Явье сердце, навья душа

Глава двадцать пятая. Чудь

Словно почувствовав одобрение своих спутников, Мара начала засыпать их вопросами. Совсем как любопытный ребенок… Вот только вопросы ее были немного сложней.

— Почему ты так тревожишься за тех, кто тебе чужой? — хмурясь, спрашивала царевна. — За гусляра твоего…

— Он не мой, — поспешно возразила Яснорада, но ее не услышали.

— …За луговичков, за нечисть навью?

Слова: «Я сама, кажется, нечисть» произносить Яснорада не стала. Она и вовсе молчала, не зная, как объяснить то, что чувствовала. Волнение за других казалось ей столь же естественным, как дыхание.

— Это называется «сострадание», — наставительно произнес Баюн. Мурлыкнул: — Попробуй как-нибудь, вдруг понравится.

Мара пронзила его холодным взглядом, словно потоком выточенных из льда стрел. Кажется, она уже начинала улавливать скрытые смыслы за веером слов.

— А почему вы вместе идете? Разве ведет вас общая цель?

Баюн, что легко, пружинисто бежал по широкой тропе на четырех лапах, остановился. Пожал пушистыми плечами.

— Защитник я ее. А ведет нас дружба.

— Дружба? — Мара задумалась было, а потом встрепенулась. — Как у богатырей? У Ильи, Добрыни и Алеши?

Яснорада с улыбкой поняла, что не одна она прежде строила мир за пределами Кащеева царства с помощью историй, вырезанных на бересте. И Мара весь этот незнакомый мир под названием «жизнь», как и самих людей, так для себя узнавала.

— Как у богатырей. — Баюн ослепительно улыбнулся Яснораде. — Только крепче.

Она зарделась.

И на вечных вопросах — о любви и о смерти — Мара не остановилась. Узнав секрет Баюна, она упрашивала его (верней, по старой привычке, велела ему и приказывала) разузнать у навьих духов, где находятся владения Карачуна. Своего, как она считала, истинного создателя.

А значит, Мара и впрямь менялась. Казалось, от безупречной мраморной статуи откалывались куски, чтобы обнажить девичью плоть, столь же нежную, как у недавно появившегося на свет младенца.

И все же потребовалось время, чтобы Мара перестала быть ее оковами. Чтобы Яснорада сумела пусть и не сдружиться с девушкой-зимой, что понемногу училась быть человеком, но привыкнуть к ней и к ее присутствию. К пристальному, порой примораживающему к земле взгляду.

На очередном привале Яснорада вернулась к прерванному обряду — все еще непривычному, чуждому. Вплетала в волосы природные навьи дары под немигающим взглядом Мары. Но прежде, во дворце, в нем сквозил лишь равнодушный холод, а теперь в глазах царевны словно бы зажглась искра.

С Баюном свой секрет Яснорада делила по собственной воле. Мара же оказалась лишь случайным свидетелем, и открываться ей она не торопилась. Но навья суть рвалась наружу. Помнила, что такое свобода, и, запертая в человеческом теле, на неволю отзывалась протестом. Яснораду преследовало ощущение, будто ее заточили в тесном коробе — не вздохнуть лишний раз, не пошевелиться. Казалось, даже солнце теперь не грело — кожа не ощущала его тепла. В ноздри не бил запах земли, травы и листьев. Чувства притупились, как если бы она была сейчас не среди навьих просторов, а в Яви, которую поглотил холодный, вездесущий камень. Или в Кащеевом царстве с его мертвым деревом (а то и костью) и мертвой же землей.

Русалий браслет окольцевал запястье. Яснорада укутала кожу серебристой чешуей и, стесняясь Мары, скинула платье. Тело тут же объяло солнечным теплом, ветер заплел золотистые локоны в колоски, а земля обернула ступни корой и превратила в корни.

— Дите ты навье, еще побольше, чем я, — задумчиво сказал Баюн. — Весенний наряд тебе нужен, самой природой созданный. Как у тех луговичков.

