Анна Азырова ЙОРМУНДУР

1. Враг у ворот

В конце X века От Рождества Христова викинги Гундреда Булатная Рука высадились на северных берегах Галисии — земле Рамиро Переса, короля Леона. Лютым пожарищем и реками крови прокатились норманны по всему побережью, дойдя до Форнелоса, что на юге, и не встретив никакого сопротивления. Многие месяцы налётчики грабили церкви, убивали мужчин и насиловали женщин, пока епископ Компостельский с народным ополчением не встретил варваров у ворот Форнелоса. Рыхлая осенняя земля под ногами испанцев дрожала, твердь небесная грозила обрушиться от страшного гула конских копыт. Когда из тумана вырос ни то лес копий, ни то чудище о тысяче ног, епископ Сиснанд взмолился к Господу и всем святым. В первом столкновении небеса призрели на христиан благосердием, и отряд викингов был оттеснен. Но Сиснанд не ведал, что Харальд Синезубый, конунг Датский, и соратник его Хакон Могучий отправили к Галисии, по меньшей мере, сотню судов, и на поддержку ярлу Гундреду движется рать, большая во сто крат.

Сиснанд осенил чело крестным знаменем, окинул оком стонущих от ран ополченцев и думал ворочаться назад к своей твердыне, как вдруг люди его и он сам оцепенели от громогласного рыка. Звук доносился раскатами, нарастал, будто валы на море. «Р-р-р-р-р-а! Р-р-р-р-р-а!» Сотни или тысячи голосов сливались воедино. «Хо! Йа Йа! Хо! И-и-и-а!»

Испанцы бросились к воротам. Сиснанд скакал во весь опор, но враги лишь воспользовались его трусостью. В ополченцев полетели копья и стрелы. Повернув коня, епископ увидал далеко не тысячу и даже не сотню варваров — их было не больше десятка. Без доспехов, облаченная в сурьмяные шкуры, с раскрашенными черной краской лицами и телами, горстка воителей мчала, как стадо бешеных быков, вооруженная щитами, секирами да парой мечей. Не успели христиане сомкнуть ряды, как неистовые нормандцы прорвали оборону и начали рубить всяк и каждого. Они рычали, хватали зубами щиты, бросались на копья, резали, душили, втаптывали противников в землю. Когда вторая линия викингов подошла на выручку, войско Сиснанда и он сам были уже насмерть растерзаны десятком ражих воинов.

Разбив испанцев, викинги остались зимовать в Галисии и попутно грабить все попавшиеся города, городища и городки, а также деревни и мелкие хутора. Гундред посадил войска в драккары и спустился обратно по реке Вердуго, которая впадала в залив Рия де Виго. Загоревшись желанием взять Сантьяго-де-Компостелу до наступления сильных морозов, ярл вывел флотилию в океан. Двигаясь на север, он зашёл в залив Ароса и на полном ходу врезался в огромный остров с тем же названием, где благополучно высадился.

На Аросе норманны узнали, что попали не на континент и до Компостелы ещё плыть да плыть, однако новость их не сильно опечалила, и в благодарность за сведенья викинги решили ограбить и перебить местных поселенцев. По ходу дела Гундред убил алькальда — тамошнего воеводу — и занял его дом, а своим людям позволил шарить по округе и красть то, что еще некрадено. За пару дней налётчики вынесли всё золото и серебро из ближайших церквей. С деревенских крестьян нечего взять, так что оставшееся время норманны посвятили пирушкам в доме алькальда да местных кабаках, избиению мужчин, детей и насилию над женщинами.

На пятый день разбоя небольшая группка викингов покинула деревню и углубилась в лесную чащу. Подвигаться было непросто: кругом подстерегал бурелом, сугробы чуть ли не по пояс в вышину да заросли колючей дерезы. Места здесь нехоженные: всюду заметишь то лисью нору, то беличье гнездо, то отпечатки лапок лесного кота, а то и мелькнет пугливый олень, лакомившийся свежими листочками вечнозелёного дуба. Воители, которые между тем слывут и искусными охотниками, пустили в рогатого пару стрел, так, потехи ради, да пошли себе. Заметили они, что земля здесь обильная, а дичины — ешь — не хочу. Скоро один из мужей разглядел меж деревьев как будто возвышающуюся каменную кладку. Друзья пробрались к ней, и действительно — лес упирается в древнюю ограду из тесаных камней, местами сильно осыпавшуюся. Воины разобрали кладку в одном месте и очутились на той стороне.

