Восхождение к власти: день гнева

Глава десятая. Разбитый и потерянный

В пятнадцати километрах от границы с Империей Рейх.

Всюду, за окном старенького и эпохального автомобиля, чей двигатель вынужден поглощать древнее топливо из бензина, чтобы продолжать шумный ход, стелятся прекрасные образы природы, не тронутые алчным стремлением людей всё переработать и изгадить, подгоняемые жадностью и бессердечием. Колонна машин, начиная от небольших приплюснутых и помятых автомобилей и заканчивая статными и внушительными грузовиками, не вписывается в эту картину природного совершенства. Посреди зелёных изумрудных и манящих свежестью запахом утренней росы и утренним ядовито-зелёным блеском, ковров высокой травы, по асфальту, на который легла десятилетия назад, коробящая длань коррозии, накрыв дорожное покрытие сетью трещин и выбив ямы и колдобины, возвышаются машины, разгоняющие резким звучанием моторов изумительную тишину.

Посреди яркой и живой травы растут луговые цветы. Целой плеядой десятков разных цветков они усеялись средь изумрудных ковров, доказывая превосходство природной красоты над человеческим техногенным варварством. Однако вся эпопея земли не выстояла пред безумием человеческой промышленной орды, превратившей часть планеты в выжженные долины и безжизненные степи, ставшими памятниками людскому безумие. И посему это немёртвое, не отравленное заводами и ядами место, поистине является одним из немногих, единичных, напоминаний о былом совершенстве и гармонии.

Над головой небесная твердь медленно, но верно покрывается каскадом облаков. Но это не тяжёлые свинцовые тучи, заставляющие скучать души романтиков, а лёгкие перистые, через которые без труда проглядывается солнечный свет, озаряющий ярким сиянием пространство, что позволяет радоваться всему каскаду красок этого мира.

Настойчивый утренний ветер разносит ароматы ярких цветов. Белые ромашки и синие васильки, вперемешку со светло-фиолетовым аистником и ярким жёлтым лютиком, бьющим в глаз алым, ярко-красным цветом маргаритки отдают порывистым ветрам ароматы, разносящиеся далеко за пределы этого небольшого клочка жизни. Оттого всё в долине сводит с ума от яркости красок и сводящего с ума запаха бытия.

И каждый человек, сидящий в машине или кузове больших транспортных средств, чувствует жизненность места, среди которого едут автомобили и грузовики. Каждый хочет задержаться тут подольше, дабы прочувствовать утерянные ощущения каждой клеткой организма, но строгая госпожа необходимость требует, чтобы люди, как можно быстрее миновали это место, и вышли на заветный участок границы. И даже несмотря на острое положение все люди искренне рады, что оказались в удивительном и, слава Богу, забытом человечеством месте.

Но, словно по законам жанра кризисной жизни, который кистью промышленного безумия и слогом разрушительного оружия пишет сам человек, в группе тех, кто прорывается к границе, находится тот, кому всё равно, какой ветер разносит приятный аромат, или что на Земле осталось место, доказывающее, что осталось в этом мире нечто прекрасное, до чего ещё не добралась человеческая алчность. В его единственно живом левом глазе сияет пустота и потеря интереса к жизни. Взгляд направлен только вперёд, вбирая вид до неприличия прямой дороги. Изодранное и покрытое сетью вновь полученных ссадин и ран лицо выражает только все аспекты безразличия к происходящему. Правый глаз, в котором ещё недавно горели процессы механики, поддерживающие зрение, черен, как ночь. Мужчина отключил его, чтобы не напрягать ни организм, ни электронику.

Его грубый и небрежный лик отмечен парой шрамов, говорящих о выслуге парня перед страной, которая предала его, уничтожив то, что можно назвать душой. Она разбита на мельчайшие кусочки безжизненной общественной системой, возомнившей себя выше Бога, за что и поплатится, в будущем. Кто-то решил, что души должны быть запрограммированы так, как того хотят безжалостные повелители, но мужчина взбунтовался против такого положения дел и его тихий, скрытый мятеж привёл к печальному исходу, который позже обозначен в имперских священных книгах, как «Ночь горьких слёз». И за произвольный мятеж его лишили самого дорого, что можно найти посреди идейной сумасбродности тяжелобольного мира. Заставили смотреть на то, как в ярком вихре сжигающих частиц сгорело то, что было дороже мира. Информакратия забрала его любовь, лишила возможности быть с человеком, ценившийся больше, чем добрая часть прогнившего мироздания.

