Третий Лад

Часть 3. Глава 7. Князья и сонмище выблядков

К закату Никита Васильевич прибыл к ближней деревушке, где его заждалась зазноба. Глава Опричнины по давней традиции поставил у ворот в конюшню единого стража — младого опричника. Девять других воронов разбрелись по окрестностям, четверо отправились за околицу — начальник останется тут ночевать, дело знакомое...

Конюшня вечером превращалась в любовное гнёздышко. Лукерья стелила лавку скатертью, накрывала любимому стол: кувшины с винцом и ягодным взваром, зелень, курятина, орешки с мёдом... Возлюбленные сидели на сене, трапезничали, болтали... потом гуляли за околицей по окрестностям, зазнобушка плела ромашковые венчи. Когда стояла жара или просто тёплые деньки — возвращались в конюшню, в студёную пору — дроли шли в избу...

Разноцвет в нынешнем году обернулся подлинной банькой: зной, палящее солнце, дождей почти не бывало. Вечерами жара спадала, но тогда жаркими становились младые телеса, сплетаясь в клубок; знойные шаловливые губы, рубиновые сосцы и светло-зелёные очи милахи...

Нынешний вечерок сложился по-особому. Лукерья накрыла стол в конюшне у сена — по традиции. Но сегодня она особенно постаралась порадовать любимого князя. Помимо привычных закусок на серебряной тарелке лежал фаршированный грибочками жаворонок в шафране, а в глубокой посудине томились кругляши сечённой моркови, замоченной особым способом — дебелая Анисья научила... Никита Васильевич сел, прислонившись хребтом к стогу сена, но на лавку, накрытую скатертью и заставленную снедью даже не взглянул. Лукерья присела рядышком, сдвинув брови.

— Чего насупилась? — полюбопытствовал любимый и сам сдвинул брови.

— Молви, Никитушка. Правда, что Царя... удар прихватил?

— Откуда тебе известно? — подивился молодой князь.

— Люд на Грачёвке шептался...

— Ну и народец у нас, — покачал головой грядущий кесарь.

— Дык это... правда еси?

— Правда...

— Тревожусь, милый. Ныне только отец твой... изводит меня, а как станешь ты Государем — вся знатная свора погрызёт меня в клочья...

Лукерья Звонкая — не самая великая дура крестьянского племени, святая то правдынька. Милосельский-младший внимательным взором побуравил золотисто-ореховый сарафан голубки и вдруг... он напрягся. Что-то не так… Никита Васильевич пошустрил глазищами ещё малость времени и, наконец-то, сообразил...

— Чего это?

— Бусы рябиновые.

— Откеля они у тебя?

— Взревновал, милый? — лукаво улыбнулась Лукерья.

— Говори, ну.

— Втрескался в меня как-тось холоп дворцового кравчего, Митька Батыршин. Пристал как репей, досаждает мне.

Глава Опричнины цепко схватил возлюбленную за плечо, словно он испугался, что из-за стога сена сейчас появятся вихрастые кудри... и некий ухарь-грабастик утащит его зазнобу на двор, швырнёт на резвого, как ветер буланка, вдарит по шпорам сапожищами и...

— В тебя втрескался холоп боярина Лихого... Якова Даниловича?

— Остынь, барин. Мне его терзания вовек не нужны. Моё сердечко ты захватил, сокол.

— Дай поглядеть, что за бусы, — ещё крепче сжал Лукерью за плечо несчастный ревнивец.

— Прибьёшь холопчика, милый мой княже? — схохмила бабонька. — Рожа его конопатая мне приелась. Караулит на Грачёвке и досаждает ухаживаниями.

— Сымай бусы, девка.

Барин находился далеко не в шутейном настроении. Его железные пальцы сдавили плечо сильнее. Ого... больно, княже. Крестьянка сняла с шеи первое украшение, оставшись только при драконитовом ожерелье. Князь прибрал рябиновые бусы, зыркнул по ядовито-красным камушкам собственного дара, и стал бегло перебирать пальцами гостинец холопа.

— Так это... дешёвка, — усмехнулся барин.

— Чудно́е украшение... прелестные бусинки. Свет от них что ли идёт едва тёпленький...

Никита Васильевич припрятал рябиновые бусы в карман чёрного кафтана. Его краса-дролюшка в непонимании уставилась на золотистые и брусничные позументы на груди возлюбленного.

