Третий Лад

Часть 4. Глава 4. Поганый чернец

Каурую кобылу привязали к коновязи, саблю в сене оставили. Авось и не стянут.

— А и похерим, — махнул рукой странный ныне боярин, — етись оно всё… кобылкой-кауркой.

Седобородый крестьянин потрепал лошадку по морде, и товарищи вошли в кабак. Посад находился неподалёку, за столами сидел больше ремесленный народ. У самого входа утвердились двое смирных дьячков. Они чинно хлебали пиво, протирали усы... тихими голосками беседовали. Ремесленники вели себя по-другому: горланили, спорили, лакали больше хлебную водку, горстями сыпали в рты закуску, квашенную в собственном соку (посечённые вперемешку капуста, морковь и брюква), часто жахали кулаками по столам. Один ремесленник поил водкой дородную бабищу, лапал её... шептал хмельной шкурнице в ухо прелестей, щекоча ей лицо рыжевато-багряной бородой и усами, мимоходом бросал победоносные взгляды на приятелей за соседним столом. В дальнем углу щипал струны музыкант-гусляр с бельмом на глазу. Спёртый дух перегара вперемешку с кислой капустой. Сумрак. Белесое бельмо-занавеска на очах всех пьяниц Вселенной. Душа гуляет, а бражка разум замутняет. Чёрт за иконой сидит, вон тама, глядите! Скалится, лукавый. Держите его! Где чёрт схоронился? За иконой, в красном углу! Ловите его, православные! Ха-ха-ха! Нету там чертеняки. Ножи за иконою спрятались, обёрнутые тряпицей.

Разгулялась по кабакам матушка Государыня-Русь! Пей от души, пей не робей, люд православный. За здравие Царя! Пополняй казну. Гулевает душа! Пей веселей, пропивай последнюю ветошь. Чумное сердце руби в ботвинью! Гуляйте, свиньи. Держитесь, бабы! Потом отмолим в церквах шальной души греховные кривляния. Эх, плясать желается! Оп-оп-оп-оп! Раз... и задули ш-шальное пламя.

Яков Данилович и Митрий Батыршин ворвались в хмельной сумрак после свежего летнего воздуха. Будто прогулялись по святым небесам, а потом решили заглянуть в подземелье. Поглазеть, как грешники в котлах варятся, как безсоромицы на сковородах подпрыгивают телесами...

Путешественники сели в единственный свободный угол. Их явление не вызвало любопытства — чёрные холопы зашли глотки смочить... экая невидаль. Митрий Батыршин пошёл к стойке — договариваться с пузатым хозяином о питие и закуске. Ряженый барин снабдил его горочкой монет, наказал взять вяленого мясца, закваски похрустеть, да ситной браги для пересохшего горла и беспокойной души. Поначалу — кувшин, а потом — как пойдёт.

Первые кружки осушили почти залпом. Митрий разлил из кувшина по второму кругу, закинул в рот горсть закваски, похрустел закуской, и выжидательно посмотрел на хозяина. Ряженый боярин гонял во рту кус вяленой свинины, уставившись немигающим васильковым взором на глиняный кувшин, который скоро будет ополовинен, и погрузился в думы. Батыршин снова захрустел закваской, тыльной стороной ладони протёр рот, и вдруг… заговорил первым:

— Эх, хозяюшка. Я не всё знаю, да много чего разумею. Я ить — твой верный пёс, как никак.

— Пьём, Митрий, — молвил боярин, схватив кружку.

Приятели чокнулись и смочили глотки ядрёной бражкой. Сладкий ситный привкус ещё долго держался на языке... обволакивал приятной колкостью.

— Прижали меня, Митяй. Зело прижали, со всех краёв...

— Одолеем ворогов, Яков Данилович, — развязал язык конопатый холоп, захмелев разумом. — Как в той рубке с татями: раз, двась, трись. Я за-ради тебя, отец родненький, и в огонь, и в воду... и в яму любую, вот тебе хрест.

Митрий осенил себя двумя перстами.

— Женить пора тебя Митрий, ась?

— Пока не надобно, — взмолился хмельной холоп. — Ныне сердцем я шибко страдаю по одной кралюшке, не перебесился аще...

— Митяй, слышишь чего. Поделиться с тобой я желаю... терзаниями, да только всего пока не могу рассказать.

