Тот самый остров

ACHT

Мы вышли к ровной квадратной площадке с разборным дюралюминиевым ангаром, возле которого стояли бетономешалка, пирамида железных ящиков и штабеля стального проката. Вокруг зеленели пальмы и высокая трава. От площадки тянулась бетонная дорога, по которой унтерштурмфюрер Ганс повёл меня вглубь острова. По дороге он задал мне несколько простых вопросов вроде «как дошли?», «откуда вы родом?» и ещё спросил, не бывал ли я в Кёнигсберге. Мы разговорились — стало понятно, что он просто скучает по новым собеседникам. Я старался не задавать ему вопросов, касающихся базы, но он сам рассказал, что на острове построена особо секретная лаборатория, в которой распоряжается свихнутый доктор Абель Райнеке, что на самом деле никакой он не Райнеке, а Блюмштайн, самый настоящий еврей, но у него умная голова, и потому его сделали «не евреем», превратив в Райнеке, и отправили сюда проводить свои исследования. Штурмбаннфюрер СС Эрхардт фон Дитц — комендант базы, он обеспечивает её охрану и жизнедеятельность. Работы по строительству лаборатории, или как её здесь называют, «бункера», закончены месяц назад, предпоследних «работяг» (так выразился Ганс) исполнили прямо в лагере, который в северной части острова. Экипажам приходящих кораблей и судов проход туда строжайше запрещён — как, впрочем, и к холму с бункером. Раньше «работяг» исполняли в открытом море, и это было куда интересней. Остров называется «остров Кидда», так звали одного пирата много лет назад, вроде бы именно он открыл этот остров. На картах его, то есть острова, нет вообще. Сам же Ганс — помощник коменданта, ответственный за «работяг» и всё, что с ними связано.

Я был удивлён – чего это он так со мной разоткровенничался? Но, подумав, решил, что он, наверно, видит во мне не простого моряка, а лицо, приближённое к капитану. Кроме того, раз мы здесь, то мы и так узнаем обо всём этом, ведь ничего особо секретного Ганс мне не сказал...

Навстречу нам по дороге шла группа людей — измождённых, заросших, одетых в тряпьё. Ноги у них были скованы короткими цепями, и это мешало им катить большую железную телегу с автомобильными колёсами. Позади них следовали два эсэсманна с автоматами, тоже в шортах и высоких ботинках, но без гетр. Думаю, всё же в этих ботинках им было жарковато.

— Быстрее, быстрее ногами шевелить! — прикрикнул Ганс на «работяг» (а это, без сомнения, были «работяги»), после чего равнодушно сказал мне: — А-а, всё равно ни черта не понимают.

Я спросил его, откуда эти «работяги», и он ответил, что его это мало заботит.

— Отовсюду. Всё больше из Бразилии и Венесуэлы — индейцы, мулаты, всякий сброд. Это чернорабочие. Ещё были настоящие инженеры, их привозили из Европы. Евреи, французы, славяне… Они уже исполнены. Вот эти сейчас ваш груз в бункер отвезут — и их туда же. Последняя партия, сто девяносто голов. Они больше не нужны, да и кормить их уже нечем.

Только тут до меня дошло, что это значит — «исполнены», «исполнять». Это могло означать только одно: смерть. Не знаю, в каком виде, но смерть. Мне стало не по себе. Я решил сменить тему.

— Герр унтерштурмфюрер, что у вас случилось с радиостанцией? — спросил я.

— Не с радиостанцией, а с радистом, — поправил Ганс. — Шлялся по острову, свалился в овраг и шею сломал. Еле нашли. Пробовали включить сами — не работает. Один умник из эсэсманнов сказал, что вроде учился на радиста; полез посмотреть, она бабахнула, дым пошёл… словом, не работает.

— Неужели у вас всего один радист? – удивился я.

Ганс поморщился.

— Да нет… трое их было. Такая история — прямо «Тристан и Изольда». Между прочим, из ваших были, из флотских. Фельдфебель, радист и радистка. Стационарный узел связи, две рации. За два с половиной года у них тут любовный треугольник приключился, а потом и четырёхугольник, когда ещё и один из наших охранников в неё втюрился.

— А дальше?

— Дальше? Дальше всё, как в бульварном романе. Один другого ножом зарезал, она утопилась, причём к шее половину всех аккумуляторов привязала, охранника расстреляли по законам военного времени… в итоге один радист с одной рацией и остался. Сумасшедший дом… Это полгода назад было. Теперь вот этот идиот разбился. А с мая-месяца — ни одного корабля, ни одного самолёта.

Ганс вынул из кармана белоснежный носовой платок с вышивкой и тщательно промокнул виски.

