Заморозки

Глава 1 Контрасты

— Четыреста!

— Сто!

Продавец улыбнулся, широко, доверительно, как лучшему другу.

Я тоже. Умею улыбаться, да.

— Хорошо, триста девяносто, только для вас!

— Сто десять!

Предметом торга были серьги. Золото как золото, восемнадцать карат, но они были в виде лисичек, симпатичных лисичек с качающимися хвостиками. Мне понравились. Куплю Надежде. А там куплю и пантеру, тоже золотую.

— Триста восемьдесят пять!

— Сто десять!

Мы пришли на Большой Базар Стамбула, Капалы-чарши. Посмотреть, прицениться. Возможно, купить что-нибудь. И я попался. Как не купить, когда такая красота?

Турецкий язык был не очень-то и нужен, здесь, на рынке, говорили и по-английски, и по-немецки, и по-итальянски. Панцакки и Раписарди торговцы декламировать вряд ли станут, а вот по линии купи-продай потолковать мастера. За спиной у лавочника — двадцать поколений торговцев. Или больше.

Наши смотрели на нас, и запоминали. Потом будут рассказывать, как Чижик турецкое золото покупал.

Золото здесь дешевое — по сравнению с тем, что в «Рубине», ювелирном магазине славного города Чернозёмска. И при этом здесь можно торговаться. Даже так: здесь нужно торговаться. Кто не торгуется — простофиля. Или беспечный богач.

У советских собственная гордость, советский человек, как граф де ла Фер, благородный Атос, покупает, не торгуясь. А чаще смотрит, вздыхает про себя и идёт дальше. Не выработалась привычка торговаться у советского человека, да и где ей вырабатываться? В магазинах цены твёрдые, а базар — он базар дефицитный. Спрос превосходит предложение. У нас на базаре за мясом давка, до полудня не купишь — после полудня покупать нечего. Потому и торг невозможен. На одни джинсы — сто потенциальных покупателей, да и продают из-под полы. Ещё и обманку норовят подсунуть. А здесь изобилие всевозможных товаров. Всего полно. Не единственный на город «Рубин», а сотни лавок, и в каждой выбор куда богаче, чем в «Рубине». Частная инициатива, что б её. Капитализм. А кое-где и средневековье, с цеховыми нравами и порядками.

— Это замечательные серьги! Ваша жена будет довольна! Триста восемьдесят!

Время тоже деньги, и я провожу комбинацию.

— Одна жена, другая жена, каждой купи, где на всех денег набрать? — это я говорю по-арабски. — Давай так, уважаемый, я беру это, и это — указываю на серьги с пантерой, — и да, за триста восемьдесят долларов. За всё.

Тут хоть и Турция, а доллары любят. И немецкие марки любят. И британские фунты. Турецкая лира валюта непрочная, турецкая лира со свистом идёт вниз, а доллар, он и есть доллар. Цена золота определяется именно долларом, золото здесь привозное, и потому от него, от доллара, и пляшут.

Мой арабский торговца поразил. Если я знаю арабский, то, вероятно, и торговаться буду не как русский, то есть не торговаться, не как европеец — торговаться умеренно, а буду как араб. Да еще многоженец. Такой и цены знает, и может взять, да и уйти к торговцу более сговорчивому.

И я купил две пары за триста восемьдесят долларов. Торговец уложил серьги в деревянный футляр, футляр поместил в кожаный мешочек — и протянул мне, владей!

Буду владеть.

— С покупкой, — только и сказал Гасанов. А остальные ничего не сказали. Триста восемьдесят долларов за золотые изделия общей массой тридцать восемь граммов. Десять долларов за грамм, на наши деньги семь рублей двадцать копеек за грамм семьсот пятидесятой пробы. В пресловутом «Рубине» выйдет, считай, вшестеро дороже. Или в десятеро? Давно не заглядывал, не знаю.

Есть одно «но». Таможня. Кто ж будет покупать дорогое отечественное, если импортное куда дешевле? И ювелирные изделия облагаются пошлиной. А пошлина равна цене золота в нашей стране. Потому выгоды возить золото через границу никакой. Чтобы не платить пошлину, известные контрабандисты прятали золото и бриллианты в гипс.

Но я-то не контрабандист, не выгоды ради везу, а из лучших побуждений. Ну, и есть кое-какая хитрость, да. Задекларировать как театральный реквизит.

