Явье сердце, навья душа

Глава тридцать четвертая. Вешницы-сороки

Смотрела Мара на Баюна с Яснорадой, смотрела, а сама все пыталась понять, где тот порог, что отделяет когда-то незнакомца, ставшего вполне знакомым, от… друга. А после, по новой для себя традиции, старательно выводила догадки и суждения на восковую табличку.

Друзья проводили друг с другом немало времени — это первое, что она поняла. Что гусляр, который прежде, кажется, расставался с тем смешным рыжим мальчишкой лишь для игры на гуслях. Что Баюн с Яснорадой, неразлучных со дня своей встречи. Теперь с ними была и Мара. Третьей в дружбе стать можно — она спрашивала Анну Всеволодовну. Это в любви третий бывает помехой. Во всяком случае, так говорила княжна. А вот беседы, в Яви подслушанные, порой говорили об обратном… Путать себя Мара не стала — любовь ей пока была неинтересна. Вот освоит дружбу, тогда можно подумать и о любви.

Как ее путь с Яснорадой и Баюном закончится, она отыщет в Нави красавца-молодца, не хуже, чем гусляр Яснорады. А потом влюбит его в себя. Настойчивости Маре — урожденной зиме — хватит с лихвой. Терпения тоже. Сколь зиму не прогоняй ярко горящим костром да растопленным очагом, она все равно возвращается. Сколько ни прячься от нее под мехами да пуховым одеялом, она настигнет тебя все равно. Вот и ее будущий возлюбленный… Хочет, не хочет, а влюбится.

Еще одно заключение: друзья нравились друг другу, и интересы порой делили на двоих. А порой, как и возлюбленные, были совершенно разными, словно из двух миров, из Яви и Нави. На этом моменте Мара запуталась и нацарапала на воске большой, выражающий всю степень ее замешательства, вопрос.

Значились в списке необходимых для дружбы элементов и ласковые прозвища. Ее-то Марушкой никто не спешил называть. Верно, не стала она еще Яснораде и Баюну другом, хотя столько времени с ними уже провела. А когда станет?

Не привыкшая скрывать свои намерения (в отличие от все разрастающихся мыслей), Мара о том спутников своих и спросила. Баюн поперхнулся, Яснорада рассмеялась растерянно и таким же растерянным взглядом обменялась с котом. Мялись они что-то, бормотали, но так и не дали Маре ясного ответа.

Ничего… Зима, как и девушка, из нее сотканная, умеет быть терпеливой.

***

Остров, устланный изумрудным ковром, шептал им голосами ветров, что запутались в листве сотен деревьев. Путь разношерстной (хотя из всех троих шерсть была только у Баюна) компании указывали навьи духи. Но недолго шли они по острову, со всех сторон окаймленному морем-океаном, прежде чем, сами того не ведая, привлекли внимание его обитателей.

Яснорада первой увидела черное облако на горизонте. Облако приближалось — неоднородное, слепленное из чего-то, с явными теперь просветами. Переплетение крыльев, узор из перьев — к ним летела стая небольших птиц. Хвост и крылья у них были черными, живот и плечи — белыми.

Яснорада нутром чувствовала: птицы эти непростые, да и остров Буян сам по себе непрост.

Дюжина белобоких птиц обернулась на лету женщинами в многослойных одеяниях — натянутых друг на друга юбках разной длины, с кривым, несимметричным срезом. Длинные рукава их причудливых темных нарядов напоминали крылья, волосы спадали на грудь нечесаными прядями. Молодых девушек среди оборотниц было немного, куда больше — старух. Тяжесть бремени, казалось, тянула к земле их худые тела со скрюченными, точно птичья лапка, пальцами. Горбов у них не было, но и статной осанкой похвастаться они не могли.

— Гляди-ка, кто к нам пожаловал… — цокнув языком, сказала одна.

— Кто вы такие? — настороженно спросил Баюн, взглядом выискивая в незнакомках приметы, что позволят понять, кто стоит перед ним.

Но когти железные, что прятались в пушистых перчатках, он все же высвободил.

— Вешницы мы, — осклабилась одна из них.