— Как вам наша форма? — неожиданно спросил он.

Я замялся: сказать правду — ещё обидишь.

— Непривычно, да? Просто в длинных штанах совсем невозможно, — пояснил Ганс. — Жара ведь. Мы с комендантом сами придумали. Гетры рядовым эсэсманнам — только по особым торжествам.

Этот Ганс, наверно, лет на пять старше меня. Чувствуется, что ему здесь невыносимо скучно — в этом банановом и кокосовом раю. В отличие от меня.

Мы повернули направо и пошли чуть в гору. На обочине стоял чёрный легковой «хорьх» без номерного знака. Ганс показал на него пальцем и сказал:

— Бензина нет. У нас вообще с топливом тяжко. Почти ничего не осталось. Электростанция вот-вот встанет, но доктор обещал, что привезут топливо для «шатра», и во всём бункере электричество появится, — и тут Ганс прикусил язык, словно сболтнул лишнее. Он замолчал, сопя в такт шагам, а я не стал переспрашивать. У меня и так всё перепуталось в голове, плюс ещё эта жара…

В одном месте вправо от дороги отходило ответвление к пригорку под скалой удивительного чёрного цвета, где виднелись разукрашенные в маскировочный цвет, но всё равно хорошо заметные двери. На дверях был нарисован имперский орёл. Я подумал, что это и есть бункер, но мы прошли мимо и повернули налево, всё так же идя по бетонной дороге. Я совсем устал, ноги еле слушались.

Наконец, мы вышли к бетонированной площадке, устроенной на склоне большого холма, по-видимому, того самого, на который запрещается лазить. Дорога на площадке не заканчивалась, а уходила дальше вокруг холма со стороны, ближней к морю. На площадке приткнулись два крытых грузовика. Прямо в холме были устроены две двери — большая и обычная. Двери были стальные, покрашенные во всё те же маскировочные пятна и с нарисованными орлами. Ганс нажал комбинацию кнопок, и малая дверь лязгнула замком. Он начал вращать приделанный снаружи стальной штурвал, массивная створка открылась вовнутрь, и мы вошли в пахнущий сыростью коридор-потерну, освещённую редкими тусклыми лампочками. Интересно, что за всё время я не заметил ни одной предупреждающей либо запрещающей надписи, которые у нас так любят. Потерна закончилась серой стальной морской дверью, за которой оказались ещё три обычных деревянных. Мы вошли в крайнюю слева и оказались в довольно просторной радиорубке. Ганс включил свет.

— Вот, — сказал он и указал на новенький длинноволновый «телефункен».

Кроме радиостанции, в помещении находились двухъярусная койка, книжный шкаф, сейф, стол. В стене была ещё одна дверь — как сказал Ганс, в спальное помещение радистов. Я отметил про себя кавардак, за который мне, например, вмиг открутили бы голову. Впрочем, я прибыл сюда не порядок наводить...

Едва я вскрыл рацию, мне тут же стало ясно, что заработает она только в том случае, если ей заменить всё нутро. Она была просто-напросто сожжена. Мне очень захотелось взглянуть на того доморощенного радиста-недоучку. Возможно, она ещё могла бы работать на приём, если посидеть над ней с паяльником, но как передатчик она не представляла собой ничего.

Выгорели выходные каскады и блок питания, а запасные детали, которые есть у меня на лодке, к этой модели не подходят — совсем другая система. Мне оставалось только развести руками.

— Понятно, — процедил Ганс. — Пошли обратно.

На обратном пути нам встретилась та же самая группа «работяг» под охраной эсэсманнов. На телеге громоздился наш груз — серые цилиндры и ящики. Странно, подумал я, они же почти ничего не весят, особенно цилиндры. Зачем же телега?

Наш экипаж давно уже плескался в удивительно чистой воде залива. Тут и там на песке валялась грязная одежда, майки, ботинки, пилотки… Я со всех ног кинулся к берегу, раздеваясь на ходу. Кто оценит это блаженство? Только тот, кто месяц просидит немытым в чреве подводной лодки под британскими бомбами. Наплескавшись вдоволь, моряки на четвереньках выползали из воды, ложились под лучи солнца и тут же засыпали. Оказавшийся одним из них, первый помощник Фогель громко предупредил всех, чтоб не валялись на солнце больше получаса — иначе вся кожа слезет лохмотьями, и в экипаже не будет ни одного человека, способного надеть робу. Чуть поодаль устроили стирку, зная, что при умелом использовании морская вода стирает не хуже маминого мыла.

— Ну, что там? — спросил меня Фогель, имея в виду местную радиостанцию.

— Бесполезно, герр капитан-лейтенант, — ответил я. — Я ничего не смогу сделать.

