Янтарный

Разведка боем

ДК «Дружба» в свете предзакатного солнца выглядел ещё более уродливо и печально. Осыпающаяся штукатурка, забитые досками витрины бывшего буфета, и та самая дверь в боковое крыло, приоткрытая, словно чей-то немой зевок.

Трое стояли напротив, упираясь взглядом в тяжёлые, облупленные двери. Каждый сжимал в кармане свой холщовый мешочек. Горький запах полыни, смешиваясь с пылью улицы, витал вокруг них как призрачный щит.

— Ну что, мушкетёры, — с вызовом бросила Катя, но в её голосе слышалась лёгкая дрожь, которую она тщетно пыталась скрыть. — Готовы к несварению?

Витёк, нацепив наушники от Walkman’а, но подключив их к своему самодельному детектору ЭМП (собранному на скорую руку утром), кивнул, не отрывая глаз от стрелочки на приборе. — Фон в норме. Ничего необычного. Может, и правда, всё это…

— Не правда, — перебил Лёха. Он указывал на землю у входа в ДК.

Там, на сером, потрескавшемся асфальте, лежали три аккуратных, маленьких комочка пыли. Они были выложены почти в линию, словно отметки, указывающие на вход. Или предупреждение.

— Так. План такой, — чётко сказал Лёха, снова включая режим командира. — Заходим, осматриваемся. Витёк, следи за показаниями. Катя, ищи что-то новое, любые изменения. Я — обеспечиваю прикрытие. Никаких геройств. Увидели что-то странное — сразу на выход. Вопросы?

Вопросов не было. Была лишь неприятная тяжесть в животе.

Лёха толкнул дверь. Она снова скрипнула и этот звук показался неестественно громким в давящей тишине опустевшей площади. Они вошли в знакомый полумрак фойе.

Воздух внутри был спёртым и сладким. Таким сладким, что аж першило в горле. Пахло застоявшейся пылью, затхлостью и… ванилью. Как в кондитерском цехе пекарни в лучшие её годы.

— Ничего не понимаю, — прошептал Витёк, постучав пальцем по своему детектору. — Полный штиль. Ни всплесков, ни аномалий. Всё чисто.

Но аномалия была прямо перед ними.

Фреска на стене изменилась. Теперь на ней было больше деталей. Проявились лица — улыбающиеся, румяные, счастливые. Можно было разглядеть значки на груди у комсомольцев, складочки на платьях у девушек. И она была цветной. Кто-то подкрасил её растёртой в пыль пастелью, придав рисунку неестественную, призрачную жизненность.

— Она… оживает, — выдохнула Катя.

И тут Витёк вздрогнул.

— Слышите?

— Что? — насторожился Лёха.

— Музыка. Слабенькая… вон оттуда, из главного зала.

Они прислушались. Сначала ничего. Потом Лёха уловил это — доносившийся из-за тяжёлых двустворчатых дверей в главный зал едва слышный, тонкий звук. Не мелодия, а скорее её эхо, отзвук давно отыгранного вальса.

Лёха сжал в кармане кулак вокруг мешочка с полынью и сделал шаг вперёд. — Идём. Но будьте готовы.

Он толкнул дверь в главный зал. Она поддалась неохотно, с скрипом.

Зал был пуст. Огромный, затемнённый, с рядами пыльных кресел, уходящими в темноту. Сцена затянута серым, рваным брезентом. Но это было не самое страшное.

В центре зала, в лучах света из дыры в потолке, кружилась одна-единственная пара.

Это были не люди. Это были манекены. Те самые, что когда-то стояли в витрине универмага. Женский манекен в пышном, но потрёпанном платье из советского атласа и мужской — в пиджаке с широкими плечами. Они были покрыты толстым слоем пыли, и их безликие, пластмассовые головы склонились друг к другу в немой пародии на нежность. Они медленно, скрипя на поворотах, вращались на месте, движимые невидимой силой.

И музыка стала чуть громче. Теперь это был старый, потрескивающий вальс, словно его играли на давно сломанном патефоне.

— Вот чёрт… — прошептал Витёк. Его детектор по-прежнему молчал.

Катя зажмурилась. — Это так… жалко и мерзко одновременно.

Лёха чувствовал, как по спине бегут мурашки. Это было не страшно в классическом понимании. Это было глубоко, пронзительно неправильно. Осквернение памяти, карикатура на то, что когда-то могло быть настоящим.

И тут он увидел. В проходе между рядами кресел, в нескольких метрах от них, сидел человек. Пожилой мужчина в рабочей спецовке. Он сидел очень прямо и смотрел на танцующие манекены. На его коленях лежала раскрытая книга. И всё его тело, от макушки до ботинок, было покрыто идеально ровным, густым слоем пыли. Он не двигался. Он был одним из Спящих.

Витёк, побледнев, сделал шаг назад и задел ногой брошенную железную деталь от кресла. Раздался оглушительно громкий лязг.

Музыка оборвалась. Манекены замерли на середине поворота. И медленно, очень медленно, их безликие головы повернулись в сторону троицы. Пустые глазницы уставились на них.

Не сговариваясь, все трое рванулись назад к выходу. Они влетели в фойе и бросились к двери на улицу.

Выскочив на площадь, друзья остановились, запыхавшиеся. Сердце колотилось где-то в горле.

— Вы видели? Вы видели это?! — задыхался Витёк, срывая с головы наушники.

— Видели, — коротко бросил Лёха. Он обернулся посмотреть на ДК. Дверь была закрыта. Всё было тихо.

— И твой прибор ничего не показал, — сказала Катя, и в её голосе звучало не злорадство, а оторопь. — Значит, это не магнитные поля. Это что-то другое.

Она посмотрела на свою руку и вдруг отшатнулась. На рукаве её чёрной куртки лежала ровная, серая полоска пыли. Совершенно такая же, как на Спящих.

С криком отвращения она начала счищать её. Пыль осыпалась легко, не впитываясь в ткань.

— Откуда? — в ужасе прошептала она.

Лёха вспомнил то место, где она стояла в зале. — Там, где ты стояла, на полу… тоже была пыль. Ты наступила в неё.

Он посмотрел на свои ботинки. На носке его кроссовок тоже был серый налёт.

Они не были защищены. Не полностью. «Тиша» мог дотянуться до них. Через пыль. Через память. Через всё, что они принесли с собой на подошвах.

Витёк вдруг побледнел ещё больше. — Ребята… а что, если мы принесли это… к себе домой?

Трое стояли на пустой площади, и внезапно привычный, умирающий посёлок показался им не убежищем, а гигантской ловушкой, каждую пылинку в которой можно было считать вражеским агентом.

Они были не охотниками. Они были добычей. И охота только начиналась.