Явье сердце, навья душа

Глава двадцать третья. Плясуньи-полуденницы

Сердце Яснорады взволнованно трепетало. Здесь, в этой части Нави, как нигде чувствовалась жизнь. Виной тому очертания города на горизонте — в той его части, где тянулась горная гряда. Неужели… Чудь? Разделяли их раскинувшиеся на верста поля, засеянные рожью и пшеницей.

Странное напряжение сгустилось вокруг путников, как кисель. Обычно разговорчивый Баюн в присутствии Мары хранил молчание, словно из последних сил цеплялся за тишину. Яснораде недоставало его вечного, милого сердцу всезнайства. Кто знает, сколько интересных историй навьи духи успели ему рассказать?

Сама она больше не вплетала в волосы листья и перья, не сбрасывала человечью суть, чтобы навью обнажить. Действо это — ритуал почти — было для нее особенным, личным. Не при Маре к нему обращаться.

Кащеева дочка, несостоявшаяся Полозова жена, была не просто молчалива. Иной раз Яснорада забывала, что она здесь. Мара ступала неслышно, ни о чем не спрашивала, говорила, только если спрашивали ее. Блуждала ли она в своих мыслях или их у нее не было вовсе? От еды на каждом привале отказывалась…

«Мыслит ли зима? Нужна ли ей пища? И что для нее еда? Может, тем теплом она кормится, что у людей отнимает?»

От ее нечеловечности становилось не по себе даже Яснораде. Той, что зимы и весны прожила в мертвом городе. Той, что сдружилась с нечистью. Той, что сама нечистью оказалась… Иначе откуда в ней эта навья сила — сила ветра, воздуха и воды?

— Луговички за нами бродят, — с теплом вдруг промолвил Баюн.

— Те, что луга, верно, охраняют? — улыбнулась в ответ Яснорада.

И славно, и диковинно, что у каждого уголка Нави был свой хранитель. Но охраняли они ведь не только Навь…

Выходит, кара может настигнуть и охотника с Яви, что лес обидит — редкую птицу убьет или дерево, дом чей-то, срубит? И тех мальчишек, что от скуки, забавы ради, выжигают целые поля? Вот идет человек, творит злое, а за ним по пятам идут навьи духи? А если знали бы они о невидимых стражах лесов, рек и полей, может, меньше делали бы дурного?

Теперь Яснорада замечала в траве луговичков — маленьких человечков со смешными личиками. Зелень среди золота полей. Те бежали наперегонки с путниками, семеня крохотными ножками. Поначалу почудилось, что к одежде их ворохом щетинок налипли травинки. Но трава, сложенная волоском к волоску и подпоясанная, и была их одежкой.

— Они самые. А раз луговички здесь, значит, неподалеку и полевики. Матерей луговичков нам, прекрасных и опасных полуденниц, к счастью, не встретить. По весне в земле полуденницы прячутся, посевы силой своей напитывают. Выходят в межень, в сердцевину лета, когда стоят самые знойные солнечные дни.

Даже то, что с ними теперь была Мара, даже ее молчание, что холодом било по щекам, не удержало Баюна от новой истории, от крохотного кусочка цветного стекла, который складывался в витраж изумительной и противоречивой Нави. Прекрасной и опасной, что ее полуденницы.

— Расскажи мне о них, — привычно попросила Яснорада.

Баюн спрятал довольную улыбку в усы, а блеснувшие глаза все равно его выдали.

— Ох уж эти полуденницы… Загорелые красавицы с золотистыми, что само солнце, волосами до поясницы, босоногие, в легких белых платьях, что колышутся на ветру… В пекло кружат они по полю, поют, хороводы водят. Не пристало людям в полдень на полях работать, да только многие о том позабыли уже. Их полуденницы и наказывают. Те и понять ничего не успеют, как солнце голову припечет и сон уморит. А если заснешь в полдень под палящим солнцем, в Яви больше не проснешься. Сама, говорит, полуденницей станешь.

— Говорит? — заинтересовалась Яснорада.

Баюн указал на протоптанную меж налитых колосьев тропу.

— Дремлет она, лета ждет. Говорит, если б вышла, с тобой бы потанцевала.