Он кивнул и велел доложить капитану. Змей сидел у себя в «каюте» и что-то писал. Было очевидно, что он хочет в первую очередь закончить все формальности, и лишь потом отдаться блаженству. Я набрался наглости и обратился к нему как был — в одних трусах.

— Ну что ж, — сказал Змей, выслушав меня и не обращая внимания на мой вид. — Комендант будет весьма опечален. А что этот унтерштурмфюрер? Пойдёмте-ка на палубу, перекурим, и там расскажете.

Наверху я подробно доложил капитану обо всём, что увидел, включая «работяг».

— Я, как и вы, присягал фюреру и Германии, но… — медленно проговорил Змей после паузы. — Вы когда-нибудь слышали названия Заксенхаузен, Треблинка, Майданек? Или Бухенвальд?

Я признался, что не слышал. Капитан вздохнул.

— Я благодарен Богу за то, что попал во флот, а не в СС. После того, что я увидел в местах, о которых упомянул… мягко скажем, мне неприятно здороваться за руку с эсэсманнами. Вы даже не представляете, чем набит матрас, на котором вы спите. Или вот, например, у них здесь было сто с лишним заключённых-женщин, целая рота – сами понимаете зачем. Знаете, что они с ними сделали? У меня бы, например, просто фантазии не хватило.

Он глянул мне в глаза. Я выдержал взгляд — а что особенного? Капитан махнул рукой, помолчал и продолжил:

— Впрочем, чего ещё ждать от человека, у которого в послужном списке есть запись «SS-Totenkopfverbaende»? К счастью, вам это ни о чём не говорит… А мы с Фогелем подводники, и мы всегда вместе. Не спрашивайте пока ничего. Вы, я вижу, уже выкупались? Позвольте-ка, тоже пойду, окунусь… Смою с себя всё это. А наша «Рыбка» — молодец… — Капитан вздохнул, снял с головы белую фуражку и спрыгнул на пирс. — Да, кстати… сегодня можете ничего не отправлять про «погоду».

Он медленно побрёл на пляж, на ходу снимая куртку и майку. Я ещё не видел его таким — вдруг постаревшим и страшно усталым. А ещё: чего это он вдруг откровенничает с простым моряком, пусть даже и старшим радистом? Странно. Я слышал, что у каждого капитана лодки свой бзик, но у Пауля фон Рёйдлиха ещё ни одного бзика не замечал. Кроме сегодняшнего… да и то непонятно, в чём тут дело, и бзик ли это вообще.

Вечером действительно устроили банкет. Не было никаких столов, и тем более — официантов. Наши коки Хоффманн и Риддер (ему уже сняли бинты) наготовили нехитрой закуски, особенно надеясь порадовать островитян баварской и гамбургской колбасой (конечно, не той, что была у нас с Норвегии, а той, которую мы получили от U-474); накрыли прямо на песке. Точнее — на дюне, отгораживающей пляж косы от густых зарослей джунглей. Фогель выставил тридцать бутылок вина, да эсэсовцы прикатили на тачке солидную жестяную ёмкость, полную, как оказалось, настоящего шнапса. Фрукты тоже были в изобилии — я даже не знаю, как они называются, но очень вкусные и сочные. А главное – свежий хлеб, который пекут на базе. Я уже успел забыть, что такое нормальный хлеб — мы вот уже третью неделю счищали плесень с гниющих буханок и кое-как ели то, что оставалось внутри. По-нашему это называется «скушать белого кролика».

Хозяев острова было человек тридцать пять или сорок, включая коменданта фон Дитца, Ганса и доктора Райнеке. Эсэсовцы были при регалиях (офицеры даже с кортиками) и все в гетрах. Сразу бросилось в глаза, что они поглядывают на нас с высокомерием. Ну да, конечно — мы кто в чём, небритые, заросшие… Я тогда ещё подумал, что нам, наверно, будет тут жарковато. Тропическую форму мы не получали, потому что шли не в тропики, а в Северное море. Я её вообще ни разу в жизни не видел. И заранее позавидовал обитателям острова, несмотря на их комичный вид.

Пирующие расположились на травке и на песочке, зажгли большой костёр, не хватало только патефона и дам. Змей дал разрешение, и я притащил патефон. Над бухтой поплыли томные звуки аргентинского танго. Наполнили стаканы — кто чем.

Штурмбаннфюрер фон Дитц встал, поправил галстук, прикоснулся к Железному кресту, кашлянул и провозгласил, проявляя чудеса тавтологии:

— Господа! Солдаты великого фюрера! Сегодняшний день ещё более приблизил великую Германию к самой величайшей из её побед. У нас нет сведений о положении дел на Восточном фронте, но я уверен, что доблестные войска великого Вермахта сокрушат красную чуму и водрузят наши великие стяги над Кремлём. За наших гостей, военных моряков, великих подводников! — и заорал: — За победу!!! Хайль Гитлер!!!

