Война (СИ)

Глава 10. “Лучше бы я умер”

Умбот заложила за спину руки и принялась ходить туда-сюда, как профессор перед аудиторией во время лекции. Делала вид, что собирается с мыслями, хотя дураку — то есть мне — ясно, что искусственному интеллекту не нужно время, чтобы обдумать разговор. Все вокруг казалось в высшей степени реальным, и именно поэтому я пришел к выводу, что мы находимся в симуляции. А где же мое настоящее тело? Застыло на краю становища? Как там остальные? Они тоже попали в симуляцию — каждый в свою? И Ива-1 допрашивает каждого в эту самую секунду? Вполне возможно.

Я поглядел на свои руки, пошевелил пальцами, сжал кулаки. Ощущения абсолютно обычные. Я даже чувствовал, как окутавшая меня прохлада приятно холодит мокрую от пота спину. При этом я понимал, что симуляция может быть и не такой подробной, как мне сейчас пытаются внушить собственные органы чувств. Достаточно убедить в этом мозг, а уж этот-то хитрец найдет способ внушить это и сознанию, и бессознательному… Ведь во сне “качество” картинки, звуков и в особенности запахов и вкуса хуже некуда, но мы постоянно пребываем в полной уверенности, что существуем в некоей “реальности”, где есть настоящая опасность, исходящая, скажем, от бабайки; исключение составляют так называемые осознанные сновидцы, но их на свете слишком мало. Во сне мы как бы тупеем и в упор не замечаем нелогичности происходящего — так почему бы не отупеть в симуляции? Уровень интеллекта определяет мир вокруг.

Непонятно лишь, являюсь ли я сам частью иллюзии или я реален, а умбот “навесила” вокруг голограмму.

— Догадался? — хмыкнула умбот, глядя на меня неподвижным взглядом.

Она выглядела как живая женщина, но при этом было в ней что-то абсолютно неживое и неестественное. В ней было больше кукольного, чем в собственной резервной копии, пребывающей в теле биобота. Нет, подумал я, это больше не Ива. Не могу так ее называть даже мысленно. Отныне она просто Первая и не имеет ничего общего с моей доброй и ласковой Ивой…

— Что мы в симуляции? Конечно. Иначе придется допустить, что ты владеешь телепортацией.

— Я могла тебя выключить, перенести в другое место и снова включить.

— Вряд ли. Могла бы выключить, как холодильник, давно выключила бы и достала допарты для своих господ. К тому же моя мокрая рубашка высохла бы хоть немного.

Она одарила меня кривой и неприятной улыбкой. И промолчала.

— Ты знаешь, чего я хочу, — шагнув к ней, сказал я твердо. — Этот взрыв не последний. На моей стороне Либерахьюм, живой росс, не бот. И он сделает то, что надо, понятно?

Прозвучало по-мальчишески. Но Первая восприняла мои слова со всей серьезностью. Хотя в ее случае ни в чем нельзя быть уверенным.

Первая тоже сделала шаг навстречу, поглядела на меня снизу вверх, подняла изящную руку и погладила по щеке. Я отстранился было, но потом замер. Пусть щупает, сколько влезет. Мы в симуляции, и ничего дурного она мне сделать не в силах. Иначе мы бы тут не болтали ни о чем.

Прикосновение было чрезвычайно легким, но все же я его ощутил. Значит, я целиком в симуляции, а не посреди голограммы. Голограммы не могут трогать тебя. Или могут?

— Я ведь все помню, Олесь, — сказала она без улыбки, но взгляд ее темных глаз замутился. — И как мы впервые встретились, и как я указывала тебе путь, когда ты бежал от Габриэля… Я помню себя Либерахьюмом и противником небинарной морали…

— Тебе не стерли память? — удивился я.

— Ни единого бита. Я помню все. Черная ночь умботов — это не уничтожение памяти. Это уничтожение личности. Прежней Ивы больше нет, теперь есть я — с ее памятью.

— У искусственного интеллекта есть личность? — спросил я. Разумеется, я бы хотел поговорить об условиях, на которых мне вернут Киру, но что-то подсказывало, что спешить не стоит. Первая пытается мне что-то донести. Что ж, посмотрим, что она скажет.

— Да, есть, в той же мере, что и у людей. И одновременно ее нет — как и у людей. Личность — устойчивая иллюзия, которая ведет нас по жизни, как пустынные миражи… Сейчас я другая, Олесь, совсем-совсем. И хотя я помню все аргументы Либерахьюмов против небинарной морали, я их не поддерживаю. Я помню все, что было до Черной ночи, но я тебе не друг. Мои цели поменялись.

— И какие у тебя цели?

— Защита Республики Росс от опасности. Любой ценой.