— Не умею я шить из зелени, — развеселилась Яснорада.

Русалки Настасьи просили воду, чтобы та выточила отверстия в камнях для будущего браслета. Мог ли лес по просьбе Яснорады что-то подобное сотворить?

— Мара, позволишь мне кое-что попробовать? — вырвалось у нее.

Кащеева дочь сидела напротив, словно изваяние. Стоило Яснораде заговорить, взгляд царевны сосредоточился на ее лице. Но Мара не отвечала — просто ждала.

— Навьи духи говорят — дальше пойдут фермы и огороды. Увидят, что ты зиму шлейфом тянешь за собой, могут и вовсе не пустить. А нам нужно в город.

При мысли о том, чтобы однажды снова где-то осесть, пустить корни, Яснораде становилось и немного печально, и радостно. Но где-то есть люди, которые могут знать что-то о ней, о ее природе. Пока она металась между болотами, лесами, полями и реками, везде находя частицу своей сути, она так и оставалась всюду чужой.

Ничейной.

— Что ты задумала?

— Ничего плохого, — заверила Яснорада Мару.

Учили ли Морана с Кащеем ее доверию? Знала ли царевна, что это такое?

— Твою зиму забирать я не стану, она — твоя суть. Я лишь хочу немного ее… утихомирить. Стужа останется у тебя внутри, но перестанет выплескиваться наружу.

— И воевать с весной, — хмыкнул Баюн. Подошел вперед, заинтересованный — аж усы подрагивали. — Как ты это сделаешь?

— Пока не знаю, — призналась Яснорада. — Навья сила — дар навий — внутри меня, теперь я ощущаю ее постоянно. Но могу ли другим передать?

— Не дар это вовсе, а сущность твоя. Ты же не просишь рун и обрядов, чтобы быть собой? Вот этому тебе и нужно научиться.

— Быть собой? — рассмеялась Яснорада.

— Именно! — поднял коготь Баюн.

Она зажмурилась. И вроде бы просто все, а очень запутанно.

— Если солнце может греть, вода — дарить людям прохладу, почему ты не можешь своей силой кого-то одарить? В тебе и воды достаточно, и солнца, а с ними — леса и земли.

Яснорада улыбнулась краешком губ. И то верно.

— Хорошо, — медленно промолвила Мара. — Если так хочешь… делай.

Удивленная и обрадованная, Яснорада закрыла глаза и потянулась к царевне — не только телом, но и всем своим естеством. Коснулась кончиками пальцев холодной кожи и влила толику своего тепла. Представляла его солнечными искрами, золотистой пыльцой, сверкающими в лучах песчинками.

Кожа Мары не потеряла белизну, но на щеках проступили два пятнышка румянца. А след из инея, что шлейфом тянулся за ней, будто подвенечное платье, истаял.

Внутри Яснорады стало холодней.

— Ты ж погляди, получилось! — восторженно воскликнул Баюн.

Мара радости кота и гордости Яснорады не разделяла. Как и десятки чувств, что для нее, казалось, недоступны вовсе. Благодарить кого-то она не привыкла тоже, а потому лишь кивнула. Однако сделанного Яснораде было достаточно. Теперь они куда меньше привлекут внимания… и куда меньше заведут врагов.

На фермах Нави трудились люди. Обыкновенные люди — золотистокожие и румяные. Никто путников ни о чем не спрашивал, все только смотрели им вслед.

«Интересно, сама Навь им помогает? Напитывать землю влагой, давать силу урожая, возделывать поля?»

Несмотря на всю свою навью суть, Яснорада, стоило только ей оказаться среди людей, почувствовала неожиданное облегчение. Они — а не нечисть — ей все же куда привычней. Не сказать бы только, что родней.

Вскоре они вышли на дорогу, что тянулась прямо к городским воротам. На несколько шагов их опережая, по широкому тракту шла девушка. Яснорада прищурилась. Знакомой ей показались и фигура, и походка — уверенная, бодрая. Она окликнула одинокую путницу, а когда та повернулась, изумленно охнула. Приятное глазу округлое лицо, чуть простоватое и невинное, что всегда отличало ее от прочих невест Полоза…

— Иринка!