— Скажи как-нибудь, Яков Данилович. Как сумею пойму.

— Есть черта одна, Митенька. Заветная... но зело опасная. Как черту эту перейдёшь — другим человеком стать можно.

— Навроде как — через Калинов мост перейти?

— Во-во, Митька, оно самое. Нельзя мне на месте топтаться, через Калинов мост идти нужно. А только, чтобы мост перейти — убить в душе надобно прежние положения. Весьма задача тяжёлая, вот у меня в нутре ныне всё и… переворачивается.

— Подсобить я тебе желаю, Яков Данилович.

— Чего ещё?

— Слушай, кормилец. Есть место одно — умёт уединенный. Ехать нам — не шибко и далеко. Игрище славное там. Рупь серебром сыщем?

— Найдём.

— Бражку допьём толечко, — конопатый холоп разлил по кружкам остатки мутноватой жидкости из кувшина.

Товарищи выпили, похрустели закуской.

— Куда зовёшь, Митрий? — сощурил глаза захмелевший боярин. — Не к декам срамным, ась? Ежели так — не поеду. Не по мне веселие.

— Не, — усмехнулся вихрастый смерд, — место покруче то будет, за пригорочком. Отведёшь душу, хозяюшка. Небось и перейдёшь опосля... мост свой заветный.

В кабак вошёл гость — тот самый ярыжка. Сыскал-таки, псина. Яков Лихой и холоп обменялись многозначительными взглядами. Служивый приметил искомую парочку, усмехнулся в усы, присел за свободный стол. Боярин озадачился: вот же фетю́к, прицепился, как банный лист к мокрой сраке, сучий червь.

— Я первым... через Калинов мост зашагаю, — прошептал Митрий и мигнул хозяину правым глазом. — Как закрутится здесь суматоха — без промедления наружу выныриваем... только и видели нас.

Митька подошёл к столу, где сидела большая компания посадских мужиков, склонился над ними и начал чесать языком... Чуть погодя один из ремесленных дядек в гневе жахнул кулаком по столу.

— Вот я тебе, стерва дурная, конопушки... размажу по роже!

Батыршин схватил горсть закуски из миски и швырнул её в харю недавнего собеседника. Багряная физиономия посадского мужика в миг окрасилась ошмётками брюквы, на усах и бороде утвердились морковь с капустой. Ремесленники вскочили с табуретов и попёрли на скапыжника. Яков Лихой также вскочил на ноги — холопу грозила расправа.

— Наших бьют, православные! — заорал Митрий и бросился в угол, где сидели кучками прочие ремесленники.

Пара мгновений — и в кабаке началась заварушка.

— Окститесь, будет тартыжничать! — заверещал от стойки жирный хозяин питейного заведения.

— Побойтесь Бога, охальники! — залопотал перепуганный дьячок.

Митрий своротил рожу ударом кулака попавшемуся на пути дяде, и вдвоём с ряженым боярином они поспешили к выходу.

— Прекратить безобразию! — рявкнул ярыга. — Не то всех — в острог сволоку, окаёмы!

К служивому со спины подкрался ремесленник и обрушил ему на голову деревянный табурет — ярыжка охнул и осел на пол.

— Сам сгоняешь в острог... к небесному Властелину, крыса сыскная! — раху́бник швырнул в тело поверженного служивого обрубок ножки от табурета.

Когда Митька освобождал от коновязи верёвку, дверца питейного заведения растворилась и на улицу выбрался хмельной мужик. Он ударил себя кулаком в грудь, потом размазал по окровавленной харе червлёную юшку и радостно гаркнул:

— Иэх, славно гуляим!

Боярин и холоп укатили прочь от кабака. Яков Данилович пошарил рукой по сену — сабля была на месте.

— Митька! При нас оружие, Бог миловал от граба́стиков!

— Ну, раз такое дело — сам Господь нам велит на тот двор ехать.

— Вези меня, Митрий, хоть на окраину света...

Ряженый боярин поправил накладную бороду, потом подложил за голову руки, закрыл глаза и задремал... Яков Лихой очнулся и увидел, что Митька стоит на земле и любуется сверкающим клинком сабли.

— Теперь ей дубы рассекать можно, хозяин.

— Мы в Оружейной слободке что ль?