Впереди простирается укутанная снегом луговина, кой-где обнесённая стеной. Проторенная дорожка ведёт к каменной часовенке и к другому строению побольше. Мужчины направили шаг к молельне. Несколько мужей решили, что там может быть много добра, вынули из петель секиры и пошли сносить громоздкие двери. Все прочие направились к большим палатам, куда ведёт дорожка.

Внутри царит полумрак и тишина. Факелы на стенах потушены. Грозно нависает над головой сводчатый потолок длинной галереи, что с обоих концов упирается в лестничные площадки. Мужчины пошли вперёд, попутно открывая низенькие двери, за которыми их никто не встречал. Галерея кончилась просторной лестницей, освещённой стрельчатым окном с чугунным кружевом. Поднявшись, воины пересекли похожий длинный коридор, пока не упёрлись в укреплённую железной решёткой дверь.

— Такую не вынесешь, — объявил один из викингов, почёсывая затылок обухом секиры. — И с петель не снять.

— Так, поди, за ней ничего и нет. Валандаемся здесь…

— Нет, Огмунд. Решётка запирается с той стороны. Они здесь хоронятся — Водан мне свидетель.

— Точно, Стюр. Это ведь башня.

— Да-а, башня.

— Башня, как есть.

— Чего делать будем? Выкурим их, а? — тот, кого звали Огмундом, хитро сощурил глаз и засмеялся.

— Внизу ещё лестница была.

— Пойдём, глянем.

— Пойдём.

Двое человек отделились от группы, ещё двое остались поджидать у дверей. Стюр и Огмунд прошли по старому пути, добрались до второй площадки, которая как две капли похожа на первую с той разницей, что наверху за балюстрадой открывается не галерея, а глухая стена с высоченными храмовыми дверьми. Сильный Огмунд подхватил одну из деревянных лав, что стояли у стен, и предложил Стюру её в качестве тарана. Мужчины принялись штурмовать дверь.

Тем временем внутри башни монахи количеством сорок человек подняли нечеловеческий крик. Началась сутолока, все метались из стороны в сторону, как мухи в банке варенья. Кто-то возопил:

— Брат Тобиас! Брат Тобиас! Скорей отпирайте малые двери! Господи помилуй! Эти нехристи сожгут нас, затопют, засыплют! Брат Тобиас!

Остальные подхватили вопль, взывая к нерасторопному брату. Бедолага, снимая с пояса, которым ему служила льняная верёвка, связку ключей, озабоченно засеменил к той самой двери, поднял деревянный запор. Но стоило монаху открыть её, как братия увидала за злополучной решёткой двух скучающих вояк. Поднялся ещё больший гвалт. Воины басисто захохотали. Парадный ход затрещал под натиском тарана. Брат Тобиас ринулся бежать, но один из викингов ухватил его за рясу и громогласно произнёс:

— Сей же час не отопрёте клятую решётку, заколю этого попа, как свинью!

Надо заметить, что галисийские монахи общались исключительно на народной латыни и в северном наречии нисколько не смекали. Несмотря на это, брат Тобиас под страхом смерти поднял дрожащими руками заветный ключ и показал викингу.

— Отворяй! — рыкнул тот.

Монах снова угадал просьбу варвара, повернулся к решётке и с трудом открыл большущий замок. Захватчики ворвались в башню. Между тем поддались и дубовые двери. Напуганные до смерти монахи сгрудились в кучу, что стадо замерзших коней. Четверо воинов достали оружие, инкрустированное костью и китовым зубом, окружили братию со всех сторон. То были крепкие поджарые скандинавы с длинными заплетёнными волосами, с медными цилиндрическими украшениями в густых бородах, серьгами, кольцами и браслетами. Каждый в лёгкой стёганой броне из кожи, на поясах петли для секир и ножны для мечей, плечи покрыты плащами с богатой меховой оторочкой, на ногах такие же отороченные до самой щиколотки кожаные сапоги. И лишь один одет в чёрную накидку из богатой блестящей на свету шкуры чёрного медведя с такого же цвета шерстяными полами почти до пят.