Остальные эсэсовцы вскочили, вытянулись в струнку, вскинули свои правые руки и дружно прокричали «зиг хайль». Наши моряки тоже встали, но не так быстро, и к хору присоединились с запозданием. Капитан — так тот вообще не встал, и первый помощник тоже. Просто подняли стаканы и кивнули.

До фон Дитца не сразу дошло, что его пышный тост, мягко скажем, несколько проигнорирован. Он проглотил шнапс и замер с выпученными глазами. Змей не спеша поднялся, также со стаканом в руке, лицом к лицу с комендантом, и негромко, но внятно произнёс:

— За великий германский народ. Хайль!

И залпом выпил, даже не крякнув. Его поддержали и все те, кто ещё не успел влить в себя содержимое своих стаканов.

Фон Дитц побагровел, но возразить было нечего, и он ограничился тем, что недобро глянул на Змея, сел и принялся за большой бутерброд с колбасой.

Это был единственный момент, который чуть было не испортил вечеринку. Мы-то уже немного привыкли к нестандартности нашего капитана, и ещё мы знали, каков он в реальном бою. А вот напыщенная речь штурмбаннфюрера СС в коротких штанах, который последние полтора-два года уж точно пороху не нюхал (кроме «исполнений», конечно), выглядела показухой. Сидящие около меня Герхард, Вернер и Хорст Эйхелькраут тоже втихаря посмеивались.

Постепенно банкет вышел из-под контроля. Каждый пил сам по себе отдельно и малыми группами, тут и там звучали тосты, смех, болтовня. Тем не менее, штурмбаннфюрер Эрхардт фон Дитц ещё несколько раз выкрикнул «хайль Гитлер», но его поддержали только те, кто находился рядом с ним — несколько эсэсманнов и Ганс.

— Очень п-плохо, радист, очень плохо, — сказал мне комендант, спотыкаясь на слогах. — Вы… в-вы не п-проявили усердия. Вы заслуживаете... э-э... м-м… п-порицания.

— Несомненно, комендант, — сказал Змей, еле заметно улыбаясь. — Я его сегодня же примерно накажу. Не стоит беспокоиться. У вас столько дел…

— Да, чёрт побери! —заорал фон Дитц, багровея, хотя дальше уж некуда. — И хоть бы кто помог! Всё на мне! Вот на этой шее!.. держится!.. Я застрял здесь, как… как…

Змей строго посмотрел на нас, чтобы ни у кого изо рта ненароком не вылетело подходящее сравнение.

— …офиц-церы СС! И с-с-солдатами! Од-дни и те же... На этом чёрт… чёртовом острове! И что?! Ганс! Где Ганс?! Унтер… ик!.. штурфю... фюмер Цим… мель! К-ко мне!

— Я здесь, герр…

— Почему не долож… ик!.. жили об… ик!..

— Я докладывал, герр штурмбаннфюрер, — невозмутимо ответил Ганс. — Все исполнены ровно в полдень и в семнадцать ноль-ноль, двумя равными партиями. Рапорт, акты и ведомость расхода боеприпасов у вас на столе...

Было видно, что ему такое не впервой. Впрочем, он и сам уже покачивался. Он стоял и ждал распоряжений коменданта (а может, и просто членораздельную речь) но ответом ему была только мощная утробная икота. Я воспользовался спасительной паузой, отошёл к самой воде и закурил. Неожиданно кто-то тронул меня за локоть. Я обернулся и увидел возле себя полоумного (как назвал его Ганс) доктора, ради которого и выстроен этот бункер в холме.

— Скажите, радист… а, кстати, как вас зовут?

— Гейнц. Гейнц Биндач.

— Я Абель Райнеке. Не беспокойтесь, я не стану спрашивать, что там в Германии. Я знаю, она обречена… Нет, нет! Не надо. Мне ничего не будет, я тут ещё и не такое говорил. Ваш капитан сказал очень правильно — про германский народ. У меня там дочь, да. А я здесь. Завтра переломный момент. Или заработает, или нет. Вы привезли топливо и газ для накачки. Завтра будет включение.

— «Шатра»? — наугад спросил я.

— Да, «шатра», — доктор посмотрел на меня удивлённо. — Откуда вам известно?

— Нет, герр доктор, мне ничего не известно, — сказал я. — Просто унтерштурмфюрер сказал что-то на эту тему…

— А, ну да, конечно, — закивал головой доктор. — Ищут шпионов среди своих, а сами болтают перед первым встречным. Это не от большого ума. А вы как считаете?