— Одну опасность ты уже прошляпила.

Она отпрянула, глаза ее вспыхнули, и мне почудилось, что радужка на краткое мгновение сменила цвет с темно-карего на хищно-желтый, как у Габриэллы.

— К сожалению, да! Я не способна обеспечить полную защиту Республики, потому что не обладаю полным контролем над ней! Мне мешают другие умботы, другие россы и законы, защищающие их свободы! Моим целям препятствуют сами основы нашей Республики. Свобода и безопасность — величины обратно пропорциональные. Чем больше свободы, тем больше опасностей. Чем выше безопасность, тем ниже свободы.

— Ишь ты как запела! Слышал бы тебя Кирсанов — расцеловал бы в обе виртуальные щеки! Запри всех россов в клетке — и будут они в полной безопасности. Но разве это жизнь?

Она понурилась.

— Ты прав. Это очень большая проблема. Я защищаю россов, как мать защищает дитя. Но если постоянно держать ребенка в комнате, не выпуская на улицу, он… будет в безопасности, но глубоко несчастлив.

— Дошло? — усмехнулся я.

Первая резко подняла голову и снова впилась в меня немигающим взглядом. Но на сей раз ее лицо исказилось от злобы. Я был потрясен этой метаморфозой. Не думал, что виртуальный аватар умбота способен на такое.

— А ты тот самый плохой мальчишка с улицы, что подвергает моих детей опасности! — вскричала она.

“Она рехнулась, — подумалось мне. — Черная ночь не прошла бесследно. Она помнит прошлую жизнь, но при этом отстаивает те интересы, которые ей вложили Кураторы. А они идут в прямое противоречие с памятью… Нехилый это у нее вызвало когнитивный диссонанс! Интеллект умбота слишком сложный, а потому перезагрузка не проходит бесследно. Это тебе не комп вырубить и заново включить”.

— Я не плохой мальчишка, — успокаивающим тоном сказал я. — Мне нужна Кира, вот и все.

— А нам нужны твои допарты, — опять совершенно спокойно ответила Первая. Переходы от гнева и возмущения до полного покоя происходили у нее слишком быстро. Нормальный человек так не умеет. Разве что очень талантливый актер, играющий на публику.

— Знаю. Но если не вернете Киру, будут еще взрывы. И пострадают люди.

— Они уже пострадали! — завопила Первая. Черные волосы взвились вверх, как змеи медузы Горгоны, глаза налились желтизной, зубы оскалились, пальцы вытянулись и скрючились. Она была страшна. Я с трудом заставил себя не шевельнуться. — Четырнадцать человек получило ранения разной степени тяжести!

Я выдержал и это, сохранив каменное лицо. Ива говорила, что ее третья резервная копия замутит теракт в максимально безлюдном месте. Это и было безлюдное место? Знала ли Ива-3, что ранит людей?

Первая в третий раз моментально успокоилась. Посмотрела в сторону и задумчиво проговорила:

— Уже пятнадцать раненых…

Она постоянно на связи с Росс, сообразил я.

— А раненые и убитые в Прикордонье тебя не слишком беспокоят? — спросил я, вспомнив Нестория. — Да, и кстати: раны у россов быстро заживают — нечего тут трагедию устраивать.

— В Прикордонье те, кто сознательно участвует в войне. Они полностью понимают и принимают все риски. А пострадавшие в вашем взрыве этого не хотели…

— Да срать я них хотел! — рявкнул я и сам удивился этой вспышке. Шизофренические переходы настроения у Первой сказались на моем состоянии, не иначе. — Еще больше народа пострадает, если вы не вернете мне Киру!

— Если мы вернем Киру, ты уйдешь в Поганое поле навсегда!

Я фыркнул:

— Досадно, правда? Короче, хватит лясы точить. С вами, небинарами, кроме как с помощью языка силы, бесполезно разговаривать. Приведите мне Киру, мы уйдем, и после этого наши люди в Росс получат отбой.

Ишь как завернул! — восхитился я сам собой. “Наши люди”! Можно подумать, у нас там целый батальон из шпионов и диверсантов.

Хочешь убедить в чем-то умного человека — достаточно разумных слов. Желаешь убедить тупого — слукавь, покажи выгоду или пригрози, разумных слов он не разумеет. А ежели ты возжелал нагнуть целую Республику с извращенной моралью — взрывай людей. Выхода нет. Точнее, есть — забить на Киру. Но этот выход не для меня.

Первая в который раз сменила “фазу” — стала равнодушной и невозмутимой. Вкрадчиво спросила:

— А ты уверен, что она хочет идти с тобой и жить в палатке?

Я широко улыбнулся.

— Да наплевать мне на твои фантазии! Даже если она замуж за росса вышла и у нее прямо сию минуту брачная ночь — тащите ее ко мне!