— Имею великое множество дел... — покосился на морду каурого жеребца глава Опричнины. — Ноне в хоромах ночую. Важный разговор предстоит с отцом. Ты не тревожься, Лушка, твой вопрос мы закупорили. Будем с ним по государевым заботам... толочь языками.

Никита Васильевич встал, отряхнул чёрный кафтан и направился к выходу из конюшни. Опечаленная бабёнка услышала противный скрип петель — дроля захлопнул ворота. Каурый жеребец зашёлся протяжным ржанием, будто он страстно желал завернуть на прощание в спину: “Эх, ты, княже...”

Фаршированный грибочками жаворонок в шафране, томлённые в особом рассоле кругляши рудожёлтой моркови, орешки в меду, терпкое фряжское винцо, хрустящая зелень... — всё каурке под хвост.

Сокол-вран не прилетел в деревню и на другой день, на третий не заявился, всё летал по высоким заботам... Так и не успела баба сообщить дроле о своих подозрениях: в её чреве, кажись, зачались происходить некие копошения. Красные дни всё не наступали — верный признак того самого случая... От пожилых баб знакомая мудрость. Лукерья спросила у дебелой крестьянки Анисьи: как кличут дитя, нарождённое во грехе, вне брака? Аниська и поведала полюбовнице: кто подобрее сердцем, зовут такого ребёнка — байстрюк. Злых сердцем людишек завсегда больше на свете белом живёт. Они байстрюка какими только словами не назовут: выблядок, сукин сын, сучья дочь, курвёнок...

И за каждым из острых и обидных словечек мелькала тень матери: бляди, суки позорной, курвы похабной, грешницы и прелюбодейки.

А каждый отец такого выблядка — навроде князь...

Неравновесие, разлад, dominatio...

В уютной угловой светёлке царило оживление. Хозяйка стояла у окна, резво перебирая пальцами смарагдовое ожерелье. Хозяин уселся за дубовым стол и с беглостью развернул сложенный пергамент.

— Вслух читай, — велела Марфа Михайловна.

— “Яков Данилович, отчего затаился? Сам ударом слёг — времечко дорого. Своди со стремянными сотниками живее! Дело затянешь — не сидеть тебе первым вельможей в Боярском Совете, и мы пропадём, как воды попить. Торопись, боярин”.

Яков Данилович похрустел бумагой и снова побежал глазами по строчкам, перечитывая послание уже про себя.

— Дурачков празднуют. Овечками прикинулись. Царя удар хватил... и решили вернуться к изначальному замыслу, — заключила боярыня.

— С чего тогда порешить меня вздумали ранее?

— Государь, как здоровый был... взгрел по башке псину-Василия, — потрясла смарагдовым ожерельем Марфа Лихая.

— Скажи мне, милая, — задумался боярин, поглядывая на зелёные камушки. — Вот ты в церкву ходишь, знамение там творишь. Но без души всё, будто по принуждению. А в хоромах и вовсе себя этим деянием не утруждаешь. И в разговоре… никогда Бога не поминаешь.

Подклётная Царица с невозмутимостью смотрела на мужа.

— Это всё... через твои камни смарагдовые?

— Не тревожься, родимый, так и есть — ворожея твоя супружница. Житие на земле так устроено: белесое существует... но и тёмному место имеется. Равновесие, разумеешь?

Марфа Лихая отвернулась от супруга и стала зорко разглядывать окрестности поместья, что потянулись за плетённой изгородью: трава зелёная, холмы, вётлы, берёзы, вдалеке желтела колосьями нива...

— Фёдор, помнишь, животом маялся? Кишка лезла... Пошептала я — и поправился наш сынок.

— Помню, — покачал головой Яков Данилович.

— Только с даром аккуратнее обращаться надо. Ты в темнице сидел — подсобить я решила тебе. Пошептала подмогу — дело усугубила.

— Как с Милосельскими быть? Выполним просьбу их?

Марфа Лихая сузила красивые глаза, её длинные ресницы накрыли почти полностью вежды. Орлица-боярыня изучала пристальным взором неровные бугры холмов. За возвышенностями тянулся перелесок: вётлы с берёзами...

— Продолжаем шагать по нашему третьему шляху... Время записку служилым калякать — пора им с Милосельскими встретиться. Послание сей же час Митьке в руки давай и пущай поспешит его в схрон заложить. Стрелецкий солдатик с утра обнаружит послание, как и условились вы с тем сотником рыжебородым. Забыла его прозвание, подскажи.

— Колодин Никифор Кузьмич — вожак стремянных...