Металлическая рука, собранная по образцу грубой технологий и более походящая на аляповатый и несуразный протез, такой же холодный и грубый, как внешность мужчины, касается кончиком пальца шрамов – длинная полоса на правой щеке, идущая через губы, вороша их и снисходящая к подбородку. Но тут же конечность, сияющая в лучах яркого солнца и отбрасывающие световые зайчики по салону легкового автомобиля, перемещаются на левую щеку и касаются безжизненным железом новой, свежей царапины, обработанной йодом. По коже, там, где пробивается щетина, присутствие являет растерзанный и тонкий участок плоти, по которому словно прошлись ножом, наотмашь.

И только пробежав холодком стали, ощутив прохладу, кажущуюся отдалённой, мало восприимчивой, практически не чувствительной из-за архаичности систем, о ране – что она имеется и каков её объём, душа в сию же секунду наполнилась горьким соком тоски и боли, ибо память взорвалась воспоминаниями о том, когда и как она получена. Мужчина запрокидывает косматую и немытую голову на грязную и изодранную серую обивку кресла, закрывая глаз, и осколки рассудка вытаскивает печальные картины произошедшего, что ещё сильнее вгоняет в беспросветную тоску. Образ прекрасного высокотехнологичного города, где высокие и стремящиеся к поднебесью здания, истинные небоскрёбы эпохи всеобщей разрухи, окутанные голубоватым сиянием сотен диодов и подсветки, обнаруживает собой не признак развитого общества, а государства-тюрьмы, где преступлением называется невинное и безвредное влечение к другому человеку. Образ сияющего града дополняется саваном дождя, подобный холодной и призрачной руке, накрывающей обречённое поселение. Парень вспоминает, что тогда он был не один. «Кортеж» – тюремный конвои им составляли полумеханические воины в алых плащах, делящие тело пополам с механизмами, однако их предводитель – высокий человек в белых одеждах, трепещущихся на холодном ветру. Его лицо всегда холодно и безжизненно, как будто высечено из камня, а душа… у главаря всей шайки её давно нет, она утеряна. Но рядом с ним идёт куда более важный человек – высокая стройная девушка. Она некогда боялась, но в момент, когда проникновенная и восхитительная дама вышла на исполнение приговора под неумолимое рыдание небес, всякий страх отступил от её трепетной души. Самые мучительные секунды жизни стали одновременно и одними из радостных. Даже несмотря на громкое бренчание двигателя, мужчина помнит, как немузыкальную, но берущую за душу и усиливающую напряжённый момент барабанную дробь, которую отбивал дождь об стекло-плитку. Девушка без страха шла навстречу своей смерти, в объятия забвения. Он помнит её как сейчас, ибо образы «прекрасного цветка» вкрапились в подсознание пером горя и боли. Черты тела и души, они и запоминающиеся и слишком милы, невинны для проклятой системы, отчего потеря кажется невосполнимой. Это лёгкий и приятный характер, где небольшая толика игривости разбавлена строгостью и преданностью делу, которое и погубило беднягу; это выразительные оливковые глаза, заглядывающие прямиком в душу и не дающие сна по ночам; это утончённые черты и контуры лица, чуть островатые, но в меру, больше приятные и чуть строгие; это смольный волос, чуть витиеватый, собранный в локоны ближе к кончикам; это подтянутая стройная фигура. Но вот в памяти образы обворожительной девушки сменяются на очертания высоких ворот и площади, которая стала плахой для влюблённых. Приятные воспоминания и ощущения от скоротечного поцелуя заставляют вспомнить лёгкий аромат духов девушки, но может это и обонятельная галлюцинация, вызванная стрессом и депрессией. Но внезапно звучит бодрящее:

- Маритон! – раздаётся приятный мужской голос на весь салон автомобиля, не способный вырвать мужчину из внутренних размышлений. И внезапно весь каскад воспоминаний сотрясает обращение:

«Маритон» - проговаривает внутри себя парень, словно это слово, набор букв и слов, пришло из другой жизни, несоизмеримо далёкой и потерянной. Имя из прошлой жизни, где ещё была возможность получить счастье до момента, когда его лишили этого шанса. «Анна» - то же имя, вышедшее из времен прошедшего бытия, где и осталась душа, не в силах обратиться к реальности и её вызовам. «Анна» - имя человека, некогда что-то значащего для мужчины, а ныне – символ разбитой воли, горечи и безумия, медленного пожирающего то, что осталось от души. Вернувшись к стройной нити воспоминаний, собранной из мириад моментов, парень приходит к печальному исходу, когда на плахе казнили девушку и его возможное будущее счастье. В ушах стоит звонкий приказ, становящийся одномоментно и роком, а по щеке, уже в реальности из единственно живого ока потекла горячая слеза. Яркая вспышка десятков орудий, высвободивших адскую энергию сумасшедших температур, превративших бледную, но приятную кожу Анны в пепел, и стерев образ этого человека из реальности, а безумная рука системного правосудия стёрла её бытия. Мужчина рад погибнуть вместо той девушки, но власть, прогнившая в своей лживой праведности, решила иначе и теперь Маритон вынужден нести груз, несравнимый по тяжести с тысячью печалями и ставший символом уходящего мира и предзнаменованием мук рождения новой эпохи для южного средиземноморья – эпохи креста и меча.

- Маритон, – уже спокойнее зазвучало обращение, голос водителя наполнен спокойствием и пониманием. – Что случилось? Почему ты стал так мрачен?

Мужчина поворачивает лик влево и смотрит на того, кто рядом с ним, перед тем, как дать ответ или вообще промолчать. Подтянутый парень с худощавым лицом на котором растёт небрежная бородка, идущая по всей челюсти, как грязный чёрный мох. Сальные волосы водителя падают на его плечи и чуть сияют на солнце, бьющее прямо в лобовое стекло, что говорит о долгой не ухоженности. Взгляд серых, как металл, очей направлен далеко вперёд, смотря на километры вдаль по прямой дороге. Худощавое тело покрывает чёрный, штопанный повсюду балахон, отдалённо напоминающий церковное одеяние – только кусок чёрной ткани, с рукавами, утянутый на животе старым ветхим пояском.

- Я? – сложив руки на коленях, переспрашивает мужчина, как будто только что выбрался из прострации.

- Ну а кто же ещё? – с лёгкой улыбкой на сухих, выжженных усталостью и чудовищным образом жизни, губах молвит человек и живо продолжает, но, не отбирая внимания от дороги. – Ты лучше посмотри в окно. Там такая красота, такие поля. Они, наверное, последние на всех Апеннинах и больше ты такой радости для души не найдёшь. Скажи честно, разве ты когда-нибудь видел такие луга?

- Да, - слышится безжизненный ответ. – Но это было давно. Очень.

- Может, скажешь когда? Хоть что-то будем про тебя знать, а не только, что ты нам помогаешь.

Мужчина лишь отвесил безжизненный взгляд на священника. Длань опустилась в карман штанин, а левой конечностью человек поправил дырявую майку из кожи.

- Не помню точно, – хмуро и хладно твердит Маритон, сложив руки на груди, так и не найдя в кармане нужной вещицы. – Я помню цветастые луга на севере, там, где сейчас живёт детище Лиги Севера. Они такие же яркие и прекрасные, как это, – он безрадостно говорит о столь изумительном природном явлении. – Я был там, когда ещё жили мои родители. Ох, как же давно это произошло.

Водитель, устремив взгляд на дорогу, которая начинает заворачивать на юг, протягивает правую руку к исцарапанному и помятому бардачку и грязными пальцами отпирает его и копошится в нём, вороша различный хлам – гвозди, тряпки, колпачки, скрепки, какие-то склянки. Но вот его пальцы хватаются за что-то тонкое и лёгкое, что подмечает следовательским взглядом Маритон.