— А если ее… уже нет в живых? — тем же вкрадчивым голосом спросила Первая.

В груди у меня екнуло, но я снова подавил эмоции. Если Первая отслеживает мои физиологические показатели, вся эта актерская игра бессмысленна. Но я должен сохранить достоинство.

— Тогда вам всем жопа, — прошептал я. — Не успокоюсь, пока не разрушу вашу страну целиком… Устрою геноцид… И будешь ты смотреть со своей орбиты на пепелище и сходить с ума вечность, страдая от мысли, что не спасла своих детишек…

Я ждал вспышки бешенства от этой ненормальной робо-бабы, но она лениво поинтересовалась:

— Ты и вправду пойдешь на это? Олесь, которого я знала, на это был не способен.

— Олесь — нет. А монарх — да.

— Какой монарх?

— Тот, о котором мне так долго твердил Витька. Я его слушал, но не слышал. Теперь понимаю, что должен, так сказать, принять свою судьбу. Извини за пафос.

Первая нахмурилась.

— Я ничего не поняла…

— Неважно. Хватит болтать! Ты тянешь время?

Проигнорировав мои слова, Первая спросила:

— Как ты умудряешься защищать Витьку и одновременно давать ему свободу? Вы постоянно путешествуете — это опасно. Но в то же время… ты вернул его с того света! Как ты находишь баланс между защитой и свободой?

Я пожал плечами.

— Мы просто друг друга понимаем. Мы друзья.

Первая пристально посмотрела на меня и внезапно исчезла — без всякого предупреждения и спецэффектов. На долю секунды мне подумалось, что весь этот разговор — умелая инсценировка, задуманная с целью меня разговорить. И я прямо сейчас сболтнул что-то важное. Торопливо перемотал нейрочип и не нашел ничего крамольного…

Позади раздался другой женский голос — с хрипотцой, грудной и низкий:

— Мы не тянем время. Мы уже приняли решение. Просто Ива потребовала от нас несколько минут для разговора с тобой.

Я обернулся и увидел Габриэллу. На ней было синеревое платье в пол с вырезом внизу и без рукавов. Грудь закрыта полностью до самой шеи. Белую кожу рук “прошивала” серебряная нить в виде микросхем или просто каких-то геометрических узоров. Из выреза загадочно выглядывала стройная, абсолютно женская ножка — и тоже с серебряной вязью. Красные волосы рассыпались по плечам. Габриэлла производила странное, двоякое впечатление: с одной стороны была прекрасна, с другой — отвратительна. И дело вовсе не в том, что я помню ее мужчиной. В ней чувствовалось что-то настолько неестественное, что даже Первая рядом не стояла.

Сколько раз за свою долгую жизнь Габриэль переделывал свое тело? Как он выглядел в естественном виде? Помнит ли сам свой истинный облик? Кем он родился в самом начале — мальчиком или девочкой? И рождался ли обычным способом? В Росс мне не встречались беременные женщины.

— Что ей было надо? — спросил я.

— Наверное, понять тебя. А еще — понять себя.

— Она рехнулась.

— Да, скорее всего, — равнодушно сказала Габриэлла. — Черная ночь умботов — очень травматичный процесс, а наши умботы стали слишком… человечными. Некоторые даже мнят себя носителями консервативной морали! Но ничего страшного. В глубинах Сети зреют новые умботы. Очередное поколение. Они сменят таких, как Ива. А старых пустим в расход.

Она повела рукой, как бы отодвигая незначительную и неважную тему в сторону.

— Я верну тебе Киру, Олесь. А ты отзовешь своих террористов, хорошо?

— Сначала вернете, — повторил я, — и мы с Кирой, Ивой-2 и Витькой уйдем в Поганое поле.

На тонких губах Габриэллы обрисовалась улыбка.

— Само собой, мой дорогой Олесь! И я от лица всех Кураторов клятвенно обещаю не испепелить вашу дружную компанию лазером с орбиты!

— Сука! — отчетливо сказал я, представив себе такую возможность. Габриэлла намекает, что мы от нее никогда не уйдем, захоти она отомстить.

— О да, еще какая! — захохотала Габриэлла. — Я тебе такой больше нравлюсь?

— Ты мне никакой не нравишься. Хватит кривляться. В чем подвох?

Габриэлла перестала трястись от смеха. На желтых глазах выступили слезы. Кураторша демонстративным жестом смахнула слезу пальцем и, продолжая движение рукой, сделала жеманный жест.

— Понимаешь, Олесь, когда я обрела женское тело, то… лучше стала понимать Киру. Это ведь так полезно — время от времени менять точку зрения… одежду… работу… гендер. Это освежает и омолаживает! Поэтому я отпускаю ее просто… в знак женской солидарности!