Услышав ответ, Яснорада беззвучно охнула. В Чуди времени даром она не теряла, и с помощью всезнающих духов Баюна и рассказов княжны Анны Всеволодовны старалась узнать как можно больше о нечисти, что населяла Навь. И о вешницах, сороках-оборотницах, она слышала.

У вешниц была дурная слава — они считались ведьмами-людоедками. Похищали детей из колыбелек несчастных явьих матерей или вовсе из их чрева. Говорят, люди Яви могли разглядеть их в ночи, а значит, от них защититься — в полете вешниц сопровождал едва заметный синий огонек. Вот только люди Яви редко вглядываются по ночам в небо. Наверное, им просто некогда на него смотреть.

— Вам нечего взять у нас, — стараясь говорить уверенно, заявила Яснорада. — В нас нет силы, что могла бы вас напитать.

Ей казалось, что глаза вешниц горят вечным неутолимым голодом. Или суеверный страх перед ними в том ее убедил?

— Верно, верно, — улыбнулась сорока-оборотница. Хоть и стара была, а зубы — тонкие, острые — сохранила. — Не наедимся мы досыта, так червячка заморим.

— Дольше шерсть выплевывать будете, — буркнул Баюн. Воинственно выставил когти вперед. — Ну давайте, налетайте. Кто первый хочет опробовать их остроту?

Яснорада похолодела. Назревал бой, который для обеих сторон мог закончиться очень плохо. У Баюна есть его когти, у Мары — живущая внутри нее стихия, у сорок — их когти и клюв. А что есть у нее?

Не обернулась человеком лишь одна вешница. Пока Баюн с оборотницами вели не слишком дружественную беседу, она кружила над Яснорадой. Будто готовилась выклевать ей глаза и примерялась, как сделать это половчее. Сороки же после слов Баюна замерли и нападать не спешили. Неужто кот их напугал?

И только заметив, как вешницы выжидающе смотрят на кружащую в воздухе белобокую птицу, Яснорада поняла: они ждут ее решения. Странно — ей не приходилось слышать, чтобы вешницы, разбиваясь на группки, выбирали себе старшую. Однако выходит, сорочья царица сумела заставить ее слушаться — раз теперь без ее разрешения они и шага сделать не могли. Выходит, было в ней что-то особенное…

Вешница-сорока оборотилась, и Яснорада убедилась в своей правоте.

У нее были черные волосы, прикрытые удивительным головным убором. Нечто, напоминающее клюв, начиналось у кончика аккуратного носа, треугольником уходило на лоб и переходило в наслоенные друг на друга плотные черные лоскуты, что заострялись к концу и тем сорочий хвост напоминали. В ушах — золотые серьги, точеную шею обвивает золотая цепочка из крупных бусин. Запястья и даже изящные лодыжки — все опутано золотом.

Но не это заставило Яснораду смотреть на вешницу во все глаза.

— Драгослава… — Звуки едва протолкнулись сквозь пересохшее горло.

— Не мое это имя, — сухо обронила вешница. — Но можешь называть меня так.

Выходит, она помнила о своей прежней жизни, в которой звалась Маринкой, в которой сорокой обращаться могла?

— Как ты…

— Как я вспомнила, кто я есть? — В жесткой улыбке Драгослава обнажила белые зубки. — Морана пришла ко мне сама — выменять берестяную рукопись, жизнь мою прежнюю, на золото, которое после замужества мне досталось.

Она холодно взглянула на дочь царицы, что когда-то была ей соперницей. Мара и бровью — тонкой, белесой, словно присыпанной снежным просом — не повела.

— Знаю, не Моране золото требовалось — Кащею. На все она готова, чтобы благосклонность его заслужить.

— Как жилось тебе у Полоза? — тихо спросила Яснорада.

На губах Драгославы заиграла нехорошая улыбка.

— Разве ты не слышала сказ о змеице, что выла от ярости в подземных чертогах?

— Я слышал, — тихо отозвался Баюн. — Не знал только ее имя.

— Та змеица обнаружила, что повенчана с огромным змием и навеки заперта под землей. Других жен его, к слову, я так и не увидела. Быть может, бродят где-то там, по вырытому Полозу подземелью, ослепшие от недостатка света, оглохшие от постоянной тишины. Быть может, вырвались на волю, как и я.

— Как тебе это удалось? — заинтересовалась Яснорада.