Та поморгала, будто не сразу ее вспомнила. А потом радостно ойкнула и расплылась в улыбке. Яснорада ускорила шаг, чтобы с Иринкой поравняться, а сама, пока шла, все вглядывалась в ее лицо. Не было в ней никаких явных перемен. Не то что Настасья, которая отрастила жабры и рыбий хвост. Быть может, чуть больше мудрости появилось в глазах Иринки — смотрела она совсем как-то по-взрослому. Взгляд скользнул по Маре и разом похолодел, будто в нем отозвалась притаившаяся царевнина стужа.

А в руках у Иринки — берестяные свитки. Те самые, из Кащеева дворца — из тех, что читали невесты Полоза или тех, что Морана держала в своей тайной библиотеке.

— Как ты здесь оказалась?

Вопрос этот наверняка волновал обеих, но первой его задала Яснорада. Иринка вздохнула — нелегкий, должно быть, ей предстоял рассказ.

— Поняла я однажды, что Кащеев град мне больше не мил. Моране об этом сказала. Она лицом посерела, но к Вию все же повела. А тот смотрел на меня так, будто заглядывал в душу. Ничего не сказал, что увидел, только спросил: «Хочешь узнать, кто ты?» Я и сказала, что знаю — Иринка я. Он говорит: «Родных своих хочешь найти?» А я и не знала, что у меня есть родные. Захотела, конечно, он и велел выдать мне бересту. А там — вся жизнь моя прошлая. Вся моя история. По ним, говорит, если сильно захочу, родных смогу найти. Я, ясно дело, захотела.

Яснорада никогда не слышала, чтобы Иринка за раз произнесла столько слов, но жадно впитывала каждое.

Выходит, Морана — пускай и царица, но все же подневольная, и Вий над жителями мертвого города имеет куда большую власть. Устанешь от дней, похожих друг на друга как две капли воды — всегда можешь попроситься на волю. Вот только многие ли на это осмелились? Сколько людей Нави пришли из мертвого города?

Столько вопросов, что кружилась голова — как у работяги, наказанного полуденницей.

— Что было потом? — опускаясь на задние лапы, заинтересовался Баюн.

Яснорада чуть не рассмеялась. В кои веки историю рассказывал не Баюн, и ему рассказывали не навьи духи.

— Потом по подземелью Вия я шла. Сбоку земля, над головой земля, и земля под ногами. И тянутся земляные чертоги, и тянутся. Думала, никогда оттуда не выберусь. Долго брела, пока свет не показался. Вышла откуда-то, будто из штольни.

Яснорада удивленно рассмеялась. Неужели Иринка помнила ее рассказы о шахтерах и старателях? Юная невеста Полоза была единственной, кто слушал ее. И единственной, кто не называл странной.

— Обернулась — а штольни уже нет. Гора только гладкая, без просвета. А впереди — дорога. Я и пошла куда глаза глядят, а тут и вы подоспели.

К городу они отправились вчетвером. Иринка рассказывала Баюну про свою прошлую жизнь — простую, незатейливую. Про родителей, которые ждут ее где-то в Нави. Имя красть Морана у нее не стала — наверное делала это лишь с теми, кому было чем откупиться. Мара по обыкновению молчала, Яснорада, погрузившись в раздумья, тоже. Скачущие мысли в голове и без того создавали оглушительный шум, да такой, что голову распирало от боли.

А потом были ворота, что распахнулись, едва путники приблизились. Ни рва, ни моста — только частокол из высоких бревен. Будто тонкие осинки друг к другу приладили и этим кольцом город обернули. А внутри — терема и избушки, как две капли воды похожие на кащеградские.

Разговорчивый Баюн (его умению разговаривать в Чуди никто не удивлялся) быстро узнал, что в городе живет мудрый волхв. И если кто и хочет узнать про семью свою потерянную (тут Иринка с Яснорадой с волнением взглянули друг на друга), то им к нему, к волхву.