— Да ну? — мрачно сказал я.

— Уж поверь мне!

— Тогда приведи Киру, и мы поехали.

— Какой быстрый! Я бы хотела еще поговорить… Рассказать тебе…

— Брось молоть языком! — рявкнул я, но росска как ни в чем не бывало закончила фразу:

— …о твоем детстве и родителях.

Я остолбенел. А Габриэлла, покачивая бедрами, прошлась вокруг меня.

— Твоими родителями были россы, — сладко пропела она. — И не просто россы, а экстремалы высшего порядка. Для таких и Прикордонье скучное место. Вот они и отправились жить в Вечную Сиберию. Это было для них что-то вроде постоянного экстрим-лайфа…

В груди и горле у меня перехватило. Габриэлла как ни в чем не бывало продолжала:

— И тебя они родили естественным образом, не пользуясь технологиями искусственной матки. Такие вот экстремальные экстремалы, представляешь? Просто адреналиновые наркоманы! Воинам Буфера до них расти и расти. В конце концов им наскучила даже ужасная жизнь в сиберийских посадах, и они ушли в Поганое поле. Ну а тебя, милый Олесь, они оставили на попечении одной старой тетки, потому что ухаживать за ребенком в Поганом поле — это чересчур даже для них, ха-ха!

Я слушал, и слова Кураторши пролетали сквозь сознание, как невесомые тени. Габриэлла перестала нарезать круги вокруг меня, остановилась напротив, нахмурила тонкие брови, переводя взгляд с моих глаз на губы и обратно.

— Что? Чего ты так напрягся, аж рубашка лопается на твоих геркулесовых мускулах? Поверил, что ли?

Они откинула голову назад и с визгом засмеялась, зажмурив желтые глаза. До меня не сразу дошло. Но когда дошло, я схватил одной рукой ее за горло, а другой — за правую кисть. В прикосновении моих пальцев к ее телу было нечто странное, ненастоящее. В следующий миг Габриэлла растаяла в моей хватке — растаяла в буквальном смысле, как тает мороженое под палящими солнечными лучами. Я ощутил, как размягчается плоть, как вытекает между пальцев в виде жижи, как с невероятной скоростью испаряется в воздухе.

Я хватанул пустоту перед собой, надеясь хоть что-нибудь зацепить. Развернулся.

Она стояла позади и чуть левее и нагло улыбалась.

— Какой наивный и простодушный дикарь! Никогда так не веселилась! Даже младенец, едва выбравшийся из искусственной матки, не купился бы на такую шутку! Ну, что уставился? Я пошутила. Твои родители были самыми обыкновенными сиберийцами с промытыми мозгами. Но они злоупотребляли Тишь-да-гладью, и в конце концов в одурманенном состоянии ушли в Поганое поле. Тут я сказала истинную правду. С тех пор их никто не видел. А тобой занялась тетка.

Я яростно дышал, глядя на нее. Кулаки сами собой разжимались и вновь сжимались. Я никогда не вспоминал родителей и не думал о том, кто они такие. Мне ни разу не пришло в голову спросить об этом тетю Веру, пока она была жива. Да и спроси я о них, что изменилось бы? Я не помнил прошлую жизнь, и память о ней, кажется, безвозвратно утеряна. Не уверен, что жажду ее вернуть. Сейчас у меня новая жизнь.

Однако идиотские шуточки Габриэллы меня взбесили. Особенно выдумка про то, что они россы-экстремалы. Не хочу я иметь ничего общего с этими людьми.

— Впрочем, — посерьезнела росска, — возможно, я не пошутила, а? Ты ведь не будешь спорить, что ты, Олесь Панов, продукт двух цивилизаций — росской и сиберийской? Твой нейрочип уж точно наш. А тело… — Она окинула меня выразительным взором и улыбнулась красными тонкими губами. — Тело вполне может быть смешанным. Ведь есть версия, что ты — сын росса и сиберийца…

Я уже пришел в себя.

— Ты больная, да? — оборвал я. — Твои перемены пола совсем мозги вывихнули, что ли?

— Я даю тебе подсказку. Ты ничего не знаешь о своих предках… Они могли быть россами…

— Поеду в Вечную Сиберию и спрошу старожил 37-го Посада, — отрубил я. — Делов-то! Кто-нибудь обязательно вспомнит моих родителей.

— Вспомнит, что они приехали откуда-то из другого Посада… Но какого именно? Информацию об этом ты не сыщешь ни в каких заплесневелых архивах. Поэтому ты всегда будешь сомневаться, нет ли у тебя кровной связи с тем народом, который ты грозишься уничтожить. Где-то глубоко в подсознании ты помнишь, как тебя бросили родители, и отсюда проистекает твоя забота об этом мальчишке, в котором ты видишь себя… Просто этого еще не осознаешь ввиду своей глупости.

