Зелёная кровь

Лосенок

Локкер почти ничего не знал об этой старой вражде – он был слишком мал, чтобы родители посчитали необходимым посвящать его в такие дела. Читать следы он еще только учился, поэтому не придал полоскам содранной коры на сосне особого значения – это же не волк нацарапал. И не понимал, отчего мама тревожится.

Правда, ее тревога заставляла его и его сестричку Лорис замирать и настораживать уши, как только рядом хрустнет ветка – но это был не страх, это было послушание. В уши не попадало ничего интересного: птичьи голоса, далекое печальное пение русалок, мышиное шуршание, жужжание пчел и шмелей над кипреем. Кипрей густо зарос старое пожарище с обгорелым пнем, в который когда-то давно, когда он еще был деревом, ударила молния – получился малиновый такой сладкий островок в зеленом лесу… Дался же этим жужжучим наш кипрей, думал Локкер, объедая соцветия. Вкусно – но не сжевать бы пчелу. Еще ужалит в язык… Локкер не любил тех, кто жужжит и кусается. Хорошо еще, что прошло время слепней – они кусаются ужасно больно – а пчелы и шмели вроде бы не нападают без нужды. Они кровь не пьют. Они просто тоже любят кипрей, как и Локкер. Им тоже сладко.

А Лорис хотела купаться. Отрывалась от цветов, тыкала Локкера в бок безрогой головкой, взбрыкивала – она могла и не перекидываться, чтобы объяснить. Близнецы и так прекрасно понимали друг друга – с взгляда, с жеста. Жарко. Хочется к реке. Рядом же река. Ладно бы мама кормилась – кругом кипрей, заросли ивняка, славное местечко для завтрака – но ведь она почти не ест. Встанет – и слушает, встанет – и слушает. Что слушает?

Мамины мысли обычно текли где-то рядом с мыслями близнецов. Если хорошенько сосредоточиться и захотеть – услышишь, что мама думает, а если мама захочет быть услышанной – если испугалась или сердится – тогда ее голос внутри головы громок и отчетлив. А сейчас ничего не слышно, кроме тепла. Может, мама думает о папе? О взрослых делах, для которых близнецы еще малы?

Локкер задумался, пережевывая цветы. Сфукнул с носа комара. Жара, действительно. В реке хорошо, ни комаров, ничего. Переплыть на тот берег, там осинник, гонять в пятнашки с Лорис между деревьями, потом осиновых веточек пожевать – и можно снова искупаться. В воде комары не кусают…

Локкер размышлял, ощипывая яркие соцветия, а сам как-то автоматически переместился на край поляны, где самый солнцепек. Тут, на кромке леса росла земляника, но Младшей Ипостаси Локкера щипать землянику было невкусно, а перекидываться днем мама не велела. Жаль… Кстати с Лорис поболтали бы.

Он пребывал в безмятежных ленивых раздумьях, когда случилось… беда случилась.

Локкер услышал все одновременно, оно просто обрушилось на его уши – тяжелый топот, фырканье, звук большого зверя, которому больше не надо красться, потому что он уже подкрался близко, всхрап Лорис и резкий мамин приказ, прогремевший в голове, как гром из облаков: «Бегите! От реки, к болоту!»

Близнецы не умели не слушаться. Но уже на бегу Локкер успел обернуться.

Это был громадный, темно-бурый, почти черный, страшный зверь, с мордой, как сон, от которого просыпаешься в ужасе – и он дрался с мамой, он замахивался лапой в когтях, как черные клинки. Еще пара таких же страшных, но поменьше, выламывались из ивняка маме навстречу.

Ноги легко перенесли Локкера через мертвое дерево в ошметках серой коры, ноги сами несли его к болоту. Голова не хотела, голова хотела к маме, у Локкера уже росли рога, ему хотелось сражаться, несмотря на дикий ужас, ему было страшнее за маму, чем за себя – но ноги были послушнее головы. Ноги принадлежали Младшей Ипостаси целиком, а головой пыталась командовать Старшая – напрасно.

Локкер был зверь сейчас. Зверь слушает тело.

Но вторая часть души, тем не менее, заставила его обернуться еще раз, когда он услышал внутри головы крик сестренки – в первый и в последний раз в жизни. И Локкер увидел, как Лорис споткнулась о то самое мертвое дерево, как покатилась кубарем, как зверь, пыльный, мохнатый, издающий мерзкие звуки, подскочил и ударил сестренку лапой по шее.

А то, что Локкер услышал, этот хруст костей и мокрый треск, было так нестерпимо для Старшей Ипостаси, что она провалилась на дно души, погасла, как лучинка, на которую дунешь, пропала из виду. И дала Локкеру бежать, просто бежать, бежать теперь без оглядки, выровнять дыхание, смотреть вперед, бежать…

От красного кипрея, на котором лежала маленькая голова Лорис, оторванная от шеи.

Локкер немного опомнился, когда копыта почувствовали, как помягчала почва. Разум возвратился, дал оглядеться, дал увидеть траву-белоус, скорченные елки, поросшие лишайниками, ржавые пни… Вдалеке трещала сорока, где-то кудахтали кикиморы, но кикиморы не имели к Локкеру никакого отношения – они не стали бы есть Локкера… или отрывать его голову… даже если бы он пришел к самому сердцу болота, где они варят туман в больших медных котлах. Под копытами похлюпывало. Там, внизу, под кочками, уж наверное, жило немало всякой странной на вид твари – но до нее Локкеру тоже не было никакого дела.