Стюр, видный молодой мужчина с бородкой, копной распущенных почти чёрных волос и острым взглядом карих глаз под низко посаженными бровями, огляделся по сторонам. Оценив размеры помещения, он присвистнул. В башне, как видимо, находится скрипторий. Чуткий нос уловил стойкий волнующий запах. Аромат висит в воздухе до того плотно, до того густо, что на миг закружилась голова. Всё здесь дышит единым духом тленной старины: стены, предметы и особенно монахи. Но в воздухе как будто витает тонкая струйка цветов и душистых масел, такая свежая и дурманящая.

Огмунд фыркнул, как конь, от души потряс головой:

— Ну и ну! Аж слёзы набежали…

— Разит старичьём.

— Уж как разит!

— Они здесь все?.. И все мужики?

— А то. Мужской ведь монастырь.

— Ну и ну.

Стюр спрятал меч, влеготку прошёлся вокруг братии.

— Стариков нет.

— В прочих оплотах их было немало.

— И молодцев не видать. — Стюр остановился, резко подался в сторону какого-то чернеца. Тот попятился, за ним и вся братия. Воитель рассмеялся. — Эй! Эй вы! А кого это вы там прячете? В серёдке! Я всё ви-ижу, ха-ха!

Монахи насупились, сжались в купу плотней. Старшие заслоняли собой стариков и младших, которых и заприметил глазастый Стюр.

— Пошли отсюдава, братцы, — предложил один из викингов. — Хватаем вон ту серебряную махину и ворочаемся. Не охота мне лезть под подол этим женовидным, хоть они и в платьях.

Воины зычно рассмеялись. Двое подошли к массивной дарохранительнице на постаменте, которую их товарищ обозвал махиной.

— Стюр, ты зверя-то своего из клетки не выпускай.

Викинги вновь распотешились. А Стюр знай себе похаживает вокруг да около, лыбится и высматривает кого-то в толпе. Тут первые ряды разомкнулись, и к ногам Стюра вытолкнули хрупкую русоволосую монашку.

— Олалья! Олалья! — закричали в толпе, но подойти ближе к варвару никто не решался.

Стюр рывком поднял девушку на ноги. Та дрожала всем телом, в зрачках пылало необоримое пламя. Викинг по-собачьи втянул носом чужой запах. В глазах разом потемнело, чресла прошибло жаром, рот наполнился слюной.

— Святые боги, — пробормотал кто-то.

— М-м-м, этот запах… Как те персидские благовония.

— Откуда? Ведь не чуяли…

— Это она. — Стюр мягко улыбнулся. Понюхал девчонку за ухом. Та подняла было руки, но слишком боялась мужчины, которому едва дотягивала до плеча. — Первый раз увидела мужика, да, милая?

— Как её сюда пустили? — викинги явно забеспокоились: их страшно тянуло к юной то ли монашке, то ли мирянке, а на пути стоял баламут Стюр.

— Ну… Может, спрятали от кого-то из нас, — совершенно очевидно, Стюр имел ввиду себя. Эта игра его забавляла. — Олалья, верно? — Он намотал на палец сусальный локон девушки, выбившийся из тугой причёски. На вид ей не больше пятнадцати лет. Тонкая белая кожа, кое-где усыпанная подростковыми прыщиками, просвечивает синие ниточки сосудов, до того нежная и бескровная. Черты лица точёные и ненавязчивые, задумчивая печаль напоминает лики ангелиц на соборах и кладбищах. Штрихи прямых светлых бровей дрожат над глазами цвета зимнего неба. Стюр игриво зарычал, бесцеремонно сжал рукой щёки бедняжки и щёлкнул зубами. — Съем тебя!

Птичка встрепенулась, хотела вырваться, но Стюр перехватил её за плечи и весело повернулся к побратимам.

— Вы, того… спускайте эту серебряную штуковину. А я малость задержусь.

— Стюр, ты не наглей, а! — возмутился Огмунд, который уже отдирал ножом позолоченные оклады книг и складывал в мешок.

— Не серчай, Огмунд! Может, я хочу оградить барышню от чужой грубости! — с этим бойкий варвар увёл куда-то плачущую монахиню через малые двери.

— Йутулов блудодей, — проворчал Огмунд.

— И не говори, — подал голос другой воитель. — За пять дней полдеревни покрыл, кобель эдакий.

Мужи громко рассмеялись.

— А в деревне-то… одни бабы. Видать, мужиков всех сгоняют в войско или сюда. Даже мальчиков.

— А мы и не против. Знаем, куда за рабами-трэллами обращаться.

— Думаешь, за таких много дадут?