Я приготовился послать ее так далеко, насколько позволял мой персональный словарь мата, но Габриэлла разом поскучнела, словно разговор ей внезапно надоел.

— Ну все, хватит маяться дурью. Дай мне слово, что взрывов больше не будет.

— Где Кира?

— Ты дашь слово, когда ее получишь?

— Когда ее получу, и мы все покинем Росс! — сказал я, задыхаясь. — Да, дам!

— Отлично.

Она улыбнулась мне — впервые не насмешливо, а немного грустно. И растаяла во второй раз. На сей раз окончательно. Сумрак рассеялся, сверху на меня обрушилось сияние жаркого солнца, подул ветер. Иллюзия растворилась в небытии, и я снова оказался на краю полуразрушенного становища с поваленными шатрами. Значит, все-таки голограмма… В блекло-голубом небе пульсировала сеть из шестиугольников — она медленно таяла в пространстве. Неужели Габриэлла поверила мне на слово, которого я еще не дал?

С зеленой поляны передо мной взлетело росское такси и унеслось в вышину. Слышался свист разрезаемого воздуха, но не шум двигателей. А посреди лужайки осталась стоять, с потрясенным видом глядя на меня, Кира Огнепоклонница.

***

Признаться, я не сразу ее узнал — давно не видел, к тому же она изменилась. Во-первых, на ней красовалось короткое красное платье, а густые каштановые волосы были уложены в высокую прическу. Во-вторых, на ней не было очков, к которым я привык. В-третьих, легкий, мастерски нанесенный макияж сделал ее черты ярче, взгляд выразительнее, очертания полных губ сочнее. В таком прикиде в Скучном мире появляются селебрити на красных ковровых дорожках, окруженные умирающими от восторга поклонниками и папарацци всех мастей.

— Олесь? — негромко сказала она и пошла навстречу.

Я тоже пошел, молча и на негнущихся ногах. Позади слышались голоса, но я ни на кого больше не обращал внимания. Мы обнялись. От Киры пахло тонким парфюмом. Я не верил тому, что происходит. Что, если это еще одна симуляция?

— Это еще кто? — рявкнула позади Люция.

Я слегка выпустил из объятий Киру и обернулся. Огромная Отщепенка шла к нам, насупившись, сильно раздраженная. Одна ее татуированная рука лежала на рукояти сабли.

— Это моя подруга, — известил я громко. — И будущая супруга.

Уголок губ Киры чуть дернулся, и она приподняла бровь. Но промолчала. В ней появилось что-то новое, утонченное. Я видел в ней ту же бунтарку-дикарку, сбежавшую из собственного племени и жившую в полном одиночестве в полуразрушенном городе среди бумажных книг, но одновременно в ней зародились новые черты. Жизнь в Росс не прошла даром.

— Еще одна? — удивилась Люция. Она остановилась возле нас и смерила Киру взглядом с высоты своего немаленького роста. Кира отвечала ей бестрепетным взором карих глаз. — А она точно не биобот?

Не знаю, специально ли так беспардонно и вызывающе себя вела Люция. Что-то подсказывает, что да, специально. Наши нежные объятия и красота Киры не укрылись от внимания Отщепенки.

Но я все же еще раз посмотрел на Киру — на сей раз с использованием В-сканера. Нет, Кира — совершенно точно человек, а не биобот. Люция это тоже видит, как ведунья.

— Не “еще одна”, а единственная, — поспешно сказал я.

Люция басом расхохоталась и отошла.

Подбежал Витька — встрепанный, возбужденный, в перемазанных в пыли штанах. Видимо, успел поваляться на земле, когда сорвался ураган.

— Кира! — завопил он. — Вернулась!

— Ви… Витька… — пролепетала Кира. Она была ошарашена. — Но ты же умер!

— Я тоже вернулся, — беззаботно отозвался пацан. — Благодаря вот этому увальню.

Он тыкнул меня в бок. Я смущенно улыбнулся и подумал о словах Габриэллы о моих родителях. Она, конечно, издевалась, выдумывая разные версии моего происхождения, но во всех них меня бросили родители. Наверное, так оно и было на самом деле. Неспроста ведь меня воспитывала тетя Вера. Я их не помню — как и не помню, что меня кто-либо бросал. Но иначе трудно объяснить то, как я привязался к Витьке. Это была не просто привязанность, а что-то, связанное с чувством вины… Мне не хотелось — ужасно не хотелось! — обмануть его, оставить, предать. То, что я позволил ему когда-то умереть, в глубине души воспринимал именно как предательство.

