Ушедшее лето. Камешек для блицкрига

Глава 9

На построении вечером, сержанту Свириной была объявлена благодарность. А через неделю — выговор. Обычная история, оба комроты начали за ней ухаживать, а она никак не могла определиться. Товарищи младшие лейтенанты начали косо посматривать друг на друга и общаться через сержантов. От меня досталось всем. Вся троица была посажена под домашний арест, а медичка, кроме того назначалась вечным дежурным по батальонному медпункту. За исполнением приказа попросил проследить политрука, а тот сплавил сию обязанность на Ященко. И через неделю мне пришлось разбираться с жалобой уже на то, что товарищ младший политрук мешает работать медсанчасти. Я всерьез начал думать об демобилизации всего медпункта, тем более, что старший сержант Коробочко явно собралась довести меня до инфаркта, чтобы потом успешно и окончательно залечить. Каждое утро начиналось с её жалоб на товарища Абрамзона, и требованиями обеспечить медпункт все новыми и новыми инструментами. Я привычно отсылал её к каптенармусу и тут же получал новую порцию жалоб. Об утренней сводке Совинформбюро я уже мечтал, потому что только голос Левитана напоминал нам, что идет война, и прекращал все мелкие разборки. Только у нас всё было тихо, и складывалось впечатление, что о городе война забыла. Этим затишьем мы старались воспользоваться. Буквально отрывая от сердца, я приказал выдать по пять патронов для обучения стрельбе, и сейчас на стрельбище иногда щелкали выстрелы. Тех, кто хорошо стрелял, награждал внеочередными увольнительными в город, в конце-то концов у многих были семьи, и еще не все эвакуировались.

«Максимы» заняли своё место на охране автомоста, железнодорожный мост охранялся зенитчиками, которых перевели из города. С установкой пулеметов пришлось повозиться, но Зубрицкий оказался на высоте положения. Когда получили два «ЗиСа» и почти новую «Эмку», я оказался в роли буриданова осла. Мне удалось призвать Павла Васильевича почти из отставки на службу и вырвать для него звание старшины. В конце-то концов не призывать же человека со званием «комот» которое было у него в документах. Даже Шнитко восхитился, наблюдая, как Зубрицкий разобрал и собрал пулемет с завязанными глазами, и легко утвердил новое звание. Но батальону был нужен командир в автовзвод, и пулеметчиков оставлять было нельзя. Это отделение было сформировано из тех, кто хотя бы попал в мишень. Поручив Зубрицкому найти им командира, привычно утонул в бумагах. Первым делом Васильевич подобрал водителя на старенький «газончик», а только потом стал выяснять кто же лучший пулеметчик. Когда старший сержант медицинской службы Коробочко упрекнула меня в том, что Абрамзон до сих пор не достал рентгеновский аппарат, я разозлился. Но многолетняя привычка держать эмоции при себе, пригодилась и на этот раз:

— Эстер Шлемовна, поздравляю вас. У медицинской службы теперь есть машина. И теперь вы сами можете ездить в облздрав за всем необходимым, чтобы не надеяться на этого неумеху.

Наблюдать за моими слушателями было одно удовольствие. Полезшие было в гору брови Абрамзона вскоре заняли привычное место, зато девочка расцвела на глазах. Всю её радость не остудили даже мои заключительные слова:

— Оформляйте заявку, мы с военкомом подпишем. И потом езжайте сама и берите все, что вам надо.

Проводив взглядом убежавшую медичку, «начтыла» грустно вздохнул и спросил:

— А может быть она полячка?

— Моисей Авраамович! Ну какая полячка будет жить с таким именем и, главное, с таким отчеством!?

— Таки ваша правда, командир. — Согласился сержант — Имя, куда не шло, но батька явно из наших. На сколько, интересно, её гонора хватит?

Я сделал вид, что задумался:

— Дня на два.