— За Стюрову можно и бочку вина попросить. А то и целую свинью. Ха-ха!

Между тем окладов набрался полный мешок, двое мужей подхватили с постамента дароносицу, и компания собралась отчаливать. Растолкав монахов, викинги двинулись к большим дверям. Огмунд вышел через малые и сразу же услыхал доносящиеся из ближайшей кельи стоны. Открыл дверь.

— Давай уже, кобель. Мы уходим.

Стюр повернулся, не прекращая двигаться.

— Не могу! — мужчина осклабился, что сам демон. — Дева должна стать женщиной!

— Вот похабник. — Огмунд плюнул с досадой и захлопнул дверь с той стороны.

Когда налётчики ушли, монахи, рвя на себе остатки волос, ринулись пересчитывать нетронутый скарб, включая все монастырские деньги. Олалья, не выходя из кельи, пролежала лицом к стене до самых сумерек. Наконец дверь в коморку отворилась, и внутрь ступил еще один монах, освещая себе путь фонарём.

— Лало, — прошептал он, но ответа не последовало. Чернец поставил фонарь на стол, присел на лежанку. — Олалья, это я. Не бойся, они ушли.

Огонёк осветил ни то мальчика, ни то совсем ещё зелёного юнца с подстриженными чёрными кудрями и выбритой тонзурой на макушке, острыми скулами и тонкими губами. Разрез чёрных глаз кажется сродни восточному.

— Ансельмо, — несчастная повернулась, поднялась на локтях. — Я… я…

— Тише, — гость заботливо погладил её по щеке, кожа под пальцами еще мокра от слёз. Как будто опомнившись, Ансельмо вынул из рукава пряник и подал подруге. — Мы забудем об этом. Никто не посмеет…

— Нет! — Олалья рывком села. Сверкающие в полутьме глаза вспыхнули гневом. — Я ничего не забуду! И… Я должна…

— Ты должна выбросить весь этот кошмар из головы! — отрезал дрожащий от гнева Ансельмо, как следует тряхнув девчонку за плечи.

Олалья хрипло зарычала, высвободилась из чужих рук, слепо размахивая кулаками.

— Кошмар?! Кошмар, говоришь? Мне с ним было хорошо, как… ни с кем не было! — последние слова она буквально выплюнула в обидчика. Тот разом обомлел, сжал что есть сил рясу, но ничего не ответил. Казалось, Олалья пожалеет о своих словах, кинется обнимать друга, но девушка лишь пристально глядела на него, выжидая. — Ансельмо. Йемо, — гневные морщинки сошли с нежного лица. — Я не знаю, что со мною творится. Этот человек, его зовут Стюр. Прошу, ты должен найти его!

Ансельмо вылупил глаза, точно лемур. Детское лицо из белого стало серым.

— Йемо, я знаю, ты всё для меня сделаешь. Найди его и скажи, что я… что мне необходимо его видеть. Скажи что угодно, но приведи его ко мне! — и монашка в избытке чувств закрылась руками, выдохнув задушенные рыдания.

Из кельи Ансельмо вышел, шатаясь. В здании монастыря не было ни души: братия всем скопом патрулировала местность, чтобы, не приведи Бог, мадхус — языческие чудовища — не воротились. Одинокий монах заглянул к себе в комнату, достал из сундука старый плащ с капюшоном, пригодный скорее для дождя, нежели для снега, обулся в единственные свои ботинки, подбитые гвоздями, взял со стола фонарь, вздохнул раз — другой и отправился в путь.

Спустившись во двор, поёжился ни столько от мороза, сколько от страха перед стремительно надвигающейся ночью. У лесной межи мелькали десятки жёлтых огоньков — то монахи сторожат ветхую стену. Что ж, придётся изловчиться и промелькнуть незамеченным. Беглец надел капюшон, перекинул за спину дорожную сумку и поплёлся к лесу. У кордона нашёл годное тенистое место вдоль хлева, сунул фонарь под плащ, тишком прокрался. Оттуда зашвырнул в чащу камушек. Уловка сработала: монахи услыхали шорох и разом поплелись туда, где упал камень. Тем временем Ансельмо юркнул меж деревьев и был таков.

Дорогу к деревне путник знал хорошо, как-никак провёл там детство. А всё ж по тёмному густому лесу с единственным фонарём ходить ой как боязно. Да еще эта… Лало. Учудила, нечего сказать.