Когда идешь по болоту – нельзя останавливаться. Ноги перенесут тебя через любую топь – но если ты не замедляешь шаг. Локкер перешел на рысь с панического галопа. Он трусил по зыбкой грязи, вздрагивая шкурой; слезы катились из его глаз, оставляя на бархатной шерстке морды черные дорожки, из уголков глаз его слезы пили мошки, кусались во влажную кожу – но это было не так больно, как думать о Лорис.

У меня больше нет сестренки. Мы жили вместе всегда. Мы, оказывается, уже были такие взрослые, что начали слышать мысли друг друга. Мы были – как настоящее стадо. Уже почти большие. Может быть, следующей весной у мамы даже появились бы новые детки. А теперь…

А мама велела бежать к болоту и не успела сказать, что делать дальше. Ждать ее на болоте? Или сюда должен прийти папа? Нет, вообще-то не должен, папа с Лайном, со старшим братом, обходит владения, раньше конца августа не появится – а сейчас еще только июнь… А вдруг?

А где ждать? Болото большое. Такое большое болото – а Локкер маленький. Ему плохо одному, ему невыносимо думать о Лорис, ему хочется к маме, ему хочется еще поесть – а тут только белоус, жесткий и острый, которым можно порезать губы, но нельзя наесться, и елки с черными сухими сучьями в плесени и лишайниках вместо коры. Ему жарко, кусаются комары и слепни, хочется пить, а пить воду из болота не хочется… Лорис рассказывала, что один лосенок пил из болота и проглотил пиявку. Бр-р!

При мысли о сестренке слезы потекли еще сильнее. И пить хотелось так, будто Локкер ел не сочный кипрей, а сухой песок. Он слишком долго бежал по жаре, слишком устал и перепугался. Локкер вздохнул, поискал, нашел бочажок с ржавой водой и все-таки выпил водички, стараясь не думать о пиявках.

Было вкусно. И стало чуть-чуть спокойнее.

И Локкер побрел вглубь трясины, не обращая внимания на крохотных полупрозрачных призрачных существ, шарахавшихся из-под его копыт…

Солнце потихоньку перевалило за полдень и начало клониться к вечеру, когда Локкер вышел к воде. Вода была стоячая, просачивалась снизу; на ней лежала ряска, по ней бегали букашки на тонких ножках. Букашек ловили стрекозы, красивые создания, блестящие на солнце, как кусочки слюды. На берегу водоема рос камыш. Локкер принялся его выдергивать.

Камыш – вкусная вещь. На болоте, если поискать, можно найти чудесное угощение, куда лучше, чем в лесу. На мордочке Локкера высохли слезы и мысли прояснились мало-помалу. Он даже начал думать, что вся ужасная беда, которая случилась утром, ему просто почудилась. Померещилась. От страха и от жары. Бывает. Говорят, на таких вот пожарищах, как то, где они с сестренкой и мамой собирали кипрей, живет полуденница – выглядывает, невидимая, из-за стволов, когда рядом пасутся лоси, хихикает, наводит обманные грезы, спутывает сон с явью…

А вдруг и вправду ничего не было, размышлял Локкер, похрустывая камышом. Полуденница навела чару – я и убежал. А теперь мама с Лорис меня разыскивают. Зовут, может быть. Волнуются… Надо будет попросить маму – пусть наговорит мне новые Солнечные слова сегодня вечером. Защиту от наваждений и обманов. А то страшно.

А может, мне тоже надо пойти их поискать, подумал Локкер. Сказать, что тут есть такое местечко – камыш, ряска… Уговорить маму пойти искупаться. Жарко до невозможности.

Старшая Ипостась Локкера улыбалась, когда он доел последний камышовый корешок и выпрямился. Но тут вдруг из ряски вытянулась серая рука с длинными костлявыми пальцами. Локкер инстинктивно шарахнулся назад – безобидные-то они безобидные, а вот поймает за ножку и утащит под воду! За рукой показалась голова – маленькое, сморщенное серое личико в бородавках, уши врастопырку, пучок мокрых жестких волос на макушке, как перышки на луковице. Осклабилась щербатым ртом, потянулась, будто погладить хочет – а руки длинные-предлинные:

– Лосеночек, лосеночек…

Локкер решительно направился прочь. Бессмысленные существа кикиморы, что им надо – непонятно, ведут они себя подозрительно. Одно дело – когда идешь в Стаде и видишь, как они поодаль расселись на мертвых деревьях над трясиной в тумане и что-то там себе зачерпывают руками, а другое – когда вот такая совсем рядом руки тянет, а мамы нет. Ну их.

Вдруг они все-таки кормятся чужой жизнью? Отбирают у заблудившихся лосят, кладут в свой котел для тумана… Мама, может, и не знает, но можно спросить у папы.

Локкер, не торопясь, выбрался из самых топких мест и побрел по кромке болота. Лес молчал, болото было пустынно, даже птицы не перекликались. Небо стало белесым от зноя – все попрятались, всем было жарко. Ноги сами вывели Локкера к реке – от нее веяло чудесной свежестью, тяжело оказалось удержаться.