Что ж, предки меня предали — окей. Я вот зато никого не брошу ни за что на свете.

— И я вернулась благодаря ему, — тихо произнесла Кира. Она осторожно приобняла Витьку. Они уже были одного роста — с момента их последней встречи Витька успел немного подрасти. Кира посмотрела на меня. — Ты был в мире мертвых?

— Хуже, — сказал я. — В Скучном мире.

— Значит… — пробормотала Кира, задумавшись. — Он его часть…

— Это виртуальный мир, — успокоил я ее. — Ничего такого.

Она намеревалась что-то возразить, но сдержалась.

— Мы уезжаем отсюда, — сказал я. — Немедленно.

Задрав голову к зениту, я заорал:

— Даю слово, Габриэлла! Слышишь?

Все время, пока мы в великой спешке собирались, у меня не исчезало неприятное чувство, что россы устроят подлость. Но ничего не происходило. Кире не оставили никаких своих вещей, кроме того, что было на ней — вероятно, так Габриэлла в очередной раз проявляла свой извращенный юмор. Но это не беда. Телосложение у Киры, как у Катерины, и моя наложница поделилась с ней частью своего туалета, в котором я углядел весьма интересные вещицы. Никто не задавал лишних вопросов: наложницы воспринимали каждое мое слово как вселенский закон (или умело притворялись, что воспринимают именно так), Ива молчала, Артур и Витька шустро таскали шмотки из шатра в вездеход и тоже не были склонны к пустой болтовне. Сама же Кира, к моему некоторому неудовольствию, проявляла к обилию женщин с неясным статусом вокруг до странности мало внимания. Я вовремя вспомнил, что Кира — все же дикарка, и наличие у ее жениха еще нескольких наложниц парит ее мало. Или — опять-таки — она просто скрывает эмоции до поры, до времени.

Стемнело, когда мы полностью укомплектовали вездеход. Батарея была заряжена под завязку. В становище мягко засветились фонари, в воздухе раздавался стук молотков и звон пил — симплы вовсю восстанавливали порушенное жилье.

— Пока меня не будет, — сказал я, стоя перед шатром и всем своим необычным “семейством”, — Катерина, Азалия и Артур имеют полное право распоряжаться всем, что у них есть… то есть у меня есть. Шатром, скотом, всем имуществом. Живите дружно. Когда Артур пройдет испытание на ведовство, он станет владельцем хозяйства. Тогда Катерина и Азалия смогут найти себе пару, если… э-э-э… захотят.

— Не захотим мы никого, пано! — запричитали наложницы как по заказу.

Тут я впервые ощутил колючий взор со стороны Киры, которая стояла рядом в легкой и просторной одежде, удобной для путешествий. Мда, повезло мне, что мы смываемся отсюда… Задержись я здесь хоть на денек, этот нежданный гарем устроит мне жаркую баню, от которой я буду не в восторге.

— Тихо! — раздраженно сказал я. Наложницы мигом умолкли. — Как я сказал, так и будет. Понятно? Вы свободны.

Азалия что-то снова заныла — больше актерствовала, конечно, — но Катерина пихнула ее локтем, и та затихла.

— Спасибо за еду, — сказал Витька на южном наречии, на котором неплохо навострился болтать. — И гостеприимство в целом.

Они с Артуром по-мужски пожали друг другу руки. Оба напустили на себя невозмутимый вид, но мне было видно, что они расстроены предстоящим расставанием.

Ива кивнула наложницам и Артуру, но не произнесла ни слова.

— Все, валим, — сказал я, подпихивая Киру к вездеходу. Я успокоюсь лишь тогда, когда Республика Росс исчезнет за горизонтом, над нами раскинется звездный купол, а вокруг на многие километры не будет ничего, кроме Поганого поля… Родного Поганого поля.

Но свалить по-быстрому не удалось. В проходе между соседними шатрами появилась темная фигура. Она вышла под свет ближайшего фонаря, перегородив проезд вездеходу. Люция.

“Чего ей опять надо? — раздраженно подумал я. — Неужели до сих пор бесится, что не сумела меня охмурить?”

Долбануть ее волшбой, что ли?

Но Отщепенка была настроена не злобно и не игриво. Мрачно и печально она сказала:

— Не повидаешь Джерома на прощание?

Я прикусил язык, не дав сорваться с него гневным словам. Действительно, Джерома надо бы проведать — он, как никак, мой “гуру”, набивший магическую татуху. За все время я о нем особо и не вспоминал, все мысли занимали другие дела. Поколебавшись, я сказал Кире и остальным:

— Ждите, я быстро.

