал, теперь осталось его закрепить, и дело в шляпе!
Ближе к вечеру, когда смена окончилась, все, как обычно, собрались в бараке. Там кто-то уже жарил прогорклое сало на спиртовой горелке. Жутко воняло рыбьим жиром, но я за эти дни уже привык. Стираные портянки и подштанники болтались на веревку, перекинутой в углу от одной из кроватей до подоконника. Вещи заледенели, превратившись в монумент самим себе, но у печек было тепло и уютно. Трещали дрова, я с удовольствием подсел поближе, подставил руки, ощутив жар, исходивший из печи.
— Баню топят! — радостно закричал рыжий Васька Панфилов, заскочив в барак и охлопывая себя по плечам в попытках согреться. — Живем, мужики!
— Это дело! — оживились рабочие, и тут же начали составлять списки очередности.
Баня на полигоне представляла собой обычный сруб два на два метра, и внутри одновременно могли находиться не более четырех человек. Так что занять очередь спешили все, иначе можно было куковать в ожидании до полуночи и дольше.
Я настолько пропитался за эти несколько дней смазкой и маслами, что идею отмыться и привести свое тело в порядок воспринял весьма позитивно. Даже в Челябинске в квартире тетки мне приходилось довольствоваться холодной водой, и я прямо физически ощущал запах пота, исходящий от моего тела, и слои грязи, покрывавшие его. А тут настоящая банька, да с березовыми вениками, во множестве заготовленными заранее местными еще с осени. Мечта!
Голоден я не был. Ужин, поданный в столовой, был сытным, хотя и крайне простым. Отварная картошка, по две штуки на брата, хлеба по норме, ломоть армейской тушенки из банки — я умял свою порцию в один присест.
Все эти дни, проведенные на полигоне, меня терзали мысли о Лехе. Как он там? Пришел ли в себя, дал ли показания милиции? Никакой обратной связи с бригадой Корякина у меня нынче не имелось. Сдержал ли Петр Михайлович данное мне слово, и сумел ли добиться безопасности для Леши, я не знал. Но надеялся, что мой друг уже поправился и новые беды ему не грозят. В любом случае, до возвращения в город я ничего узнать не смогу. Глупая ситуация, но такова действительность. Даже позвонить по телефонному аппарату, имеющемуся на полигоне, мне не разрешат. Даже и пытаться просить не буду. Связь возможна лишь по важному поводу, связанному с деятельностью полигона, а не по желанию каждого рабочего. Но Леха жив, я верил в это.
Пока ждали своей очереди идти в баню, Васютин, ловко скрутив самокрутку, закурил, пуская дым в воздух, и поднял актуальную тему:
— Послушайте, мужики, мне тут водила наш заводской сегодня рассказал, что Пашнина опять четыре нормы сделать умудрилась! И вся ее бригада такая же… Бабы ведь, а пашут, как не всякий мужик сумеет!
Речь шла о фронтовых бригадах, как их уже традиционно называли. Комсомолка Аня Пашнина еще с октября 1942 года дала начало движению, сейчас охватившему весь комбинат. Ее исключительно женская бригада имени Гастелло насчитывала всего двадцать человек, но работали они за пятьдесят рабочих высшей квалификации! Сама Аня при норме триста двадцать деталей умудрилась фрезеровать тысячу двести штук и больше, и ее девицы не отставали, повысив нормы со ста двадцати процентов до двухсот десяти и больше…
С этого почина пошло движение по всему заводу, и сейчас, в декабре на заводе насчитывалось уже шестьдесят семь фронтовых бригад, соревнующихся между собой в производительности. Но, надо сказать, что работали люди в первую очередь не за признание со стороны руководства, а по велению сердца. Каждый стремился сделать все возможное для фронта, хоть чуть-чуть помочь солдатам, ведь не было такой семьи, в которой хотя бы один человек не находился сейчас на передовой.
Про бригаду Саломатова я уже вспоминал — они вообще решили не выходить с завода, пока не будет выполнен месячным план. Спали у станков, работали по восемнадцать часов в сутки, выполняя сменное задание на триста — триста шестьдесят процентов нормы.
А бригада Василия Гусева! Они умудрились за счет рационализаторских предложений повысить выработку до четырехсот тридцати пяти процентов, делая в день по пять норм! Они уже побеждали на Всесоюзном соревновании фронтовых бригад и дважды получали переходящее красное знамя ЦК ВЛКСМ и наркомата танковой промышленности, врученное им лично Зальцманом.
Железные люди! Была ли еще когда-то в истории цивилизаций страна, чьи граждане, забыв о собственных личных интересах, всех себя отдали великой цели?
Все для фронта, все для победы! Эти слова, звучащие обычным лозунгом, были законом, по которому жил тыл. Ничего для себя, все для фронта! Мы можем недоедать, недосыпать — выживем как-нибудь, выкарабкаемся… но бойцы, идущие в атаку на врага, обязаны получить все, что мы сможем им дать. И сверх того!
Я смотрел в лица людей, окружавших меня, и видел только огонь, ярость и азарт. Я не замечал лени и желания отсидеться, тут не было уклонистов или привычных мне пацифистов, скрывающих под красивыми лозунгами банальную трусость. Каждый человек здесь готов был в любой момент идти на фронт, чтобы бить врага, без пощады и без сомнений.