Безрассудство — переть посреди ночи в захваченную язычниками деревню, да ещё искать там злобного дикаря, который и слушать-то не станет — убьёт или ещё чего похуже. Но Ансельмо не рассуждал. Надо значит надо.

Над головой заухала сова. Луна взошла высоко и теперь кое-как освещала знакомую тропинку, бросая луч сквозь извилистые ветви дуба. Зимний воздух покалывал нос. На душе становилось тяжелей и тяжелей.

Ансельмо знал свою подругу много лет. Маленькой, до того, как остаться сиротой, всеми отвергнутой и забытой, Лало держала Йемо на коленках и развлекала деревянной лошадкой. Подросший, он отбивал кулаками строптивую девчонку от старших деревенских парней, хотя крепышом Ансельмо не назовёшь. Спасибо хоть самого не трогали — ссадины и синяки не в счёт. Тощий, нескладный, да и лицом не вышел — словом, не чета такой красавице, как Олалья. Йемо природа наградила обликом испанца, в чьих жилах течёт кровь мавров, владевших всей южной и центральной частью полуострова: тёмные волосы, карие глаза, смугловатая кожа. Пускай они с Лалой и одного поля ягоды, но всё внимание, как правило, уходило ей. Плохо это или хорошо.

Когда Ансельмо решил постричься в монахи, судьба едва не разъединила друзей. Олалья ни минуты не размышляла — куда пойдёт Йемо, туда пойдёт и она. Детьми они решили выдать длинокудрую Лалу за паренька, и без особых метаний она лишилась своего главного богатства. Глупую затею в монастыре рассекретили: взрослые на диво легко узнают женщин по лицу. Но, учтя совсем ещё ребячий возраст, сиротке позволили быть хористкой и временно находиться в обители. Сейчас пятнадцатилетняя дева доросла бы до послушницы или невесты на выданье. Ансельмо же этим летом исполнилось тринадцать лет.

Какого рода была эта дружба? Романтическая? Пожалуй. Ансельмо не задумывался о характере своей любви к Олалье — любил и всё. И ревность ничуть не тяготила… до нынешнего дня. Чем ему сравниться с этим Стюром? Смешно! Тот раздавит его одним пальцем. И всё же, что Олалья нашла в этом язычнике? Грубый немытый разбойник!

Так-то, Ансельмо, они варят, а ты расхлёбывай!

За лесом показались огоньки факелов, деревья расступились, тропка завела на деревенское кладбище. Юноша, крадучись, пробежал мимо каменных крестов и наткнулся на группу крестьян, копающих могилы. Мужчины и женщины все в рубищах да деревянных башмаках, синие от холода. Рыдающие матери держат крохотные свёртки. Ансельмо перекрестился, подошёл ближе.

— Детей-то за что?

— Помолись за них, святой отец!

Монах окинул взглядом свежие и ещё не зарытые могилы. Утер слёзы. Надо идти дальше.

В деревне царит не меньший хаос. Улицы полны повозок с мертвецами, тел так много, что не уместит ни одно кладбище. Женщины молча сидят на порогах домов, прижимая к сердцу запелёнатых мёртвых младенцев. Детей постарше сгрузили к прочим убитым мужчинам. Женских трупов нет. По дворам без присмотра бродит скот. Прилавки разорены, по крестьянским участкам словно вихрь прошёлся: утварь разбита в щепки, там и сям валяются серпы, вилы, поленья, поилки, чьи-то бадьи, корзины, жбаны для вина… Поломали все тыны, одним раскурочили крыльцо, вторым подожгли крышу… Всё это монах видел мимоходом, но мысли мчались вперёд.

Ансельмо бросился в дом родителей. Поначалу всё казалось нетронутым, но стоило ступить за порог, как леденящий страх парализовал тело и разум.

Старый каменный очаг, пара лежанок, одна из которых двухъярусная, дубовый стол, сундук, украшенный орнаментами и рисунками животных, мамин ткацкий станок, папин верстак… А вон деревянная лошадка, которую папа выстрогал в детстве. Ни у кого не было таких лошадок: белых с подпалинами и с красными удилами.

Юнец не сразу поднял фонарь, прошёл вглубь комнаты. Мать с отцом лежат на полу у кровати. Оба заколоты. Замёрзли совсем, даже запах не выдаёт присутствие смерти.

Когда? Как? Отцу только что исполнилось тридцать, маме и того меньше. В этих синюшных мертвецах не осталось почти ничего от родителей. За что их? За что?