- Нельзя ли окно открыть, Флорентин? – вопрошает малоразговорчивый парень.

- Можешь попробовать, – с усмешкой отвечает священник. – Не думаю, что это у тебя получится.

Бывший слуга Аурэлянской Информакратии достаёт до кнопки, которая отвечает за движение стекла, но старые механизмы эпохального тронутого ржавчиной автомобиля противятся, не хотят впускать свежий воздух со стороны Маритона, которому одного открытого окна мало. Мужчина сжимает пальцы в кулак и бьёт по участку двери и ещё раз жмёт. Несчастное устройство так же противится, за что снова получает удар. И уже тогда «решается» начать работать и опускает окно.

Флорентин Антинори бросает лишь мимолётный взгляд на собеседника, но видит в нём оплот отчаяния и боли, перетекающие в свирепость, которую он стал вымещать на бедной кнопки.

- Сколько злобы, – выдохнул священник, сделал серьёзное лицо, и протянул небольшую бумажку. – Скажи, это она причина того, что пару дней назад мы нашли тебя под дождём, всего израненного и обессилевшего?

Маритон хватается за маленький листок и вглядывается в безумно удивительное сочетание красок, пролитых на полотно и являющих красивое изображение черноволосой девушки, подтянутой и стройной, с зелёными глазами на фоне широкой картины, изображающей лес, краски которой доносят до смотрящего ощущение аромата ели и свежести.

- Откуда!?

- Ты её выронил, когда нам помогал грузить машины. Я её нашел, но всё забывал отдать. Но скажи, пожалуйста, это из-за неё ты себя ведёшь как разбитый и потерянный человек?

Маритон не роняет ни звука. Он молчит, обдумывая, что может сказать человеку, которому обязан хотя бы тем, что пастырь пары десятков человек даровал ему смысл дальнейшего существования, наградил работой, которая поддерживает теплящуюся жизнь.

- Да, – чугунно отвечает Маритон, не придумывая более изящных слов.

- А почему так? – опрометчиво неосторожно и быстро переходит водитель к вопросу. – Она для вас что-то значила?

- А как вы думаете, Флорентин Антинори!? – вспылил мужчина, показательно разведя руками, неожиданно для священнослужителя исказив в лёгком импульсе. лицо, пребывавшее до момента в состоянии эмоции полнейшего безразличия. – Вы, служитель вечного Бога, скажите, пожалуйста, а может ли для человека значить тот, кто спешит за него отдать свою жизнь? Взойти на голгофу, умереть за правду и другого человека. Для меня Анна значит многое, она снова побудила меня к жизни в своё время. Разница только Да, я полон скорби от того, что не смог её спасти, вырвать из лап безумцев. Она – моя жизнь, а точнее та, кто её мне дал, вдохнул в мёртвое и жалкое существование. И лишиться её – потерять суть существования. Единственная моя цель – отомстить тем, кто забрал у меня жизнь.

Взрыв эмоций Маритона лишь подтвердил опасения молодого пастыря. Служитель его собеседник абсолютно поглощён жаждой мести. Разбитая душа требует крови на алтарь возмездия, требующего только смертей всякого, кто встанет на пути грядущего безумия. Взором серых глаз Флорентин окинул знакомого, почесал бородку и увидел в Маритоне человека, способного на великие свершения и на безумные деяния.

- Пути чувств, дороги по которым нас ведут эмоции – запутанные и порой, ведут нас в жуткие дебри мести и ослепления, сотен печалей и уныния, приводящего в абсолюте к самым жутким последствиям. – Голос служителя культа сделался мягким, но не теряет поучительной нотки, присущей для каждого учителя. – Маритон, друг мой, пойми, прошлого не вернёшь. Никогда. Анна не восстанет из праха до момента Судного Дня и это истина. Никакой местью ты не сможешь вернуть утраченные моменты и тем более счастье. Возмездием и одним желанием убийства ты не вернёшь своё прошлое, но можешь не найти своего будущего. Я не хочу, чтобы ты мучился, а поэтому говорю – месть только роет бездну сущего мрака для души и жестокости. Не дай себе пасть в эту бездну, ибо вернуться из неё практически невозможно.