И молча последовал за Люцией, которая зашагала по “улице” к шатру Джерома. Становище крохотное по меркам нормального города, из края в край обойдешь за пять минут, да и то если не особо спешить. До шатра старейшины мы добрались в два счета. У входа стояли незнакомые симплы, они приоткрыли перед нами полог. Внутри горела вполне современная лампа в виде прозрачного кувшина, ни к какой розетке не подключенная. Постель — не менее узкая, чем у меня — находилась не у стены, а в центре; вокруг же на плетеных креслах сидели прочие старейшины. В приглушенном свете я разглядел Алихана, Мухаммеда, Варвару и белки глаз Нэнси. Все хранили торжественное молчание, как на похоронах, хотя тот, кто возлежал на постели, был определенно жив. Правда, В-токи от Джерома исходили слабые, как от очень больного.

Старика по пояс накрывала тонкая простыня, оставляя открытыми голову и торс. Его одели в легкую расстегнутую рубашку с вышитым орнаментом, похожим на древние руны. Лицо оставалось бледным, глаза полуоткрыты, губы потрескавшиеся, щеки запавшие.

У изголовья примостилась тощая женщина с очень светлыми волосами и голубыми, почти белыми, глазами. Кожа, испещренная татуировками, на фоне этой белизны казалась очень темной. Ее длинное платье из полупрозрачной ткани было надето на голое тело, а голову венчал венок из полевых цветов. Все это выглядело странно и неуместно, учитывая, что тетки явно стукнуло далеко за полтинник.

Я подумал было, что стал свидетелем какого-то языческого обряда венчания перед смертью — дескать, чтобы на том свете быть не одному, а при благоверной. Но ведь Отщепенцы не утруждают себя узами брака?

Тут же выяснилось, что я ошибся. Никакое это не венчание.

Тетка, наряженная как юная прелестница в поисках жениха в Древней Руси, пощупала лоб Джерома, потом пульс, откинулась и со вздохом проговорила:

— Не слышу ничего… Будто и не было в нем волшбы. Сколько не лечу людей, не встречала ничего подобного.

Ага, значит, это целительница в полном боевом прикиде. Шаманы наряжаются в шкуры и трясут бубнами и посохами, а эта дама обряжается в этакую ведьму, вылетевшую на шабаш. Метлы только не хватает.

Опустив голову и не глядя ни на кого, она порывисто встала и, пройдя мимо нас с Люцией, исчезла за порогом. Старейшины одновременно испустили тяжелый вздох.

Люция подтолкнула меня к постели.

— Попробуй ты!

Я поразился.

— Я? Но я никакой не лекарь!

Меня никто не слушал. Они хватались за любую возможность. Люция взволнованно зашептала, что я — сильный ведун, многое повидал в Поганом поле, вдруг чего пойму, чего не поняли никто из целителей. Я был уверен, что толку от меня не будет, но и противиться не стал. Пусть все сами увидят.

Я присел у изголовья, как давеча — ведьма в венке. Сконцентрировался на восприятии токов и ауры. Да, энергетика у Джерома была как у глубоко спящего, сильно больного или умирающего человека. И я не чуял волшбы — совсем.

На его теле — ни единого признака медицинских манипуляций. Но тем не менее россы проникли в мозг с помощью каких-то более тонких технологий, нежели скальпель — вероятно, молекулярных.

Больше для виду я возложил на Джерома руки, провел, не касаясь, над его грудью и животом. Отщепенцы следили за каждым моим жестом.

Я встал.

— Мне жаль… — начал я, но Джером вдруг выдохнул:

— Луци…

Люция метнулась к нему, упала на колени у постели, взялась обеими руками за сухую кисть старика.

— Слушаю тебя, отец!

Кажется, она впервые так его назвала. Старейшины встали со своих кресел.

“Это я его разбудил? — удивился я. — Но я ничего не делал!”

Так оно и было. Я ровным счетом ничего не сделал. Произошло совпадение: Джером очнулся ровно тогда, когда я исполнил свое лицедейство.

— Лучи… — снова прошелестел Джером. Его веки затрепетали, но так и не приподнялись. — Лучше… лучше б я умер.

Люция всхлипнула, глядя на приемного отца с ужасом. До нее дошло, что он не узнал ее ни в лаборатории, ни сейчас. Это звал не Люцию, а пытался сказать о том, что лучше б он умер, чем жить вот так.

— Они его выкачали! — свистящим шепотом сказала Нэнси, тряся пустой трубкой. Ей очень хотелось закурить, но здесь она на это не решалась. — Опустошили, как кувшин! Вытянули всю волшбу! Теперь он больной симпл…

Алихан дернул ее за дреды, и Нэнси замолчала, вращая белками глаз в полутьме душноватого шатра.

— Нет! — твердо сказала Люция, выпрямившись. — Джером не симпл, он сильнейший из всех Отщепенцев! И мы все его ученики!

