Йормундур (СИ)

2. Крещение боем

Не тратя времени до отбытия в Компостелу, Ансельмо испросил у новоиспечённого хозяина позволения отправить родителей в последний путь по христианскому обычаю. Он нашёл в сундуке кой-какую отцовскую одежду: домотканая рубаха, штаны, кожаный пояс, переоделся мирянином, уложил тела родителей на волочень, укрыв сверху пустыми мешками для зерна, и сам впрягся в оглобли. Всех лошадей в деревне прибрали к рукам налётчики, так что до кладбищенской дороги Ансельмо волочил ношу на пару с местным кузнецом. Снег начал быстро таять, дорогу размыло, старые башмаки набрали влаги, утопали в слякоти, ноги проваливались в грязевые ямы. Тяжёлые брусья с привязанными к ним телами волочились неохотно, под них набирался снег, а на большой дороге так вообще тянуть стало невозможно.

— Тьфу! Ну задал ты старику работёнку, парень! Зимой-то переть волочень в такую даль! Нет, не по мне эти хлопоты! — кузнец бросил свою оглоблю и, бранясь про себя, потопал назад к деревне.

Ансельмо уронил жерди в грязь, подождал с минуту. Старик всю дорогу так ворчал — авось вернётся? Но кузнец и не думал останавливаться. Юноша поник головой, слабые руки не слушались, на глаза наворачивались слёзы. Не плакать. Не сейчас. Он с трудом поднял обе жерди, взвалил на плечи дугу, закреплённую меж ними, и, увязая в болоте, поплёлся вперёд. Дело продвигалось неспешно. Пока Ансельмо нечеловеческими усилиями одолел шагов сто пути, солнце уже спряталось за горизонт. Пару раз бедолага измождённо падал в снег. Холод, голод и безбожная усталость до того вымотали, что горючие слёзы сами собой текли из карих глаз — Ансельмо даже не замечал.

Его хозяин предложил сжечь тела — так поступали северяне со своими покойными. Но Йемо знал предписание Всевышнего: во врата рая не пройдут те, чьё тело не придано земле и не отпето, и во время Второго пришествия они с семьёй не смогут соединиться снова. Это ужасней любых земных тягот.

За спиной раздался детский смех. Йемо вздрогнул, с трудом повернул онемевшую шею. Сумеречная синева мягко скрадывала очертания предметов. На волочне, держась за оглоблю, сидел годовалый ребёнок, небрежно обмотанный в грязные пелёнки. Бельмастые, как у слепца, глаза глядят осмысленно и даже как будто с издёвкой, разинутый в пугающей улыбке рот обнажает пару прорезавшихся зубов, синюшная кожа облеплена мухами. У путника кровь застыла в жилах.

— Но, лошадка, но! — крикнул малыш звонким детским голоском, покачал голыми ножками. — Тяжко? А как ты думал — я на тебе от самой деревни еду!

Ансельмо трижды перекрестился, поцеловал крестик на груди.

— Вези-ка, братец, меня на кладбище к моим мамаше и папаше! — младенец вскочил на оглоблю, прытко, как кошка, взбежал по ней и уселся к парню на шею. Вцепился ручонками в железный ошейник, подёргал с любопытством. — А вот и вожжи. Но-о! Пошёл!

Ансельмо в ужасе потащил волочень вперёд. Тот стал гораздо легче, так что вскоре на виднокрае замаячили кладбищенские кресты. Дул ледяной ветер, тучи бросали на землю плотные рваные тени. Младенец смеялся, улюлюкал и поигрывал ошейником. Сперва Йемо почти не ощущал его веса, но теперь с каждым шагом ребёнок давил на плечи больше и больше. Спину ломило невесть как.

Подошли к кладбищу. Ноги путались в тенетах сухих трав и веток, больно ушибались о камни. Каменные плиты и кресты раскинулись во всю ширь, кое-где между ними растут одинокие вязы и тисы.