В ответ снова молчание. Маритон не понимает, как можно такое простить, а постулаты веры во Христа, призывающие к прощению не понятны ему. Внутри, когда сознание полнится секундами казни, начинается тряска. Душой овладевает желание собственноручно покромсать всех исполняющих подобные деяния.

«Успокойся… успокойся… успокойся».

Боль, злоба, чувство справедливости и месть – смешались внутри Маритона в единое сумбурное состояние. Полное безразличие к миру – лишь маска, скованная из неприязни и душевной коросты, за которой бушует инфернальное пламя, разъедающее всё внутри: персональный ад в действии.

«Как так жить?».

Пару раз на фоне такого расстройства несчастный думал о кончине жизненного пути через самоубийство, но что-то держит его здесь и когда такая мысль появляется, нечто странное её выбивает, заполняя иными помыслами.

- Нет уж, – вернувшись к подобию спокойствия, парирует Маритон. – Я не позволю этим тварям безнаказанно расхаживать по земле. Само их существование недопустимо, ибо им они оскорбляют этот мир самой своей жизнью. Я либо смогу с ними расправится, либо я погибну. Так или иначе, я найду способ отомстить за Анну.

- Не спеши, прошу тебя, – словно умоляет Флорентин. – Разве всё, что делал для нас – только ради одной-единственной мести? Разве помогая нам грузить машины, ты думал о том, как придушишь очередного киберария? Спасая тех женщин и детей, мужчин и стариков от неминуемой смерти в твоих помыслах была идея убийства апостолов? Ну, или может, помогая миновать границы между Доменами, помышлял ли ты о будущем падении системы? – Утерев гряз с лица, а точнее растерев её до состояния незаметности, Флорентин по-дружески кладёт руку на плечо Маритону. – Я знаю тебя два дня, и всё, что мне удалось о тебе узнать – ты не любишь шоколад и у тебя великое горе, но всё это время я вижу тебя, что ты человек, не живущий одной лишь местью. – Священник примолк, взяв театральную паузу в три секунды и выждав, пока нужные мысли поселятся в голове Маритона, мягко и осторожно стал подводить к основной идее. – А может ты, только преувеличиваешь значимость возмездия? Оно играет секундную роль в разжигании злобы и стимула к жизни, а ты пытаешься его возвести в подобие внутреннего храма, вокруг которого пытаешься выстроить дальнейшее существование? Подумай о мире в душе.

Собеседник исказил губы в недовольстве, но тут же ловит себя на том, что одержимость местью в нём периодична, но не постоянна. Однако слова о мире вызывают возмущения, выраженные в недовольной реплике:

- Нет! Нет мира тут. Города горят, и всюду льётся кровь. Как может быть мир в душе, если вокруг полыхает огонь войны? Так же и месть, возмездие за Анну – оно вечно и его не отнять у меня.

- Мир… он труден для понимания, но есть такие слова: «Всё находиться во власти обстоятельств. Когда вокруг спокойно, то и дух человека будет умиротворён. Но если мир в огне и вокруг пылает кризис, то человеческие души уходят во власть эмоциональных бурь. Но парадокс в том, что все упадки, декадентство и кризисы рождаются душевными бурями самых важных и влиятельных людей. И вот от этого человечество не придумало систему сдержек и противовесов». Теперь ты понимаешь?

- Что я должен понять? – буркнул Маритон.

- Пока в душах людей полыхает кризис – не будет и мира на земле, ибо безумие внутри человека взывает к единственному – нести его в мир. Кризис веры, показывающий дьявольскую сущность в безмерной жадности владык, в жестокости народа, готового растерзать всякого, кто не разделяет их мести.

- Подожди, – голос наполняется возмущением и негодованием, отбрасывающего поодаль вуаль безразличия. – Безумие… месть… не обо мне ты ли говоришь, господин священник? – и, высунув руку за окно, почувствовав каждой клеточкой тела скорость ветра, его холод и как скорость вкупе с поветрием ласкает кожные покровы, чуть легче продолжает. – Скажи, тогда, почему твой Бог не вмешался и не спас её? Она же подобна ангелу… была. Она не сделала ничего плохого… ничего. Может, ответишь, почему твой Бог не вмешается в происходящее и не установит царствие свое и не покарает всякую нечисть? Не избавит нас от страданий и болезней? – Возмущения Маритона множатся одно за другим, как километры на спидометре.