Команда гурьбой двинулась к одежде. Тут её тоже видимо-невидимо, ГУМ и «Березка» в сравнении с местными рядами… да нечего и сравнивать несравнимое, зачем позориться.

Но мне новая одежда не нужна, а тратить время не хочу.

— Вы идите, закупитесь, а я побуду в мечети, — сказал я команде.

— В какой мечети? — спросил Гасанов деланно-наивно.

— Баязета. Встречаемся в четырнадцать у входа.

Мне хорошо думается в мечети.

Мне и в церкви хорошо думается.

И в Третьяковке, Эрмитаже, палеонтологическом музее.

И в лесу. И на берегу моря. Там, где не докучают, и где можно присесть. На скамью, на пенёк, по-турецки — но присесть. Тогда кровоснабжение мозга улучшается, и мышление становится ясным. В ногах-то правды нет, народное наблюдение.

Капалы-чарши меня утомил. Торг меня утомил. И спутники меня утомили. Они люди хорошие, но они всегда сочетаются не с отдыхом, а с работой, где они, там и матч. А больше всего меня утомил матч с Корчным. Финальный матч претендентов.

Идёт он хорошо. После пятнадцати партий счёт девять с половиной на пять с половиной в мою пользу. Одиннадцать партий закончились вничью, в четырех победил я, не проиграв пока ни одной. Так, в общем-то, и должно быть, исходя из наших рейтингов. Но не рейтинг правит человеком, а человек рейтингом. Виктор Львович отлично провёл Турнир Свободы, и потому в большой силе. Тем более, что я после гриппа, а Корчного грипп миновал. У старшего поколения к русскому гриппу иммунитет, это установленный факт. С другой стороны, Виктору Львовичу скоро сорок семь. Нет, для шахматиста это не возраст, но он чекуртаб, физкультурой пренебрегает, а, главное, выложился в американском турнире, и не успел восстановиться. Так что плюсы и минусы наших кондиций приблизительно равны. Но я немного равнее. И, если завтра сумею победить, то и матчу конец. Собственно, поэтому сегодня мы и сделали вылазку на крытый рынок: по окончании матча предписано как можно скорее возвращаться в Москву. Экономия средств прежде всего! Ну, и сократить время вредоносного воздействия капиталистической среды. Она, эта среда, разъедает, словно крепкая кислота, и чем больше капитализма, тем кислота крепче. Мнимое изобилие и фальшивое благополучие вовсе не безобидны, они порождают ложное представление о целях и задачах самого существования человека, превращая его из труженика в потребителя. За витринами с товарами нужно видеть миллиарды обездоленных и голодающих в странах Африки, Азии и Латинской Америки.

Это из брошюрки, что дали нам прочесть перед отъездом сюда.

Нужно бы придумать и брошюрки для чтения перед возвращением. А то ведь всякое бывает. Зайдешь в провинциальный гастроном — и остолбенеешь.

Я сидел и освобождал разум от мелких и докучливых мыслей. И, когда освободил, пришло время покинуть мечеть.

Всей командой, то есть впятером, мы погуляли по Стамбулу. Да, город контрастов. Но мы в контрастные кварталы не забредали, и впечатление сложилось о городе приятное, хоть и, разумеется, неполное. Мы его смотрели с парадной стороны, обходя сторону неприглядную. Зачем нам неприглядная? Мало, что ли, мы видели неприглядностей? Еще в Стамбуле их искать.

От моря тянуло йодом и, почему-то, сероводородом. Я знаю, что в глубинах Черного Моря сероводород во множестве, но вот в Ялте же им не пахнет. Или просто это запах отбросов, беззастенчиво спускаемых в территориальные воды?

Погуляли и пошли в отель. Хилтон. Дорогой, однако, хотя по виду мало чем отличается от московской гостиницы «Минск», где я когда-то жил во время чемпионата страны. Отличается, но мало чем. А вот цена! Понятно желание Спорткомитета поскорее вернуть нас на родную землю.

Мы разошлись по номерам. О завтрашней партии решили не говорить вовсе. Я решил. И так понятно: Корчной будет играть цепко, я буду играть аккуратно, но активно, стараясь пробить французскую защиту, в которой Виктор Львович нашел интересные варианты, прежде нигде не встречавшиеся.