— Тпру-у! — ошейник так больно упёрся в трахею, что Ансельмо чуть было не задохся.

Неподалёку что-то треснуло, ещё раз, и ещё… Парень с трудом поднял голову, разлепил веки: то деревянные кресты над свежими могилами, ломаясь, уходят в сырую землю, словно что-то утягивает их. Из рытвин стали показываться крохотные белые ручонки, они хватали комья рыхлой земли, расчищали дорогу на поверхность, месили грязь. Вскоре все до единого кресты были повалены и расколоты на щепки, а из могил вылезла тьма неупокоенных младенцев, воющих, плачущих и голодных. Завидев одинокого путника, чудища потянулись к нему: одни ползли, другие вскакивали на ножки и пытались бежать, как обычные дети.

Вдруг младенец, сидевший на волочневой дуге, с невиданной силищей вцепился в кожу и волосы напуганного Ансельмо, пара острых зубов прокусила кожу на шее. Он вскричал, что есть мочи. Над самым ухом что-то пронзительно свистнуло. Хватка ослабла, бедняга как подкошенный шлёпнулся в талый снег, волочень повалился следом. В тот же миг что-то круглое, как дыня, брякнулось оземь, в лицо брызнуло грязью — это отсечённая голова младенца покатилась к другим ожившим детям.

Не успел несчастный одуматься, как кто-то невидимый подхватил за шкирку и одним рывком вздёрнул на ноги. Высокий темноволосый мужчина выпустил волочневую дугу, которую удерживал навесу одной рукой (вот так силища!), удобней перехватил секиру, сжал вялую ладонь Ансельмо и ну бежать! Только и трепыхались на ветру чёрные космы. Юнец задыхался, горло пересохло, как пустыня, сердце просилось наружу, ноги не слушались, но смертельный страх подстёгивал бежать. Неизвестно сколько они так неслись по снежному пустополью, как впереди показался каменистый берег речушки. Неизвестный поддал ходу, уволакивая прямо в тинистую заводь.

— Нет! Что ты делаешь! — завопил Ансельмо, упираясь. Мужчина, уже стоя по щиколотку в воде, лишь дёрнул сильней, так что парнишка чуть было не нырнул с разбегу. Ботинки отяжелели, увязли в иле, длинный плащ облепила густая тина. Добрались до середины заводи, повернулись к оставленному за спиной берегу. Там уже полно мертвяков: младенцы бесстрашно ползут в воду, глаза горят жаждой крови. Ансельмо закричал, попятился назад, но в спину упёрлась твердая рука.

— Погоди.

Вода вскипела. Нежить забарахталась, стала тотчас уходить на дно, шлёпать руками, пускать пузыри. Некоторые ухитрялись доплыть до беглецов, но мужчина лихо сносил топором всплывавшие головы. Так один за одним младенцы утопли в реке.

Ансельмо не решался раскрыть глаз, руками обнял себя так, что и семеро не оторвут, измученное тело дрожало, точно последний осиновый лист.

— Ну всё, всё, — послышался бархатный голос неизвестного спасителя. — Они ушли. Пойдём, околеешь совсем.

Йемо замотал головой. Казалось, куда ни ступи — под ногами мёртвые тела. Неизвестно как незнакомцу удалось вывести его на берег, а там уж Ансельмо накрыла дикая слёзная истерика. Темноволосый богатырь был очень обходителен: прижал к груди, похлопал широкой ладонью по спине.

— Ш-ш-ш-ш. Ну ничего, ничего. Выплакайся.

Когда сурьмяная стёганка на воине порядком взмокла от слёз, Ансельмо немного отпустило, и он враждебно отпихнул незнакомца прочь.

— Ты кто такой? Что делал на кладбище?

— Спасал тебя от утбурдов. Аль забыл? — мужчина подбоченился, улыбнулся во весь рот. — Стюр Сметливый — запомни это имя, ему ты теперь по гроб жизни…

— Стюр? — Ансельмо опешил. Там, в монастыре, он прятался на высокой колокольне и не мог слышать эту дерзкую речь. Так вот он какой Стюр!