Цидулку сварганили резво, Яков Данилович дотошно всё объяснил конопатому холопу и услал его к посаду, к пустырю у Николиной церквы. Супружница предложила перебраться на повышение — в терем. Яков Лихой сел там на лавку и принялся с удовольствием хлебать студёный квас из огромной глиняной кружки. Супружница и в тереме встала у окна и снова стала изучать смарагдовыми глазами окрестности поместья, всё также перебирая пальцами своё украшение...

— Проскочил, кажись, конопатый благополучно... не дёрнули его, — тихим голосом произнесла подклётная Царица.

— Ась? — не расслышал супруг и снова потянулся губами к кружке.

— Со стрельцами управили мы — порядок. Пора, Яков Данилович, ладить тропку к Калгановым.

— Чего делаем, сердце моё? — вопросил муж, терзаемый жаждой.

— Задача особенная: раззадорить запиской Калгановых и встречу им предложить, на потайной разговор...

Яков Лихой поставил ополовиненную кружку на лавку, вздохнул и рукавом лазоревой рубахи утёр пот со лба — жарко, томление...

— На свидании задание такое будет: шино́рой-пронырой скользким обернуться, поведать им про милосельские козни и предложить татарам союз заключить.

— Намекнуть надо бы братьям в цидулке, — боярин прикрыл глаза и опёрся спиной о стену, — что встреча наша им нужна более, а не мне... Как-то словами надобно поиграться ловчее. Закавыка, душа моя...

— Верно глаголишь, супруг. Однако... не в том у нас теперь главная закавыка...

— А в чём же? — раскрыл глаза Яков Данилович.

— Встреча должна состояться только на татарской земле, иначе — не можно. И вылазку придётся вершить с великою хитростью.

Марфа Михайловна потрясла в руке смарагдовым ожерелием. В самом разгаре был день. Во всех смыслах: жара, как в преисподней. Муж мутными глазами глянул на украшение, но так и не сразумел: искриться оно сейчас зеленоватым свечением или нет?

— Почему с хитростью? — промямлил раскисший боярин.

— За нашим имением... сыскные собаки подробный догляд сделали.

Яков Лихой воспрял духом, встал с лавки, подошёл к окну и замер рядом с женой, вглядываясь в свои владения.

— С чего порешила?

— В перелеске затаилась дружина. В тех кустах парочка спряталась, — указала рукой боярыня. — А по дороге, гляди, коники зачастили. Ярыги сыскные; и в бурых кафтанах двоих из светёлки видела — стражники.

— И медведей подтянул княже Василий, — в задумчивости молвил Яков Лихой.

Царёв кравчий уже доверял смарагдовым камням супружницы. Он стоял сейчас рядышком и разглядел наверняка — зеленоватые блики игрались неярким свечением...

— Государевы стражники, — произнесла жена. — Просвети-ка меня, любезный супруг, что за племя таковское, они какого приказа?

— Разрядного...

— Кто голова?

— Боярин Толстов.

— Каким же макаром сыскной князь на них право имеет?

Супругу пришлось поведать Марфе Михайловне краткую историю служилых людей в бурых кафтанах. Прошлый кесарь, суровый и презлой Иоанн Мучитель, для соблюдения порядка в Отечестве учинил особое войско государевых стражников. Однако толку с ними не вышло. Они и в военные походы ходили, за порядками следили, сопровождением и охраной подрабатывали, и сам бес ведает, чем они ещё занимались...

И тогда грозный Иоанн выделил из стражников особый отряд, дав ему имя — государевы ярыги. Они освобождались от воинской службы, занимались обеспечением порядка в столице, розыском воров и прочих преступников. Иван учредил новый приказ для ярыг — Сыскной, даровал им особую форму — кафтаны тёмно-синего цвета.

Государевы стражники остались при бурых кафтанах, на треть поредели численностью и по-прежнему занимались всякой всячиной: в мирное времена помогали ярыгам блюсти порядок в столице, в военное время ходили в подмогу стрельцам; по государевой ставке оказывали услуги сопровождения любому мужу, кто серебра малость имеет: подать оплачивай и будьте любезны. Посадский народец имел к государевым стражникам уважения более чем к ярыжкам. Ибо последние, получив освобождение от несения воинской службы, задрали носы и стали вести себя нагло и вызывающе дерзко: при обеспечении порядка частенько квасили носы черни направо и налево, не особо вникая кто правый, а кто виноватый. Баловались мздой сверх меры и управы на них у чёрного посадского люда никакой не имелось. К концу жизни Иоанн Мучитель существенно увеличил отряд государевых стражников, отныне они несли службу не только в Стольном Граде, но и по всем весям Русского Царства.