Локкер влетел в воду с разбегу, фыркая и мыча от восторга. Вода была медленная, слоистая – холодная снизу, теплая поверху, она приняла лосенка нежно, весело, всех кусачих тварей смыла со шкурки, зной смыла, усталость, остатки страха… Локкер плыл и чувствовал, как русалки касаются шкурки ласковыми холодными пальчиками – но кто из лосей боится русалок! А им тоже жарко – не поют больше свои грустные песни и над водой не показываются. Боятся, что солнце их сожжет и превратятся они в мокрые черные коряги в зеленой тине…

Удовольствие от купания было испорчено только одиночеством. Когда Локкер выбирался на берег и отряхивался, ему отчетливо показалось, что мама с сестренкой сейчас выйдут из леса к нему навстречу.

Не вышли.

И идти на ту поляну в горелых пнях, где рос кипрей, вдруг стало нестерпимо страшно.

Оттуда Локкер бежал полчаса. Туда брел, пока не начала спадать дневная жара. Ему ужасно хотелось, чтобы мама встретила его по дороге, чтобы идти на ту поляну было не надо.

Не встретила.

И еще только подходя к несчастному месту, Локкер услышал, как жужжат мухи. Много-много мух. Мухи-могильщики. Жужжат и пьют кровь.

Кровь Лорис.

Локкеру стало холодно, а глаза снова заломило от слез. Это была не полуденница. Это была правда. Лорис убили медведи. У лосих бывает много детей – иногда даже шесть или восемь – а вырастают двое-трое. Это все знают. Лосят убивают медведи, если летом, а зимой – волки, рысь может прыгнуть с дерева и сломать шею, а росомаха – подстеречь на лежке. Лосенок может попасть в непролазную топь или изрезать себе ножки ледяной коркой – и пропасть. Это понятно.

Но почему – Лорис? Она же не еда! Мы же ее любили!

А мама?

Локкер тихонько, подобравшись и насторожив уши, подошел ближе. Около мертвого дерева так и лежала голова Лорис, которую облепили мухи. Ее растерзанное тельце обнаружилось поодаль – кровавая мешанина внутренностей, обломки костей и клочья содранной шкурки.

Они ее прямо тут съели, подумал Локкер, содрогаясь. Медведи. Ненавижу медведей. Вырасту и буду их убивать. Буду большой, больше любого медведя, высокий, сильный, с рогами, как заостренные колья – и буду убивать всех медведей, каких встречу. Копытом в лоб – и пусть их самих мухи едят!

Мама! Мамочка!

Панический мысленный вопль Локкера был так громок и отчаян, что мама должна была услышать даже на краю болота. И отозваться – она всегда отзывалась, если ее звали испуганные лосята. Тем более – так перепуганные, как Локкер сейчас. Насмерть. Но мама молчала. Вечный поток ее мыслей, медленная теплая река рядом с душой Локкера, иссяк. Их больше не было.

Локкер перепрыгнул через ствол, отгораживающий поляну от леса.

Поляну освещал солнечный поток, в котором медленно плавали пылинки. Кипрей был смят, вбит в землю копытами и залит кровью – от ее ужасного ржавого запаха у Локкера пересохло во рту и голова стала тяжелой, будто его крохотные рожки превратились в железные брусья. На горелом пне целая куча мух ела что-то белое с красным. В стороне валялась какая-то жужжащая мухами темная груда.

Локкер не посмел подойти, чтобы рассмотреть. Он и так все понял. Ему не хотелось подробностей.

Он, все-таки совсем еще маленький лосенок, остался в лесу один, совсем один, без мамы, без сестренки, без Стада – а папа со старшим братом так далеко, что никто бы не смог до них докричаться.

И здесь живут медведи, которые убивают лосей. И если Локкер им попадется…

То папа, вернувшись в начале осени, совсем никого не найдет. Как маленький лосенок сможет выжить в лесу один? В лесу, где все-все против него… даже мухи…

Хуже всего стало, когда на лес начали спускаться сумерки.

Солнце склонилось к земле, за деревья; протянулись длинные черные тени, посвежело. Дневные существа прятались по своим жилищам, чтобы не встречать ночь под открытым небом, только птицы распелись – время светлых ночей, птичьих концертов. Но что Локкеру до птиц?

Птицы не боятся тварей из Сумерек. Чего бояться птице? Вспорхнула и полетела. И от медведя улетела, и от волка… А что тебе делать, если ты лосенок?

Мамочка бы перекинулась и близнецам бы позволила. Развела бы костер, они бы легли к ней на колени с двух сторон. Она бы благословила их на ночь, прочла бы древнее заклинание лосей против Сумеречных существ: «Крадущемуся в ночи – нет крови и плоти у этого огня. Отец, охрани огонь, Мать, защити детей». А потом еще перебирала бы их волосы, рассказывала бы сказки, пока близнецы не заснут…

А теперь… Локкер не сможет разжечь костер – огнива у него нет, а перекинуться днем, чтоб поискать трут и кусочки кремня, было страшно. И сейчас перекидываться страшно. Старшей Ипостаси не место в момент опасности: она бегает медленнее, реагирует медленнее, она физически слабее… Старшая Ипостась – для бесед, для любви, для песен и сказок. Для покоя. Для боя – Младшая.