— Нет, — убежденно ответил Абрамзон, — три дня, и не меньше. Впрочем, это не главное. Товарищ старший лейтенант, пожарные не отдают мотопомпу, а Заяц, который совсем не наш Заяц, а который милицией командует, вообще обещал меня посадить, если я еще раз в пождепо покажусь.

На мостах тем временем продолжалась обычная жизнь. Гудели паровозы, торопясь протащить длинные эшелоны в тыл, с тревогой всматривались зенитчики в июльское небо. Но пока было все спокойно, слишком многое поставили немцы на Смоленск, не было у них лишних самолетов, чтобы бомбить мосты на второстепенном участке. Но я со страхом посматривал на календарь, близился август, и следовательно уже вызревал нарыв тридцать пятого фашистского корпуса в районе Турова. Скоро, уже скоро начнется его наступление вдоль Припяти, а мы еще не готовы. Впрочем, мы никогда не были готовы. Товарищ старший сержант это подтвердила, рентгеновский аппарат ей, конечно, не дали. Оказывается, его уже вывезли. Но также не дали перевязочного материала, гипса, и вообще ничего не дали. Так что, к нашему изумлению, ей хватило одного раза, чтобы понять, что лучше старого еврея не справится никто. Командование Полесского укрепленного района нас не дергало, и все силы я бросил на обучение бойцов.

День начинался как обычно. После бурного обсуждения проблемы бинтов и мотопомпы, Абрамзон, ворча что-то на незнакомом мне языке, ушел в автовзвод, комроты повели своих бойцов на занятия, отправив караулы на смену. Младший политрук уехал с караулами, проверять своё хозяйство. Парень явно взялся за ум, да и руководство, конечно же, помогло. По крайней мере, в разговорах красноармейцев все чаще проскакивало: «Политрук сказал. Спроси у комиссаров». Я был этим очень доволен, тем более, что после мужского разговора Николай Яковлевич понял, что командир за любовь, но кобелячество ненавидит. Под потолком клубился папиросный дым, из открытого окна доносилась песня пулеметчиков:

Эх, как мне повезло с Зубрицким! Такую поэму в подарок принес! А порядок в автовзводе! И лях с ним, с возрастом, такому человеку не то что «кубики», «шпалу» не жалко. Но увы, бодливой козе бог рогов не дал. Вот так и мне, человек десять заслуживают офицерского звания, но даже Ливицкий разводит руками. Зазвонил телефон, и я ткнул папиросу в пепельницу:

— Слушаю. Что-о!? Немедленно выезжаю, до моего приезда ничего не предпринимать. Ничьих приказов не выполнять!!

Бросив трубку, схватил фуражку и, машинально хлопнув по кобуре, выбежал из канцелярии.

Выскочив из «Эмки», я быстро оценил обстановку. Раскорячившаяся на мосту «полуторка» полностью загородила проезд и, раскинув боковины капота, сильно напоминала умирающего лебедя. В кузове этой, мать её американскую, «лебедушки», ютились десяток пацанов в ни разу не стираных гимнастерках. Из-за машины раздавались щедро сдобренные матом крики. Осторожно обойдя машину, я увидел старшего политрука, размахивающего «ТТ» перед носом моего сержанта. Заметив меня, сержант очень обрадовался:

— Товарищ старший лейтенант!

— Ты, крыса тыловая, совсем в званиях запутался!? — взревел старший политрук, но перехватив взгляд сержанта, обернулся.

— А, начальничек явился, — нехорошо ухмыльнулся он.

Я откозырял, и подчеркнуто обращаясь к комвзвода, строго спросил:

— Почему, машина мешает движению? Немедленно устраните. — И только после этого, обратился к грозному политруку: — Исполняющий обязанности командира ополченского батальона, старший лейтенант Листвин. Это ваша машина, товарищ старший политрук?

— Да, моя!

— Прошу вас, приказать вашим людям оказать помощь для эвакуации автотранспорта.