'…Так убей фашиста, чтоб он,
А не ты на земле лежал,
Не в твоем дому чтобы стон,
А в его по мертвым стоял…
…Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!..*'
*Константин Симонов, «Убей его!», 1942 год
Я — человек из далекого будущего, полностью разделял этот максимализм, искренне считая, что людей надо делить не по принципу крови — иначе, чем мы сами будем отличаться от фашистов, а исключительно по их ментальности и взглядам. Принцип — пришел к нам с мечом, от него и сдохнешь — это основа государства российского! А фашист — это вовсе не немец, это человек, проповедующий идеи ультранационализма.
Сейчас, в 1942 году, и сто лет спустя, в мое время, ничего принципиально не поменялось. Коллективный запад, вкупе с заокеанской колонией, возомнившими себя вершителями судеб всего «цивилизованного» мира, в который раз попытались уничтожить чужими руками то, что им не подвластно. Я не отделял нынешнюю гитлеровскую Германию от прочей Европы. Слишком легко и бескровно они сдались, чересчур просто стали сателлитами нацистов. И в итоге СССР воевал не только с Германией, мы воевали со всей Европой! С Чехией, Италией, Испанией, Францией, Венгрией Румынией, Данией, Финляндией, Голландией и даже Португалией.
А после, спустя пятьдесят лет, когда у тогдашних правителей России еще имелось желание — застарелый комплекс — стать членом большой «европейской семьи», этого так и не произошло. Не дали. Никто не захотел видеть диких скифов равными среди прочих. И шанс на общее, единое ментальное пространство был упущен. Впрочем, наверное, его и не было. То были лишь мечты… сначала Горбачева, желавшего создать некое европейское сообщество государств с центром принятия решений в Москве, и для этого позволившего Германии объединиться, а потом и попытки следующих лидеров договориться с теми, с кем договориться невозможно в принципе.
Все кончилось большим конфликтом в моем времени, который только разгорался и разгорался. Благо, без применения ядерного вооружения… но и постоянной напряженности на границах партнерских государств хватало.
Истоки же этого конфликта лежали в далеком прошлом. И я внезапно подумал, а есть ли шанс изменить что-то в моем будущем отсюда, из 1942 года? Ведь я владею кое-какой информацией, знаю имена, даты, события, которые должны будут случиться… и пусть я не семи пядей во лбу, но уж прикончить пару ключевых персон, играющих на противоположной стороне, сумею. Конечно, сначала нужно победить в Великой войне, и, хоть я знаю, что в итоге все сложится в нашу сторону, отсиживаться в стороне не собираюсь. А после… впрочем, сначала нужно дожить до этого «после».
— Димка, наша очередь!
Наконец, баня!
Мы, радостные, побежали в нательном белье по снегу в сруб, приткнувшийся за танковым ангаром. Евсюков и Васютин пребывали в возбужденном состоянии — баня случалась не чаще раза в неделю, да и то не всегда, поэтому событие было сродни небольшому празднику.
Белый густой дым шел из трубы, в предбаннике было тепло, мы быстро скинули с себя одежду и подхватили пару веников, развешенных на стенах. Из парилки дохнуло плотным жаром.
— Ох, и люблю я это дело! — голый Васютин натянул на голову круглую банную шапочку, валявшуюся на лавке. — У нас в деревне всегда два раза в неделю топил! Баня — это сила, здоровье и вечная молодость!
Мы быстро заскочили в парилку, стараясь не выпустить наружу жар. Внутри были две короткие лавки, сколоченные буковой «Г».
— Молодой, ты как, вытянешь по полной или слабоват еще? — улыбнулся Евсюков. — Смотри, я сейчас так жару дам, что мало не покажется!
— Вытяну! — ухмыльнулся я в ответ. Баню я любил и жар выносил хорошо.
— Ну, смотри, сам напросился! — хмыкныл командир и плеснул на камни воды. Тут же зашипело, вверх взметнулся белый пар, и в нашу сторону пошла волна жара.
Некоторое время мы сидели, наслаждаясь и отдуваясь, а Евсюков периодически подбавлял пару. Выходили в предбанник, чтобы чуть освежиться, и вновь возвращались. Потом Васютин взял березовый веник, и я первым лег на лавку.
Отхлестал он меня знатно, умеючи, но когда я встал, то удивился, почему мое тело оказалось таким легким и невесомым… я почти парил. Ощущения были такими, словно у меня выросли крылья, и ощущал я себя совершенно по-другому — новым и полным сил. Пока Васютин обхаживал Евсюкова, я выскочил в предбанник, а потом, подумав, вынырнул из сруба голышом и прыгнул в ближайший белоснежный сугроб.
Мама дорогая! Мое тело моментально обдало холодом, я вскочил, заорал диким голосом и обтерся снегом с головы до ног, после чего незамедлительно вернулся в прогретую баню.
Боже! Какое блаженство! Не передать словами… ты словно умер и вновь родился, мгновенно исцелив все былые раны. Я вновь заскочил в парилку и заменил теперь уже командира на вениках, пройдя ими по телу кряхтящего от наслаждения Васютина.
Нашей группе выделили чуть больше времени, в счет сегодняшних заслуг, и мы этим беззастенчиво пользовались.
После немного почаевничали уже в бараке, а потом разошлись по своим кроватям.
Так крепко и сладко, как этой ночью, я не спал уже много дней.
А утром меня ждал сюрприз.