Локкер брел по темнеющему лесу, а в голове крутились ужасные истории, которые рассказывали старшие лосята у костра в зимние ночи, когда несколько семей сбивались в Стадо. Про ночных кровопийц, которые выпускают из земли длинные жала и втыкают их в ноги заблудившимся неудачникам. Про деревья-удавки, которые днем деревья как деревья, а как стемнеет, хватают ветвями за шею, душат и утаскивают в дупла. Про Глаза, которые высасывают душу, если в них посмотришь. И про Зеленого, у которого ни вида, ни формы, но который самый страшный и главный на свете и про которого и думать-то в сумерки опасно.

А думалось, как назло. Локкер опять начал тихонько плакать. Он думал, как ужасно больно бывает, когда тебя едят. И как потом наступает Пустота и Темень, что бы взрослые не говорили о Высших Кругах, на которые уйдет твоя Старшая Ипостась, сбросив звериную плоть.

А между деревьями в мутной белесой мгле плыли неживые синие огоньки. Болота были совсем рядом; болотные твари засветили фонарики, блуждали по лесу, искали, кого бы заманить в трясину. Ну их совсем.

Локкер лег под куст, поджав ноги под живот. В уши лезли страшные шорохи Потемок. Локкер тряс ушами, чтобы их вытрясти и заснуть, но они лезли снова. Локкер думал, что он вот не видит в Сумерках, а хищные существа, для которых темнота – это дом родной, отлично видят. Видят его под кустом, как он шевелит ушами и пытается заснуть, а сами думают, какой он вкусный лосенок. Вот заснет – и съедим. Он и не проснется – так и уйдет в Пустоту во сне. И не сможет ни бодаться, ни бить копытами, чтобы защититься. Хороший получится ужин.

С этими мыслями Локкер встал.

Лучше идти, подумал он. Все равно, куда. Идти не так страшно, как лежать. Может, встречу лосей. Если знакомые, они меня примут, пока папа не вернется. А если незнакомые – вдруг согласятся, чтобы я поспал около их костра. А днем я уйду.

И потер мокрую от слез мордочку об переднее колено.

Потом он брел, куда глаза глядят. Глазам было плохо видно в полумраке, но потом взошла луна, Волчье Солнце, как говорила мама. В ее призрачном голубоватом свете Локкер разглядел, как ползет между стволов туман, как вихрится и сворачивается в бледные фигуры с мутными черепами вместо голов, с черными провалами ртов и глазниц. От туманных сущностей вреда не бывает. Они не едят лосят. Они только мерзко выглядят.

Локкеру вдруг показалось, что сверху кто-то тихонько дышит. Он содрогнулся всем телом, поднял голову – и увидел Глаза в черном переплетении веток. Глаза были желтые и злые, в них горели жестокость и голод. Они не хотели вытягивать из Локкера душу. У них был рот, полный клыков, которого Локкер не видел в темноте – и они хотели съесть Локкера этим ртом.

И усталая тоска вдруг сменилась в душе лосенка приступом внезапной отваги. Он уперся в землю, втянул шею в плечи, и, из-подлобья глядя вверх, крикнул мысленно: «Ну, прыгай! У меня рога! Я тебя рогами!»

Глаза сощурились и погасли.

Локкер развернулся и бросился бежать.

Он дважды оступался и летел, ушибаясь о корни, а один раз налетел на ствол дерева плечом и расшиб кость до острой боли. Бежать во весь дух ночью было неудобно и страшно, но Глаза могли и передумать, спрыгнуть с дерева и погнаться следом. И Локкер бежал, пока вдруг не выскочил на открытое пространство.

Лес кончился.

Локкер стоял у дороги, покрытой асфальтом и затянутой туманом. За дорогой расстелилось широкое поле, над которым туман стоял, как медленная вода. А вдалеке из тумана вырастал Дом.

Здесь, на открытом месте, было гораздо светлее – и Локкер все хорошо рассмотрел. На острых башнях Дома горел лунный свет. Два окна наверху, под самой крышей, были ярко освещены. Дом ограждала высокая зубчатая стена, наполовину утонувшая в тумане, а на стене горели желтые фонари, и туман вокруг них казался желтым и густым.

Мама показывала Локкеру человеческое жилье, которого надо остерегаться. Люди убивают лосей и едят, а из шкур делают одежду. Люди даже отрезают лосям головы и прибивают на стены своих жилищ: думают, что это красиво – жить среди смерти. Но это был не обычный человеческий Дом. Локкер знал, что люди живут километрах, самое меньшее, в пятидесяти отсюда, за железной дорогой, а здесь – безлюдные места и ездят только их машины.

Значит, Дом принадлежит кому-то из Хозяев. Из посредников или лесников. А Хозяева никогда не едят лосят. Так говорил папа, а папа много знает про все вокруг. Из людей только Хозяева иногда могут прийти на помощь, говорил он. Хозяева в отличие от других людей еще не забыли, что они, как и все живое, родом из леса – а потому могут слышать призывы звериных душ. Общество таких, как мы, доставляет им удовольствие.

Иногда двоесущные становятся Хозяевам слугами или друзьями, говорил он. Локкер вспомнил все очень точно.