— А что это у тебя? — Стюр — а это был он самый — поднял грубый Ансельмов ошейник, присматриваясь. — На кой ты эту дрянь нацепил?

— Спроси у своего дружка! — огрызнулся парень, вырываясь. — Лучше ответь… что это за бесовщина? Ты что-то знаешь?..

— Это не бесы, — отрезал Стюр. — Это утбурды. Когда ребёнка выкидывают или хоронят не по правилам, он обращается злым духом, мстит, просит дать ему имя, перезахоронить по совести… Они сильные, но воды боятся. Текучей воды нечисть обычно сторонится. Но эти тупые — лезут себе да топнут.

— У вас такое часто? — ужаснулся Ансельмо.

— Нет. Большая редкость. Они обычно не показываются — только матерям, а те умалчивают грех. Вот так, чтоб десятком… — Стюр повертел головой, — такого не припомню, Водан мне судья, — и он сжал рунический амулет на шее.

Йемо побледнел, трижды перекрестился.

— Не к добру это. — Стюр потрогал пальцем ложбинки на лезвии секиры, густо покрытой чеканным орнаментом. — Надо сказать ярлу. А ты, дружище, — он кивнул Ансельмо, — говоришь, кто-то из наших тебя окольцевал?

— Да. И я сбегать не собираюсь, — трэлл нарочито поднял ошейник. Стюр оценил хватку не без удивления.

— Ты честный малый. Надеюсь, твой хозяин не хуже. Как его имя?

— Не знаю. — в душе Ансельмо порадовался, что нашёл заклятого врага, и лучше усыпить его бдительность, пока не придёт подходящий момент. Но задушить в себе лютую ненависть было непросто, ведь околдовавший Олалью мерзавец очень хорош собой.

Норманн подивился ещё пуще, рассмеялся.

— Забулдыга и охальник. Белобрысый такой. А! Ещё носище у него! — огрызнулся Йемо.

Стюр вдруг согнулся пополам от хохота.

— О-хо-хо! Ха-ха-ха! Нос… широкий… Это Йормундур!

— Вот так имечко, — ухмыльнулся Ансельмо, деловито сложив руки. — Небось нарекли в честь его здоровенного сопла.

— Нет, — викинг выпрямился, утирая обильные слёзы. — Йор мунд — защитник коней.

Ансельмо безразлично махнул рукой.

— Нам надо выдвигаться. Ночь близится.

— Не серчай, но одному Богу ведомо, как я тащил клятый волочень. К тому же, ноги у меня окоченели. Я и с места не сдвинусь.

— Чего ради ты прёшь тела в такую даль?

— Мои родители… убиты, — юнец подавил в себе горькое отчаяние, — Они должны быть похоронены, и я этого так не оставлю.

Стюр зарылся пальцами в густую бороду:

— Что ж, только ради Йорма я помогу, хоть ты и прервал мой путь. Цени мою доброту.

Мужчина и подросток нашли волочень, оставленный позади, дотащили до подходящих разрытых могил, ведь новые копать не было времени. Бывший монах коснулся лбов матери с отцом онемевшими руками, прочёл над ними молитву за упокой, и мертвецы были спущены в землю. Ещё раз Ансельмо поднёс крест лицу, шепча что-то на латыни, и путники кое-как засыпали трупы землёй, накрыв сверху волочнем, а затем поспешно выдвинулись от этих проклятых мест.

— А самого как звать? — Стюр потопал к деревне, ведя за собой найденного трэлла.

— Ансельмо.

— Своего отца знаешь?

— Как же не знать! Он пло… был плотником в деревне.

— Галисиец?

— Да. И что с того?

— Хм. Имя у тебя чудное… для христианина. — Оба помолчали. Стюр задумался, Ансельмо просто не знал, что ответить. — Красившее, нежели у Йорма.