В ответ парень лишь погладил бороду и едва-едва улыбнулся, понимая историческую даль и древность сей спора, таинственно помалкивав. Но спустя минуту, пока вопросы Маритона усядутся подобно взъерошенной пыли, решается ответить на такой упрёк веры:

- Вы всегда ратуете за свободу выбора, но может ли быть свобода, если очевидна истинность бытия? Господь, даёт нам выбор – быть с ним или пойти по иному пути. Исторгнув Бога из жизни, трудно взывать о помощи к нему.

- Красивое оправдание.

- Скажи, тебе нужен голос? Нужен ответ от Него? Сначала смирись, отвергни помыслы о мести и направь пыл свой в размышления рациональные. Покорись случившемуся, ибо Господь наш открывается только смиренным, а остальным противится.

- Мне трудно, – неожиданно тяжело заговорил Маритон, с вновь нахлынувшей болью на сердце. – Я думаю, к Богу вашему могут прийти только те, у кого всё в порядке с душой. А моя рассечена и брошена.

- Ошибаешься. Именно он и может собрать твою разбитую душу воедино. Нужно только смириться с произошедшим, – Флорентин удивился, что за несколько минут разговора умудрился столько узнать о новом знакомом. Ибо когда они собирались и бежали из Домена в Домен, Маритон только угрюмо и безмолвно помогал им, откупаясь от общения только парой обыденных фраз, из которых ничего нельзя было понять, но сейчас он иной, смог, хоть и не до конца, открыть душу.

- Может и так, – чугунно молвит Маритон. – Может и так.

«Именно так и будет» - мысленного проговорил служитель культа, вернувшись к размышлениям о дороге.

Обстановка вокруг постепенно меняется – трава становится невзрачнее, как будто крепкой рукой тотального коллапса из неё выдавили всё жизнь. Но не резко, а постепенно природа меняет свой облик – километра за километром становится всё мрачнее, словно беженцы въезжают в тёмную фэнтезийную страну Мордор. Только небосвод остаётся такими же молочным и перистым, покрытым лёгкой пеленой из разрозненных облаков, сквозь которые прорываются лучи солнца. И естественно все заметили это. Сам воздух, который стремится просочиться в кабины машин, медленно, но верно приобретает оттенки железа и спёртости, промышленного отравления, становится плотнее.

- Почему же всё так…

- Меняется, – неожиданно договаривает за Флорентином Маритон и, видя в глазах товарища знатное удивление и небольшое ошеломление, переходит к пояснению. – По привычке сказал, прости.

- Какой такой привычке, если не секрет?

- Да есть одна, – края тяжёлых суровых, отлитых металлом губ Маритона, поднялись, символизируя нечто похожее на улыбку, а по местности у сердца поползло ощущение тепла. – У нас была забава – договаривать фразы друг за другом.

- В смысле, у тебя и Анны?

- Да. У нас. Мы часто договаривали фразы друг за другом. Друзья всегда удивлялись этому.

- Думаю, это было отрадно для тебя?

- Именно так.

Пока колонна автомобилей миновала ещё один километр, окружающая среда приобрела удручающий вид, несущий страшную тяжесть для глаз, десятком минут ранее наблюдавших красочные и изумительные пейзажи. Теперь всюду стелется жуткая и пугающая трава – жёлтая химинка, а это единственное растение, которое приспособилось к жуткому окружающему миру. Ни цветов, ни цветастых растений – ничего, лишь поле бледно-жёлтого полотнища, не похожего даже на живую пшеницу. Смерть и тусклость красок поселились тут.

- Странно, что войны и жадность оставили в живых хоть какое-то подобие природной жизни. – Зловредно сказал Маритон.

- Странно, что они не изничтожили совсем?

- Да.

- Ну, тогда это может значить одно – мы приближаемся к границе с Этронто.