Монах выбежал из дома, не помня себя от боли и необоримой ненависти: к себе — за то, что бросил и никогда не был хорошим сыном, к варварам — за расправу и горе, учинённые словно случайно, шутя. Хотелось рвать, но нечем — с утра ни крохи во рту. Сидя на крыльце, Йемо тщетно пытался справиться с припадком: рвущейся наружу силой, готовой разнести на ошмётки тело и мозг. В агонии чувств, какой не переживал никогда, он почти потерял связь с реальностью. Глянул по сторонам, как алчущий крови волк. Рядом послышался чей-то крик. Ансельмо, недолго думая, тупо пошёл на голос.

В местном кабаке снова пировали викинги. Раздавалось бодрое пиликанье виолы, ему вторила гитара, гитаре подыгрывали барабаны. Из окон бросали пустые кружки и обглоданные кости. Целая свора собак дралась за объедки. Не успел Ансельмо подойти к дверям, как из них вышвырнули какого-то пьянчугу. Тот, вдоволь наевшись снега, поднялся, шатаясь, подхватил с земли крупную головешку и с размаху метнул в дверь. Монахом овладел какой-то болезненный интерес, даже ярость на минуту утихла. Пьяный увалень поковылял вдоль улицы, остановился у колодца, присел, подумал, затем выудил из жбана с водой кружку и стал жадно пить. Ансельмо подошёл ближе.

— Эй ты!

Белобрысый великан поднял осовелые глаза. Более скверной рожи монах в жизни не видал: красная, одутловатая да ещё и тупая. Так и плюнул бы!

— Понимаешь меня?

Викинг выразил понимание по-своему: глотнул вторую кружку воды и выплюнул всё на Ансельмо. Тот отпрыгнул назад, что твой козлик. Великан заржал. «Ах ты свинья!» — чуть было не выпалил монах, но благоразумие взяло вверх. Между тем бражник заорал во всё горло: «Ра-а-аз, два, три, четыре, пять! Вы-ы-ышел викинг погулять!»

Поёт что-то на ихнем варварском наречии, подумал Ансельмо про себя.

Норманн встал и, пошатнувшись на ватных ногах, чуть не угодил в колодец. Юноша злорадно посмеялся. Но для великана он, по-видимому, представлялся не больше клопа. Тот набрал скорости и поплёлся в сторону чьих-то тёмных дворов.

— Мне-е-е свою родную мать! В та-а-ком виде не узнать!

Не понимает латинского, порешил Ансельмо, следуя по пятам за чужеземцем. Вновь нагрянула слепая ненависть. И хорошо, что не понимает! Сейчас он этой твари всю правду-матку в глаза выложит.

— Эй ты, чёрт! Я с тобой разговариваю, грязный язычник! Сегодня утром вы ограбили наш монастырь и обесчестили мою подругу! Один ёрник… как бишь его? Стюр! А! Вижу, ты его знаешь! Так вот, мне нужна эта мерзкая блудня. Я ему пересчитаю рёбра!

Тут викинг круто повернулся, да так, что парень чуть не уткнулся носом в чугунную грудь, ибо приходился рослому норманну до плеча. Мутные синие глаза недобро прищурились, но нехристь и в этот раз от души загоготал. Ансельмо до боли сцепил кулаки.

— Где Стюр, мерзавец ты окаянный?!

Викинг заткнулся, неожиданно глянул с серьёзностью. Взял монаха за руку и решительно куда-то повёл. Ансельмо слабо соображал, что происходит. Они пробрались в чей-то двор, незнакомец отворил утлые двери хлева, и юнец канул в непроглядную тьму.

Пахнет сеном и скотиной. Наверно, в хлеву держат корову. Бревенчатые стены отсырели, прогнили, под ногами что-то противно хлюпает. Ансельмо ощутил на лице горячее дыхание, в нос ударил резкий запах браги. Кто-то грубо припёр к стене. И только теперь юноша осознал, что никакого Стюра здесь в помине нет. Это ловушка.

Тумак под дых последовал так быстро, что подросток не успел сообразить. Мигом позже его отправили в полёт, солома смягчила ушиб плеча о деревянный пол. С силой Ансельмо поднялся на руках, но на лице уже сомкнулась полоска последнего лунного света, а ворота хлева, страшно проскрипев, затворились с той стороны.