— А?

— Ансельмо — богов шлем, шлем асов. Оттого боги тебя и любят. Хоть ты и почитаешь своих…

— Своего.

— Ну, не суть. Я и мои ребята тоже клятвенно преданы Водану — нашему господину, — и викинг пустился в пространные объяснения, занявшие всё время долгого пути до алькальдова дома.

Ярл Гундред устроил в захваченных палатах настоящий медовый зал. Приснопамятный хозяин любливал обедать за внушительным столом из морёного дуба, которого в здешних краях пруд пруди. За обедом имел привычку рассматривать охотничьи трофеи и прочие богатства: головы волков и медведей, оленьи рога, чучела лисиц и диких вепрей, шкуры и гобелены, мечи и луки, скрёщенные обоюдоострые секиры, копья и кинжалы… Перед длинным столом тлели и потрескивали угли в большом круглом каменном очаге. Десятки дружинников-хольдов сидели здесь прямо на полу, греясь и попивая хозяйское вино и сладкий сидр. Воинов рангом выше потчевали за столом вместе с Гундредом. В зале повис тяжёлый горький запах дыма и хмельного чада. Служанки-тиры то и дело бегали вниз-вверх: в погреб да в палаты. Брага лилась рекой. День и ночь здесь раздавались песни, крики да задорная музыка.

Стюр распахнул высокие дубовые двери, смело шагнул к столу ярла. Тот сидел во главе: дюжий, величавый, зоркий на глаз. Длинная борода и усы на крупном, как у великана, лице и ещё не седая рыжеватая грива убраны в мелкие и толстые косицы, изрезанное годами чело стянуто медным обручем тонкой вделки, кожа загрубела и потемнела от морской соли и лютых ветров, шрамы отмечают многие битвы, светлые глаза то хмурятся, то занимаются игривым огоньком.

Гундред не снял воинского облачения: поверх рубахи сверкает кольчуга, широкую грудь и пояс стягивают ремни, на плечах поблёскивает в свете факелов мех чёрного полярного овцебыка. Рука, что держит кружку сидра, облачена в железную перчатку — говорят — и, верно, так оно и есть — Гундред лишился в бою аж трёх пальцев, а перчатка его сделана до того мудрёно, что за одним пальцем сгибаются и все прочие, так что рука крепко держит оружие. Вот за это Гундреда и нарекли Булатной Рукой.

Новоприбывший, еще не дойдя до стола, который ломился всяческими харчами и пойлом, завёл твёрдую и зычную речь:

— Приветствую тебя, Гундред! Не гляди на мой свинский вид — я гнал во всю прыть, и с недобрыми вестями!

Дружинники за столом все как один охнули. Гундред помрачнел.

— Так не тяни, Стюр!

— Страшных дел мы здесь наделали, — вестник озабоченно развёл руками. — Я сегодня еле утёк от полчища драугов. На здешнем кладбище они кишмя кишат!

— Врёшь! — сзычал кто-то из воинов.

— Да чтоб мне в Хёль провалиться! — Стюр топнул сапогом. — Кто здесь смелый — ступайте да поглядите сами! Все младенцы как один восстали! Все утбурды!

Воины зашептались, заохали. Гундред беспокойно теребил тяжёлый камень в серьге.

— Сжигать надо было трупы! Да и сейчас не поздно! — донеслось из толпы.

— Одумайтесь, братцы! Мы разгневали нечистую силу, разгневали богов! Это знак!

— Над таким побоищем всегда собираются злые духи!

— Старик прав!

— Нельзя всё так оставить — мы навлечём на себя проклятье! Нужно задобрить Водана, нужна жертва!

Гундред тяжело опустил руки на стол:

— Позовите сюда жреца.