— Она самая.

— Здесь твоё игрище?

— Не-е, — холоп вонзил саблю в сено и стал основательно зарывать её, — поспи ещё, Яков Данилович, скоро будем.

Повозка снова тронулась в путь, порожние бочки стукались о края рыдвана, в канавах трещали гады. Насекомые убаюкали царёва кравчего, он погрузился с сон...

Очнулся — рядом сидел горбоносый монах в тёмном подряснике, с чёрным клобуком-куколем на голове.

— Митька, — продрал зенки боярин, — что за попутчика взяли мы?

Холоп не ответил хозяину, он молча правил каурой кобылой и даже ухом не пошевелил.

— Митька, оглох что ль?

— Оставь смерда, — молвил чернец, вспыхнув рудожёлтыми огнями из глаз.

Бывший опричник вспомнил попутчика: Ночь на Ивана Купала (как и ныне, к слову сказать), берег реки, крики чайки.

— Пущай один едет, Митька Батыршин сей; а мы — посражаемся, ась, благородный ты воин?

— Чего? — насупился боярин.

— Струхнул? — усмехнулся инок.

— Как же то, — осклабился Яков Лихой.

— Тада спрыгнем?

— Как сражаться то будем?

— Есть кинжалы, — похлопал себя по бочине задира. — Не позабыл ты ещё схватки кинжальной, боярин придворный?

— Скорее тебя позабыл, пустобрёх.

— Меня не забудешь... Яков Данилыч, — лыбился чернец. — Прыгай давай, живо!

— Ты — первый.

— Живо сигай, киселя́й королобый! Чего колупаешься?

— Лаяться вздумал, горбоносая шельма? Вот я тебя проучу!

Яков Лихой спрыгнул с повозки, следом за ним соскочил с рыдвана ухарь-чернец. Противники сбежали вниз по канавке и вышли на луг. Инок протянул кравчему один из кинжалов. Бывший боец Опричного войска встал в стойку и между неприятелями закрутилась кинжальная сеча. Да только стойка и навыки не подсобили боярину — матёрый чернец быстро одолел его, кинжал воложанина рухнул в траву... Яков Лихой помотал головой, прогоняя хмель, сел на кочку и потребовал нового боя:

— Погоди-ка, горбоносый. Передохну малость. Я — захмелевший.

— Отдыхай, — молвил противник и стал прогуливаться по лугу, круча кинжалом.

“Как он с клобуком-куколем на башке умудряется столь ловко битву вести?” — недоумевал царёв кравчий.

— Продолжим? — полюбопытствовал чернец.

Продолжили. И сызнова горбоносый ловкач победил воложанского дворянина. Яков Лихой опять потребовал передых. Поделал упражнения: сгибал-разгибал спину, лёжа на земле; размял основательно руки, присел коленками двадцать раз... Новая битва — новое поражение. Только в этот раз чернец будто остервенелся нутром. Он прислонил остриё кинжала к горлу противника и сквозь сжатые зубы приказал недотёпе:

— На колени, верёвошный черть.

Яков Данилович выполнил волю победителя.

— Ну что, хобяка, — осклабился чернец, — можно и трёх мятежников порешить в лютой сече, можно троицу татей прибить, туловище пополам рассечь саблей-шамширом, так? А самого себя победить... невозможно, друг милый.

Себя победить... нет возможности! Нет возможности!! Нету её, нету, бродяга, черть верёвочный, нету её и не будет во веки!

Где-то внутри полуразрушенного сруба спал мертвецким хмельным сном красавец-крестьянин с русой бородкой, в одних исподних штанах возлежащий на стожке сена. Около него сидела нагая прелюбодейка. Она схватила пальцами нос-сливину пьянчуги и покрутила им по сторонам. Крестьянин рыкнул тихонечко... и продолжил спать. Охаверница звонко расхохоталась и подёргала шмат бороды. Потом шкурёха пальцами стала бегать по мощному пузу мужика, без всякого намёка на жир. Худой он был телом, небогатый весом мущинка... Вздыбленные холмики грудных мышц поднимались и опускались в такт его дыхания. Шкурёха высунула наружу длинный багряный язык с раздвоенными концами, облизнула сухие губы, шальные пальцы забрались под исподние штаны крестьянина. Волочайка снова звонко расхохоталась и нащупала обмякший отросток...

