Тринадцатый Койот

ГЛАВА XXXIX

ОНИ ВСТРЕТИЛИСЬ у здания школы перед самым рассветом, достаточно близко к часовне, чтобы наблюдать за ней, не будучи замеченными. Мужчины вооружились огнестрельным оружием и оружием Браззо, которого оказалось достаточно, чтобы заполнить тележку с колесами. Бирн выглядел так, словно его привязали к коляске и протащили по неровным камням, но он все еще стоял на ногах. Делия беспокоилась за него, а также за мистера Шиеса, который вернулся в отряд с нависшим над ним мраком, тяжелым, как якорь военного корабля. Что-то случилось с этим человеком, что-то слишком страшное, чтобы она осмелилась спросить об этом.

Вместе с маршалом и отрядом к ним присоединилась Грейс Коулин, а Браззо привел с собой одну женщину из племени кайова. У нее были длинные черные волосы на макушке, но бока и затылок были чисто выбриты, обнажая целую плеяду татуировок — изображение чудовища Гила, челюстей гремучей змеи и полумесяца, окруженного звездами. Это была мускулистая женщина, одетая в медвежьи меха и шкуры, с жестким лицом. Браззо представил ее как Каса. Она была женщиной Сетимики, немой.

У отряда также было подкрепление, спрятанное далеко за линией деревьев, где холм Надежды уступал место лесу — несколько воинов из племени кайова, лежавших в ожидании с дубинами и атлатлями, их колчаны были наполнены стрелами. Делию успокаивало то, что у них есть резервы, особенно после того, как Бирн рассказал им о Менгире, странном камне из Ада, за которым охотились негодяи. Она хотела успокоить себя тем, что этот камень находится в руках святых, но у нее просто не было сердца, как у некоторых христиан. Она могла молиться, чтобы Бог защитил Своих преданных от этих демонических отродьев, но Он действительно действует неисповедимыми путями, и Его божественный план с такой же вероятностью может привести Его людей к смерти, как и спасти их. И если их смерть — это Его воля, то какой смысл молиться об обратном исходе? Она никогда не думала об этом до битвы с койотами, видя, как хорошие люди погибают, а злые остаются в живых. Сомнения тревожили ее, но пока она должна была отложить их в сторону. Были и другие заботы, более насущные, и не только битва.

Она заметила, что ее чувства обострились. Она стала лучше слышать и гораздо сильнее чувствовать запахи. Даже на расстоянии десяти футов от других людей она могла уловить запах их тела, пудры и духов — даже почувствовать запах их последней еды. Русые волосы на ее руках стали гуще, и она старалась всегда быть прикрытой: рубашка была застегнута на все пуговицы, чтобы скрыть шерсть, растущую от живота до ключиц.

Она знала, что происходит, несмотря на свои отчаянные молитвы. Что-то злое передалось ей, все глубже погружая ее мир в пучину. Это должна была быть кровь. У Койота было кровотечение, когда он сбросил ее с крыши здания станции, и когда она закричала, кровь брызнула ей в лицо и заполнила горло. Она была заражена, заражена тем самым злом, которое поклялась истребить. Она могла только надеяться, что Бог спасет ее, пока не стало слишком поздно. Мысль о том, что она бессильна контролировать себя, заставляла ее желудок сворачиваться.

Мысль о том, что она может причинить зло другим…

Поэтому она старалась вообще не думать об этом. Они были на войне. Неважно, какую болезнь она подхватила, она не бросит отряд, когда на карту поставлено так много. Она еще не была полноценной волчицей. Когда битва будет выиграна — если она будет выиграна, — она оседлает своего пони и навсегда покинет Холм Надежды. Она не могла позволить себе быть опасной для Грейс Коулин, маршала и всех тех, кого она считала своими единственными друзьями. Ей придется научиться жить одной и держаться подальше от других. Жизнь отшельника была единственной жизнью для такого недуга, если только он не был готов стать разносчиком смерти.

Она оглядела группу. Браззо чистил пистолеты, во рту у него была крепкая сигара.

"Если у нас еще есть дневной свет, — сказал он группе, — племя Кайова подаст дымовой сигнал, когда увидит приближающихся парней. С обрыва они должны увидеть их, независимо от того, каким путем они придут в город".

"Но Койоты могут прийти в любое место", — сказала Грейс. "Что если они нападут на жителей, а не придут прямо сюда?"

"Они придут сюда", — сказал Бирн, почесывая свою баранью шею.

"Но как вы можете быть уверены?"

"Я чувствую их. И я знаю Гленна Амарока, знаю его голод. Ему снится тот же черный сон, что и Джасперу Терстону. Если он получит в свои руки Менгир, это будет гораздо страшнее, чем то, что Койоты могут сделать без него. Половина жителей Хоупс-Хилла ушла. Кто бы ни остался, ну… это будет печальная смерть, но не такая печальная, как конец света".