Пара воинов ушла за жрецом. Стюр нашёл какую-то бочку, придвинул к столу и принялся жадно уписывать жирные утиные крылышки. Спустя время двери в зал распахнулись, но на пороге оказался не жрец, а изрядно потрёпанная девица, окружённая конвоирами из войска Гундреда.

— Ярл! Мы привели тебе твою дочурку!

Вся громадная дружина единым духом загоготала, так что звериные головы на стенах задрожали. Гундред по-доброму ухмыльнулся.

— Ну, и что с того? Знаешь, сколько у меня ублюдков в северных и южных землях? Аль ты её хочешь в жёны?

— Я б не прочь! — ответил воин, что обратился к вождю первым. — Да она больно строптивая! Мамаша её ещё туда-сюда, а эта… — юноша глянул на пленницу. Та осклабилась кровавой улыбкой, как волчица, да щелкнула зубами, так что бедняга с перепугу аж отпрыгнул. Викинги вновь залились смехом.

— Ну-ка. Подведи-ка её ближе, — поманил пальцем Гундред.

Девушку не без труда приволокли к креслу ярла. Та без малого не уступала воинам ростом, крепко сложенная, величавая, русые локоны струятся до пояса, выстиранная до желтизны рубаха заправлена в длинную красную юбку, босые ноги выпачканы грязью. Гундред втянул её стойкий запах, показавшийся ему неприятным.

— Ну надо же. Дева-воин.

— Ярлица, — улыбнулся один из конвоиров. — Мы бы не подумали её сюда тащить, но…

— Вы, что же, обесчестить хотели голубку?

— Какая я тебе голубка? — проговорила девица пугающим хриплым голосом, нагнувшись к самому лицу ярла, повисая на руках воинов. Гундреда пробрало ледяным потом. Улыбка этой ведьмы была до того жуткая, а глаза — до того смелые, что умудрённому годами и закалённому боями старому воителю почудилась, будто перед ним сама Хёль — госпожа подземного мира. — Гляди, язычник, гляди на меня лучше. Кого видишь?

Долгое молчание прервалось несмелым ответом Гундреда:

— Себя. — он глубоко втянул воздух крупными ноздрями. — В тебе я вижу себя.

Девушка выпрямилась, не отводя от мужчины насмешливого взгляда.

— Так и есть.

— Отпустить её. — приказал ярл. Воины послушно расступились. — Как твоё имя, дитя? Ты правда моя дочь?

— Я плод твоего семени, Гундред Булатная Рука. Коль признаёшь меня, так окрести сам. Ежели нет, то к чему мне имя?

Хольдары могли лишь подивиться столь мудрым словам.

— Я никогда не бывал в этих землях. — Гундред покачал головой. — Или ты такая вымахала за пять дней?

Викинги громогласно рассмеялись, но девушка духу не утратила:

— Мы с матерью не всегда здесь жили. Её дом был на материке, пока один невежда её не обрюхатил, и родители не вышвырнули за порог.

— О-о-о-о! — громче прежнего подхватили развесёлые дружинники. Гундред и сам улыбнулся.

— Что ж, дочка! Даю тебе имя…

— Ярл Гундред!

Все обернулись к дверям. Жрец стоял, как привидение, словно паря над полом — так низко свисают его одежды. Ниспадающий капюшон не скрывает лба, кажущегося огромным из-за обширной плеши. Суровое лицо сморщено, как гнилой фрукт. Тёмно-коричневая мантия с золотистыми оборками украшена бронзовыми пластинами: клиновидный рисунок тянется вниз от груди, еще два таких же на расклешённых рукавах, а плечи украшают две громадные оскаленные змеиные морды: подобными нормандцы венчают носы своих драккаров.

— Мне сказали, случилась страшная беда.

— А! Лундвар! — Гундред махнул жрецу рукой. — Да, я хочу, чтобы ты подготовил жертвенный обряд. Подойди, познакомься с моей дочерью.

— Ты хочешь принести в жертву дочь? — спокойно уточнил новоприбывший.

Все как есть оторопели, Гундред повёл бровью.