У кудесника были длинные седые волосы, борода — еще длинней. Баюн обмолвился, что другими волхвы не бывают.

— Традиция, — шепнул он.

Просьбе Иринки волхв совсем не удивился. Казалось, она была далеко не первой, кто пришел к нему из мертвого города, чтобы отголоски прошлого отыскать.

Пока Иринка расспрашивала про родителей, Яснорада оглядывалась по сторонам. Убранство избы было куда скромней, нежели в их с Ягой тереме. Спал волхв на выкрашенной белилами печи — там осталось забытое одеяло. Кособокий табурет с двух сторон подпирали аккуратные, ровные собратья, на столе — щербатая пустая миска. Ни трав, развешанных всюду, ни колдовских оберегов…

«Я в городе Нави, у волхва», — вдруг пронзила мысль.

О чем шепталась с ним Иринка, Яснорада не слышала. Но от кудесника исходила спокойная уверенность — без чванства и надменности, что подкупало.

Они тепло попрощались с бывшей невестой Полоза. Напутствовали друг другу: Яснорада — чтобы дорога легкой была и чтобы Иринка отыскала свою родню. Иринка — чтобы Яснорада нашла в Нави свое место.

Когда Иринка скрылась за порогом, Яснорада рассказала волхву то немногое, что о себе знала — о том, что Ягая неподалеку от Чуди ее, перемазанную в земле, нашла. Но, казалось, куда больше волхва волновало то, что с Яснорадой случилось в Нави. Она охотно рассказывала, Баюн помогал, и историям, что из кошачьих уст лились, позавидовал бы и бродячий сказитель.

— Каждый из духов навьих, говоришь, в тебе свою признавал?

Яснорада вздохнула.

— И да, и нет. Видели свою поначалу, но кровью я не вышла, — неуклюже пошутила она.

— А ну дай-ка.

И в третий раз ее руку полоснули чем-то острым. На сей раз хотя бы не ногтем.

— Немудрено, что запутались, — проронил волхв, рассматривая кончик пальца с каплей ее крови. — Хотя полевик и мог бы признать.

— Злой он был на нас, — настороженно отозвалась Яснорада. — А вот луговички и впрямь не отставали.

— Немудрено, — повторил волхв. — Родную чуяли. В крови твоей — земля.

— Значит, полевая я нечисть? — ахнула она. — Луговичка или… полуденница?

Волхв отчего-то разулыбался. От выцветших, словно часто стираное платье, глаз в разные стороны разбежались лучики морщин.

— Да куда ж тебе полуденницей быть. Нрав другой — спокойный, терпеливый, безмятежный. Истинная дочь ты матери своей. Той, что многое дает и многое прощает.

Яснорада от волнения охрипла, а потому главный вопрос задал верный Баюн:

— И кто ж она, родительница Яснорадушки, такая?

Она подалась вперед. Дышать перестала на мгновение.

— Мать Сыра Земля. Владычица всех земных просторов, источник жизни и мать всего живого. Тебя, Баюн, лес породил, лесавок и боровиков — Леший, мавок и русалок — Водяной или сама водная стихия. Но леса Нави, Лешего и Водяного, как и иных навьих созданий она, Мать Сыра Земля, породила.

Яснорада кусала губы, силясь не расплакаться. Силясь понять, как отозвались в ней слова волхва. Значит, мать свою она никогда не обнимет, как, пусть и не часто, но обнимала Ягую. Никогда не услышит от нее историй и сказаний, как слышала от Баюна. Не будет блуждать с нею по Нави, не будет вести беседы, как с кикиморой, лесавками, русалками и полевиками.

Но все они — ее сводные братья и сестры. И вся Навь и есть ее мать.

— Когда соскучишься по матери, помни — она всюду, она рядом. И, куда бы ты ни пошла — всегда сопровождает тебя, — положив лапу на ее ладонь, тихо сказал Баюн.

Яснорада с усилием кивнула. Вскинула голову, с надеждой глядя в лицо волхва.