Он осторожно перешел шоссе, вздрагивая от стука собственных копыт об асфальт, и решительно направился к Дому. Он долго брел через поле и остановился только, когда услышал, как из-за стены заходятся лаем сторожевые собаки.

Локкер не знал, едят ли собаки лосят. На всякий случай следовало представить себе, что едят. Он решил постоять немного тут и посмотреть, что будет дальше.

Если они выскочат из ворот, думал он, я убегу к лесу. Собаки не живут в лесу, они не пойдут туда за мной. А убегу я очень даже просто.

Я быстро бегаю.

Стая так яростно лаяла и скакала на ворота, что оторвала Хольвина от монографии по психологии кошачьих, которую он читал. Он с досадой отложил книгу в сторону, встал с кресла и прислушался к собственной интуиции насчет происходящего за оградой. И тут же понял, что нет там никакого врага, никакой сумеречной сущности, а есть только маленькое живое существо с горячей кровью, не смеющее подойти близко.

Хольвин усмехнулся. Городская Стая… Казенный особняк, бывшая графская усадьба, громадный, как рыцарский замок, достался Хольвину по наследству от пожилого посредника, покинувшего мир сей всего пару месяцев назад. Переезжая сюда, новый владелец взял с собой Стаю, жившую при его городском доме – Хольвин воспитывал щенков для Службы Безопасности и для жандармерии – и теперь избалованные городские псы нервничают от близости леса. От Урлинга здесь осталась только кошка, но ей нет дела до таких пустяков, как лесные зверушки, перешедшие шоссе в страхе или от голода.

Я тоже – избалованное городское существо, подумал Хольвин. Но интересно, кто это сюда забрел. Пойти взглянуть…

В дверь кабинета поскреблись.

– Войди, войди, можно, – сказал Хольвин, улыбаясь.

Вошел Джейсор, его телохранитель и старый друг, любимый пес, которому позволялось бродить по дому. В Старшей Ипостаси он выглядел, как коренастый, крепко сбитый парень лет двадцати пяти, темноглазый, с обветренным остроносым лицом – в настоящий момент напряженным и озабоченным. Очень разумное и нервное лицо – не показывая клыков, Джейсор, пожалуй, сошел бы за человека.

– Слышь, Хозяин, – сказал он, подходя, – там, у ворот, зверь. Ребята волнуются. Трезор говорит – лось. Что такое – лось? Ты б сходил, а?

Хольвин трепанул его по спине и кивнул.

– Выйду, выйду. Лось, говоришь?

– Мне – с тобой? – спросил Джейсор, заглядывая Хозяину в глаза. – Опасный, небось, этот лось, а?

– Нет. Иди к ребятам. Скажи – пусть успокоятся.

Джейсор вздохнул и выскочил за дверь тем упругим деловитым полубегом, каким передвигаются все служебные собаки, отосланные по делу. Гам и лай во дворе смолкли через минуту.

Хольвин спустился по лестнице. Кошка лежала на тумбе средней площадки, щурясь, мельком взглянула на него и принялась вылизывать переднюю лапу между пальцами. Ее и вправду нимало не занимала вся эта суматоха. Хольвин походя погладил ее по спине, кошка сделала вид, что не обратила внимания.

Хольвин спустился во двор. Стая сидела и лежала на брусчатке, тряся языками, нервно позевывая и хахая. Щенки вскочили на ноги при его приближении, взрослые псы только повернули морды – Хольвин жестом приказал всем лежать, и Стая легла, тревожно и настороженно, едва касаясь брусчатки животами.

Хольвин вышел за ворота.

Забавная фигурка ростом с теленка, но гораздо милее, исполненная детской неуклюжей грации, замерла по колено в тумане шагах в семидесяти от ограды. Вся поза лосенка говорила о том, что он готов удрать в любую секунду – он стриг ушами, напрягся, искоса, как все, кто питается растениями, разглядывая подходящего.

Темные влажные глаза лосенка поблескивали в лунном свете агатами.

Хольвин был тронут.

– Лапушка, – сорвалось у него с языка само собой. – Иди сюда, иди, никто тебя не обидит. Не бойся.

Слова он сопроводил волной живого тепла, понятного всем двоесущным. Посыл этот отразился душой лосенка, Хольвин понял его страх, горе, усталость, ужасное для детеныша одиночество и отвагу отчаянья. Протянул руку – и лосенок, переступив тонкими ножками, подошел поближе, еще поближе – и ткнулся в ладонь Хозяина влажным бархатным носом.

Хольвин уговаривал его несколько минут. Собаки тебя не обидят, они просто удивились, растерялись, они никогда не видели лосей, вплетал Хольвин в струйки тепла, почесывая лосенка по холке с гривкой длинных жестких волос. Лосенок заглядывал в лицо вопросительно, недоверчиво – как это не видели, лосей все видели, лосей все знают, даже белки и зайцы, а уж собаки и подавно. Собаки лают, когда злятся. Нет, малыш, собаки никогда не были в лесу, не видели лесных зверей, думали, ты большой, страшный, хотели меня защищать, приготовились драться с ужасной тварью, улыбался Хольвин – и лосенок мало-помалу поверил. Побрел за Хольвином к воротам, правда, настороженно и тревожно, фыркая и шевеля ушами, медленно – но побрел. Хольвин так и шел рядом с ним, положив руку на его шею.