- Этронто? Никогда не слышал об этом городе. – Речь тут же трансформируется в незначительный сарказм. – Похоже, не такое уж и значимое поселение.

- Ошибаешься. У этого мегалополиса богатая история, в конце концов, ознаменовавшаяся гражданской войной и всё закончилось недавним наступлением Рейха, куда мы и едем.

- Расскажешь, если есть время?

- Нам до поста ещё полчаса ехать, – почесав праву руку, вцепившуюся в руль, сухо отвечает Флорентин. – Так что можно.

- Буду слушать с нетерпением.

- Всё началось давно, так давно, что не помнит момента возникновения города, известно лишь, что это был огромный итальянский мегалополис с миллионами трудолюбивых и славных жителей. Во времена рассвета это был оплот индустриальной и городской мощи, производственной неоспоримости и великой власти. – В словах Флорентина Маритон фибрами души улавливает напор восхищения и мотив скорби, от осознания утраченного великолепия былых времён. – Высокие, в сотни этажей небоскрёбы, спорящие о своём величии друг с другом. Блестящие и сияющие шпили устремлялись на такую высоту, что складывалось впечатление, словно они подпирают саму небесную твердь. Жизнь города определяли старые добрые управленцы, живущие бок о бок с народом и определяющие его жизнь – мэр, городская дума и администрация. Все они заботились о благе народа тысячах итальянцев, мужчин и женщин, делая их счастливыми. Работа и труд, любовь и семья, размеренность и праздники, здоровье, медицина и спорт – всё это развивалось и цвело пышной панорамой растущей статистики. Ты только представь себе чистый ухоженный город, где рядом друг с другом существуют высокотехнологичные и футуристические дома, вместе с эпохальными кафе, в стиле века восемнадцатого от рождества Христова.

- Слишком хорошо.

- Было раньше, – печально подмечает Флорентин и с пущей скорбью продолжает. – Господь допустил бедствие прошлого, чтобы мы смогли понять, что отступились от верного пути, с которого сошёл и Этронто, став обычным городом распущенности и похоти. Когда мировые финансовые и экономические системы рухнули, когда деньги стали фантиками и сам мир пошатнулся от кризиса, когда жадность «власть имущих» достигла апогея – жуткая рука кризиса опустилась на город, уничтожая его великолепие. Дьявол спустил свору из четырёх всадников апокалипсиса, чтобы она подвергла разорению Этронто. Нищета и бедность, голод и жажда, безработица и депрессия уничтожили былое величие. Тысячи людей пополнили армию бездомных, ещё тысячи многие стали бедняками. И тогда вспыхнула война, – Маритон заметил, как в очах Флорентина пробежал слезливый блеск и понял. – Северная коммунистическая партия Этронто объявила о «начале эпохе коммунизма и великой коммунистической революции». И северная часть города с северными землями поддержала это, а в то время они уже отделились от Италии. Юг ответил радикально – монархией по коммунизму. С тех пор город тонул в десятилетиях битв и сражений, уничтожая самого себя.

- Ты слишком поэтично рассказываешь. И хм, и чтобы это значило… - сухо констатирует Маритон.

- Это значит, что не только душа во время кризиса готова распасться, но и сам… дух народа. Целые страны во время Великого континентального кризиса оказались разбитыми, как и Этронто. Мне искренне жаль людей той падшей страны. Они оказались растерзаны системой, которую и строили. Целый народ оказался потерян во мраке забытой истории.

- Как смешно. Не только люди оказываются, разбиты и потеряны, но и целые державы. Интересны пути, по которым ведёт нас ваш Бог.

- Да, Маритон, именно так и получается. Кризис идеи, кризис морали приводит к одному единственному исходу – расколотым остаётся не только человек, но и целые страны и народы. Кризис идеологии или веры страшнее экономического кризиса, так как в нищете и бедности люди могут объединяться, но когда они лишены одной идеи – народ будет резать друг друга до скончания времён. В тот момент, когда рушатся моральные устои – бытие раскалывается на куски, – надавив на педаль газа, Флорентин ревностно кинул. – Ничего, скоро у мира появятся новые моральные ориентиры, и это станет для него истинно ценным подарком.