Йемо нашёл в себе силы подскочить к выходу. Руки бессильно толкнули створки, меж которыми остался тонкий зазор, достаточный, чтобы видеть часть двора. В горле пересохло, кровь отхлынула от головы, оставив холодное оцепенение и помутнение в глазах. Ансельмо вспомнил обесчещенную Олалью, мёртвые тела родителей, младенцев в разрытых могилах. На секунду мелькнуло смеющиеся лицо Стюра, которого страстно захотелось убить, уничтожить.

— Выпусти, свинья! У меня со Стюром личные счёты! Тебя это не касается, слышишь?! — взревел Ансельмо, переходя на хрип. — Она ему не достанется! Он сдохнет! Мне незачем жить, если её не станет! — обжигающие слёзы обильно прыснули из очей.

В щёлке вдруг показался северянин, так близко, что хмельной жар дыхания сушил влагу на щеках. Варвар глядел с холодной серьёзностью, словно изучал свою жертву. На секунду Ансельмо показалось, что перед ним глаза человека, а вовсе не зверя, не знающего сочувствия.

Норманн долго выдохнул:

— Стюр мне друг. Плевать, что он сделал, я не дам его убить.

Монах не понял ни слова на варварском языке, но подспудно до него дошло, что речь о Стюре и воину тот не безразличен. После викинг ушёл восвояси, а Ансельмо ничего не осталось, как переждать ночь в сыром хлеву. Стоило душевной агонии потухнуть, накатила смертельная усталость. Тело обмякло и отяжелело, но леденящий страх поминутно отгонял сон. После полуночи разгорячённые выпивкой налётчики снова ворвались на деревенские улицы. Падальщики, пьянеющие от запаха крови, рыскали по дворам, ругались, стонали и исходили безумным гоготом. Их манил свет непотушенной свечки в оконце, шорохи за стенами и запах дыма из слабо тлеющего очага. Раз за разом Йемо вздрагивал от звука выбитой двери и женского плача. Никто не кричал и почти не сопротивлялся, но в этой шепчущей тишине безумие подползало ближе и ближе, легко касаясь кожи своей холодной чешуёй. В молитве монах исступлённо благодарил Бога, давшего ему приют в этом сарае и уберёгшего от расправы. Уже на пороге царства Морфея он осознал, что молится не Богу, а вдрызг пьяному белобрысому дикарю.

Проснулся монах оттого, что в него любопытно тыкался бурый телёнок. Вместо подушки — охапка соломы, вместо одеяла — кем-то заботливо наброшенный плащ. Ансельмо нашёл ботинок, который ночью спал с ноги, надел накидку и, корчась от боли, вышел из хлева. Солнце стояло высоко. До того потеплело, что с соломенных крыш стекала талая вода. Шагах в пяти вчерашний подлец беззаботно справлял нужду. Только сейчас Ансельмо обратил внимание, какие у того длинные волосы: пшеничные космы спускаются волнами едва ли не до пояса, отдельные прядки убраны в косицы и перехвачены железными прикрасами. Одежда у варвара такая же, как у тех, что побывали в монастыре.

Юноша тихонько подкрался сзади, однако номер не удался: викинг вздрогнул, круто повернул назад и чуть не обдал монаха струёй.

— Тебе это нравится, что ли?! — зашипел сердитый Ансельмо.

— А тебе? — воин рассмеялся, стряхнул конец, натянул штаны.

— Ты знаешь латынь, — глаза Йемо округлились, что два медяка.

— Да все мы ваше поповское наречие знаваем!

— Знаем, а не знаваем.

— Плевать! Благо не первый год к вам ходим.

— Так чего ж на латинском не изъясняетесь?

— Да ненавидим мы ваш поганый язык! — варвар, подбоченившись, сплюнул. — Чего тебе еще надо, трэлл? — он нагло ухмыльнулся. — Понравилось спать со скотом?

— Зачем ты привёл меня сюда ночью?

— За девку принял, — покривившись, норманн оглядел Ансельмо с головы до ног. — Пьяный был.

Обида кольнула сердце. Конечно, варвару и в голову бы не пришло спасать кого-то от своих же.

— Где Стюр?!

— На что он тебе?

— Ты знаешь!

— Почём мне знать? — викинг приосанился, важно повёл рукой — ну прям красный молодец! — Не горюй. Стюр сегодня с утра пораньше забрал твою соплячку. Приглянулась она ему.