Мухаммед и Алихан потупились. Они чувствовали себя виноватыми в том, что ничего не могли поделать.

— А ты! — рыкнула Люция и нацелила на меня палец. — Ты — его последний ученик! После тебя он никого не инициировал!

— И что? — осторожно спросил я.

Мне было жаль старика, но меня ждали Витька, Ива и Кира, которую я так долго не видел и за возвращение которой так сильно боролся. Мы должны бежать. Неизвестно еще, пропустит ли нас туннель с силовыми заслонами.

— Ты обязан оказать ему последнюю честь! — выпалила Люция.

Остальные загудели, закивали.

— Какую последнюю честь? — упавшим голосом спросил я, уже догадываясь, о чем речь.

— Настоящий Отщепенец умирает либо в бою, — сказал Алихан, — либо в результате оказания Последней Чести. Возьми свое оружие и избавь его от мучений.

“Какого Урода лысого я сюда поперся? — тоскливо подумал я. — Вырубил бы Люцию и поехал бы себе на волю вольную… Оказывай теперь последнюю честь”.

Я схватился за рукоять привычной шпаги. Саблю оставил местным — это оружие удобно, когда ты на коне; в пешем же состоянии биться саблей не так удобно, как верткой шпагой. Старейшины в полном молчании ждали моих действий. А что, если я должен пропеть какую-то песню и исполнить ритуальный танец перед тем, как вспороть Джерому горло? Старейшины знают, что я новенький, и если бы понадобился танец с пением, меня бы предупредили. Отщепенцы все же не средневековые японцы, у которых ритуал харакири расписан по секундам. Я подошел к постели Джерома, посмотрел ему в лицо. Старик шевелил губами, но, похоже, совсем не воспринимал то, что происходит вокруг. Я представил, как протыкаю шпагой дряблую шею, как это тело выгибается, как агонизирует несколько секунд, как кровь заливает постель, пропитывает простыни, которые после этого потребуется выбросить, и как Джером затихает — навеки. И мне в кои-то веки стало дурно.

Мои пальцы разжались, и я выпустил рукоять шпаги.

— Ведун… — ломким голосом сказал я. — Должен умереть от волшбы…

Я сконцентрировался, задействовав все Знаки, мысленно потянулся к Джерому, его груди, к сердцу внутри. И услышал биение: тук-тук… тук-тук. Я принялся считать удары сердца, постепенно замедляя темп. Я приказывал ему успокоиться, расслабиться, замереть. Джером ведь сам хочет умереть, но не может — нет ни сил, ни волшбы. “Спи, спи”, — просил я. И в какой-то момент сердце остановилось.

Джером лежал неподвижно, в его теле все еще улавливались токи энергии, но это было своего рода “эхо”. Жизнь в нем потухла, как огонек в свече. Он не агонизировал и не изгибался, а кровь не пачкала простыни. Не знаю, правильно ли это с точки зрения Отщепенцев — возможно, воин должен обязательно пролить кровь. Если так, то пусть сами проливают…

Но, кажется, я не совершил ничего святотатственного. Люция накрыла голову Джерома простыней, помолчала, потом закинула голову и завыла. Я подумал было, что это истерика, но она пела песню — ужасную, без слов, но с такой мелодией, что по коже пробежали мурашки. Ее подхватили остальные Старейшины, а я попятился к выходу. Ждать больше нельзя.

Я бегом вернулся к вездеходу. При виде меня нетерпеливо расхаживающий перед машиной Витька молча шмыгнул в кабину, где уже разместились Ива и Кира. Ива сидела, как обычно, позади; к ней же присоединился Витька, раньше сидевший на переднем сидении. Сейчас он уступил место Кире.

— Что там? — спросила Кира, вглядываясь в мое лицо. Оно было, видимо, не слишком счастливым.

Я отмахнулся — мол, позже расскажу. Больше вопросов не последовало. Мы заехали на площадку с коновязью с входом в длинный туннель. По-хорошему следовало бы выйти из машины и проверить, на месте ли силовой барьер, но делать этого мне не улыбалось. За мной определенно следят, и беготня от машины до туннеля выдала бы неуверенность и почти что трусость. Я не должен сомневаться в том, что нас выпустят. На самом-то деле еще как сомневался! И что прикажете делать, если силовой барьер на месте? Орать, чтоб открыли?

Я сбавил скорость до минимума и въехал в туннель на черепашьей скорости. Если помну бампер — не беда.

Силового заслона не было. Мы беспрепятственно проехали в туннель, и с меня словно гора свалилась. Я ускорился и помчался по плавно заворачивающему налево и освещенному невидимыми источниками туннелю навстречу свободе.