— Нет уж. Это вы по-быстрому прикажите этому наглому сержанту, вместе с его людьми, грузиться в машину. Хватит тут просиживать штаны, на передовой бойцов не хватает!

Я внимательно посмотрел на сержанта, тот понял, и быстро отошел к машине.

— Товарищ старший политрук, вы устав, конечно, же знаете?

Тот явно опешил от подобного вопроса, но ответить отрицательно он уже не мог:

— Что за увертки, старлей?

— Напомните мне, призванному из запаса, кто может снять часового с поста? — Понизив голос и сделав шаг вперед, заставляя политрука отступить, я продолжил: — Более того, запамятовал упомянуть, что я также исполняю обязанности заместителя командира Полесского укрепрайона. Если у вас есть соответствующие полномочия, то вы можете пройти в вон то здание, — махнув рукой на обком, я продолжил, — Там обратитесь к комбригу Бабыне, и дивизионному комиссару Ливицкому. Вот им и расскажите про тыловых крыс и героев передовой в шевиотовых кителях.

Старший политрук стал бледнеть, возмущенно попытался что-то сказать, но не на того напал:

— Более того, при малейшей попытке воспрепятствовать несению караула, я могу вспомнить и пункт про нападение на часового! Поэтому прошу вас, товарищ старший политрук, оказать помощь в разблокировании движения на мосту стратегического значения!

Не знаю, случайно или нет, но пулеметчик в этот момент решил повернуть свой «максим». Скрип самодельного вертлюга поставил окончательную точку в нашем разговоре. Бросив на прощанье угрозу об обязательном упоминании моей фамилии в рапорте, старший политрук ретировался к своей машине.

Вскоре, закашлявшись, выпустив облако черного дыма, «полуторка» завелась, и быстро скрылась за рекой. Сборище людей и телег на площади почти прекратило свое броуновское движение и стало вытягиваться к мосту. Остановившись у «эмки», я закурил и посмотрел на часы. Произошедший скандал оставил в душе неприятный осадок, но в вечернем рапорте описать его было необходимо. «Вот ведь интересно» — пришла мне в голову мысль, — «Ведь товарищ политрук так и не представился. Может быть, он сержанту объявился? И документы я у него не проверил…»

Крик, полный ужаса, легко перекрыл монотонный шум переправы и растаял в белесых небесах. Еще звенели на площади отголоски, а я уже бежал туда, на ходу вырывая из кобуры, вдруг ставший неподъемным, наган. На безликой, привычной глазу телеге, запряженной равнодушной ко всему лошадью, стоял, вытянувшийся в устремленную к небу стрелу, какой-то весь серый человек. Голос его дребезжал, но все больше людей останавливались и поднимали головы:

— Грядет, грядет кара божья. Вон всадник бледный, вон конь вороной… Скачут, скачут, за богохульниками, а яны не бачаць …[6]

— Прекратить! — закричал я, но бормотание уже переходило в визг:

— Ён ужо блізка [7]. Пяты анёл ужо трубіў [8], и сейчас саранча падет, и были у нее хвосты как у скорпионов, і ў хвастах яе былі джалы …[9]

Я выстрелил. Застыв на казавшееся бесконечным мгновение, человек, уже бывший, все-таки замолчал и упал. Подойдя к телеге, остановился и оглядел присутствовавших.

— Кто он? — вытолкнул слова через ставшее наждаком горло. Стоящий совсем рядом мужик с кнутовищем в руке вздрогнул, поглядел на труп и поднял на меня взгляд. Глаза, когда-то голубые, а теперь выцветевшие, были равнодушны, но в словах звучало сомнение:

— Человек. Божий. А ты его стрельнул…

Я взорвался, подскочив к мужику, попытался схватить его за грудки, обнаружил у себя в руке наган, рывком загнал револьвер в кобуру, и начал трясти бедолагу:

— Божий!? Да этот блаженный, как бы не от князя тьмы засланец!! Что он там орал про небо!? Побачь сам, нету в небе никого!!