Потом было длинное опасное путешествие через двор. Псы поскуливали, посвистывали от волнения, капали на брусчатку слюной с высунутых языков, кто-то из молодых даже брехнул раз-другой – и лосенок вздрогнул всем телом, а Хольвин крикнул вслух и подчеркнуто строго, больше для лосенка, чем для щенка:

– Фу! Лежать!

Щенок пристыженно лег, а лосенок чуть успокоился и прошел еще десять шагов – до парадного входа в дом. Замялся перед лестницей, потом легко, в три скачка, взлетел на площадку и взглянул на Хольвина выжидающе.

– Молодец, молодец, – восхищенно сказал Хольвин, вспоминая свой давний детский восторг, который испытал, впервые увидев щенка. Сейчас Хозяин вновь ощущал нечто подобное. Их реакции непосредственны, думал Хольвин, их души чисты, они откровенны… их детеныши совершенно очаровательны.

К людям ничего из вышесказанного не подходит.

Хольвин думал, что лосенка может перепугать кошка, устроившаяся на лестнице, но кошка исчезла. Хольвин и лосенок без помех вошли сквозь широченную дверь в приемную – большой круглый зал с высоким сводом, где горел камин, а на полу лежал шерстяной ковер.

Лосенок потянулся к огню и лег. Хольвин присел рядом на корточки.

– Ты ведь уже большой, да? – спросил он, гладя лосенка по спине. – Ты знаешь Закон?

Лосенок смотрел влажно и серьезно, но ничего не предпринимал.

– Ты ведь умеешь перекидываться? – спросил Хольвин, добавляя в голос тепла. – Тебя мама учила перекидываться? Да?

Лосенок молчал и вздыхал. Хольвин подумал, что его усталость и страх так сильны, что Младшая Ипостась просто не выпустит Старшую. Ну что ж… еще успеется.

– Ты, наверное, любишь молоко? – сказал Хольвин, вставая. – Хочешь молока? Я принесу.

Лосенок снова вздохнул и стал смотреть в огонь. Надо дать ему опомниться, подумал Хольвин. Пусть передохнет. Огонь для лесных зверей – первая и последняя защита, так пусть малыш, наконец, почувствует себя в безопасности.

И Хозяин вышел, справиться у Вальмы, старой доброй беспородной суки, готовящей собакам еду, есть ли в доме молоко в достаточном количестве, чтобы напоить лосенка.

Локкер лежал на мягком, как чья-то шкура, в цветных пятнах. Рядом горел огонь – в специальной пещерке, выложенной ровными гладкими камнями. От огня хорошо пахло горящим деревом и дымом. В Доме было почти тихо – и Локкер раздумывал о здешних незнакомых звуках.

Во дворе бегали собаки – через окно было очень хорошо слышно, как они там чешутся, топают и все такое. Теперь они уже не обидят Локкера даже по секрету от Хозяина – Хозяин дверь закрыл, чтобы они не зашли. Правильно. Мало ли, что у них на уме…

Трещали дрова. Локкер загляделся на странную штуку – черная, глянцевая, большая, как ствол старого дерева, на ней – блестящий круг, как луна. На круге – три черных уса, растут из середины, и один тихонечко пошевеливается – дрыг, дрыг, дрыг… А откуда-то изнутри этой штуковины стучат тоненькие молоточки – цык-так, цык-так, а между стуками что-то тихонечко позванивает. Интересный предмет, шумит больше, чем иное живое существо, да еще так разнообразно – а ведь только Хозяин, наверное, знает, что он значит…

А тут еще ус дрыгнул – и внутри зазвенело тоненько, динь-дили-динь, бим-мм, бим-мм! Локкер чуть не подскочил – но ничего не шевелилось, только звенело, и он снова лег в тепло, поближе к пещерке для костра. Все в порядке. Какое-то развлечение для Хозяина – слушает, наверное, как оно звенит и цыкает. Приятно, если знать, что безопасно. Успокаивает и в сон клонит.

Пришел Хозяин, принес ведро с молоком. Поставил рядом.

– Попей и отдыхай, ладно?

Ладно. Локкер коснулся носом его руки. Приятно – от его тепла носу щекотно, а если он гладит, то щекочет шерстинки по хребту. Хорошо. Ты сильный и добрый, я понял.

Я тебе нравлюсь.

Но перекидываться не буду пока, ладно? Я тебя не боюсь, нет, но у тебя в доме живут… всякие разные. Я пока побуду так, на всякий случай.

Локкер сунул мордочку в ведро и стал пить молоко. Вообще-то, уже не очень свежее – наверное, на холоде у них стояло, чтобы не скисло – но вкусно. Локкер уже сто лет молока не пил. Пусть даже старое и холодное – все равно вещь!

Хозяин на него посмотрел – взгляд по шкуре прошел, как прохладный ветерок – и сказал:

– Ты, наверное, оставайся на ночь прямо здесь. Тебе тут нравится?

Локкер облизал молоко с губ и кивнул.

– Спи, если хочешь спать, – сказал Хозяин. – Я припоминаю, что вы, лоси, звери дневные?

Локкер кивнул еще раз. И посмотрел на ведро – молоко там еще осталось.