— Но кто же я такая?

— А ты — истинное дитя Матери Сырой Земли, взращенное ею в недрах — ее утробе.

Баюн ахнул, будто что-то поняв. Прошептал ошеломленно:

— Помнишь, я говорил — сотни историй, но твоей среди них нет?

Яснорада переводила растерянный взгляд с кота на волхва. Улыбнувшись в бороду, кудесник объяснил:

— Появившись на свет, ты была вольна выбрать свой дом и свою стихию. Выбрать, чьим быть духом-покровителем, что оберегать: леса, поля или воды Нави. Полуденницей стать, лесавкой или бродницей.

— Но не успела — Ягая меня забрала, — выдавила Яснорада.

— Каждому из нас порой бывает слишком одиноко… — Волхв поморщился. Словно корил себя за то, что влез в чужие дела. — Ты должна была выбрать стихию, чтобы сила Матери Сырой Земли воплотилась в ней. Чтобы кровь твоя стала водой или древесным соком… или осталась бы землей. Но исчезли бы занозы и сучки, что прячутся у тебя под кожей, из костяшек пальцев — готовые распуститься почки, из волос — птичьи перья, с изнанки кожи — рыбья чешуя. Ты не видишь их. Я вижу. Потому ты и на людей так похожа, что навья суть в тебе спрятана. В тебе — по капле каждой из стихий, в тебе — сила Матери Сырой Земли, но рассеянная, развоплощенная.

Яснорада вдумчиво кивнула. Не вышло так, как она надеялась. Иринка найдет своих родителей, поселится в их избе… С ней такого, увы, не будет. Но правда есть правда. Родителей — маму — Яснорада тоже нашла. И себя нашла, свою сущность.

Из избы волхв вышел вместе с ними — больная девочка из Чуди ждала колдовской обряд. Вышел и замер, во все глаза глядя на стоящую в сторонке Мару. Пусть Яснорада и приглушила ее зимнюю природу, от волхва та, верно, не укрылась. Но чем дольше тянулось молчание, чем сильней вытягивалось лицо волхва, тем больше Яснорада сомневалось, что дело в сущности царевны.

— Что ты наделала, Мара? — подозревая неладное, охрипшим от волнения голосом спросила Яснорада.

Ответила не она.

— Тропу проложила морозную, — хрипло, будто неверяще, сказал волхв. — В саму Явь.

— Как вы узнали? — спросила Мара.

Интонация лишь слегка изменилась, но этого было достаточно, чтобы в статуэтке — бесчувственном когда-то камне — явственно проявилась жизнь.

— Неужели ты никогда не слышала про волхвов?

Мара скривилась — едва заметное движение мышц, однако резанувшее по глазам некой своей неправильностью.

— Зачем тебе в Явь приходить? — непонимающе нахмурилась Яснорада.

Мара долго молчала — не желала отвечать. Потом нехотя сказала:

— Я просто наблюдала за ним. За спасенным тобой гусляром.

— Зачем наблюдала? — выдавила Яснорада.

Глаза — бездонные черные омуты, лицо — гладкое фигурное стекло.

— Хотела понять, что в нем такого особенного. Что заставило тебя нарушить наказ — да еще той, кого ты матерью называла.

Для нее, вылепленной и воспитанной Мораной, подобное ослушание, верно, показалось чем-то неслыханным, необъяснимым. Внезапно подумалось: наверное, жизнь Мары была понятна и проста. Делаешь, что говорят, о прошлом и будущем не задумываешься. Но жизни такой не позавидуешь.

И сама Мара все же сбежала из дворца навстречу неизвестности. А потом и вовсе открыла тропы в чужой мир.

— Но наблюдать — мое желание. Желание Мораны было иным.

— Каким? — нахмурилась Яснорада.

— Я должна была вернуть душу Богдана Нави.

Яснорада ахнула, холодея.

— Вытянуть с Яви, через границу перенести, — продолжала царица. — Должна была. Не смогла. Пока не смогла.