Грейс прижала руки к груди. "О, Боже мой". Она посмотрела на Рассела. "Генри?"

Он кивнул. "Бирн прав. Иногда нужно расставлять приоритеты. Сейчас речь идет не только о Холме Надежды".

Школьная учительница больше ничего не сказала.

Делия взяла Грейс за руку, и они улыбнулись друг другу, но это была улыбка без радости, незначительное утешение в мире, идущем к гибели. Вдалеке раздался тихий раскат грома, странный для декабря, но явно предупреждающий о том, что должно произойти.

Темные тучи преследовали Койотов.

Ветер дул им в спину, запах льда очищал воздух, дождь исчез, но тучи все равно сгущались. Койоты ехали дальше, таща за собой пленников и трупы. Барли Рейнхолд корчился в своих путах. От трупа Джаспера сыпался пепел. Верн напевал детскую колыбельную. Вороны парили над головой, как канюки над умирающим человеком, их карканье изредка заглушалось громовым ревом льва.

Гленн похлопал Белиала. Конь чувствовал возбуждение своего хозяина, и это вызывало у него собственное возбуждение. Оба чувствовали себя смертельно опасными. У обоих в крови горел огонь. Он глубоко вдохнул свежий воздух, и его ноздри наполнились ароматной вонью человека. Он поднял руку, и лошади остановились. Он снова принюхался.

"Что такое, босс?" спросил Уэб.

Гленн осмотрел лес внизу, но не заметил никакого движения.

"Мужчины и женщины", — сказал он. "Индейцы".

Уэб и Хайрам принюхались.

"Да", — сказал Хайрам. "Теперь я их чую".

Уэб покачал головой. "Черт, почему я не чувствую?"

"Потому что ты стар", — сказал Гленн. "Твой слух пропадет следующим. Если бы ты был лошадью, я бы тебя пристрелил".

"Они должны быть на тропе", — сказал Хайрам. "Наверное, разбили там лагерь".

"Сомневаюсь. Я думаю, они сошли с тропы и ждут нас. Вот почему мы их не видим — они прячутся".

"Ты думаешь, что отряд в Хоупс-Хилл подружился с индейцами?"

"В прошлый раз один сражался рядом с ними".

Хайрам выплюнул табак. "Дерьмо. Почему белые люди объединяются с такой грязью?".

"Может, город принял их, а может, и нет. Помните, Лютер Бирн наполовину индеец. Я забыл, какого именно племени. Он никогда не говорил об этом. Эти могли быть его друзьями".

"Как ты думаешь, сколько их?"

"Это сильный запах для такого расстояния, так что их должно быть не меньше пяти, но я бы сказал, не больше десяти".

"Засада?"

"Нет. Они не могут устроить засаду, потому что не знают, с какой стороны мы придем. Я думаю, это резерв. Маршал собирает свой отряд". Он рысью довел Белиала до обочины тропы и заглянул за обрыв. "Мы сходим с тропы".

"Черт, босс. Эти горы не прощают ошибок".

"Я сказал, мы сходим с тропы".

Хайрам и Уэб с тревогой посмотрели друг на друга. Гленн щелкнул языком, и лошади съехали с тропы и прорубились сквозь рощу деревьев, колеса телеги с трудом спускались по мшистым валунам и обнажившимся корням. Они обогнули склон горы и вышли на тонкую тропинку из черного камня, едва достаточно широкую, чтобы вместить телегу. Они двигались медленно, осторожно, прижимаясь к стене горы и следя за тем, чтобы тропинка не стала еще уже, опасаясь перевалиться через край и упасть на зазубренные скалы в пятидесяти с лишним ярдах внизу. Лошади стали пугливыми. Телега скрипела в знак протеста. Но они все равно шли вперед. И когда они обогнули западную стену Черной горы, менее наезженная тропа исчезла в зарослях вязкой травы, засохшей под ударами зимы. Запах кайова и их вьючных животных становился все сильнее. Гленн практически чувствовал их вкус. Когда они впервые услышали отдаленное бормотание, он поднял руку в знак приветствия, и Койоты слезли с лошадей.

Хайрам выхватил оба пистолета. Гленн взял в руки кольт, а Уэб — винтовку Рейнхолда "Шарпс". Они двинулись между рядами мертвых деревьев, их шаги были мягкими и заглушались криками их знакомых птиц и низкими раскатами грома. Они на цыпочках подошли к обрыву, с которого открывался вид на холм Надежды, и пригнулись, когда в поле зрения появилось скопление кайова.