– Пей и спи, – сказал Хозяин. – Все устроится.

И ушел. Если бы Локкер еще не был таким усталым…

Он допил молоко и снова лег около огня. В пещерке горели толстые бревна, березовые – кора на них закрутилась в трубочки и рассыпалась, а им самим еще целую ночь догорать. От огня волнами шло тепло, грело бок. Локкер задремал – но вдруг услышал шорох живого существа.

Еле-еле слышный. А потом – как об подоконник ударились мягкие лапы.

Локкер вскочил. На подоконнике стояла большая рысь и смотрела на него. У нее были желтые глаза, как у той, в лесу.

Младшая Ипостась не может кричать и звать на помощь. Она может только драться. И Локкер, дрожа от усталости и смертной обиды – и здесь враги – набычился и нацелился рожками.

А рысь прыгнула с подоконника и очень красиво, прямо в полете, перекинулась, приземлившись уже на человеческие ноги. И Локкер первый раз в жизни увидел Старшую Ипостась страшных лесных Глаз – совсем молодая тетенька, вся в пятнистом меху, в кожаных шнурках с меховыми шариками, волосы с двух сторон закручены в рысьи кисточки. Глаза по-прежнему большие, желтые, раскосые – но лицо совсем не злое. И грустно улыбается.

Никто-никто из хищных зверей не нападет в Старшей Ипостаси. Локкер выпрямился, посмотрел на рысь с усталым удивлением, а она мягко подошла поближе.

– Храбрый лосенок, – сказала тихонько и нежно. – Ты бы меня победил, храбрый зверь. Ты молодец, кто не боится – тот имеет право жить…

Ее тон вдруг так ярко напомнил Локкеру маму, что Старшая Ипостась сама собой сменила Младшую – телу только и осталось, что подчиниться. И Локкер обхватил себя руками за плечи и отодвинулся, потому что хотелось ткнуться лицом ей в живот и заплакать.

А рысь присела рядом на корточки, сказала почти что маминым голосом:

– Меня зовут Манефа, маленький зверь. Теперь я буду тебя защищать. У меня котята были… помладше тебя… а теперь вот никого нет…

И Локкер не выдержал. Он все-таки обнял ее за шею и заплакал. И сказал:

– Тетя Манефа, у меня маму и сестричку медведи съели… а я – Локкер…

А она тыкалась носом ему в ухо и урчала – тепло, щекотно и совсем не страшно.

Хольвин слышал их голоса из приемной, сидя у себя в кабинете и пытаясь разыскать какую-нибудь дельную информацию о лосях в ветеринарном справочнике лесных копытных животных. Он уже собирался попросить какую-нибудь пожилую добрую суку присмотреть за малышом. Услыхав, что делает кошка, сперва здорово перепугался за малыша и хотел вмешаться, но потом передумал.

Кошки, если хотят ухаживать за детьми – чудесные мамаши. Вне зависимости от того, кто ребенок – котенок или птенец. Или вот лосенок, например. Слава Небесам, сиротку пристроили.

Пока кошка вылизывала и успокаивала лосенка в гостиной, рассказывая ему те сказки, которые кошки испокон веку рассказывают своим детенышам, и которые так поражали лосенка, что он не мог уснуть и слушал, невзирая на усталость, стая во дворе все никак не могла угомониться.

Щенки принюхивались к лосиным следам, втискивая носы между каменных плит и раздувая пыль в разные стороны. Псы постарше бегали туда-сюда вдоль ограды, втягивая тревожные запахи лесного тумана и холодного ветра – опасались, как бы еще какой зверь сюда не пришел. Только старик Трезор, вожак Стаи, и телохранители Хольвина, Джейсор и Крафт, не участвовали в общей суматохе, развалившись на газоне у парадного входа и наблюдая за упражнениями молодежи.

К ним время от времени подсовывались щенки – поделиться результатами исследований. Локкер слышал их голоса со двора:

– Дед, а он хищный!

– Ну с чего ты взял? – Трезор зевнул. – Нюхай хорошо.

– Я нюхал. Кровью пахнет.

– Охламон. Нюхай еще. Нюхай и думай.

Щенок мотал головой, выкусывал блоху и плелся назад. Его компания стучала когтями по брусчатке, трясла языками, обменивалась мыслями:

– Ну ничего уже не вынюхаешь! Все затоптали, гады…

– И кошка проходила… и Хозяин…

– Это не тем мясом пахнет, которое он ел. Это он по нему ходил – по мясу. Или – по крови.

– С ума сойти…

– Столько запахов притащил – шерсть дыбом встает… У тебя тоже встает?

– Встает.

– Ну вот…

– Не пихайся, я тебя съем!

– Только попробуй… Рр-р-р!

А небо тем временем уже начинало белесо светлеть. На востоке загорелась заря, голубые огни потускнели. Окно в кабинете Хольвина давно погасло, и большая часть обитателей дома тоже легла спать. Не спали лишь сторожа и еще кое-кому из младших в стае не спалось от приступов жестокого любопытства.

Собаки вообще существа любопытные.

Локкер проснулся поздно и долго не мог понять, где это он находится. Он никогда раньше не ночевал под крышей – на лес было совсем не похоже.