Яснорада свела брови на переносице — виделся ей дурной знак. Слишком хорошо она — уже — знала навью нечисть. Едва ли не у каждой на уме было что-то проказливое.

— Почему со мной?

— Так известно же: полуденницы плясать мастерицы — могут танцевать без устали от рассвета до зари. А если девица какая их перепляшет, полуденницы рожь в золото превратят и плясунью им осыпят.

— Интересный все же нрав у навьей нечисти. И устои занятные: или несметное богатство от них получишь, или солнечный удар, — тихо хмыкнула Яснорада.

Мара шла вперед с лицом гладким, что камень. Будто и вовсе не слушала, о чем они говорят.

— Есть среди них и ржаницы, что во ржи живут, и сковородницы, — продолжал Баюн. — В руках у последних, знамо, сковорода. Захочет — от солнечных лучей ею хлеба и травы прикроет, захочет — начисто сожжет. И детей в полях оставлять одних опасно. Моргнуть не успеешь, как исчезнет явий ребенок, а появится навья полуденница.

Яснорада поежилась.

— Столько угрозы от танцующих красавиц в летящих платьях… Опасна Навь для людей Яви.

— Не только для нее, — как-то невесело хохотнул Баюн. — Встретилась бы нам сейчас полуденница, так просто бы не отпустила. Начала бы загадки загадывать, а если не разгадаешь — защекотала бы до полусмерти.

Хорошо, что сейчас весна, а не середина лета. Яснорада не была мастерицей ни в загадках, ни в плясках.

— А ну кыш отсюда! — перебил ее мысли недовольный окрик. — Все посевы мне холодом своим побьете!

Яснорада оглянулась не на источник шума — на Мару. И только сейчас, уже зная, куда смотреть, разглядела тянущийся за ней морозный след. Там, где прошла дочка Мораны, трава прибилась к земле и покрылась слоем серебристого инея. Колосья пшеницы, коснувшиеся плеч Мары, пожухли вовсе.

Перед Яснорадой выскочил сухопарый мужичок со светло-голубыми глазами навыкате и бородой из золотистых колосьев. Кожа бурая, словно земля. Одеждой ему служила грубая холстина, обувью — лапти.

Мара подняла руку, и вокруг нее завьюжила метель.

— Останавливать будешь — покрою снегом все поля.

— Нет не покроешь!

Царевна перевела стеклянный взгляд на Яснораду.

— Он мешает нам, преграждает путь.

— Это мы ему мешаем, — вздохнула Яснорада. — Нельзя использовать силу лишь потому, что с тобой кто-то не согласен. Неправильно это. Некрасиво.

— Что мне до этой красоты?

Раздосадованный Баюн начал:

— Разве мать тебя не учила…

— Мать?

Тонкие брови не дрогнули, в глазах, будто черные воды, плескалась пустота.

— Морана, — подсказала Яснорада.

— Она мне не мать. Она меня сотворила, соткала из стужи и льда.

Выходит, человеком Мара себя не считала.

— Я разрешила тебе пойти со мной, а значит, пока я рядом, ты никому не причинишь вреда. Оставь при себе свою стужу.

Мара долго смотрела на нее в упор. Что-то решив для себя, опустила руку и пошла вперед, как ни в чем не бывало. Луговички, что столпились позади хозяина полей, за ней не последовали. Смотрели на Яснораду и Баюна огромными и голубыми, что само небо, глазами.

— Никогда больше через мои поля не ходите, — гневно сказал полевик.

И исчез, забрав с собой сыновей.

Яснораде стало неуютно. Она без году неделю в Нави, а уже успела нажить себе врага. Но о своем решении взять в попутчицы Мару она не жалела. Пошла бы царевна через поле одна, не осталось бы ни ржи с пшеницей, что колыхались на ветру, ни трав, ни цветов луговых. Покрыл бы поле белый саван, весь урожай под собой схоронив.

— Идем, — со вздохом сказала она Баюну.

У кромки полей они встретили шустрого межевика. Братец луговичка, тоже маленький ростом, но с очень загорелой кожей, при виде чужаков ойкнул и бросился прочь, сжимая в руках пойманную — для отца-полевика, верно — птицу.

— Трусишка, — ласково рассмеялась Яснорада.

— И я бы напугался, если бы кто-то привел ко мне царевну стужи, — буркнул Баюн.