— Презлой Иоанн хоть и лютый был сердцем волчара, но разумом обладал недюжинным, — заключила жена.

— Твоя правда, Марфа Михайловна.

— Про опричников и сыскарей поведай ещё, супруг, — попросила Подклётная Царица. — Они ить часто друг с дружкой кусаются, верно?

Яков Лихой вернулся к лавке за кружкой, смочил тёплым квасом пересохшую глотку и продолжил просвещать жену. Утвердившись на государевой службе, ярыги вступили в conflictus с Опричным войском, то есть такой силой, какая вести себя нагло и вызывающе имела право не стечением обстоятельств, а высшим законом — царской волей. Дабы урезонить междоусобицу двух ведомств, нынешний Государь принял решение: Сыскной приказ отдал в руки Василия Милосельского. Его отец Юрий возглавлял Опричное войско. Когда он скончался, чёрных вра́нов подобрал Никита Васильевич. Но это всё — возня мышиная. Ярыги давно сообразили, что лаяться им на опричников не с руки — кишка тонка тягаться силёнками.

— Про князей что скажешь? — вопросила супружница.

— Никита: норовом в деда покойного, а отец его... даром, что князь, а характером — болдырь негораздый. В сыскных делах поднатаскался — только и всего.

Яков Данилович допил квас, оставив на донышке малость подонка, а потом вытаращил зенки в удивлении: на ставню окна приземлился здоровенный ворон. Его глазюки сверкали яркими точками рудожёлтых огней...

Кто государевым миропорядком просвещается... а кто в разведку сбирается...

Высоченные дубовые ворота Детинца раскрылись, и на двор почти по-хозяйски вкатилась препомпезная крытая колымага главы Торгового приказа в сопровождении дюжины гайдуков. Тарантас остановился у Красного крыльца. На землю сошёл тучный Фёдор Иванович Калганов с подмогой руки дюжего гайдука. Боярин стал степенно подниматься по лестнице, опираясь на посох, усыпанный драгоценными каменьями. Его гайдуки повели своих лошадей к коновязям.

На вершине Красного крыльца главу Торгового приказа, ряженого в богатый кафтан и при шапке с соболиным околышем, встречали двое вельмож: Глеб Куркин и царский постельничий Поклонский. Калганов-старший взобрался наконец-то на вершину крыльца и надвигающейся тучей замер перед дворцовыми вельможами.

Казалось, всё он правильно делал сейчас: водил бровями, пыхтел глазами, внушать старался... ан нет. Не Государь он собой, нет ему веры, нет ему подлинного холопского уважения. Дутый какой-то, хлыщавый...

Куркин и Поклонский весьма сдержанно поздоровались с гостем: приложив десницы к сердцу и склонившись в кратких поклонах.

— Поклонский, скажи мне: как здоровие Государя? Дочерь его, моя супружница, — повысил голос Калганов, — зело за родителя убивается при хоромах — мокрая история приключилась.

— Покуда держимся, Фёдор Иванович. Удар подкосил кормильца, но не выкосил до конца. Молимся все, — перекрестился постельничий.

Калганов громко крякнул в ответ и пошёл было в Детинец, минуя вельмож, но вдруг он остановился и развернулся жирной тушкой в пол-оборота.

— Уж больно сдержанно со мной поздоровались оба. Чай хребты не надломили б, в более справном поклоне, ась? — сотряс посохом душный летний воздух важный гостюшка.

— Прости, батюшка.

Поклонский поспешил исправить оплошность. Старичок склонился глубоко в пояс, в самом почтительном поклоне. Молодой Куркин стоял не шелохнувшись. Калганов обжёг главу Дворцового приказа гневным взором. Куркина огнём не возьмёшь — на его красивом дородном лице не дрогнула ни одна жила. Возникла неловкая заминка. Фёдор Иванович всё чего-то ждал от молодого боярина. Тот лишь несколько раз подёргал тёмно-русой бородой, но уподобляться старичку Поклонскому не желал.

Вот так фортель! Ай да Глебушка Куркин, знатный боярин!

Французские дипломанты именовали подобное деяние — демарш. Средний Калганов, как глава Посольского приказа, знал это слово. Его старший брат к сорока годам весьма разбогател жиром, но иноземными словечками не баловал. А и нужно такое счастье природному Государю, Великому Князю Руси, ровне Господа на грешной земле? Жирное тело грядущего самодержца скрылось в недрах государева муравейника, а двое вельмож остались стоять на вершине крыльца.