Повозка стояла у изгороди. Яков Лихой пришёл в себя, приподнялся над бортами рыдвана, огляделся, увидел Митьку, что вязал сейчас кобылу к острию частокола, и задал вопрос:

— Что за место поганое? Бабы-Яги притон?

— Готовь рупь серебром, хозяин. Пошли, ждут нас.

Уединенный умёт оказался окружён плотно приставленными друг к дружке заострёнными брёвнами. За частоколом неярко искрился свет — внутреннюю территорию освещали факелы. Приятели прошли на задний двор, Митрий держал в деснице востро заточенную саблю.

— Держи, Яков Данилыч, — протянул оружие холоп. — Скоро игрище будет. Приготовься, барин. Разомни руки покамест.

К путникам вышел низкорослый коренастый хозяин с откровенно разбойничьей физиономией. Он с сомнением оглядел седобородого.

— Управится? Уверен, Митяй?

— Уверен. Ступай, хозяин. Зачинаем представлению.

— Добро. Жду в сарайке тебя.

Коренастый мужик скрылся за деревянными воротцами.

— Как здоровие, Яков Данилович? — улыбнулся Батыршин.

— Ты чего задумал, стервец? — озадачился боярин, отошёл чуть в сторонку и рассёк клинком душный вечерний воздух.

— Скоро выйду к тебе я со зверем... Зверь – шибко злой. Гонять тебя станет. Твоя задача — башню ему срубить. Иначе — сомнёт.

— Шуткуешь, Митяй?

— Ожидай, Яков Данилович. На всякий случай скажу напоследок: не торопись его мигом прикончить. Зверь — башковитый.

— Шальная башка, а ума — два вершка. Веди зверюгу, щ-щаул ты!

Митька скрылся за воротцами деревянной постройки. Яков Лихой остался стоять посредине загона. Припомнилась беспокойная молодость, новгородские подвиги... Бывший опричник помахал саблей, перебежал вправо, потом влево, приседание, мах...

Вдруг из ворот выскочил Митька, держа в деснице туго натянутую бечёвку, а в левой руке — кинжал. К верёвке был привязан здоровенный чёрно-бурый кабан, уши торчком. Зверь хрюкнул в раздражении. Нижние клыки хряка угрожающе стервенелись в вышину. Грива на спине кабана топорщилась. Животное издало угрожающий рёв. Яков Лихой обомлел и разинул рот. Пальцы обмякли, десница ослабла. Припомнилась недавняя неудачная схватка с ершистым чернецом...

Где-то у излучины реки продолжалось ещё одно игрище...

Нагая шкурёха обвела багряным языком червлёные губы... Отросток внезапно налился соками и мигом увеличился размером. Прелюбодейка в который раз звонко расхохоталась — вот так комедь! Такие бывают? Ого — взошёл подсолнух, ха-ха. Волочайка заработала ладонью резвее. Сзади послышалось томное придыхание. К горлу шкурёхи подкатила волна. Она прекратила терзать срам, но пальцев не расцепила. От знойного воздуха раскрылся рот... сосцы златоволосой прелюбодейки топорщились ввысь, рубиновые кругляши налились вишнёвым соком. “Побаловала... и будет” — решила она. В этот миг её темя накрыла могучая мозолистая пятерня и потащила вниз шалопутную голову. Рыжеватые кудри рухнули на бедное жиром чрево крестьянина...

Игрище на заднем дворе только набирало обороты.

— Митька! У него грива топорщится... как у чёрта лукавого! — заорал боярин, входя в удальство.

Бывший боец Опричного войска позабыл обо всех неудачах и во все глаза зрил на рвущегося с верёвки кабана. Хряк верещал без умолку.

— Зверь злющий, хозяин! — завопил Митрий

— Отпускай, режь бечеву́!

Батыршин полоснул кинжалом верёвку. Кабан пробежал вперёд, но быстро остановился. Животное оценило неприятеля лютым взором. Хряк отбежал к частоколу, развернулся, вспахал копытом землю, наклонил голову вниз, угрожающе заревел, смолк... а потом полетел прямиком к недругу, разрезая нижними клыками спёртый воздух.

Убивать его, в кровь разодрать, зашибить с ног, убива-ать! Клыками разорвать в клочья.