Морально, морально нужно готовиться. Отдыхать.

И я лег на диван, и продолжил ничегонедумание.

В пять вечера мы дружно пообедали в местном ресторане: в других местах обедать Гасанов не рекомендовал из санитарных соображений. Он и в этом разбирается.

Потом я читал Гоголя, находя в «Мертвых душах» уверенность в сегодняшнем дне. В семь пятнадцать постучал Антон.

— Ты слышал?

— Что слышал?

— Брежнев умер! Только что сообщили!

Радиоприемников в наших номерах нет, телеприемники вещают на турецком, но на одном из каналов в семь вечера передают новости на английском. Я их не слушаю, считая, что во время матча засорять голову буржуазной чепухой не стоит. Да хоть и не чепухой: провал египетских коммандос в Ларнаке, падение радиоактивного советского спутника на Канаду, очередное крушение очередного «Боинга» — не те новости, которые способствуют душевному равновесию.

Но смерть Брежнева — это куда серьезнее.

Я включил «Алмаз», настроил на «Маяк». Москва далеко, и слышимость на длинных волнах не самая хорошая, но печальную музыку разобрать можно.

Сидим, ждем. В половину восьмого позывные, и диктор со скорбью, но четко зачитал:

— Президиум Верховного Совета СССР, Центральный комитет Коммунистической Партии Советского Союза и Совет министров СССР с глубокой скорбью извещают партию и весь советский народ, что двадцатого февраля одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года в семь часов сорок минут утра на семьдесят втором году жизни скоропостижно скончался Председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев. Имя Леонида Ильича Брежнева, верного продолжателя великого ленинского дела, пламенного борца за мир и коммунизм будет всегда жить в сердцах советских людей и всего прогрессивного человечества.

И снова печальная музыка.

Однако.

Скончался вчера утром, а передают сегодня вечером. Пауза в тридцать шесть часов. Что проходило в это время?

— Что означает — «скоропостижно»? — спросил Антон.

— Быстро, внезапно, неожиданно. Вечером катался на лыжах, а утром пришли — он уже остывает.

— А как у него со здоровьем?

— Откуда мне знать, я в «кремлевке» не работаю. По виду — соответственно возрасту.

— На семьдесят втором году жизни… — покрутил головой Антон.

Ну да. Выше средней продолжительности жизни по стране. Но в январе, когда Леонид Ильич мне вручал награды, мне виделось, что лет пять ему гарантированы. Как минимум.

В восемь повторили то же самое, уже в присутствии всех — Геллер, Нодирбек и Гасанов собрались у меня, мой номер самый вместительный. Две комнаты.

— Что делать будем? — спросил Нодирбек.

— А что тут можно сделать? — удивился я. — Скорбеть. И работать. В нашем случае — стремиться к победе.

— Я в посольство позвоню, — не спросил, а сообщил Гасанов. — Вдруг будут какие-нибудь распоряжения, — и он подсел к телефону.

— Звоните из своего номера, — сказал я. — Мне думать нужно.

Он прекословить не стал, ушёл. Переводчик с турецкого, как же.

На средних волнах я поискал «Московское радио». Здесь приём был увереннее, но передавали то же самое — печальную музыку и кратенькое сообщение.

Перешёл на Би-Би-Си. Печальной музыки не было, новой информации — тоже.

Вернулся Гасанов:

— Не дозвонился до посольства. Занято.

— Сняли трубку, — сказал Нодирбек. — Указаний не получили, отвечать, что ничего не знают, не хотят, отсюда и тактика.

За время, что я знаю Нодирбека, он возмужал. Или это наследственный опыт просыпается?

— Это ничего не меняет. Новость печальная, новость неожиданная.

Из холодильника я достал нераспечатанную бутылку «Столичной». Всегда беру с собой, на всякий случай. А он возьми и приключись, всякий случай.

Выпили. Что и пить-то, бутылка на пятерых.

Выпили и разошлись.

Мне другое показалось, когда Брежнев меня награждал: он торопился. Я чего ждал? Я ждал «Красное Знамя», а он сразу — Героя. Будто подозревал, что времени ему отпущено мало, и хотел успеть с наградой, минуя промежуточные ступени.

И очень может быть, что он оказался прав, когда спешил.