Шестеро мужчин и одна женщина, вооруженные оружием своего народа и той самой проклятой гаубицей, которая разнесла беднягу Тэда в клочья. Половина из них сидела на большой шкуре, растянутой на снежном склоне. Женщина и двое мужчин стояли на краю обрыва и смотрели в подзорную трубу на главные тропы, ведущие в город и из него, — наблюдали, ждали.

Долго ждать им не пришлось.

Гленн махнул Уэбу, и тот трусцой прибежал к ним. Они присели за поваленным бревном, Уэб положил на него ствол "Шарпса" и закрыл один глаз. Гленн кивнул Хайраму, и тот обошел поляну, где собралось племя, и занял место за валуном. Раздался гром, и некоторые члены племени посмотрели на небо, повернувшись спиной, а Гленн поднял свой "Кольт" и выстрелил, попав в череп ближайшего к нему человека, пуля пробила осколками кости его мозг. Он повернулся, его лицо скрылось за зияющей выходной раной. Пока его соплеменники доставали стрелы из своих колчанов, выискивая среди деревьев нападавших, Уэб выстрелил в женщину, и ее грудь разорвалась, кровь обагрила одно легкое, части которого вырвались из ее спины в виде кровавого конфетти.

Гленн рассмеялся, когда оставшееся племя разразилось боевым кличем. Со своего валуна Хайрам открыл по ним огонь из обоих пистолетов, стрелы ломались, попадая в каменный щит. Третий кайова поднял винтовку, но был ранен в живот. Четвертому раздробило колено, когда он пытался пригнуться в укрытие. Когда он упал на землю, Уэб поднял свой "Шарпс" и всадил вторую пулю в сердце мужчины.

"Проклятый красный ниггер!" крикнул Уэб. "Это тебе за ту стрелу, которую ты всадил в меня!"

С каждым выстрелом раздавался раскат грома. В воздухе запахло кровью, и койоты насторожились и раздули свои щеки. Их глаза стали такими же красными, как багровые струи, брызжущие из артерий убитых ими людей, и туман ружейного дыма заполнил лес, а вороны двигались в небе как одна большая громада, переливаясь, как пламя, и сбивая кайова с толку обманчивыми тенями. Гленн выстрелил, и еще один соплеменник упал замертво. Последний попытался бежать, и Хайрам выбежал из своего укрытия и выпустил три пули в спину кайова.

Гленн шагнул через заросли в глубь леса. Человек с простреленным нутром пел предсмертную балладу для духов, его руки были прижаты к животу в безнадежной попытке остановить кровотечение. Не желая, чтобы человек обрел покой в своем пении, Гленн выстрелил ему в рот. Гленн повернулся. От женщины, получившей пулю в грудь, исходил странный сосущий звук. Он подошел к ней: она пыталась дышать единственным оставшимся легким, задыхаясь и хрипя, воздух громко втягивался через грудную клетку.

Убрав револьвер в кобуру, он вынул из ножен кинжал крис, присел и вонзил острие в кусок легкого, вылетевший из ее тела. Он поднес его ко рту и стал жевать. Хайрам и Уэб, увидев, что их вожак ест, выскользнули из зарослей и собрались вокруг умирающей женщины. Клыки Уэба были настолько обнажены, что спускались по подбородку, как у гадюки. Гленн ввел палец в пулевое отверстие в груди женщины и повернул его туда-сюда, погружая все глубже. Она закричала от боли. Он обсосал палец дочиста, и когда он посмотрел на своих людей, они ухмылялись.

"Пируйте, — сказал он, — но держите ее живой как можно дольше. Заставьте сучку почувствовать это. Заставьте ее страдать".

Верн уже не был уверен, что было реальностью, а что галлюцинацией. Он лежал на спине и думал, не лежит ли он наконец в труповозке, где ему и место. Но когда ему удалось повернуть голову, он увидел связанного Барли Рейнхолда рядом с собой, а над ними сидела туша демона, мертвая, но живая. Каждый раз, когда Верн открывал глаза, над головой пролетали новые вороны. Некоторые уселись на бортах повозки и смотрели на него черными дьявольскими глазами.

Вдруг появился Уэб. Он поднял Верна на руки.

"Как дела, друг?"

Верн застонал. "Уже пора умирать?"

"Ну же. Не будь таким. Я принес тебе немного еды".

У Верна не было аппетита, но даже если бы он был, он никогда бы не откусил от человеческих внутренностей, которые Уэб сжимал в своей волосатой лапе.

"Я пас", — сказал он. "Может быть, я умру от голода".

"Одумайся, Верн. Не будь мрачным".

"Мрачным?" Он засмеялся. "Мой дорогой человек, в смерти нет ничего мрачного. Я сделал это делом своей жизни. Смерть может быть такой прекрасной вещью".

"Дерьмо." Уэб хмыкнул. "Это бред. Никто не ждет смерти с нетерпением".