— Что ты, Глеб Ростиславович? Али должностью не дорожишь?

Глава Дворцового приказа оглянулся: Калгановских гайдуков он не увидел... неподалёку мелькал свой народ: по двору семенил подьячий в малиновом кафтане, шли две бабёнки с корзинами в руках, на страже стояли пара стрельцов в червлёных кафтанах и с бердышами в руках.

— Гнида, падальщик, — Куркин сплюнул вослед Калганову. — Царь наш ещё не помер, а он тут кесарем спечённым... расхаживает.

— Твоя правда, Глебушка, — вздохнул старик Поклонский. — Как же, супружница его тревожится. Вынюхивать заявился, хряк косорылый.

— А ты, выходит... дрожишь за свою должность, Игорь Андреевич? Будешь сему борову порточки стирать, постелю стелить, псом возлежать у покоев. А ножки вскоре... отсохнут твои, — пророчествовал молодой и презлой вельможа. — Таскать обжоре взвары для облегченья страданий чрева — опасное удовольствие.

Игорь Поклонский поначалу хотел ответить Куркину в духе того, что он тоже не самый худой телом боярин (хотя, разумеется, и не столь жирный боров, как старший Калганов); что большая дородность на Руси никогда грехом не являлась, ни-ко-гда, но постельничий лишь вздохнул и также смачно харкнул на белые камни царёва крыльца; именно туда, где ещё не остыл след нежданного гостя...

“Как мужик лежит холодный, накрыт белым полотном. Злобы он не думает, лихо не деет, лежит... не бдеет, глаза свои не раскрывает, рта он не разевает... Пресвятая Богородица, оборони ты нас от вора-мздоимца, от премерзкого лихоимца: горочкой крутой, студёной рекой, ой-ой-ой, лесом тёмным оборони. Спаси! Ангелы-хранители на дверях. Аминь”.

В подклётной палате Фёдора Калганова сидели за палисандровым столом браты: Матвей Иванович и Еремей Иванович. Глава Посольского приказа сидел за хозяйским местом и балагурил ятаганом, сотрясая острым клинком спёртый воздух. Младший братец с неудовольствием наблюдал эти забавы. Потом он уставился на полыхающие огнём свечи, тяжко вздохнул и перевёл взор на кабанье рыло, пристроенное в стене. Где-то под клыками зверя в недрах багряного шёлка спряталась ручка от дверцы, которая вела в заветную пещеру хозяина подклёта...

— Матвей Иванович, будет тебе, — заскулил Еремей. — Итак сидим тут, как у чёрта на именинах. Ещё ты... кинжалом балуешь.

— Нежная у тебя душёнка, — покосился на младшего брата Матвей, продолжая шалить ятаганом. — Тебе не Торговый приказ в руки брать, а Святейшего упыря бы сменить на посту, ась?

— Негоже про Митрополита сказывать, — перекрестился Еремей, — столь непочтительно. Человек Божий он!

— Человек Бо-о-ожий! — усмехнулся глава Посольского приказа. — Этот святой отец по нам... топоры точит.

Матвей Калганов оставил кунштюки с ятаганом, и вонзил оружие в ножны за пояс.

— Он есмь — ворог наш!

— Он есмь — Митрополит Всероссийский...

— Ворог он! Спорить будешь? — навострил клюв ястреб Матвей.

Еремей Иванович покорно склонил голову и поджал перёнковые ухи. Пикироваться со старшим братом — не по старине.

— Кончили разговор — ладушки. Ты, Еремейка — чернец по натуре. В монастыре бы тебе проживать да молиться. Фёдор горазд только мзду в мошну накладывать. Бестолковый, как тетерев.

— Старший брат он наш, — потупил очи грядущий глава Торгового приказа. — Почтение быть должно.

— Ох, почтение. Пропали бы уже без меня: десять раз.

Матвей Калганов вскинул карие глаза ко входной двери.

— Вон... идёт. Самодержец грядущий, поступью грозной, — съязвил средний брат.

Сначала раздались гулкие стуки, потом входная дверь отворилась и в подклётную Палату спустился хозяин — Фёдор Иванович. Боярин был наряжен в богатый лазоревый кафтан с золотыми полосами, с воротом, сплошь усыпанном жемчугами и яхонтами, простоволосый. Опираясь о посох, Фёдор Калганов дошёл до стола и с неудовольствием уставился на среднего брата — тот занял его резной стул.