Когда Драгослава исчезала под землей, скованная тисками Полоза, казалось, она никогда больше белый свет не увидит. Но бывшая колдунья, что обманула и довела до смерти немало богатырей, была сильна и упряма.

Остальные вешницы, словно позабыв на время об их вражде — отодвинув ее, что шкатулку, в сторону — придвинулись поближе. Они должны были наизусть знать историю своей «царицы», но, быть может, слушать ее им не надоедало. Жадность в их лицах подсказала Яснораде — в истории Драгославы и им нашлось место. И люди Яви, и навья нечить в одном точно схожи — любят, когда о них говорят.

— Когда Морана ушла, а я вспомнила о том, что я — колдунья и оборотница, я кинула клич, который пронесся по жилам земли. Не знаю, сколько времени прошло, чтобы мои чары вплелись в корни дерева, на которых сидели сестрицы мои сороки. Те из них, что согласились помочь. Когда Полоз в очередной раз выбрался на поверхность, чтобы золотом кого-то одарить, они налетели на него стаей. Клювами сдернули змеиную кожу — хотели, рьяные, умертвить. А он, знай себе, шкуру сбросил и новой оброс. Вот только лаз подземный, который вел на поверхность, землей засыпать, что обычно делал, забыл. Из него я и выбралась. И в благодарность помогла сестрам обрести силу, которой прежде они не видели.

Яснораду слова Драгославвы заставили содрогнуться. И что же это за сила? Не та ли, что приходит из Яви, вместе с похищенными вешницами детьми?

Спрашивать она не стала. Боялась получить ответ.

Для Драгославы все ее мысли были на лице написаны, как на страницах открытой книги. Сбежавшая Полозова жена хищно улыбнулась, словно говоря: «Правильно, бойся меня». И вдруг сказала:

— Отпущу я тебя, но не считай это слабостью. Коварным колдуньям тоже знакомы честь и благородство.

Яснорада проглотила рвущееся наружу: «Сомневаюсь, что дело в них». Спросила вместо этого:

— Почему?

— Почему отпускаю? Ты не спасла меня, да и не сумела бы. Но, невзирая на мою к тебе враждебность, пыталась меня предупредить. Будь я умней, прислушалась бы к твоим словам, поняла бы, что лгать тебе незачем. Ты никогда не хотела быть женой Полоза. Но зависть застила мне глаза.

— Зависть? — изумленно спросила Яснорада.

— Я ведь чувствовала в тебе что-то… особенное. То, что всегда отличало тебя от других. То, что теперь вижу — чувствую — так явно.

— Моя навья сущность…

— Я не знала этому названия. Но боялась, что твоя непохожесть окажется Полозу по нраву, и в свое золотое заморское царство он заберет тебя.

Злость плескалась в голосе Драгославы, переливаясь через край. Злость на Полоза, что оказался подземным змием, но прежде — и больней — на саму себя. На глупость свою, на порожденную ею ошибку, которую исправить уже невозможно.

— Будь я умней, я позволила бы тебе уберечь меня от беды.

Яснораде не слишком хотелось благодарить колдовку-убийцу, но она все же выдавила неловкое «Спасибо». Драгослава рассмеялась — вряд ли привыкла, что ее благодарят. Сузила глаза, сосредоточив взгляд на Яснораде. А у той на правой руке проклюнулись стебельки-веточки, а левую почти по локоть покрыла шершавая кора.

— Навья сила, что в тебе плещится, нашему роду пригодится. Хочешь, обращу тебя вешницей?

Из всех детей Нави, что предложили ей дар, Драгославе было легче всего — но и страшней — отказать.

— Что ж, как знаешь. — Рубиновые губы сорочьей царицы сложились в усмешку. — Так даже лучше. Ты — напоминание о днях, когда я позволила себе быть слабой и дважды, Моране и Полозу, позволила себя обмануть. Днях, которые я страстно желаю забыть. Ступай, странное навье создание, в котором слишком мало крови и слишком много стихии.

Яснорада взяла Баюна за лапу и поспешила скрыться от взглядов вешниц-сорок. Мара, безмолвная, безучастная, ступала следом за ней.

Оказалось, иногда прошлое возвращается и несет с собой пусть и странную, но все-таки награду.