В высокие окна ярко светило солнце – на мохнатое-пятнистое, которое тетя Манефа, добрая рысь, называла «ковер». Огонь догорел; в пещерке для костра лежал один пепел. Рядом никого не было.

Локкер встал, перекинулся на всякий случай и пошел к двери.

Дверь оказалась незапертой – открылась, когда Локкер толкнул ее головой. На лестнице тетя Манефа тоже не обнаружилась, пришлось спускаться одному. Внизу Локкер остановился.

Та дверь, в которую его вчера провел Хозяин, была закрыта – Локкер слышал, как за ней по камням бегают собаки. Зато в конце длинного коридора оказалась еще одна дверь, раскрытая, в приятное место, похожее на лес – и собак там не было.

Славно.

Локкер вышел туда, где под ветром шуршали листья и чирикали птицы. Местечко оказалось забавное. Деревья здесь росли какие-то незнакомые; много ярких цветов цвело между большими камнями, как на болотных кочках – и цветы были вроде бы ненастоящие. Травка оказалась коротенькая и мягкая, тоже какая-то ненастоящая, смешная травка, хоть на вкус ее пробуй.

Около двери, ведущей в дом лежала большая куча сухой травы – мама называла это «сеном». Такие кучи лоси иногда видели на лугах неподалеку от деревень. Иногда зимой лосята шалили – заметив в «сене» сухую ветку, вытаскивали ее оттуда, разбрасывая кучу в стороны. Мама сердилась, говорила: это люди себе собирают, им нужно, а вы балуетесь. Вам что, есть нечего? А Лорис кричала: «Нигде нет листиков, а эта с листиками! Мы хотим с листиками!», – и Локкер поддакивал.

От воспоминаний было сначала смешно, а потом грустно и захотелось плакать. Локкер печально обошел кучу «сена» кругом – веток было не видать. Поиск веток навел на мысли о еде, и Локкер подумал, что хорошо бы перекусить. Он попробовал на вкус цветы – может, сладкие, как кипрей, или сочные и горчат, как одуванчики – но оказалось, что трава травой, ничего особенного. Локкер подумал, что Хозяин держит тут такие цветы не для еды, а смотреть.

Локкер подошел к дереву. Дерево было невысокое и раскидистое. Локкер понюхал серебристо-зеленые мягкие листья и отломил веточку на пробу. Вот это было да! Один восторг, а не завтрак.

Локкер вздохнул и принялся, не торопясь, кормиться. Он успел съесть не так уж много – во всяком случае, не столько, чтобы наесться – как вдруг у него под самым ухом залаяли так, что он подскочил.

Громадный черный пес, впрочем, не собирался нападать – он перекинулся, став хмурым дядькой в грубой мохнатой куртке, мохнатых штанах и мокасинах. Локкер посмотрел на него – и тоже перекинулся, из вежливости.

Но пес не перестал сердиться.

– Ты чего это делаешь?! – прорычал он раздраженно. – Ты почему яблоню портишь, зараза рогатая?

Локкер растерялся.

– А это не едят? – спросил он виновато.

– Тебе козы сена принесли! – рявкнул пес. – Своего, между прочим. А ты тут деревья ломаешь!

У Локкера даже слезы на глаза навернулись. Ему было стыдно и невозможно сказать, что сено-то он как раз и не ест – не любит траву, да еще и сухую. Получается, что его приютили, а он тут все делает не так… козы же не виноваты, что не знают про сено. Они же сами его едят, а с лесными зверями никогда не встречались. Им – что лоси, что олени, что – вообще коровы…

Пес хотел еще что-то сказать, но тут из дома выскочила Манефа и выручила лосенка из беды.

– Ты что к нему пристал, Тенгиз?! – закричала она еще издали. – Дерева ребенку пожалел?! Ему сам Хозяин разрешил пастись в саду! Хольвин мне сам сказал – ты слышишь?

Пес зарычал, оскалив страшные белые клыки, которые ничуть не изменились при смене Ипостасей.

– Кошка! А тебе какое дело?

Манефа подлетела, схватила Локкера за плечи, быстро взглянула, все ли с ним в порядке – и заслонила от пса собой. И очень страшно зашипела:

– Это мой лос-сс-сенок! С-слыш-шишь?!

– Кошачьи дети, – буркнул пес ругательным тоном и почесал в затылке.

– Простите, – робко сказал Локкер, высовываясь из-за кошки. – Я не знал, что яблоню есть нельзя. Она вкусная…

Он ожидал, что пес рассердится еще больше, но тот отчего-то расхохотался, а за ним рассмеялась и Манефа. Локкер сконфузился вконец.

– Во хохма! – гавкнул пес, все еще смеясь. – Пойти ребятам рассказать…

И ушел туда, на каменный двор, оставив Локкера и Манефу одних.

– А я тебя ищу, лосенок, – нежно сказала Манефа, приглаживая Локкеру волосы и вытирая его мокрые щеки. – Я тебе завтрак принесла… как чувствовала, что псы все перепутают. Не перекидывайся – там человеческая еда. И не расстраивайся по пустякам – объешь ты эту яблоню, если она тебе нравится. Хольвин разрешил – а псы разве что понимают!

Локкер улыбнулся, все еще чуть-чуть конфузясь, и кивнул. Хольвин беззвучно хохотал, глядя в окно…