"Может, и нет, но есть большая разница между смертью и быть мертвым".

Уэб покачал головой. "Верн, ты просто находка. Иногда я не понимаю, о чем ты болтаешь. Чем отличается смерть от смерти?"

"Умирание означает боль и страх. После смерти таких страданий нет. Мучения остаются позади. Вот почему говорят "покойся с миром". Он заглянул в красные глаза Уэба, увидев там что-то такое, что можно было принять за человеческое. "Пожалуйста, сэр. Если вы называете меня другом, то относитесь ко мне как к другу. Дайте мне отдых. Дайте мне покой".

Уэб проглотил нитку кишок, хлюпая и отрыгивая. Верн знал, что скажет Уэб, еще до того, как он успел проглотить.

"Не могу ответить".

Верн вздохнул. "Ты думал о своей смерти?"

"Нет, черт возьми".

Но Верн мог сказать, что это ложь. Все люди думают о своей неизбежной смерти, даже люди-волки.

"Ну же, Уэбстер. Подумай об этом — ты лежишь в дешевом деревянном гробу, предоставленном городским советом, после того как какой-нибудь шериф повесит тебя или охотник за головами пристрелит. Твои поминки были бы настоящим шоу — знаменитый преступник, получеловек-полузверь, весь такой мертвый и напудренный в своем ящике".

Лицо Веба побагровело. "Потише с этим, сейчас же".

"Черт возьми, у меня в салоне лежали преступники куда менее знаменитые, чем Койоты, и они все равно собирали небольшую толпу. Я заработал немного денег на этих поминках, но с Койота я мог бы взять почти пять центов за голову!"

"Я сказал, заткнись!"

"О, ладно, ладно. Думаю, я могу снизить цену до пенни для детей".

С ревом Уэб подбросил его в воздух, Верн гоготал от смеха и все еще смеялся, когда он упал на землю. Гленн подошел к нему. Его лицо было залито кровью от того, что он уткнулся лицом в шею женщины и пил как носферату, прежде чем оторвать ее голову от тела.

"Хватит дурачиться со своей игрушкой!" — сказал он Уэбу. "Я хочу, чтобы ты позаботился об этих телах".

Верн не знал, что это значит, но Уэб, похоже, знал. Он ушел. Гленн выковырял из клыков сгусток жира, присел на корточки рядом с Верном и достал из кармана маленький мешочек — тот самый, что дала ему ведьма, — и развязал шнурок. Верн наблюдал, как койот высыпал содержимое мешка в другую руку: окаменевшую ногу лягушки-быка; пожелтевшие зубы человека или обезьяны; несколько сушеных листьев остролиста; человеческий глаз, слишком маленький, чтобы принадлежать взрослому человеку; один свежий, как весеннее утро, лютик; и живой тарантул с лапками, насаженными на швейные иглы, которыми он был приколот к металлической подвеске-пентаграмме. Гленн перебирал эти странные артефакты, его взгляд был сосредоточен.

Верн скривился, когда Гленн взял в руки пентаграмму, а тарантул задрожал, пытаясь освободиться. В детстве старший брат Верна запер его в подвале, чтобы разыграть, и когда Верн вслепую пробирался в темноте, он наткнулся на переплетение паутины, был весь искусан и покрыт пауками, пока его крики не насторожили мать, и она не спустилась, чтобы спасти его. С тех пор он страдал острой арахнофобией. Это было настолько плохо, что один только вид паука заставлял его прыгать через всю комнату. Но сейчас, не имея ни ног, чтобы бежать, ни рук, чтобы отмахнуться от него, он мог только дрожать, когда тарантул оказался у него на груди. Он бы закричал, если бы мог дышать.

Гленн подошел к повозке. Верн слушал, как тот перетасовывает вещи, а когда он вернулся, в руках у него был мешок из-под корма, который они тащили с собой из сарая. Одну за другой Гленн вынимал из него человеческие кости, бормоча слова на языке, которого Верн не знал.

Верн закрыл глаза и поморщился, когда первая кость была вставлена в одну из его культей.

С каждым словом, которое бормотал Гленн, пентаграмма становилась все теплее. Кости вставлялись в отверстия, где у Верна когда-то были ноги, скручивая порванные сухожилия и оголяя нервы. Он плакал, потел и вздрагивал, когда кости проталкивали сквозь посеревшее мясо там, где его плечи когда-то соединялись с руками. Он уже почти потерял сознание, когда почувствовал, как лапки тарантула перебирают по его груди, поднимаясь по шее. Теперь он был свободен, свободен и выполнял свою миссию. И когда бедренная кость вонзилась ему в бок, массивный арахнид, извиваясь, перемахнул через подбородок Верна, протиснулся через его губы и проник в рот.