Я неопределённо пожал плечами. Доктор достал носовой платок, протёр лицо и продолжил.

— А секрета, между тем, никакого и нет. Сама по себе работа интересная, потому что новые энергии, новые научные открытия, потрясающие перспективы… Но вы-то, военные, в первую очередь интересуетесь, как это всё можно применить для убиения себе подобных. Или для защиты от себе подобных. Разве не так? — доктор Райнеке, сам того не замечая, начал горячиться, но быстро угас. — В итоге я и угодил в концлагерь…

— Что такое «концлагерь»? — спросил я.

— О-о, молодой человек, можно подумать, вы не из Германии, а из какой-нибудь Австралии… впрочем, не знаете, что такое Равенсбрюк — и никогда бы вам этого не знать. Так вот. И представьте себе, когда выяснилось, над чем я раньше работал, из меня тут же сделали чуть ли не чистокровного арийца, повесили новую фамилию и отправили в лабораторию. А потом и сюда. Я хотел сделать аппарат для лечения заболеваний костного и спинного мозга. Совершенно новый принцип, новые энергии, сверхвысокая частота. Вы радист, вы можете хоть немного понять. А получилась «прозрачная сфера», «шапка-невидимка». Кому это больше всего интересно?

— Военным, конечно, — сказал я.

— Вы правы, вы правы, мой друг… вот я и здесь. У меня не было выхода, иначе — в печь. А дочка — там; они сказали, что пока я работаю, с ней ничего не будет. А откуда я знаю, что с ней всё хорошо? Я не верю… насмотрелся. Устал, — доктор грустно вздохнул.

Мой язык зачесался уточнить, что значит «в печь», однако я сдержался и спросил другое:

— Так эта «прозрачная сфера» и есть «шатёр», да?

— «Шатёр Фрейи», мы его так называем. Снаружи ничего не видно, словно под ним ничего нет. Он словно прозрачный, но он не прозрачный, он копирует то, на что опирается краями… Но ведь это тупик, согласитесь! Ничего не выйдет!

— Почему?

— Да сами подумайте — «шатёр Фрейи» будет работать только в море или в голой пустыне. Это же ясно, как день! Зачем они меня мучают…

— Но корабль? Корабль ведь можно сделать невидимым? — осенило меня.

Доктор посмотрел на меня с сожалением, как на дурачка.

— А излучатель? Глупышка! Куда вы поставите излучатель?

— Какой излучатель?

— Какой? Да огромный! — доктор обвёл руками вокруг себя. — Как он поместится на корабле? Тяжёлый сплав на иридиевой основе, сумасшедшие деньги… Юноша, он сорок три метра в длину! И два в ширину! А под излучателем ещё и сам хромосциллятор, он ведь тоже…

— Что-что, вы сказали?

Доктор махнул рукой.

— Это бесполезно, поверьте. Ну, хорошо, ладно. Вот вы привезли топливо и катализатор. В сущности, это даже не топливо, а инициирующий заряд вещества. Газ. Катализатор — тоже газ, вернее, газовая суспензия. Это и есть моё главное изобретение. Оно должно было лечить людей…

— Вы хотели что-то спросить, — сказал я.

И тут мы увидели, что к нам идёт унтерштурмфюрер Ганс в сопровождении эсэсманна с автоматом.

— Доктор, вам пора. Вы сами сказали, завтра в девять, — сказал Ганс, покачиваясь.

— До свидания, — грустно сказал мне доктор и ушёл в сумерки, сопровождаемый угрюмым автоматчиком в дурацких шортах.

Ганс внимательно посмотрел мне в глаза. На его щеках прыгали отсветы костра.

— Что он вам говорил? — строго спросил Ганс.

Рука его лежала на кобуре.

— Ничего не говорил, герр унтерштурмфюрер, — я пожал плечами. — Говорил я, он только спрашивал.

— Что именно?

— Ну… откуда я родом, где жил, где бывал… всякое. Спрашивал про переход сюда — словом, то же, что и вы. Виноват, герр унтерштурмфюрер!

— Ну-ну… функмайстер-цур-зее, – процедил Ганс многообещающе и отошёл.

А что такого? На военной службе главное — вовремя сказать «виноват». Шнапс и вино шумели в голове. Компания на берегу распевала песни — вразнобой и прерываясь для провозглашения тостов. Я выкурил ещё сигарету и пошёл на лодку спать. Не слишком ли много впечатлений за один день?

EIGHT

А утром мы проснулись одновременно – Данни вылизал нам лица, так что можно было не умываться, тем более что поблизости не было ни ручейка. Ночью пёс дрых у нас в ногах.