— Как забрал? Куда? — растерялся Ансельмо.

— Ну, себе и забрал. Тирой. Она же сама просилась в рабыни!

— Что это — тира, трэлл? Отчего вы нас так зовёте?

— А как вас ещё звать! Вот ты — трэлл, я — хольд или хольдар. Ты дурак, что ли? Простых вещей не понимаешь? — викинг почесал в затылке. — Есть ярлы, карлы и трэллы. Ярлы первые по рождению. В дружине их хольды — наследные воины.

— Но… что с Олальей? Что с ней будет?

— Вот пристал! Да ничего не будет — поплывёт с нами в Компостелу. … Ежели Стюр раньше от неё не отделается.

Ансельмо в запале схватил воина за грудки:

— Отговори их!!!

Тот нахмурился, отпихнул навязчивого монаха.

— И не подумаю! Мне до вас и дела нет!

— Да вы!.. Да ты!.. Она вам не игрушка, слышишь! — юнец грозно подступил к рослому мужчине. — Я вам не дам увести Лало, нехристи богомерзкие!

По правде говоря, наш варвар доныне не видывал и трэллов, что отважатся глядеть в глаза при разговоре, а тут… ну прям бог мести Видар! Очами так и мечет молнии!

— Да кто ты такой?

— Я праведный христианин, язычник!

— Щас отведу тебя в хлев и отдеру розгой по-нашенски, по-язычески! Как Водан завещал, — викинг занёс руку, но парня не тронул. Никто не решался первым отвести взгляд.

— Хорошо. — Ансельмо выпятил грудь, но подрагивающий, как у дитяти, подбородок выдавал настоящие чувства. — Я поплыву с вами.

Воитель рассмеялся громовым басом.

— На вёсла сесть хочешь?

— Коль прикажешь — сяду.

Норманн опешил. Пристальней вгляделся в бесстрашные карие глаза.

— Чего это ты удумал?

— Сделай меня своим трэллом.

— На кой?

— Сделай и всё тут!

— Ты будешь рабом.

— Если Олалья рабыня, я тоже буду.

Викинг помрачнел вяще прежнего. С минуту молчал.

— Нет, — и упрямо двинулся по своим делам. Ансельмо подскочил, бросился вдогонку, не давая нормандцу прохода.

— Как «нет»?! Да ты хоть понимаешь?.. Если… если ты не возьмешь, другие возьмут! Понял?! Тебе же хуже будет!

Северянин не верил жалким угрозам. От такого никудышного трэлла толку мало: возрастом мал, да и рос, не как честный крестьянин, привычный к пахоте и хозяйству, а хилым послушником в монастыре. Но мужчина не стал спорить. Около дома на цепи сидела старая дворняга. Когда викинг прошёл мимо, пёс вскочил, начал истошно лаять и кидаться. Ансельмо с опаской глянул на зверя, затем недоумённо посмотрел на остановившегося язычника. Тот вынул из поясной петли секиру. Замер, как будто в нерешительности. И вдруг так крепко замахнулся, что начисто отрубил псу башку с одного удара.

Снег почернел от крови. Ансельмо с силой зажал рот ладонью: то ли испугался, то ли сдерживал рвоту. Воин хладнокровно вычистил оружие в снегу, сунул обратно в петлю. Нагнулся к трупу дворняги, железный ошейник сошёл легко — головы-то нет. Крепкая рука обломала ржавые звенья. Сперва монах в ужасе отпрянул, когда варвар поднёс к его шее толстенное грубое кольцо с только что прибитой собаки. Но в конце концов сдался. От лязга защёлки сердце чуть не остановилось. Тяжесть холодного металла проникала в самое нутро. Это унизительней стыда, унизительней боли, унизительней насилия.

— Всё, — викинг задержал на Йемо серьёзный взгляд. — Твоё желание исполнено.

— Мои права, — промямлил Ансельмо, еле ворочая языком.

— Какие ещё права?

— Права трэлла.

Вои вновь рассмеялся.

— У трэлла нет прав. Но ежели тебе интересно, могу рассказать, что трэллам воспрещено. Во-первых, носить платье. Во-вторых, иметь оружие и прочий скарб. В-третьих, носить длинные космы. И ещё, — мужчина от души хлопнул монаха по выбритой, как того требовал постриг, макушке и потеребил чёлку, — кудряхи всё ж придётся отпустить. Уж больно по-дурацки выглядишь!

Загрузка...