И снова Мара не разглядела в словах кота почти не прикрытый смысл, ни упрека в них не увидела. Но, к удивлению Яснорады, отозвалась:

— Они — весна, я — зима. Мы плохо уживаемся друг с другом.

— Покажи мне того, с кем ты можешь ужиться…

— Баюн, — мягко попросила Яснорада.

Остаток дня шли они в молчании.

***

Катилось яблочко по блюдцу, открывая взгляду Яснорады многоликую, причудливую Явь. Вернее, только одну ее часть.

Вернее, только одного человека.

— Любуешься своим ненаглядным? — мурлыкнул Баюн, показываясь за спиной.

Яснорада вспыхнула. Подавила порыв спрятать волшебный подарок Ягой.

— Он не мой ненаглядный, — запальчиво возразила она.

А взгляд так и притягивало отражение в блюдце: смоляные волосы и глаза колдовские, серые.

«Простое любопытство» — убеждала саму себя Яснорада.

Но сердце полнилось тревогой за Богдана, когда он глядел в пространство стеклянными глазами. Что он видел? Что внушало ему страх? Не могла Яснорада наблюдать за ним постоянно. И помочь ему тоже ничем не могла.

— Как же, как же, — снова промурчал Баюн. Новые нотки появились в его голосе. — Вижу, как взгляд твой, обращенный на красавца-молодца, туманится, словно хмелеет. Знаком он мне, этот взгляд. И сердечко твое, небось, бьется пуще обычного, когда на гусляра своего смотришь?

— Бьется, — призналась Яснорада.

— Ох, известно мне это томление. Влюбляешься ты в него, Яснорадушка.

Она вспыхнула, словно лучина.

— Но я ведь почти его не знаю…

— Иногда и жизни не хватит, чтобы человека узнать. А иногда с первого взгляда чуешь в нем что-то свое, родное.

— А ты когда-нибудь такое чувствовал? — полюбопытствовала Яснорада, и без того донельзя смущенная.

Баюн пробормотал что-то в ответ. Значит, как ее донимать своими уроками о любви — так пожалуйста, а самому отвечать…

— Ну скажи, скажи, — умоляющим голоском протянула она. — Есть ли у тебя на примете славная кошечка? Какая-нибудь прекрасная мягколапка?

— Не нужна мне никакая кошечка, — фыркнул Баюн. Выпятил грудь. — Я и без того хорош.

— Ага, — прыснула Яснорада. — Сильный ты и независимый.

— Ты потому гусляра спасла, что что-то к нему почувствовала? Потому что его полюбила? — раздался холодный голос.

Яснорада, успевшая позабыть о Маре, вздрогнула. Медленно отозвалась:

— Нет, не потому.

— Точно? — Мара не опустилась на траву рядом с Баюном и Яснорадой. Осталась стоять и глядеть на них сверху вниз, словно царица со своего помоста. — В свитках берестяных много таких историй. Богатыри своих зазноб спасают, да и те порой не отстают. И все они о любви твердят, как будто это чары какие, способные человека направить или изменить.

— Чары… — задумчиво произнес Баюн. — Может, оно и так, да только чары эти созданы не человеком.

— А кем же? Богами? Родом? Матерью Сырой Землей?

— Да кому ж это ведомо?

Мара поморщилась.

— Почему у ведуний нельзя спросить?

Яснорада тихо рассмеялась.

— Боюсь, этого не знают и они.

Мара поджала губы неодобрительно, смерила кота студеным взглядом.

— Их задача — ведать, как задача Вия — судить, а Мораны — царствовать.

— Сложные вопросы ты задаешь, царевна, — хмыкнул Баюн. — Те, на которые не каждый колдун и ответит.

Яснораду все ж радовало, что Мара их задавала. Навь ли тому причиной или нечто иное, прежде сокрытое, но царевна будто и впрямь пыталась понять людей. Что они чувствуют, отчего поступают так, а не иначе…

Но хватит ли этого, чтобы однажды она изменилась? Способна ли Мара сама научиться чувствовать, а значит, стать по-настоящему живой? Перестать быть прекрасной каменной статуей — совершенной снаружи, но полой внутри, мертвой, как оставленное ею царство?

Или зима, пускай и рукотворная, навеки останется зимой?