Наскоро позавтракав (Данни уплёл аж полпалки колбасы), мы принялись обсуждать наш дальнейший маршрут. «Отчаянный» с этого места не был виден — только верхняя часть острова Скелета и Буксирная голова со входом в Южную бухту — но мы знали, что ничего особенного с ним случиться не могло.

Немного покумекав над картой и осмотрев окрестности в бинокль, мы пришли к выводу, что, уж коль южная часть острова нами более-менее исследована, то имеет смысл заглянуть севернее. Карты обещали ещё одну бухту и два тайника с пиратскими кладами. Всякий, кто читал «Остров Сокровищ», помнит, что в одном из них оставались слитки серебра, в другом — склад оружия. И то, и другое представлялось заманчивым.

Самым простым было обойти Подзорную Трубу слева или справа с тем, чтобы выйти к текущему с её северного склона ручью. Нарисованный на второй карте, он вёл к Северной бухте, где мне ещё мерещилась встреча с останками французского пиратского корабля «Пава», о котором упоминал Делдерфилд. Ну и сокровища, конечно…

Видите ли, сэр, все мы в душе искатели приключений — в той или иной степени. Дух авантюризма присущ человеку; его манят тайны, перемены и впечатления. Кто-то не может удержаться (как я, например, или Мэг) и ищет их повсюду. Или вы думаете, для чего трижды уходил в океан Слокам? А кто-то тщательно давит в себе этот дух и сидит на суше, предаваясь спокойствию и прелестям земной жизни — в этом, несомненно, тоже что-то есть, просто каждый выбирает по себе. И для себя. И нет ничего хуже, чем боль человеческой души, которая уже выбрала что-то, но не имеет возможности реализовать свой выбор. К счастью, это не про меня, сэр. Мой океан всегда со мной.

Впрочем, настоящий искатель приключений и на суше может много чего найти — на свою радость или на свою голову, хе-хе. По себе знаю.

Таким образом, мы продолжили наше неожиданное приключение. Мы пошли вправо от плеча Подзорной Трубы, потому что это избавляло нас от необходимости форсировать холмистую гряду, идущую вдоль западного берега. Кроме того, утром подул прохладный ветерок с запада (а мы были одеты довольно легко), так что гора прикрывала бы нас от ветра, залезающего под одежду и разбегающегося по телу мурашками.

Можно было, конечно, вернуться на корвет и уже на нём обследовать северную часть острова. Но так уж вышло, что мы отправились пешком. Мэгги обнаружила ещё одну тропу, которая вела как раз туда, куда нам хотелось. И мы покинули плечо Подзорной Трубы, напоследок ещё раз заглянув в зловещую яму, где на глубине десяти футов когда-то лежали ящики с дублонами и пиастрами мрачного капитана Флинта.

Эта вторая тропа оказалась совсем нехоженой, и идти было куда как непросто. Хорошо ещё, что не требовалось забирать в гору: тропа обвивала холм с востока практически траверсом, и спустя полтора часа мы наткнулись на бегущий вниз ручеёк хрустальной воды. Пришла пора напиться и умыться по-человечески. Ручеёк был совсем тоненький, но, несомненно, он вёл точно к Северной бухте, которая уже была хорошо видна. В отличие от Южной, она выглядела длинным устьем того самого ручья, вдоль русла которого мы с Мэг сейчас спускались по пологому склону, испещрённому небольшими оврагами. Идти, в принципе, было несложно — заросли были не столь густыми, хотя кое-где приходилось прыгать с камня на камень, а порой и топать прямо по холодной воде. И во время этого спуска я увидел нечто, уткнувшееся в её северо-западный берег примерно на середине длины бухты. Я поднял бинокль к глазам и не поверил им: на песчаной отмели лежала подводная лодка какого-то старого типа. Тогда я не был силён в классах субмарин середины прошлого века (как, впрочем, и современных), другое дело — сейчас… Однако, сэр, давайте вместе с нами дойдём до того места хотя бы потому, что по пути было ещё одно немаловажное открытие.