— Бог, там есть. — набычился мужик, поудобнее перехватывая кнут. Я как-то резко успокоился и отпустил его рубашку:

— Бог? Если он там есть, то он завсегда на нашей стороне.

— Ты бы крест сначала надел, а не звезду вашенскую. — протянул стоящий недалеко дед в когда-то черном костюме. Повернувшись к нему, я негромко ответил:

— А бог на фуражки не смотрит. Он у нас в душе, все видит. Когда сражаешься за Родину свою, то дело твое богоугодное, и кто бы ты не был, Он всегда на стороне твоей. А тем, кто грабить пришел, кто людей невинных жизни лишает, им-то нет места под деницей его, потому что противно это законам Его.

Тишина звенела над площадью, равнодушные к делам земным скользили по небу редкие облачка, а я продолжал свою проповедь, забыв про все:

— Чума пришла на нашу землю, но дела те человечьи, а не божьи. Даже не человечьи, а тварьские, потому что не по людски нападать так подло. И пусть эти гады пишут на своих ремнях, что с ними бог, врут они всё! Всегда бог был на стороне защитников отчизны. И крупно просчитались все эти гитлеры, думая, что смогут победить нас, мы еще доберемся до их логова, чтобы выжечь эту заразу на месте.

— Ага, как же раскатали губенки, — стал было возражать расхрабрившийся дедок, но стоящий рядом и напряженно о чём-то думающий мужчина с кнутом, внезапно врезал ему в ухо и изумленно сказал:

— Ну, ты паглядзі, якая гадзіна. Камандзір усё растлумачыў, а гэтаму ўсё дрэнна. Што табе, родны, немцы на шыю патрэбныя? [10]

— Прекратить самосуд! — к месту протолкался милиционер. Впрочем двое неприметных паренька, стоящих недалеко со скучающим видом, уже бережно подняли деда и, аккуратно поддерживая его под локотки, повели. Один достал удостоверение, показал милиционеру и, обернувшись, подмигнул мне.

— Давайте двигаться, товарищи, — милиционер посмотрел на небо, — время еще есть.

Стихийный митинг закончился, и я стал пробираться к своей машине. В голове крутилась одна, но паническая, мысль: «Что я наговорил!?»

Вернувшись в батальон, я прошел в канцелярию, сел за стол и уставился на чистый лист бумаги. Перед глазами вновь и вновь возникала площадь. Не знаю почему, но все было во мгле, и я мог различить только палец, в безмолвном укоре воздетый к серому небу. Корявый, с желтыми от табака пятнами и обломанным ногтем, этот палец колебался в сером тумане, а я ждал и боялся, что он укажет на меня. Скрежетнул ключ, я поднял голову. Зубрицкий стоял рядом со столом, с тревогой смотря на меня, а Абрамзон запирал дверь. Запейвода что-то доставал из потертого рыжего портфеля. Потом сержант подошел и молча поставил стакан на стол. Павел Васильевич набулькал примерно до половины из фляги, которую протянул ему политрук, и подвинул его ко мне:

— Пей, командир. И пойми, все сделано правильно. Иначе было нельзя.

— Иначе было нельзя, — эхом поддержал Абрамзон и оглянулся на дверь.

Запейвода только кивнул в знак согласия.

Я взял стакан и залпом выпил. Мда-а, это же спирт! Причем, неразведенный! Панически замахав руками, наткнулся на протягиваемый мне огурец, но и проглотив его, от пожара в горел не избавился. «Деды» переглянулись, и политрук отрицательно покачал головой.

— Хорошо, — согласился старшина и повернулся ко мне, — Все на сегодня. Ложись спать, командир. До утра все будет в порядке.

Вначале хотел возмутиться, но потом успел трезво подумать: «А ведь он прав, надо ложиться, пока окончательно не развезло».