— Да что ты, нет! Я собираюсь окрестить её, как порядочный отец. А жертва… тьфу ты! Это совсем другое!

— Тогда зачем тебе я? Дать совет, как удачней это обделать?

Гундред, улыбнувшись, поднял свою кружку, качнул головой в сторону.

— Крещение боем, — важно изрёк жрец, вздёрнув бритый подбородок. — Пускай дочь ярла докажет чистоту своей крови.

— Охотно, — дерзко бросила строптивица и запросто стянула у одного из воинов секиру. Мужчины рассмеялись, захлопали в ладоши. Девушка подхватила с пола чей-то круглый деревянный щит, решительно подвигаясь к жрецу. — Чем будешь обороняться?

— Он не сражается, дитя, — вмешался Гундред. — Лундвар ведун. Он даёт мне добрые советы и приносит жертвы богам от случая к случаю.

— Я хочу, я! — Стюр помахал над головой обглоданной телячьей костью. — Разреши мне испытать её!

Ярл почесал бороду, задумался.

— Хм, хм. Да, ты славный витязь, Стюр. Принять хольмганг от тебя почётно.

Стюр подскочил с места, благодарно поклонился. Обернувшись, заметил, что «ярлица» глядит на него с одобрительной улыбкой.

Когда оба воина заняли пространство между пиршественным столом и очагом, Гундред приказал начинать. Девица выжидала. Стюр тоже не хотел первым высовывать голову, но страсть взяла вверх. Мужчина сделал наскок, соперница отбилась щитом. Викинг поменял позицию, попрыгал на месте, ударил снова. На этот раз девушка наотмашь парировала секирой. Тратит силы, заметил Стюр про себя. Третий выпад разнёс хлипкий щит на верешки. Девица разозлилась, схватила топор в обе руки и ну махать во все стороны — а Стюр знай уклоняется. Воины кричат, подбадривают. Гундред заливается смехом. Так продолжалось до тех пор, пока воительница совсем ни выдохлась.

«Готова», — заключил Стюр. Занёс топор повыше, резво подскочил к неприятельнице. Та замахнулась своей секирой, но викинг ловко пригнулся и в следующий миг выбил оружие из женских рук. Девушка вздохнула, разочарованно понурила голову. Стюр опустил секиру, подступился ближе.

— Сдаёшься, ярлица?

Бедняжка выглядела до того измотанной, грудь вздымалась до того часто, что дыхания, казалось, не хватит и на пару слов. Стюр расслабился, подошёл ещё ближе. Тут глаза девушки сверкнули сталью: «Р-р-р-ра!» — босая ножка так сильно пнула Стюра в грудь, что тот, лишившись воздуху, повалился навзничь. Все загоготали.

— Я сдаюсь, сдаюсь, силач! Ты честно одолел меня в бою. — шутница нагнулась к поверженному врагу, подала руку. — Прости за это. Я так, для забавы.

Стюр и сам засмеялся, схватил чужую руку, резво поднялся.

— Бой выигран нечестно. Она недостойна… — забурчал Лундвар, чаявший избавиться от оборванки малой кровью.

Гундред Булатная Рука встал с места:

— С сего дня нарекаю тебя Тордис — сестрою Тора! Да защитит тебя Громовержец от всякой беды и напасти! Выпьем за Тордис, братья, за мою славную дочь!

Тем временем в одной из уютных комнат дома алькальда проснулся Ансельмо. Ему стало жарко — его накрыли несколькими шерстяными и пуховыми одеялами, совсем рядом вовсю горел камин, бросая на стены, пол и богатую обстановку подвижные жёлтые пятна. Рядом на той же большой кровати сидела и улыбалась Олалья. Она протянула руку, прошлась тонкими перстами по вьющимся волосам друга. Ансельмо перехватил ладонь, поднес к жарким устам, целуя тысячу и тысячу раз. Наконец его сердце успокоилось.