Ручей был уже довольно полноводным, поскольку мы почти уже достигли бухты и того места, где нужно было свернуть на запад, чтобы попасть к месту, обозначенному на карте вторым крестиком как раз посередине между Подзорной Трубой и Фок-мачтой. Поиски сокровищ мы дружно решили отложить на потом, на обратный путь, поскольку присутствие тёмно-серой подводной лодки заинтересовало нас куда больше. Мы ускорили свой шаг и тут же наткнулись — нет, не на тропу, и даже не на дорожку! — мы вышли на самую настоящую бетонную дорогу, испещрённую трещинами, через которые буйно лезла трава. Дорога эта вела как раз куда-то в сторону второго крестика, а тянулась она по северо-западному берегу Северной бухты, примерно оттуда, где лежала (или стояла?) таинственная субмарина. Её, то есть субмарины, уже не было видно: мы шли почти по берегу, и зелень скрывала её вместе с бухтой. Старая дорога, построенная невесть кем, прорезала густой строй кустов и пальм; так вот, мы шли и вслух гадали, кто и когда её проложил, покуда не наткнулись сперва на сигаретный окурок (и довольно свежий!), а потом и на кучку из шести револьверных гильз — словно кто-то разом перезарядил свой кольт, вставив в барабан новые патроны взамен стреляных. Гильзы (конечно же, .357 Магнум) не блестели, как свеженькие, но всё же не выглядели предметами двадцатилетней давности. Хозяин револьвера бросил их тут не больше полугода назад — или я никогда в жизни не видел гильз, что старых, что новых. И ещё несколько окурков попалось нам, а также следы кроссовок и массивных военных башмаков, отпечатавшихся на серой дорожной пыли в одном месте, где бетон был выломан. Это ж не Долина Смерти, где дождей вообще не бывает, так что следы оставлены — ну… да не больше недели назад. На острове были люди! Или недавно бывали…

Весёлость с нас как ветром сдуло — лихой публики во всех местах хватает, а уж Карибское-то море в этом смысле никогда не было безопасней, скажем, вод Мадагаскара восемнадцатого века или Малаккского пролива во все времена.

Если вы не возражаете, я поджарю омлет. Ни разу не пробовали омлет по-флибустьерски? Пальчики оближете.

На чём я остановился? А, вспомнил. Так вот: то, что все мы видим в весёлом и увлекательном кино, сэр — это же просто детские шалости, сказки с голливудскими штучками. Ведь что такое пиратство по сути своей? Это вооружённый грабёж, сэр, обыкновенный бандитизм, только на море. Пуля в лоб, сталь под рёбра. Пленников — за борт. Делёж добычи — это сотня алчных взглядов, внимательно следящих, всё ли будет честно, и в то же время каждый мечтает, чтобы какое-нибудь колечко с изумрудиком незаметно закатилось в угол… Богатым и довольным пират может стать только на подвластных флибустьерскому братству островах, на подконтрольной территории, потому что вернуться богачом в отчий дом вряд ли удастся. Слухи об источниках богатства долетят до этого самого дома куда раньше, чем в него вернётся блудный сын. Впрочем, в те времена закон всё больше карал свободных разбойников, а не приватиров, которые щедро делились с казной... ну, и про себя не забывали.

Так что для большинства пиратов всегда было два выхода: погибнуть в очередной стычке или попасть под суд. Поначалу им просто рубили головы, потом изобрели виселицу, и незадачливые джентльмены удачи, как они сами выражались, «сушились на солнышке» в назидание другим. На табличках так и писали: «PIRATES YE BE WARNED», однако пиратство всё равно процветало. Повешенным связывали руки-ноги вместе, скрепляли суставы кожаными или стальными кольцами, дабы разлагающийся труп оставался висеть и не разваливался как можно дольше. Позже придумали и защиту от хищных птиц, растаскивавших казнённых по кусочкам — обыкновенные клетки на самом людном месте. Потом додумались сажать в них прямо живьём; человек умирал неделями, а потом ещё и гнил-вонял столько же — на радость зевакам. Если везло, и солнце было жарким, процесс был не очень долог. Народ глазел, причитал, возмущался… Это всё — тоже сторона пиратства. Обратная. Кроме того, сам образ жизни пирата как морского разбойника основательно выхолащивал душу, выскребал из человека всё человеческое, все остатки интеллекта. Знайте, сэр, когда поймали и судили капитана Уильяма Кидда (да-да, того самого, чьё имя носит якорная стоянка у острова Скелета!), судья так и сказал с разочарованием: «Я, конечно, знал, что он мерзавец, но никак не думал, что он ещё и неотёсанный болван». Так что такие сильные и умные личности, как Джон Сильвер, в пиратской среде — редкость, да и те отъявленные негодяи.

Прошу ещё раз заметить, сэр, что сейчас я говорю о разбойниках-флибустьерах, а не о корсарах-капёрах-приватирах, которые пиратствовали с высочайшего разрешения царственных особ и всегда имели в кармане соответствующую разрешительную грамоту. Впрочем, эти тоже грабили не только представителей враждебной стороны, а всех подряд, так что были немногим лучше (скорее всего, и не были). Да и кончили они печально: Кидда и Боннета повесили, сэр Генри Морган спился, д’Олоннэ сожран дикарями, сэр Уолтер Рэли помер в кутузке, сэр Дрэйк — от дизентерии... а при жизни — ну кто бы мог подумать? И все остальные — Николас Шарп, Калико Джек, Эдуард Тич (он же Чёрная Борода), Джон Чёрный Барт… впрочем, кое-кто сумел вовремя отойти от дел и осесть на берегу, за взятки выторговав спокойную жизнь.

Но почему же тогда — почему? — нас так тянет смотреть фильмы вроде «Острова головорезов»? Почему мы, медуза в глотку, затаив дыхание, следим за похождениями героев Сабатини, Марриэта и Джадда? Почему такой восторг охватывает нас, когда капитан Джек Воробей лихо уводит из-под носа англичан самый лучший бриг британской эскадры на виду всего Порт-Ройала? Почему веет такой сладкой романтикой от слов «Драй Тортуга», «пиастры» и вопля «Есть повесить не рее!»? Почему книга Эксквемелина «Пираты Америки» выдержала шестьдесят с лишним изданий немалыми тиражами, начиная с тысяча шестьсот семьдесят восьмого года, но её никогда не увидишь лежащей в книжном магазине и ждущей читателя?

Наверно, тут две причины, я так думаю. Во-первых (а для кого-то — во-вторых), эра паруса. Неужели есть на свете люди, чьё сердце не вздрогнет при виде красавицы-бригантины с наполненными ветром брамселями? Ведь паруса — это те же крылья, а разве не о крыльях тысячелетиями мечтает человек, даже к двадцать первому веку так и не научившийся летать самостоятельно? А во-вторых (или во-первых), пиратство до сих пор символизирует человеческую тягу к свободе от оков общества, большинство моральных заповедей которого всегда были и будут лживой химерой, торжеством лицемеров, ханжей и снобов.

Fly our flag, we teach them fear!

Capture them, the end is near!

Firing guns they shell burn!

Surrender or fight! There’s no return

Under Jolly Roger!

Да-да, сэр. Заповеди должны быть внутри у каждого человека — и только так! — но не у общества. Морали общества под благовидным предлогом придумывает верхушка общества, но она же сама их первая и нарушает, причём нагло. Потому и появляются капитаны Блады. Печально другое: кроме благородных Бладов и таких, как Энрике-Англичанин, также появляются отпетые вроде д’Олоннэ (которого вообще-то звали Жан-Давид Франсуа Но), всякие-разные морганы-кидды, которым закон не писан, и их куда больше. Вот тогда общество начинает вопить на все лады, а громче всех кто? — правильно, сэр, верхушка, которая сама же это всё и породила. И даже не пытайтесь убедить меня, сэр, что в наше время что-то изменилось.

Свобода плыть, куда хочу, вот что главное… Помните, у Джека Воробья был такой чёрный карманный компас, который упорно не показывал, где норд? «Ну и что? – пожал на это плечами его квотермастер. — Мы ж не на норд плывём». А в самом конце фильма капитан Воробей так и говорит: «Курс к горизонту». Это очень важная фраза, сэр, которая лично для меня очень много значит. Ну сами подумайте, ведь, казалось бы, горизонта нельзя достичь! Так зачем же к нему плыть? А? Вы-то наверняка знаете ответ, но ведь многие даже и не задумываются…

А потом капитан Воробей сказал: «Удача со мной… ля-ля, ля-ля… так выпьем же рому, йо-хо!». Йо-хо, сэр? Впрочем, во всём нужно знать меру. Чуть позже, ага? Я лучше продолжу. Вижу, вы не устали ещё.

Нет, сначала про кровь. О кровавой стороне дела мы, зрители и читатели, романтики и мечтатели, предпочитаем как-то не думать. Её и в кино-то начали показывать всего лет двадцать назад — для жаждущих «реального» зрелища. Но вид киношной крови может насладить только полного идиота, который просто не понимает, что такое кровь… либо конченого маньяка, либо того, кто её никогда в таких количествах вживую не видел. Это, знаете ли, страшная штука — лужа настоящей, тёмно-красной, дымящейся свежей крови, вытекающей из минуту назад перерезанной глотки... Она, кровь, кстати, ещё и жутко пахнет. Ну да ладно, а то я что-то совсем отвлёкся. Видите ли, пиратство — моя любимая тема, я могу не один час подряд рассуждать об этом, спорить и всё такое…

Короче, увидев на дороге гильзы, мы с Мэг снова вытащили стволы.

Ложиться на обратный курс не было смысла — ведь всё равно придётся идти по дорожке, и кто бы мог поручиться, что нас никто не ждёт как с одной стороны, так и с другой…